Текст книги "Время вспомнить все"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Полковник Мещеряков смог найти Болотову, но та ничего определенного о месте пребывания Забродова сказать полковнику Мещерякову не смогла. Нет, Илларион ей ничего не говорил, о следующей встрече они не договаривались. Куда он мог отправиться, ей не известно, и вообще, как понял Мещеряков, она человек очень занятой, у нее какая-то важная срочная работа.

А Илларион в это время уже находился далеко от Москвы и прогуливался по берегу реки у Завидовского заповедника.

* * *

Новости обрушились на Иллариона Забродова как снежная лавина, причем сразу, едва он успел переступить порог своей квартиры. В двери торчала записка.

Илларион передернул плечами, внес в квартиру рюкзак, в котором была свежая, совсем недавно пойманная рыба. Прочел записку, хмыкнул, а затем, неторопливо переложив рыбу в морозильную камеру холодильника, тщательно вымыв руки, набрал номер Мещерякова. То, что эта записка от него, хоть подпись и была неразборчивой, у Иллариона сомнений не оставалось. А то, что он услышал от полковника Мещерякова, его потрясло:

– Вчера, Илларион, днем, на Котляковском кладбище мы похоронили Льва, – после долгой тягостной паузы сообщил полковник Мещеряков.

– Черт, не успел!

– Куда не успел – на похороны? Почему ты, Илларион, даже адреса не оставил, уехал, как будто…

– Хватит, Андрей, понял. Виноват, – сказал Илларион.

Настроение у Забродова сразу же стало отвратительным, хуже некуда. Ведь он потерял человека, которого хорошо знал, человека, который собирался занять его место.

– Что же это такое? Как это могло случиться? Ты что-нибудь можешь рассказать более подробно?

– Что я тебе могу рассказать, Илларион, ищут.

Ищут какого-то бородатого мужчину, с которым Штурмина видели в кафе.

– Бородатого мужчину?

– Да. И, судя по всему, он не слабый. Видишь, как все получается! Мы еще пошутили тогда у полковника Сорокина, что человека из ГРУ…

– Помню, все помню, Андрей, не надо, – остановил друга Илларион, – эту сволочь надо найти.

– Буду надеяться, найдут.

– Нет, надо найти самим.

– Илларион, не наше дело ловить маньяков.

– Может ты и прав, не наше. Но он убил Льва, а это меняет дело, очень сильно меняет.

– Наши уже подключились, и ФСБ сейчас занимается этим делом.

– Я к тебе сейчас приеду, надо поговорить.

– Приезжай, жду. Тебя, возможно, будет разыскивать полковник Сорокин и люди из ФСБ. Но ты пока на телефонные звонки не отзывайся, жди меня.

– Договорились, – бросил в трубку Забродов, ощущая, что его руки подрагивают, а в горле першит, словно туда попал песок.

"Что же это такое!? Вот, Штурмин Лева, сколько лет я его знал? Лет пятнадцать, – сам себе ответил Илларион. – Он же из таких передряг выбирался, в таких операциях участвовал! Его ни пуля, ни нож не брали, а тут, на тебе, в городе погиб, в своем городе.

Что же это за несправедливость такая!"

О том, что полковник Сорокин сможет предположить, будто виновник смерти Штурмина Илларион Забродов, не было даже и мысли. Сейчас Забродов не думал о себе, не думал о своей безопасности, о том, что ему говорить. Он всецело погрузился в воспоминания и в тягостные размышления о случившемся.

«Да, да, приедет Мещеряков, я получу хоть какую-то информацию. Это дело так оставлять нельзя. Нет, ни в коем случае нельзя! Эту сволочь, тварь, надо найти. Ведь все-таки я виновен, частично, но виновен. Это я потащил всю компанию в кафе. Ах, да, кафе… – Илларион посмотрел на часы, до приезда Мещерякова еще оставалось время. – Надо сбегать туда!»

И он, захлопнув дверь квартиры, как был, в куртке защитного цвета и в высоких ботинках на шнуровке, сбежал на улицу, забрался в «джип» и быстро вырулил через узкую арку на улицу. До кафе было близко.

