Текст книги "Кроссворд для Слепого"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Завтра, все откладывается на завтра, – успокоил он себя и решил остаток вечера просто погулять по городу.

ГЛАВА 6

Фима Лебединский день открытия фестиваля «Славянский базар» из принципа провел дома. Он даже не вышел в магазин, чтобы купить хлеба.

«Не хотят видеть меня на празднике, что ж, тогда и я не хочу их видеть!»

Он слышал, как играла в амфитеатре музыка, видел взмывающие в небо огни фейерверка. Ему не давали заснуть крики прохожих. Фима Лебединский всю ночь просидел на кухне, методично подливал себе водку. Привычки пить в одиночестве у него не было, хотелось поговорить. И если раньше он мог разговаривать хотя бы с портретом дедушки, то теперь приходилось пить в обществе дамы с букетом цветов, имени которой он даже не знал.

– Ну что, уродина косоглазая? – Фима поднимал рюмку и подмигивал даме. – Хахаль тебе цветочки подарил? Ну так вот, нет на свете теперь твоего хахаля, и тебя на свете нет. Остался лишь гнусный портрет, по которому никто тебя не узнает. Сколько ты стоила при жизни – трешку, пятерку? Теперь я узнаю красную цену тебе в базарный день.

Фима, выпив водку, расстроился до такой степени, что завесил даму грязным полотенцем, чтобы та не смотрела на него наглыми глазами.

– То-то! Нечего тебе на голых мужиков пялиться, – приговаривал Фима, разбирая доски, закрывавшие ванну.

Он напустил горячую воду, влил в нее остатки жидкого мыла и долго взбивал пену. На этот раз Фима не повторил ошибки, в ванне сидел ровно до того времени, пока его не стал морить сон. Затем мокрый, шлепая босыми ногами по грязному полу, перебрался в постель.

Утром его разбудил звук духового оркестра. Военные стояли на самом краю оврага спиной к Фиминому дому и играли бравурные марши. Лебединский посмотрел в окно на конкурентов, послушал музыку и убежденно произнес:

– Фальшивят. Их даже за угощение никто на похороны не позовет, не то что мой оркестр.

Фима позавтракал остатками вчерашнего ужина, по третьему разу заварил спитой чай и, наконец, вызволил из плена даму с букетом цветов.

«Рама солидная, – решил Лебединский, – она одна баксов на тридцать тянет. Может, располовинить, продать раму отдельно, а картину отдельно? – но как человек искусства, Фима ценил целостность композиции. – Проиграю на этом, но совесть моя будет чиста.»

Фима готовился к продаже основательно. Отыскал под плитой рулон серой оберточной бумаги, отмотал от него не жалея, завернул картину и крест-накрест перевязал мохнатой пеньковой веревкой. День выдался жаркий, и надеть черный костюм Фима не рискнул. С похмелья он обычно сильно потел и не хотел, чтобы пропахло потом его единственное достойное одеяние.

«В конце концов, не меня покупают, а картину», – и он как был, в старом спортивном трико с вытянутыми коленями и обтрепанными лампасами, в серой застиранной майке, с картиной под мышкой вскарабкался по откосу. И тут же очутился в самом центре событий.

Улица, перекрытая для движения транспорта, была забита народом. У стен расположились продавцы, в основном художники. На продажу были выставлены и глиняные горшки, и резьба по дереву, и ювелирные украшения. Однако большую часть торгующих составляли художники – графики, живописцы.

У Фимы запестрело в глазах от разнообразия. Картины висели на стенах домов в три или четыре яруса, и если в других городах торгуют в основном закатами, рассветами да морскими пейзажами, то витебские художники целый год рисовали фантазии на темы Шагала, Малевича, Лисицкого, Добужинского.

Фима сразу же погрустнел, поняв, что его косоглазая дама с букетом цветов вмиг потеряется среди этого разнообразия.

