Текст книги "Спасатель. Серые волки"

Автор книги: Андрей Воронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Где мы?

– Через час посадка, – ответила стюардесса, предоставив ему самостоятельно определить местоположение лайнера на основании данных о направлении и скорости полета. – Желаете чтонибудь выпить?

Он в рот не брал спиртного уже четвертый год подряд, но сейчас ему даже в голову не пришло отказаться.

– Русской водки, если вас не затруднит, – ответил он. – И принесите сразу две порции, чтобы лишний раз не бегать.

Судя по направлению развития событий, настало самое время в очередной раз поменять привычки, и он пожалел, что не сообразил перед вылетом купить сигарет.

4

– Как так – возвращается? – явно не поверив своим ушам, переспросил генерал Макаров.

– Он что, белены объелся? – подхватил депутат Государственной думы Беглов. – Ему в Россию ход заказан, и он это прекрасно знает.

Генерал схватил стопку, от которой минуту назад отказался Винников, и одним резким движением выплеснул ее содержимое в себя.

– Если хотите знать мое мнение, – сказал он, шумно подышав носом, – ему здесь делать нечего.

– Вотвот, – поддакнул Беглов. – Не было печали – черти накачали!

Прокурор Винников сидел, откинувшись на спинку скамьи, и с какимто нездоровым, болезненным интересом наблюдал за их откровенно рефлекторными, не имеющими ничего общего с логикой и здравым смыслом телодвижениями. Их поведение сейчас напоминало поведение человека, только что со всей дури гвозданувшего себя молотком по пальцу, – беспорядочная беготня, оглушительный матерный рев и сокрушительные удары, наносимые по чему попало тремя уцелевшими конечностями (наносимые, как правило, до тех пор, пока количество этих самых конечностей не сократится до двух, а то и до одной). Владимир Николаевич уже прошел эту стадию несколько часов назад, успел оправиться, прийти в себя и маломальски собраться с мыслями и теперь, наблюдая за конвульсивными корчами собеседников, испытывал чтото вроде мрачного удовлетворения – как, впрочем, и всегда, когда комуто поблизости было хуже, чем ему.

Налетевший со стороны озера легкий ветерок игриво задрал обернутую вокруг прокурорского торса простыню, обнажив бедро. Нога у Владимира Николаевича была короткая, белая, пухлая, с маленькой ступней и заметной жировой подушечкой с внутренней стороны колена; почти лишенная волосяного покрова, она напоминала ногу некрасивой, рано располневшей женщины. Это сравнение не раз приходило на ум не только окружающим, но и самому Владимиру Николаевичу, и, заметив мелкий беспорядок в своем туалете, он поспешил его устранить, торопливо, поженски одернув простыню. Несмотря на владевшее депутатом Бегловым крайне неприятное волнение, это вороватое движение не укрылось от его взгляда, и он брезгливо, пренебрежительно дернул щекой, далеко не впервые подумав, что в тюрьме, если что, господину прокурору придется ох как несладко. А впрочем, может выйти и наоборот: вдруг да понравится? Кто его, крючкотвора, знает на самомто деле? Вон он какой, дородный да мягкий, как баба, – сразу видно, что женских гормонов в его организме куда больше положенной нормы. Одно слово – ошибка природы, как и любой из этих гамадрилов…

Ощущение своего мужского превосходства над старым товарищем по юношеским проказам вернуло Илье Григорьевичу утраченное было душевное равновесие, направив его мысли в конструктивное русло.

– Это точно? – спросил он.

– Не веришь – проверь, – обиженно надул пухлый детский ротик Винников.

– Да верю я, верю, – отмахнулся Беглов. – Просто в голове не укладывается. Как же он решился?