Если бы Илларион знал, что он припарковал свою машину точно на том месте, где несколько дней назад стояла машина убийцы Штурмина! Но это ему не было известно. Он вошел в кафе, даже не раздеваясь. В кафе был занят только один столик, за которым сидели парень с девушкой и пили вино из высокой узкой бутылки. Закусывали вино шоколадом.

Забродов осмотрелся.

– Вы кого-то ждете, ищете? – странным взглядом осмотрел Забродова, абсолютно его не узнавая, один из официантов.

– Мне Бориса надо.

– Сейчас позову, он там.

Через пару минут появился Борис в черной бабочке, в белой накрахмаленной рубахе, еще не смятой, с блокнотом в руке.

Илларион поприветствовал официанта, тот вежливо кивнул.

– Слушай, Борис, я к тебе по этому делу.

– Знаю, знаю, – сказал официант, – меня уже вызывали, я уже разговаривал со следователем.

– А что ты мне скажешь?

– Что я могу сказать…

– Давай присядем, – взяв за локоть официанта, Илларион усадил его рядом с тем столиком, за каким сидел в тот злополучный день.

– Я уже все рассказал Сорокину.

– Повтори, пожалуйста, мне.

– Мест в кафе не было, – Борис посмотрел на часы, – ну, как раз в такое время, так бывает. Все столики оказались заняты. Не каждый день такое происходит, но случается. А ваш друг остался сидеть. Я убрал посуду, а он все сидит. Счет был оплачен, вы же и оплатили.

– Да, я помню, продолжай, Борис, – сказал Забродов.

– Вошел мужчина, посмотрел по сторонам… Все как всегда. Видит, место свободное возле вашего друга, подошел и сел.

– Что заказывал? – спросил Илларион.

– Водку не заказывал, заказал кофе и два салата., – А у моего приятеля водка еще была?

– Да, была, где-то полграфина.

– Он много выпил?

– Нет, что вы! Я потом водку унес, когда они ушли.

– Они уходили вместе?

– Встали они одновременно, а как пошли, кто ж их знает? Я потом убрал стол и посадил других посетителей, какая-то компания из шести человек – четверо мужчин и две женщины.

– А как выглядел, Борис, человек, который сидел с моим другом?

– Здоровый такой. С моих слов фоторобот составили, кстати, я сейчас его покажу, дали, что бы постоянным посетителям показывал, – официант вытащил из заднего кармана черных отутюженных брюк сложенный вчетверо лист бумаги, развернул и положил перед Забродовым, аккуратно разгладив. – Ну, примерно, вот такой.

– А что еще ты запомнил? Какие-нибудь приметы?

– Нет, ничего особенного.

– Борис, подумай, подумай. Может, на руках что-нибудь было?

– Нет. У меня уже все спрашивали, я ничего не помню.

– А ты бы его узнал?

– Конечно, узнал бы. Я на память не жалуюсь, помню даже тех, кто в кафе два или три раза бывал.

– Да, это хорошо, – Забродов развернул лист бумаги и принялся рассматривать портрет мужчины.

– А руки какие у него были?

– Здоровые, пальцы толстые, как у лодочника.

– Почему как у лодочника? – спросил Забродов.

– У меня дядя-лодочник на Оке, так у него мизинец толще моего большого пальца. Понимаете, он на веслах лет сорок, каждый день гребет, гребет, вот пальцы и становятся такими сильными.

– Ты думаешь, он гребец?

– Не знаю. Может, в детстве греблей занимался, очень сильный.

– А роста какого?

– Ростом он с вас, где-то метр семьдесят восемь, может, быть метр восемьдесят. Но высоким не выглядит, потому что плечи очень широкие.

– А как он был одет? Пиджак, свитер, шарф, брюки, шарф хороший, дорогой? Часы какие у него были?

– Какие часы, не помню, не видел. Вполне может быть, их у него и не было.

– Так ты говоришь, Борис, смог бы его опознать?

– Конечно, узнал бы! Если зайдет, сразу позвоню.

Мне и полковник сказал это сделать.

– Хорошо, хорошо… – пробормотал Забродов, – спасибо тебе, Борис, – Забродов пожал руку и заспешил к себе.

Уже в машине, когда повернул ключ в замке зажигания, Забродову показалось, в памяти промелькнуло лицо мужчины.