«Жаль, лака дома нет, так бы потянул холст, глядишь, и купили бы подороже.»

Фима долго прохаживался среди торгующих, чтобы прицениться. Наконец выяснил для себя, что цены картинам назначаются в соответствии с размером. Такие же холсты, как бывший портрет дедушки, ценились от пятидесяти до ста долларов.

«Значит, я выставлю – семьдесят, – решил Лебединский. – Тоже неплохо. Если учесть тридцатник за раму, то получится заветная сотка.»

Он отыскал свободное местечко. Ему повезло, милиция десять минут тому назад забрала с собой пьяного мужика, разложившего для продажи неполный чайный сервиз. Лебединский постелил на тротуар наследство, доставшееся ему от несчастного любителя выпивки, – глянцевый плакат с суперкроссвордом, сел, сложив ноги по-турецки, картину прислонил к стене. Прежде Фима никогда не торговал, но в нем проснулась память предков – витебских евреев.

– Господа, – кричал он, – не проходите мимо, аттракцион невиданной щедрости, всего, один день на родине великих художников! Настоящая живопись, одна рама чего стоит! Остановитесь, посмотрите!

Люди останавливались, привлеченные не картиной, а криком Фимы, но, когда узнавали цену – сто баксов, тут же переходили к другим торговцам.

Фима кричал им вслед:

– Хорошая вещь дешево не продается. Вы еще пожалеете! – и тут же искал взглядом очередную жертву.

Особенно усердствовал он перед иностранцами. Но те даже не останавливались. Иностранных языков Фима Лебединский не знал, а его картина смотрелась блекло на фоне написанных яркими красками полотен витебских художников. Город буквально бурлил, даже сами горожане удивлялись: неужели в Витебске проживает столько народа и где может разместиться столько приезжих?

Сиверов сидел в «мерседесе» неподалеку от входа в гостиницу «Эридан». Сидел уже давно, с девяти часов утра. Можно было подкараулить Омара шах-Фаруза и его французского приятеля в самой гостинице, но Сиверову не хотелось липший раз попадаться им на глаза. В машине он оставался невидимым для окружающих, следил за улицей сквозь чуть приспущенное боковое стекло. Сигаретный дым тонкой струйкой вытекал на улицу.

Омар и Макс вышли на улицу вместе, их появление предварил выход охранника. Омар смотрелся несколько карикатурно: в зубах сжимал толстую голландскую сигару, пухлые пальцы украшали сразу четыре золотых перстня.

– Ты удовлетворен? – спросил Омар Макса. Тот пожал плечами:

– Маловато для документального сериала.

– Если хочешь, я позволю снять тебе загрузку машины оружием. Это будут подлинные кадры, а не фальшивка.

– Неплохо бы, – отвечал Фурье. – Не могу понять, с чего это ты вдруг стал таким общительным?

– Надоело все, – махнул рукой шах-Фаруз. – Схемы обкатаны до автоматизма, я уже практически ничего не делаю, лишь управляю денежными потоками.

– Ой ли? – покачал головой Фурье. – Ты расплачиваешься своими деньгами?

– Когда как.

Афганец и француз никуда не спешили. Они медленно шли по улице, разглядывая выставленные на продажу картины, украшения, но ничего не покупали. Глеб обратил внимание на то, что Макс несет камеру не в футляре, а в руках, расчехленную, со снятой крышечкой объектива.

«Ничего удивительного, – успел подумать Сиверов, – он профессионал-телевизионщик, должен быть готов начать съемку в любую секунду. „Бегущего волка ноги кормят"“, – вспомнилась ему поговорка.

Чуть позже он заметил небольшую уловку Макса. Индикаторная лампочка, которая загорается в момент съемок, была аккуратно заклеена полоской лейкопластыря, видоискатель поднят вверх – так, чтобы Макс мог видеть в нем то, что находится в поле зрения объектива. Иногда большим пальцем француз скрытно от Омара нажимал кнопку, снимал, при этом продолжал болтать, всячески отвлекая афганца.