– По имеющимся оперативным данным, у него умерла тетка, – мгновенно преисполнившись важности, бархатистым, хорошо поставленным голосом преуспевающего чиновника изрек Винников. – Одинокая старуха, жила в какойто Богом забытой, вымирающей деревушке – четыре калеки на пятнадцать дворов, вот и весь населенный пункт. В общем, хоронить некому, удивительно еще, что ктото ухитрился ему сообщить, – видно, был у них предусмотрен какойто резервный канал связи… Подпольщики, мать их, партизаны, лесные братья! До сих пор небось нетнет да и пустят какойнибудь поезд под откос…

– А, – успокаиваясь прямо на глазах, вмешался в разговор генерал Макаров, – так это же совсем другое дело! Приедет, похоронит тетку, как по христианскому обычаю полагается, и отвалит обратно в свою Бразилию или где он там окопался…

– В Аргентину, – жуя веточку петрушки, рассеянно поправил Беглов.

– Прямо как нацистский преступник, – хмыкнул генерал. – Но ты посмотри, какая сентиментальная сволочь! Через полмира лететь не поленился, денег не пожалел, на риск пошел… Да и черт с ним! Тыто чего всполошился? – обратился он к Винникову. – Сам колени обмочил, нас, грешных, на уши поставил… Ты что, думаешь, он после похорон права качать кинется, справедливость восстанавливать?

– Это вряд ли, – сказал прокурор. – Не дурак же он, в самомто деле… Но есть одна маленькая закавыка. Все верно, едет он инкогнито, по подложным документам. То есть это он планировал приехать инкогнито, но, видимо, гдето произошла утечка, информация попала в Интернет, и теперь об этом, наверное, уже по всем каналам звонят. Как же, событие – Французов возвращается!

– И?.. – подавшись вперед, напряженно спросил сметливый, как все серьезные уголовники, Беглов.

– Вот тебе и «и». Его приезд – секрет Полишинеля…

– Кого в шинели?

– Ни для кого не секрет, – после короткой паузы, понадобившейся, чтобы справиться с раздражением и проглотить готовую сорваться с губ язвительную реплику, перевел Винников. – Во всех аэропортах, на всех вокзалах уже дежурят оперативники в штатском, его фотографии розданы каждому патрульному менту, он значится во всех ориентировках… Его примут сразу же, как только он сойдет по трапу, и повезут прямиком на Лубянку, потому что финансовыми преступлениями такого масштаба занимается ФСБ.

– А там колоть умеют, – с видом знатока закончил за него Беглов. – Расскажет все – даже то, о чем не спросят. А нам это, по ходу, не в жилу.

– Этого нельзя допустить, – спустившись наконец с высот своего неуязвимо сытого генералполковничьего благодушия, сквозь зубы произнес Василий Андреевич.

– Ха! – с горечью воскликнул Винников. – Не допустить… Как?!

– Ты прокуратура, тебе и карты в руки, – мгновенно нашел крайнего его превосходительство.

– Смотрите, какой умный! – вяло огрызнулся Винников. – Не получится, дружок. Обвинение против него шито белыми нитками, и шил его не папа римский, а ваш покорный слуга. Я тогда прошел по самому краешку, и теперь привлекать к своей персоне внимание руководства мне, извините, не резон – того и гляди, вместо него меня самого начнут колоть. В любом случае это невозможно. Ордер подписан самим генеральным, старик прямо на месте усидеть не может – подпрыгивает, ручонки потирает, ждет не дождется, когда можно будет доложить на самый верх о раскрытии крупного коррупционного дела… Его приказ я отменить не могу, возражений моих он слушать не станет, даже если бы меня вдруг повело ему их высказывать… А я их высказывать даже не подумаю. Слуга покорный! Говорю же – спалюсь мгновенно…

– Заставь дурака Богу молиться, он и лоб расшибет, – проворчал Макаров. – Ни в чем ты, Вовчик, меры не знаешь. Эка наворотил – сам генеральный заинтересовался!

– Ну, знаешь! – рассвирепел Винников. – Может, тебе напомнить, чья это была идея – выжить его из страны раз и навсегда, чтобы духу его здесь больше не было? Спустить на него всех собак, чтобы он ни на секундочку не задумался, прежде чем податься в бега, – чьи, скажи на милость, это слова, чье это было горячее пожелание? И вообще, чья бы корова мычала… Забыл, с чего все это началось? Топор забыл? А в чьей руке он был, тебе напомнить?