«Где-то я его видел. Видел похожего человека. Но где, когда?» – и Забродов, уже проводя джип сквозь узкую арку, судорожно пытался вспомнить, где, при каких обстоятельствах и в какой компании видел похожего мужчину.

Мещеряков уже стоял во дворе. Мужчины взглянули друг другу в глаза, пожали руки.

– Как дела? Ладно, не говори, – сказал Илларион, – знаю, тебе худо, вижу.

– Да уж, досталось. Особенно страшно, Илларион, говорить о смерти близким.

– Понимаю.

– Чем ты занимаешься?

– Практически ничем.

– Ты какой-то напряженный? – спросил Мещеряков.

– Напряженный, – признался Забродов. – Я видел сейчас фоторобот, мне кажется, я этого мужчину где-то видел и не могу вспомнить. Провал в памяти, понимаешь, Андрей, провал! Пошли.

Они поднимались наверх, на последний этаж, поднимались не спеша. Каждый из них был погружен в свои мысли.

– Варвара плакала, ты себе не можешь представить. А сын держался.

– Почему не могу представить? Мне тоже приходилось быть плохим гонцом и приносить скверные вести.

Наверное, правильно в старину делали, что гонца с плохими вестями убивали.

– Ну что, вспомнил?

– Нет, не вспомнил, – честно признался Забродов. – Никогда такого не было, всегда лица вспоминал легко и сразу же вспоминал обстоятельства, при которых видел того или иного человека. А тут что-то другое.

– Что другое, Илларион?

– Не знаю, не знаю, Андрей… Присаживайся.

– Не раздевайся, сейчас поедем к Сорокину, он с тобой хочет встретиться.

– Сорокин? – переспросил Забродов.

– У Сорокина дурные предположения на твой счет.

– В смысле?

– Что ты как-то причастен к убийству Штурмина.

– Да брось ты, – улыбнулся Илларион, – если бы я остался с ним…

– А почему ты не остался?

– Он хотел побыть один.

– Так и сказал?

– Я понял, что ему лучше всего посидеть, поду мать, взвесить все «за» и «против».

– Взвесил… – зло произнес Мещеряков. – Лучше бы он сразу согласился, тогда ничего бы этого не было.

– Было бы, – сказал Забродов. – Если человеку на роду написано быть убитым, то его наверняка убьют. А у меня даже предчувствие было, что Штурмин странный.

– Илларион, ты опять начинаешь мистические теории излагать. Ничего этого нет! – Нет, можешь не верить, если не хочешь, но я знаю, что так и есть.

От полковника Сорокина Илларион вернулся домой в еще более тягостном состоянии. На душе стало паршиво, словно бы туда вылили ушат помоев. Он не находил себе места, руки ни к чему не лежали. Брал книгу, вертел, тут же ставил на полку, брал вторую, открывал, пробегал несколько строк и со злостью захлопывал. Схватил нож, бросил в спил липы, послушал, как дрожит и гудит лезвие, чертыхнулся.

Теперь у него был фоторобот. Он взял лист бумаги со стола полковника, и то и дело возвращался к рассматриванию изображения бородатого мужчины.

* * *

Только через два дня после того, как Хоботов убил и выбросил возле акведука тело майора ГРУ Льва Штурмина, скульптор понял, что его жизни угрожает опасность. А ведь он еще не успел сделать то, что задумал, не успел отлить из бронзы уже законченную скульптуру. Он съездил на завод, договорился с мастерами, что через несколько дней они прямо у него в мастерской снимут форму, а затем форму осторожно перевезут на завод, соберут и отольют скульптуру из бронзы. Деньги на это у Хоботова были отложены. А даже если бы денег и не было, то он прекрасно понимал, эта скульптура последняя в его жизни, и ради того, чтобы начатое довести до конца, он продаст все – мастерскую, квартиру, машину, но обязательно отольет «Лаокоона» из бронзы.

Наталья Болотова принесла статью, Хоботов прочел ее, статья понравилась. Ведь там была изложена его теория о том, что произведение становится только тогда великим, когда вокруг него, как оправа вокруг бриллианта, существует миф, легенда. И чем страшнее, таинственнее эта легенда, тем притягательнее и величественнее воспринимается произведение.