– Посмотри, какое милое украшение, – говорил он, указывая на массивный серебряный браслет.

– Из украшений я признаю только золото, – отвечал Омар.

Навстречу афганцу и французу шел полный невысокий мужчина в годах, в белом костюме и купленной тут же на распродаже самодельной соломенной шляпе. При ярком солнце лицо его терялось в тени, были видны лишь идеально подстриженные густые черные усы. Камера Макса работала, хотя он и не смотрел в окуляр. Мужчина, проходя рядом с Омаром, вложил ему в руку записку, после чего принялся изучать сувенирные открытки с видом Витебска на проволочном стенде. Омар не вздрогнул, не удивился, когда встречный человек коснулся его рукой, сжал записку в кулаке и бросил взгляд на Макса – тот, казалось, ничего не заметил.

Глеб, уже теряя афганца и француза из виду, завел двигатель и медленно поехал за ними среди толпы гуляющих людей. На лобовом стекле его машины красовался пропуск: «Проезд всюду». Под сиденьем Сиверова лежал пистолет с глушителем.

«Вряд ли мне придется сегодня им воспользоваться, – думал Глеб, – слишком много народу. Омар осторожен, еще ни разу не появлялся в безлюдном месте, только на публике.»

Черный «мерседес» медленно проехал мимо Омара и Фурье, и объектив телекамеры отразился в тонированном стекле. Глеб доехал до поворота, завернул за угол и остановил машину. Пистолет сунул в карман и поспешил вернуться. Он потерял шах-Фаруза и его спутника из виду всего секунд на двадцать, но этого времени хватило, чтобы произошло следующее.

Держа в руках расписной глиняный кувшин с еще не оторванным ценником, стоял у прилавка сорокалетний мужчина. Его стриженые виски чуть тронула седина. На нем был немного помятый джинсовый костюм, чувствовалось, что к этой одежде мужчина не привык, она мешает ему, сковывает движения. Куда органичнее смотрелся бы на нем военный мундир, сшитый в хорошем ателье. Он немного удивленно смотрел на спутника Омара и даже не подозревал, что камера на короткое время запечатлела его.

Когда афганец поднял голову, мужчина чуть заметно кивнул ему и тут же быстро зашагал по улице. Омар шепнул охраннику пару слов на ухо по-арабски и тут же радостно воскликнул:

– Кажется, это то, что я искал.

Он взял в руки первую попавшуюся картину, безвкусную, написанную анилиновыми красками, – нарисованный всего за несколько часов пейзаж Витебска, залитый лучами заходящего солнца.

– По-моему, она ничего. Хотя я не разбираюсь в живописи, – и он сунул картину в руки Максу Фурье.

Тот, конечно, не был экспертом, но кое-что в искусстве понимал, как всякий творческий человек.

– По-моему, мазня, – убежденно произнес Фурье и поднял голову.

Он был уверен, что Омар стоит рядом с ним, но на его месте почему-то оказался охранник. Шах-Фаруз исчез.

– Где Омар? – спросил француз по-русски.

– Просил подождать, – спокойно отвечал охранник, мерно жуя резинку. Его лицо не выражало никаких чувств, будто так и должно быть. – Он сказал, что сам вас найдет.

Омар же, тем временем избавившийся от спутника, миновав проходной двор, уже выходил на другую улицу.

Сиверов видел Фурье, видел охранника, но те его не интересовали.

«Куда же подевался афганец? Неужели заметил слежку?»

Омара нигде не было. И чтобы не потерять последнюю нить, Сиверов решил держаться поближе к французу.

«Должен же афганец вернуться?»

Шах-Фаруз тем временем сел на каменный парапет, идущий вдоль фасада старого дома, и нервно закурил. Мужчина в джинсовом костюме долго ждать себя не заставил, сел рядом с Омаром. Поприветствовал его пожатием руки.