– Ты говори, да не заговаривайся, – грозно набычился Василий Андреевич. – Топор… Топор – вон он, около поленницы стоит. Махну разок по старой памяти и в озеро, рыб кормить. Чтоб лишнего не болтал, памятливый… Делатьто нам теперь что? – както разом остыв, упавшим голосом спросил он.

– А я почем знаю? – пожал жирными плечами Винников. – Я точно ничего не могу. С таким же успехом ты можешь попробовать действовать по линии своего генштаба – например, приказать сбить его борт на подлете.

– Знать бы, какой борт, – буркнул генерал, – можно было бы попробовать – ну там ошибочный запуск какойнибудь или ракета, скажем, заблудилась… Да нет, – перебил он себя, – что за бред, в самом деле!

– Тото, что бред, – вздохнул Беглов. – Толку от вас, умников… Ладно, хватит уже мозгами скрипеть. Сам все сделаю, не привыкать. А вы, если что, на подхвате. Ну, как в молодости, помните?

– Помним, помним, – проворчал Макаров. – И рады бы забыть, да чтото не получается.

– Факт, – подтвердил Винников. – К чему приводят твои самостоятельные действия, мы помним во всех подробностях. Такое, знаешь ли, не забывается. Поэтому хотелось бы знать заранее, что именно ты задумал. Чтобы, так сказать, заблаговременно приготовиться к последствиям.

– Подумаешь, – фыркнул Беглов. – Кто старое помянет… Хотя, если уж вы решили устроить вечер воспоминаний, могу напомнить, что я в свое время предлагал решить проблему конкретно, раз и навсегда. Я ведь еще тогда вам говорил: валить его надо, валить! А вы мне что ответили? Струсили, обгадились, за карьерки свои испугались, чинуши… Делото было плевое, за штуку зелени пацаны бы его в два счета дерновым одеяльцем накрыли. А теперь что?.. Это как со здоровьем: запустил пустяковую болячку – копи бабки на серьезную операцию и моли Бога, чтоб поздно не было. Предупреждал ведь: вспомните еще мои слова, пожалеете! Вот они, ваши цивилизованные методы – жрите, не обляпайтесь!

Дотянувшись до бутылки, он налил себе водки так энергично, что на столе образовалась резко пахнущая лужица. Винников машинально накрыл ее салфеткой, которая мгновенно намокла, и сказал:

– Хватит разоряться, тут тебе не Дума. Валить его мы уже пробовали. Забыл?

Илья Григорьевич пожал плечами.

– Ну, было дело, вывернулся. Скользкий, гад! Ничего, на этот раз не вывернется.

– И что конкретно ты предлагаешь?

– Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов! – блеснул знанием классики советского кинематографа Беглов.

Он выпил залпом, бросил в рот кусок шашлыка и недовольно скривился: за разговором мясо успело остыть.

– Это понятно, – терпеливо сказал Винников. – Меня интересует техническая сторона дела. Такая операция требует тщательной подготовки, а времени у нас кот наплакал. Возможно, его вообще нет. А рубить сплеча, как ты любишь, в данном случае нельзя.

– Техническая сторона дела… – жуя, передразнил Беглов. – Меньше знаешь – крепче спишь, слыхал такую народную мудрость? Какая тут может быть техническая сторона? Грохнуть его в аэропорту нереально, для этого нужно знать точное место и время прибытия. Значит, придется ему поменять обувку прямо на Лубянке. Там ведь тоже люди работают. Самые обыкновенные люди, хотя по ним и не скажешь. А людям присущи маленькие слабости, которыми другие люди – те, что поумнее, – могут время от времени пользоваться.

– Вот это речь не мальчика, но мужа, – с некоторым удивлением похвалил Винников. – Взрослеешь, Илья Григорьевич!

– Да пошел ты, – отмахнулся от сомнительного комплимента депутат. Снова завладев бутылкой, он налил водки сначала генералу, потом себе. – Пить будешь, трезвенник? – спросил он у прокурора.