С легендой все было в порядке, легенда существовала. Правда, она еще не стала известна публике, но Хоботов понимал, придет время. Может неделя, может, две или месяц, и все всплывет, а его «Лаокоон» станет одной из самых известных скульптур в истории искусств.

«Да, тогда обо мне станут говорить не только специалисты, тогда я стану великим».

Он вполне дружелюбно простился с Болотовой, поблагодарил ее за работу и на прощание сказал:

– Скоро обо мне заговорят все.

– Из-за статьи?

– Да нет, не из-за статьи, – сказал Леонид Хоботов и расхохотался, причем так, как может хохотать лишь человек, сошедший с ума.

От этого смеха даже мороз пробежал по спине Натальи, и она постаралась ни на секунду не задерживаться в мастерской, а покинуть ее скорее. Закрылась дверь, а Хоботов бегал по мастерской вокруг скульптуры. Он даже схватил газету с заметкой, подчеркнутой маркером, и размахивал ею как воин, захвативший окоп, размахивает флагом.

– Вот! Вот! – выкрикивал он. – Скоро о тебе заговорят, – как к живой, обращался он к скульптуре, укрытой влажной мешковиной. – О тебе заговорят все, фотографии напечатают во всех журналах. О тебе снимут фильм, все будут смотреть и удивляться. Нет, восхищаться не будут, смотреть на тебя станут со страхом, с ужасом. Только бы успеть! Только бы успеть!

Хоботов остановился, словно наткнувшись на невидимую стену.

– Этот щенок! Мерзавец! Он же меня может опознать, может выдать раньше времени.

Щенком и мерзавцем Хоботов назвал официанта, который обслуживал его и Штурмина в кафе.

– Да, да, сволочь! Да, да, мерзавец! Ты меня можешь опознать, ты свидетель, – и Хоботов стал раздеваться, – э, нет, приятель, никому ты ничего не скажешь, правда? Конечно, никому не скажешь. Мы с тобой встретимся. Правда, встретимся? И ты станешь еще одним предложением в страшной легенде вокруг моей скульптуры, ты станешь еще одним моим подвигом. Уж не сомневайся в этом. Я тебя запомнил. Может, ты запомнил меня не очень, а я твое круглое личико с гладкими волосенками, гаденыш, запомнил, хорошо запомнил. Если б ты знал, приятель, как мало тебе осталось, ты бы, наверное, от страха наделал в штаны. Вы же все трусы, для вас жизнь – самое ценное, а самое ценное в жизни – не сама жизнь, а легенда, миф, который делает жизнь полной смысла.

В ноль пятнадцать официант кафе «Парадиз» покидал свое рабочее место. Он был в дубленке, в теплой шапке. В правой руке Борис нес бумажный пакет с едой. Он простился с коллегами и вышел во двор, где стоял его серый «фольксваген-гольф». Он достал из кармана ключи от автомобиля, сработала сигнализация. Борис открыл дверцу.

– Добрый вечер, – услышал он за спиной немного хрипловатый голос.

– Добрый вечер, – как-то механически, одновременно потянув на себя дверь и обернувшись, произнес официант.

Он увидел мужчину, который сидел за столиком в тот злополучный вечер.

– Вы!? – воскликнул Борис.

– Я. Садись в машину.

Борис дернулся, хотел закричать, но огромные руки с могучими пальцами сошлись на его шее, и изо рта официанта вместо крика о помощи вырвался негромкий хрип, который с каждой секундой становился все тише и тише. Выпал из рук бумажный пакет, рассыпались по грязной мостовой котлеты и бутерброды. А пальцы все сжимались и сжимались.

Когда официант был уже мертв. Хоботов усадил его в машину, сам забрался на заднее сиденье и вырезал на затылке официанта свой знак.

– Ну, вот так-то будет лучше.

Затем запустил двигатель, проехал квартала четыре, загнал «фольксваген» во двор, где стояло дюжины четыре самых разных машин, выбрался из автомобиля, закрыл дверцу и, улыбаясь, поднял ворот куртки. А затем направился, словно ничего и не произошло, к автобусной остановке. Он стоял на задней площадке, смотрел на поток автомобилей и улыбался. А его толстый сильный указательный палец рисовал на запотевшем стекле кресты. Крестов же нарисовал Хоботов ровно столько, сколько было жертв.