Место для разговора было выбрано удачно, от тротуара беседующих отделял широкий газон, густо засаженный можжевельником, туей и розовыми кустами. Мужчина в джинсовом костюме держал себя подобающе: спина прямая, взгляд властный, как и положено заместителю министра обороны Беларуси. Сам он был родом из России, попал в Минск за год до провозглашения независимости в звании полковника, понял, что тут сможет достичь высот, какие в России ему и не снились. Вот уже два года он носил погоны генерал-майора и занимал должность заместителя министра обороны.

– Генерал Бартлов, – рассмеялся Омар, – вы бы лучше что-нибудь попроще надели. На джинсового мальчика вы мало походите.

– Так меня труднее узнать, – улыбнулся генерал-майор, – даже родная мать прошла бы мимо меня.

– Неужели вы родились в военной форме?

– Нет, родился в рубашке, а форму надел чуть позже, в Суворовском училище, – и тут же генерал-майор с отвращением отставил расписной кувшин. – Извините, жена у меня подобную дребедень любит, ей купил.

– Конечно, нужно же чем-нибудь оправдаться, вернувшись со «Славянского базара». По всему чувствуется, вы любите свою жену, – взгляд афганца сделался насмешливым.

– Какого черта вы притащили с собой французского журналиста? – вспылил заместитель министра обороны. – Я еле улучил момент, чтобы дать вам знак о встрече.

– Восток – дело тонкое, – улыбка блуждала на губах шах-Фаруза. – Мало того, что я пригласил его, я еще и слил ему информацию о том, как переправляется стрелковое оружие через границу.

Глаза генерал-майора округлились:

– Зачем?

– Мы с вами, генерал – преступники, – спокойно говорил афганец, – международные преступники. И если уголовник совершил убийство, что он делает?

– Не знаю, – немного растерялся Бартлов.

– Он ввязывается на улице в пьяную драку и садится в тюрьму, чтобы исчезнуть на несколько месяцев из поля зрения милиции. Он француз, поэтому и сольет информацию западным спецслужбам. Груз в худшем случае досмотрят в Клайпеде. Здесь у нас крыша надежная, нам ничего не грозит.

– Мне подсказали, будто бы Макс Фурье работает на французские спецслужбы, поэтому и так рвался встретиться со мной.

– Что ж, посмотрим, по какому каналу всплывет информация о фуре, груженной автоматами. Так мы и вычислим, на кого он работает.

– Мне не нравится ваш стиль работы. А если арестуют Новицкого?

– Его арестовать может только белорусский КГБ. И будьте уверены, Бартлов, если груз задержат в Клайпеде, не пройдет и двух часов, как сами белорусские чекисты Новицкого ликвидируют.

Генерал-майор сидел задумавшись, понимая, что по большому счету Омар прав.

– Пока будут отслеживать груз, пока будут готовить операцию, мы и провернем то, о чем договаривались. Вашей жене кувшин не понравится, – внезапно переключился Омар на другую тему и потер пальцем край декоративного кувшина, – обожжен плохо.

Генерал-майор Бартлов был малой сошкой в сделках с оружием, исполнителем, от него принятие решений не зависело. Над ним стояло пять человек видных политиков, кто мог себе позволить, пренебрегая мнением мировых правительств, вести торговлю оружием с Ираком.

– Я читал в газетах, – задумчиво проговорил шах-Фаруз, – что вы уничтожили ракетный комплекс «Меркурий» в присутствии американских представителей. В таком случае, что вы надеетесь продать через меня Ираку?

Бартлов сдержанно улыбнулся:

– Американцы – тоже люди, и их легко провести. Мы уничтожили учебный вариант комплекса земля-воздух «Меркурий», и в нашем распоряжении остался неучтенный боевой.

– Вы меня успокоили, – шах-Фаруз отставил кувшин, – поскольку шестьдесят миллионов долларов, переведенных на указанные вами счета, – сумма не маленькая даже для Саддама Хусейна, тем более что ему жизненно необходимо иметь оружие против американских самолетов.