– Уговорил, наливай, – сказал Владимир Николаевич и зябко передернул плечами. – Чтото стало холодать…

– Не пора ли нам поддать? – с энтузиазмом подхватил генерал Макаров.

Он заметно повеселел, оживился, и, наблюдая это оживление, Винников подумал, что люди, в сущности, не меняются. Они стареют, приобретают одни знания и навыки, теряют другие, меняют адреса, жен, друзей, примеряют разные маски, но внутри каждого из них, как сердцевина внутри дерева, живет ничуть не изменившийся мальчишка или девчонка. Беглов – или, как его звали во дворе, Бегунок – с детства был заводилой, а Кота (Кот – это потому что Васька) сама природа назначила на роль вечного второго номера, бесхребетного подпевалы, постоянно норовящего переложить груз ответственности на чужие плечи. И оставалось только удивляться, как этот вальяжный слизняк дослужился до звания генералполковника и получил ответственную должность в Генштабе. А впрочем, что тут удивительного? Именно такие и пролазят на самый верх, потому что от природы умеют не наживать врагов и правильно выбирать зад, который надобно вовремя лизнуть. И продвигают их именно потому, что, не принося видимой пользы, вреда они тоже не наносят. Ну генерал, ну при должности… Одним генералом больше, одним меньше – такой державе, как Россия, это безразлично. А что до должности, так на его месте с таким же успехом мог бы сидеть кто угодно или вообще никто – на обороноспособность страны это бы никоим образом не повлияло.

Ни с того ни с сего поднявшийся ветер понемногу крепчал. Он морщил озерную гладь и путался в кронах дубов, заставляя их глухо шелестеть. По замшелой крыше навеса то и дело с мягким стуком ударяли желуди – надо полагать, еще прошлогодние, поскольку новый урожай кабаньего лакомства пока не созрел. Небо над сосновым бором на противоположном берегу озера потемнело, сделавшись из голубого мутносерым. Становилось прохладно.

– Поддать не помешает, – сказал Владимир Николаевич. – В том числе и парку.

– Поддерживаю, присоединяюсь и голосую «за», – прошамкал набитым ртом народный избранник и в подтверждение своих слов поднял вверх мускулистую, от плеча до локтя покрытую корявой вязью лагерных татуировок руку. На фалангах пальцев белели шрамы от сведенных перстней. – Айда в парилку, а Васькины халдеи нам тем временем мясца подгонят – горяченького, с пылу с жару…

Хозяин поднялся первым и, торопливо выпив на посошок, направился к бане. На пороге он остановился и, обернувшись, посмотрел на озеро.

– Гроза собирается, – сказал он и нараспев продекламировал памятное с детства: – Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром так долбанет изза сарая, что хрен опомнишься потом!

– Двигай уже, поэтпесенник, ротный запевала, – сказал идущий следом Беглов и звонко хлопнул его превосходительство по широкой голой спине.

5

В комнате вдруг потемнело. За окном громыхнуло так, что задрожали стекла, резкий порыв ветра с барабанным стуком швырнул в жестяной карниз пригоршню крупных, как картечь, капель. В спальне, куда еще не добрался затеянный Андреем с полгода назад вялотекущий ремонт, громко хлопнула форточка и чтото со стуком упало на ковер. Чертыхнувшись, Липский встал изза стола и, шаркая подошвами норовящих потеряться шлепанцев, поспешил к месту происшествия.