Он покинул автобус на той же остановке, где всегда выходила его дочь, направляясь к отцу, чтобы выклянчить денег. Войдя в мастерскую. Хоботов снял влажную мешковину и осмотрел скульптуру. Он ходил вокруг нее, иногда прикасался пальцами к глине.

Вытащил из ящика бутылку виски, сделал несколько глотков.

– Да, славная работенка! – эти слова относились одновременно и к жертвам, и к скульптуре.

Они для Хоботова слилось воедино – в одно произведение, жуткое, страшное, но в то же время величественное. Скульптура дышала, пульсировала, конвульсивно сокращалась, она была как последний вздох его жертв – великолепна. В ней еще теплилась жизнь, она остановила мгновение, когда живая плоть становится мертвой. Тот маленький момент, очень короткий, Хоботов сумел зафиксировать, ему это удалось.

А какой ценой, для него не имело значения.

Спортсмен живет лишь для того, чтобы установить рекорд, чтобы взойти на пьедестал. Так же жил и поступал Леонид Хоботов. И сейчас он уже чувствовал под ногами ступеньки пьедестала, чувствовал запах славы, но не дутой, а настоящей.

– Обо мне станут говорить. Пока живут люди, обо мне будут говорить, меня будут помнить всегда!

Он сел на диван, развалясь, и принялся лакать виски. Он пил до тех пор, пока бутылка не опустела, и он не почувствовал, что сердце бьется ровно, а на душе воцарилось спокойствие.

– Послезавтра приедут мастера, а еще через пару недель скульптура из глиняной станет бронзовой, заблестит. Она станет вечной.

Глава 16

Прошло еще несколько дней. Естественно, «фольксваген-гольф» с мертвым официантом был найден. Сомнений не оставалось, чьих рук это дело, Удав оставил подпись – крест на затылке, прикрыв его зимней шапкой. И если сотрудники следственных органов и ФСБ, под влиянием и давлением из ГРУ, сумели информацию о смерти майора Штурмина скрыть от журналистов, не сделать достоянием гласности, то с официантом Борисом Алимовым это сделать не удалось. И газеты запестрели фотографиями, статьями о похождениях ужасного маньяка, который на этот раз выбрал своей жертвой безобидного и далеко не могучего телосложения человека. Жертвой стал заурядный официант. Фотография Бориса Алимова и фоторобот были напечатаны во многих изданиях, а сюжеты прошли почти во всех информационных программах.

Хоботов ликовал.

– Вот она, слава, вот она!

Единственное, что приносило досаду, так это то, что пока застопорилось дело со снятием формы с его скульптуры. Мастер, с которым Хоботов договорился, повредил руку, и к работе, тем более, к такой тонкой и ответственной, был не пригоден. Хоботов же все эти дни ходил по городу и скупал газеты. Газет в мастерской собралась уже изрядная стопка. Нужные статьи были отчеркнуты желтым и красным маркерами, и они для Хоботова были дороже, чем диплом Нобелевского лауреата. Еще что сделал Хоботов, так это полностью сменил имидж: он сбрил бороду и так же наголо обрил голову. Даже дочь, войдя в мастерскую, не сразу узнала отца. Она немного испугалась, отшатнулась.

– Ну, чего ты, – сказал Хоботов, – это я, твой отец.

– Брр, какой ты страшный! – воскликнула Марина, тряся головой. – Ты похож на водяного.

– Какого еще водяного? Тебе нужны деньги? Скоро вы станете богатыми.

– Да? Вот хорошо, – воскликнула Марина.

– У вас будет море денег, ведь я стану фантастически известен.

Подобные истории девочка слышала уже не впервые и особого значения им не придавала. Отец дал ей двести долларов, и она, радостная, покинула мастерскую.

«Матери расскажу, чего он над собой утворил. Вот удивится. Был похож на художника, а превратился черт знает в кого. Голова, как бильярдный шар. Ну да ладно, мне с ним по улице не ходить, хотя, может быть, так он даже интереснее».

* * *

Чтобы хоть как-то развеяться и выйти из того состояния, в котором Илларион Забродов пребывал уже почти неделю, он решил наведать своего старого приятеля Марата Ивановича Пигулевского. Сел в джип и покатил а антикварную лавку на Беговую. Марат Иванович оказался на месте. Он обрадовался Иллариону, тут же схватил его за локоть и потащил в маленькую комнатку пить чай.