– Да, деньги получены, – подтвердил генерал Бартлов. – Зенитный комплекс разобран на блоки и в любое время может быть доставлен, куда вы укажете.

– Я рад, что мы сумели договориться и ваша сторона удовлетворилась авансом. Вторую часть, шестьдесят миллионов, я переведу на указанные вами счета после того, как мы получим ракетный комплекс земля-воздух.

– Куда и когда его доставить?

– На этот раз рисковать не станем: доставим воздушным путем в Ливию. Оплату транспортного самолета иракская сторона берет на себя.

– Подготовить груз к отправке воздушным путем мы можем через три дня.

Омар задумался:

– Хорошо, в среду мы ждем вас в Триполи. Когда эксперты убедятся, что комплекс находится в рабочем состоянии, мы перечислим остальные шестьдесят миллионов.

Генерал-майор Бартлов благодарно улыбнулся. Он любил работать с Омаром, тот всегда действовал четко, с пониманием ситуации, не создавал искусственных трудностей.

– Вы упрекнули меня в том, что я приехал с французским журналистом?

– Это не упрек, хотел выяснить мотивы.

– Я сделал это специально. В вашем министерстве работают бездари, – шах-Фаруз ударил ребром ладони по каменной кладке. – Как могло случиться, что журналисты узнали о том, что в Академии Минобороны обучается тридцать иракских офицеров по программе пользования ракетным комплексом «Меркурий»?

Бартлову только оставалось развести руками:

– Тридцать человек – не иголка, в стогу не спрячешь.

– Теперь вся западная пресса трубит о том, что Беларусь готовит специалистов противовоздушной обороны для Ирака. Именно поэтому мне пришлось сливать информацию французу, направлять его по ложному следу.

– Я отвечаю только за себя, – Бартлов поднялся.

– К вам у меня претензий нет.

Мужчины пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны. И если замминистра обороны Беларуси мог теперь позволить себе расслабиться, то Омару предстояла еще одна встреча. Он, как и генерал-майор, являлся исполнителем, не вкладывал в сделку свои деньги. Сто двадцать миллионов – сумма для него была неподъемная, такие сделки заключаются только на уровне правительств. Шах-Фаруз получал лишь свои комиссионные, не больше того.

Омар взглянул на часы. Он еще успевал: до времени, указанного в записке, оставалось три минуты.

Грузный мужчина в белом костюме и самодельной соломенной шляпе поджидал его в дорогом уличном кафе под низко опущенным зонтом. Дорогое кафе было выбрано по одной простой причине: там всегда меньше народа. Люди стремятся заполучить выпивку и сладости подешевке, и, если в одном месте продают за рубль то, что рядом продают за полтора, толпа соберется у рублевого прилавка. Грузный мужчина не зря прятал свое лицо, его могли узнать. Изредка он мелькал на экранах телевизора в другом ряду при официальных дипломатических встречах.

Военный атташе Ирака в России Мансур прибыл на «Славянский базар» с единственной целью – встретиться с Омаром. Именно тот обеспечивал ему связь с белорусским правительством.

– Ты пунктуален, – проговорил атташе, ногой отодвигая стул. Омар сел, придвинул к себе чашечку остывшего кофе. – Ты виделся с Бартловым?

– Мы уточнили последние детали. Комплекс будет в Триполи в среду, обеспечьте встречу.

Военный атташе Ирака повертел в руках незажженную сигарету:

– Ты в этом уверен?

– Аванс в размере половины стоимости комплекса подействовал на них магически. Сделка неофициальная, поэтому деньги разошлись по частным счетам чиновников, и можете быть уверены, чиновники потратили их в мыслях еще до того, как получили. За нами еще шестьдесят миллионов, – напомнил шах-Фаруз.

– О таких вещах я не забываю.