Врывающийся в комнату через распахнутую форточку ветер раздувал тюлевую занавеску, скрежеща и постукивая металлическими кольцами карниза. Стоявшая на подоконнике керамическая ваза с букетом сухоцветов лежала на полу, ковер был густо усеян сухим растительным мусором – семенами, пыльцой, лепестками и мелкими, скрученными в трубочки листочками. Снаружи сверкнула бледная вспышка, за ней последовал трескучий раскат грома, и сейчас же с ровным, плотным шумом хлынул дождь. Андрей подошел к окну, ощутив на лице холодные брызги, и закрыл форточку. Занавеска, которой так и не удалось улететь, разочарованно опала, и Андрей отметил про себя – между прочим, далеко не впервые, – что ее не мешало бы простирнуть. Занавеску не мешало бы простирнуть, старую оконную раму поменять на стеклопакет, обои переклеить, да и вообще…

– В самом деле, что ли, жениться? – произнес он вслух и, с хрустом ступая по сухому растительному сору, отправился на кухню за веником.

По дороге он включил свет сначала в спальне, потом в коридоре. Часы показывали всего пять, до вечера было еще далеко, но изза повисшей над городом тучи в квартире было понастоящему темно. За окном ровно шумел дождь, стук капель по карнизу слился в сплошную барабанную дробь, и даже сквозь закрытые окна было слышно, как бурлит вода в водосточных трубах. На кухне Андрей закурил и, подойдя к окну, стал любоваться буйством стихии. Асфальт во дворе уже покрылся сплошным слоем рябой от дождя, вздувающейся пузырями воды, в небе сверкало, вспыхивало и громыхало, ветвистые молнии вонзались, казалось, прямо в крыши высотных домов, которые едва виднелись сквозь пелену дождя туманными сероватосиреневыми силуэтами. Во многих окнах горел свет; спохватившись, Андрей выдернул из гнезда на корпусе телевизора штекер антенны, а затем, поколебавшись, и вилку из розетки. При этом на глаза ему попался мирно стоящий в уголке веник, за которым он, собственно, и пришел на кухню. Чертыхнувшись еще разок, он сунул окурок в пепельницу, вооружился веником и совком и отправился в спальню бороться с последствиями стихийного бедствия.

К тому времени, когда сухой букет очутился в мусорном ведре, а ваза, в которой он стоял, совок и веник были водворены на свои места, гроза пошла на убыль. Вернувшись в гостиную, где на письменном столе у окна тихо шелестел кулером включенный ноутбук, Андрей с полной ясностью осознал, что желание работать исчезло так же неожиданно, как появилось. Так бывало – раньше пореже, теперь намного чаще; бороться с такими приступами лени и безразличия к теме он умел, но плоды эта борьба приносила лишь в тех случаях, когда это было действительно необходимо. Сейчас такая необходимость отсутствовала – как, впрочем, и почти всегда в последнее время. Это была оборотная сторона свободы и независимости, к которой так стремился Андрей Липский, и порой он, как сейчас, почти всерьез скучал по тем временам, когда над ним дамокловым мечом висел назначенный редактором срок сдачи материала.

С работой, если перечитывание своих старых набросков можно назвать работой, на сегодня явно было покончено. Закрывая папку, без затей озаглавленную «Француз», Андрей подумал, что с этой темой, вполне возможно, покончено не только на сегодня, но и навсегда – или, как минимум, до тех пор, пока не появится хоть какаято достоверная информация о беглом финансовом гении. В этой истории встречались интересные моменты – такие, например, как покушение на Французова, совершенное сразу после прессконференции, которую он дал в Лондоне. Это было в первый месяц его вынужденной эмиграции, когда он еще пытался опровергнуть выдвинутые против него обвинения. Киллер промазал, и Андрей, да и не он один, тогда, грешным делом, решил, что это просто пиар – попытка обелить себя в глазах общественности, нацепить терновый венец мученика, несправедливо и незаконно преследуемого российскими спецслужбами за преступления, которых не совершал. Но новых интервью с обвинениями в адрес Москвы не последовало – Французов просто исчез, растворился и больше не давал о себе знать. В Интернете ходили смутные слухи о превращенном в настоящую крепость поместье в Латинской Америке, заставлявшие вспомнить Троцкого, о серебряных рудниках, нефтяных скважинах, какихто приисках и плантациях – то ли кофе, то ли каучуконосов, то ли вообще коки… Все это, по мнению Андрея, относилось к категории ОСС – «Одна Сволочь Сказала» – и не заслуживало доверия, как всякая информация, не поддающаяся проверке. Интерес к Французову, и поначалу не особенно острый, довольно быстро угас, и о бывшем члене российского правительства никто не вспоминал до тех пор, пока Интернет не взорвала выложенная какимто шутником новость о его возвращении на родину.