– Что-то ты мне не нравишься, – немного шепеляво говорил старик, – вид у тебя какой-то…

– Какой?

– Да словно жену похоронил или кого-то из близких.

– Вы прозорливы, Марат Иванович.

– На самом деле? – старый антиквар даже немного побледнел.

– Похоронил… Без меня похоронили, ну, да ладно, что об этом говорить. А ты-то как?

– Что я, Илларион… Дела идут помаленьку, правда, у нормальных умных людей как-то денег становится все меньше и меньше. Красивые вещи почти совсем перестали покупать, лишь интересуются, смотрят. А к очень дорогим даже и не прицениваются.

– Что ты имеешь в виду?

– Денег нет у народа, довели.

Кто довел, Забродов спрашивать не стал, ответ Пигулевского знал наперед.

– Даже серебряным браслетом никто больше не интересуется, понимают, им не купить.

– Это тот, с поломанной застежкой?

– Застежку-то я починил.

– Починил? – воскликнул Илларион. – Ты же говорил, нет сейчас мастеров.

– Мало ли что я говорил… Есть мастера, были и будут, только найти их тяжело. А браслет этот лежит у меня в лавке второй год, вот я и решил починить его.

– Что же за мастер такой отыскался?

– А, – махнул рукой Марат Иванович, – я давным-давно его знал, он часы чинит старинные. А тут пришел как-то ко мне, я стал его подначивать, говорю, мол, мастер ты хороший, а вот браслетик не починишь.

И знаешь, так его завел, что он даже затрясся. «Какой такой браслет?» – говорит. Я браслетик вытащил, лупу ему подал. Он смотрел, смотрел, пыхтел, как паровоз под парами, а потом и говорит: «Назло тебе, Марат, сделаю и даже денег с тебя не возьму».

– И не взял?

– Конечно, нет! Слово, оно ведь не воробей, вылетело – не поймаешь. Да и мужик он, слово держит, ни разу не подводил. Я ему, знаешь ли, Илларион, без расписок такие часы в починку отдавал, что дороже «мерседеса» стоят и никогда никаких проколов. Сегодня он браслет принес, полюбуйся, – и Марат Иванович Пигулевский положил на стол перед Илларионом серебряный браслет в виде змеи, к которому в день знакомства с Забродовым присматривалась Наталья Болотова…

Забродов смотрел на него, смотрел долго, внимательно. Его глаза были полуприкрыты. И если бы не Марат Иванович, возможно, он еще пребывал бы пару минут в таком состоянии. Но Пигулевский поставил на стол чашки и предложил приступить к чаепитию.

– Марат Иванович, не продашь ли ты его мне?

– Тебе, Илларион? На кой черт тебе нужна такая вещь, вроде, драгметаллы и антиквариат ты не собираешь. Тебя же, насколько я знаю, книги интересуют, карты старинные, это не твой профиль.

– Подарить хочу.

– Чертовски дорогой подарок. Значит, человек должен быть очень важный для тебя.

– Хочется сделать…

– Нет, если хочется, то забирай. Я даже сделаю для тебя скидку.

– Не надо делать скидку. У меня есть книга по хиромантии, помнишь, я тебе показывал?

– Львовское издание?

– Да, – сказал Забродов.

– И что ты предлагаешь? – Марат Иванович оживился, даже забыл о чае, который стыл в чашках.

– Я тебе отдам эту книгу, и сколько скажешь, столько доплачу.

– Да ты что, Илларион, за кого ты меня держишь?

Я-то знаю, сколько стоит эта книга начала девятнадцатого века. Одна обложка… Она дороже браслета стоит, правда, ненамного, но…

– Ловлю на слове, – тут же сказал Забродов, – если ты говоришь, что дороже, пусть так оно и будет.

Значит, в счет включаем и ремонт застежки.

– Согласен, – тут же сказал Марат Иванович.

– Только книга у меня не с собой, лежит дома.

Хочешь, завтра привезу? ; Марат Иванович положил браслет в деревянный футляр и подвинул его к Забродову.

– Браслет можешь забрать хоть сейчас. Тебе я верю.