– Вот номера моих счетов, куда вы их переведете в четверг.

– Я доверяю вам, деньги уже послезавтра окажутся на ваших счетах.

– Мы, мусульмане… – возвышенно начал Омар Военный атташе посмотрел на него с издевкой:

– Мы сейчас одни и можем позволить быть самими собой.

– Может, тогда заказать по сто граммов водки? – усмехнулся Омар.

– Да, за успех нашего дела.

Официант всегда чувствует денежных клиентов. Стоило военному атташе щелкнуть пальцем, как тут же возле столика появилась девушка в белом переднике:

– Что-нибудь еще?

– По сто граммов водки, холодной.

– И вазочку фисташек, – добавил Омар. Мужчины выпили, военный атташе вскинул на прощание руку.

– Счастливо, Омар. Мы провернули великое дело: купили за сто двадцать миллионов то, что американцам обойдется дорого – они потеряют не один самолет.

– Стараюсь, – шах-Фаруз еще раз глянул на часы.

С того момента, как Омар оставил Макса Фурье, прошло двадцать минут.

«Охранник, конечно, постарается его задержать на том же самом месте, но не стоит вызывать лишние подозрения. Скажу, что увидел красивую толстушку, – подумал Омар. – Макс поверит, он знает, что я неравнодушен к полным женщинам.»

Француз держал в руках безвкусную, написанную анилином картину:

– Не знаю, что Омар нашел в ней, но это безвкусная мазня. Мусульмане никогда не разбирались в живописи.

Фима Лебединский, сидевший неподалеку и наблюдавший за потенциально богатым покупателем, расслышал последние слова:

– Конечно, мазня! – закричал он, махая двумя руками французу. – Конечно, мусульмане никогда не разбирались в живописи. Зато евреи не только разбирались, но и рисовали лучше всех в мире. Спешите сюда, почтенный, лучшей картины вы не найдете на всем «Славянском базаре».

Поскольку Максу все равно нужно было убить время в ожидании Омара, он подошел к Фиме.

– О какой картине вы говорите? – он обвел взглядом стойки, плотно заставленные живописью.

– Только для вас и по специальной цене, – зашептал Фима. – Настоящая живопись! – и он подал Фурье бывший портрет дедушки железнодорожника, за одну ночь превратившийся в портрет незнакомой Фиме женщины, прижимающей к груди букет цветов.

Фурье сразу же привлекла картина. Сперва – странной золоченой рамой, затем он всмотрелся в изображение. Краска старая, видно, что полотно написано достаточно давно, что-то таинственное и привлекательное было в женщине с цветами. Французу казалось, где-то он уже видел эту картину.

Он перевел взгляд в угол полотна. Подпись художника практически не читалась, но зато он смог разобрать год – тысяча девятьсот двадцать первый. Французский тележурналист впервые был в Беларуси. Он много читал о Витебске и почему-то считал его до этого русским городом.

Тут же вспомнился описанный в книгах Витебск: двадцать первый год, витебская школа, Шагал, Малевич, Лисицкий. Француз понимал, что не может продаваться на базаре что-то стоящее, картину скорее всего рисовал кто-нибудь из учащихся витебского художественного училища, подражал любимому преподавателю. Но это означало, что, возможно, на нее смотрел Шагал и, вполне вероятно, мог провести на ней одну линию, подсказывая ученику, как лучше закончить композицию.

Заметив, что француз немного заинтересовался картиной, Фима затараторил:

– Вы не думайте, я не какой-нибудь босяк! На штаны и майку не смотрите, просто костюм сдал в химчистку. Я человек солидный, – он достал визитку и попытался всучить ее Максу Фурье.

Тот даже не глянул на нее:

– Сколько? – спросил Макс.

Фима набрал в грудь воздуха, намереваясь сказать «сто баксов», но у него помимо воли вырвалось:

– Двести американских рублей. Уф… – почти беззвучно Фима завершил выдох и подумал, что зарвался. Но тут же рассудил: «Сбросить цену я всегда успею».

– Хорошо, я подумаю, – сказал Макс, поставил картину на тротуар и отступил на пару шагов.

«Если уж мне суждено потратить двести баксов на картину неизвестного витебчанина, то я хотя бы должен вернуть себе потерю, засняв колоритного продавца для документального фильма.»

Он включил камеру, направил ее на Фиму Лебединского. Выглядел тот колоритно.

Глеб стоял неподалеку, перебирая украшения из мореного дуба. Камера плавно повернулась, Сиверов понял, что снимают его. Но деваться было уже некуда, единственное, что он успел сделать, так это опустить на глаза солнцезащитные очки. В объектив попала и девушка с зелеными сережками.

– Разве я много прошу? – заныл Фима. – Одна рама чего стоит.

Макс терпеливо доснял то, что хотел, поставил камеру у ног и вытащил портмоне. Две зеленые сотки он торжественно вручил Фиме. Музыкант-жмуровик с замиранием сердца взял деньги и тут же засуетился:

– Я сейчас, секундочку, заверну.

Теперь простецкая оберточная бумага, серая, протертая на сгибах, казалась Фиме недостойной того, чтобы обвить картину ценой в двести долларов.

От прежнего торговца, уехавшего вместе с милицией, Фиме в наследство достался плакат, на котором неудачник раскладывал чайный сервиз – суперкроссворд, разгаданный наполовину. Фима старательно протер его рукавом, пару раз плюнув на глянцевую бумагу. Полный чувства благодарности к французу, незаметно засунул визитку в щель между холстом и подрамником поверх плаката, обвил картину мохнатой пеньковой веревкой и убежденно произнес:

– Она украсит вашу парижскую квартиру.

– Почему вы думаете, что я из Парижа?

Фима, ничуть не церемонясь, ткнул пальцем в грудь Максу: на майке у того белым шелком была вышита миниатюрная Эйфелева башня.

– Такую же майку можно купить на базаре и в Витебске.

– Вы говорите с настоящим парижским акцентом, – сказал Фима, побывавший за всю жизнь всего в трех городах: Витебске, Минске и Москве, если не считать Смоленска и Вязьмы, где он пересаживался с электрички на электричку. – Если бы вы только знали, как мне тяжело с ней расставаться! – Лебединский приложил растопыренную пятерню к сердцу, продемонстрировав при этом грязные ногти.

– Больше денег я не дам, – улыбнулся Макс.

– Ну хотя бы на бутылочку в честь праздника… – Фима мял в руке доллары.

Макс сверху вниз посмотрел на тщедушного жмуровика и пожалел его, представив то, что может произойти дальше. Фима пойдет менять сотку, потому как денег у него нет ни копейки, не в официальную сдачку, а станет отираться у гастронома, приставая к прохожим в надежде продать доллары подороже. В лучшем случае у него просто заберут деньги, в худшем – настучат по голове.

– Вот тебе на бутылку, – Фурье протянул пригоршню мелких белорусских рублей, скопившихся у него в кармане. – Но только обещай, что возьмешь бутылку и пойдешь с ней домой, а деньги сдашь на трезвую голову.

– Клянусь! – выпалил Фима, схватил деньги и только сейчас сообразил, что в спортивных штанах нет карманов.

Заговорщически улыбаясь французу, он сел на тротуаре, трижды переломил долларовые купюры, спрятал их в правый носок, а белорусские деньги – в левый.

– За это ты расскажешь историю картины.

Фима, особо не таясь, но и не вдаваясь в подробности, рассказал о том, как дождь смыл дедушкин портрет и пришлось нести семейную реликвию на рынок.

– Снято, – сообщил Фурье, – теперь ты богат и свободен.

– Левой, правой, левой, правой, – несколько секунд Лебединский маршировал на месте, а затем, счастливый, бросился в толпу навстречу развлечениям.