– Еще бы ты мне не верил! Я у тебя почти все свои книги хранил, не боясь за их сохранность, – и они оба, глядя друг на друга, улыбнулись. – Можно я воспользуюсь телефоном?

– Илларион, тебе в моей лавке можно все, я разрешаю даже на голове ходить.

– На голове не умею, а на руках, пожалуйста. Но не стану этого делать, а то твоя помощница перестанет меня считать серьезным человеком.:

– Тебя-то она серьезным считать не перестанет, а вот обо мне может подумать, что старик Пигулевский в маразме.

Илларион снял трубку, а Марат Иванович, покинув маленькую комнатку, направился в торговый зальчик.

Он не хотел мешать своему другу разговаривать по телефону, он понимал, что, скорее всего, Илларион будет звонить женщине.

Так оно и случилось.

– Алло, – услышал Забродов голос Болотовой.

– Здравствуй, Наталья, это я.

– Илларион, ты?

– Я, – коротко бросил Забродов.

– Где ты пропадал? После того вечера…

– Я все знаю, Наталья. Как ты?

– Ничего, вроде бы работу закончила, вроде бы все довольны. Устала чертовски, в квартире холодно.

– Все еще не включили отопление?

– Да ну их к черту! Они раскопали весь двор, то ли трубы, то ли еще что. Горячую воду дадут через четыре дня, так что я страдаю от холода.

– А что если я к тебе приеду?

– У меня холодно, – произнесла женщина, – у меня даже еды в доме нет, даже угостить тебя будет нечем.

– Чай у тебя есть?

– Чай есть, кофе есть и даже коньяк.

– А ты говоришь – ничего. Я еду.

– Как скоро? – спросила Наталья, глядя на свое отражение в зеркале оценивающе.

«Господи, я плохо выгляжу», – подумала она.

– Да, приезжай, – сказала она в трубку.

– Через час у тебя.

– Во двор не въедешь, Илларион, все перекопано.

– Я это понял.

Распрощавшись с Маратом Ивановичем, Илларион бросился к машине. Ему хотелось как можно скорее увидеть Наталью, он понял, что скучал по ней, что, может быть, сейчас эта встреча сможет развеять ту тоску, которая его охватила, не дает ему жить.

Он поднялся на площадку, позвонил. Наталья открыла.

– Проходи, – она посмотрела на Иллариона, словно бы не решаясь впустить.

Забродов сам сделал шаг навстречу. Наталья привстала на цыпочки и поцеловала Иллариона в холодные губы.

– Это тебе, – Илларион подал женщине деревянный футляр.

– Что это?

– Открой, посмотри.

Наталья подняла крышечку и ахнула:

– Ты купил этот браслет? Но ведь он стоит бешеные деньги!

– Нет, – покачал головой Забродов, – я его выменял. Когда я был еще мальчишкой, мы с друзьями часто менялись между собой: фонарик на ножик, значок на медаль. Короче говоря, обмены были самые невероятные. Вот и сейчас я выменял, вспомнив детство, и заполучил вещь, которая тебе нравится.

– Да, мне очень нравится этот браслет. Но ведь сломана застежка, и антиквар говорил, починить его невозможно.

– Починили, иначе я не стал бы тебе его дарить.

– В самом деле, починили… – немного грустно произнесла Болотова. И он стал, как его собратья, а раньше отличался, но теперь о нем можно говорить, это тот самый браслет, застежку которого никто не мог починить целых два года. – Проходи же, раздевайся.

В квартире было тесно. И как у большинства тех, кто занимается искусством или связан с ним, в квартире царил своеобразный художественный беспорядок.

– Садись, садись на диван, – сказала Наталья, аккуратно опуская на черный комод футляр с браслетом. – Сейчас я приготовлю чай, кофе. Но коньяк…

– Ты правильно догадалась, коньяк я пить не буду, за рулем.

– Ну, что там.., по тому делу?

– Пока ничего.

– Я пойду домою чашки, – извиняясь, произнесла Наталья.

Она успела привести себя в порядок, но грязную посуду вымыть времени не хватило, и теперь ей предстояло заняться именно этим. Она удалились на кухню, а Илларион сидел, осматривая большую комнату.

Спальня, как он догадался, за стеклянной дверью, которая изнутри была затянута темной шторой. В квартире действительно было прохладно и сыро, дом старый, стены толстые.

И тут он увидел фотографии скульптора Хоботова, приколотые к компьютеру. Сразу он не обратил на них внимания, вернее, увидел, но даже не стал присматриваться, А сейчас произошло какое-то удивительное явление: тот фоторобот, который был у него, наложился на изображение Хоботова и практически совпал.

Он подошел и почти минуту рассматривал одну фотографию за другой. Затем перешел на кухню:

– Наталья, а что это за скульптор у тебя над компьютером?

– Это… Я уже закончила о нем статью, забыла снять фотографии, – женщине было немного не по себе от обилия грязной посуды, оттого, что кухня не убрана. Ей хотелось как можно скорее выпроводить Иллариона в большую комнату. – Ты мне мешаешь, – сказала она.

– Погоди, погоди, Наталья, где он живет? Адрес ты знаешь?

– Ревнуешь?

– Нет, мне нужен адрес.

– Конечно, знаю, – и она назвала адрес.

– Спасибо, – произнес Забродов, понимая, что ему уже не до чая, не до кофе и даже не до объяснений.

Слишком явным было совпадение фоторобота и Хоботова на фотографии. – А что он лепил?

– Скульптура у него называется «Лаокоон», ремейк. Да, да, по мотивам «Лаокоона». Удивительная работа, я никогда ничего подобного в своей практике не встречала. Сейчас многие этим занимаются. Время такое – конец столетия – и многие художники, скульпторы начинают пересматривать то, что было сделано их предшественниками сто, двести, пятьсот лет тому назад. А Хоботов отскочил на две тысячи лет в прошлое и занялся…

– Что он за человек? – спросил Илларион, почти не слушая то, о чем говорит Болотова.

– Нормальный человек. Как все скульпторы, немного не в себе, но чертовски талантлив. Несколько дней назад я с ним говорила, так он стал вообще каким-то странным, словно бы с ума сошел. А что такое, Илларион, почему ты о нем расспрашиваешь? – Болотова подумала самое элементарное, что Илларион ревнует ее к скульптору. – Я тебе о нем уже рассказывала.

И сейчас Илларион вспомнил, где и при каких обстоятельствах видел лицо Хоботова:

«Да, это случилось, когда я сам завез Болотову сдавать пленку, а затем забрал маленькие контрольные снимки из проявки. И тогда же я мельком видел его лицо на снимках».

– Послушай, Наталья, ты извини меня, мне надо ехать, у меня очень срочное дело, чрезвычайно срочное. Ты меня извини.

– Почему ты меня не предупредил.

– Забыл.

Илларион еще раз переспросил адрес. Наталья была обескуражена, когда дверь закрылась и Илларион покинул ее квартиру. Она слышала, как он сбегает вниз по лестнице, торопясь.

«Причем тут Хоботов? Куда он бежит? Почему он так неожиданно ушел?»

Она налила в бокал коньяка и, сделав несколько глотков, прикурила сигарету. Она пыталась понять, что происходит.

«Скорее! Скорее в мастерскую!» – «лэндровер» мчался, обгоняя все попутные машины.

А Леонид Хоботов сидел на диване и читал газеты, вернее, лишь то, что касалось маньяка, вырезавшего кресты на затылках задушенных жертв.

В дверь постучали.

«Кто это?» – подумал Хоботов, поднялся и открыл.

– Что надо? – сказал он, увидев перед собой Забродова.

Он сразу же вспомнил этого мужчину, он его видел раньше. Видел с Болотовой, видел, как он входил в кафе, видел, как уходил.

«Это у него ночевала Болотова. Стерва!» – о Штурмине он даже не вспомнил, как не вспоминает скульптор о слепке, с которого уже сняли форму.

– Что тебе надо? – прорычал Хоботов.

– Бороду сбрил, голову побрил? Думаешь, тебя никто не узнает?

– О чем это ты? Входи, – Хоботов впустил в мастерскую Забродова и тут же бросился убирать газеты с журнального столика.

Это не ускользнуло от взгляда Иллариона. Его догадки и предположения подтвердились. Но догадки и предположения это одно, Забродов хоть и привык полагаться на интуицию, но тут лучше иметь факты, желательно неопровержимые.