Диктор радиостанции, донесший это сомнительное известие до Андрея, всетаки приврал: сообщение о будто бы вынашиваемых Французовым планах возвращения появилось в Сети не двое суток и даже не сутки, а всего несколько часов назад. Создавалось впечатление, что ктото, кому он доверял, обманул его доверие и разгласил строго конфиденциальную информацию уже после того, как самолет добровольного изгнанника взял курс на Москву. Липский подозревал, что впечатление это создано искусственно и, более того, весьма искусно. Слух о своем возвращении в Россию мог пустить сам Французов – бог знает зачем, у богатых свои причуды; это могло, наоборот, означать вступление в завершающую фазу какойто тщательно спланированной акции, направленной на дискредитацию, экстрадицию, а может быть, и физическое устранение беглого политика и финансиста. А еще это могло быть обыкновенной уткой, вымыслом не шибко умного ньюсмейкера, которому наскучило рассказывать общественности байки об НЛО и снежном человеке.

Андрей живо представил себе этого густо припорошенного перхотью и сигаретным пеплом умника – как он сидит в своем закутке перед компьютером, запивает кофе пивом, хрустит картофельными чипсами и, уставившись в потолок, ковыряет в ухе: чем бы это еще удивить народ? Об этом мы недавно писали, и об этом тоже – вчера, позавчера и на позапрошлой, кажется, неделе… Голубоватые блики монитора дрожат на толстых стеклах очков, рука с обкусанными (и хорошо, если чистыми) ногтями тянется к распотрошенной пачке сигарет и замирает на полпути: погодитека, был ведь такой персонаж… как бишь его – Французов? Сбежал от правосудия, поначалу, как многие до и после него, осел в Лондоне и оттуда пытался доказывать, что он не верблюд и что дело против него сфабриковано… Потом в него стреляли, потом он кудато пропал – хорошо спрятался, а может, и вовсе помер. Помер или нет, а скандалить и судиться с блогерами он точно не станет – не в его положении, знаете ли, руками махать. Значит, про него можно сочинять что бог на душу положит – что он погиб при загадочных обстоятельствах, организовал секту с террористическим уклоном или, скажем, решил вернуться на родину, чтобы предстать перед правосудием и добиться снятия всех обвинений. Личность в прошлом известная, народ его еще не забыл, и при грамотном подходе эту белиберду можно гонять по кругу неделю, а может, и целых две…

То, что этот гипотетический писака называл грамотным подходом, вызывало у Андрея Липского жалостливую, сочувственную улыбку: что возьмешь с убогого? Ход, спору нет, неожиданный, с выдумкой, с перспективой, но вот детали… Какаято умершая деревенская тетушка – это что, мотив для человека, находящегося в федеральном розыске? Да как он, в концето концов, узнал, что она померла? Кто ему об этом сообщил – старуха соседка, которой одной на всем белом свете было известно, где он скрывается? Надела опорки, взяла клюку и похромала за полсотни верст в райцентр, на почту: наберика, мне, дочка, вот этот номерок… Не отвечает? Тогда телеграмму отбей – РиодеЖанейро, главпочтамт, до востребования… А он, стало быть, получил телеграмму, бросил все и помчался в аэропорт: как же, тетка у него померла, без него с похоронами некому управиться, да и наследство, опять же, растащат – избуразвалюху, облезлого кота и шелудивую козу. Не бывать этому!

Андрей выключил компьютер и посмотрел в окно. Дождь уже кончился. Туча уползала на восток, устало ворча и погромыхивая, небо в той стороне было темное, серофиолетовое, но на западном крае небосвода уже прорезалось закатное солнце, и над мокрыми, блестящими, как лакированные, крышами зажглась хорошо заметная на фоне уходящей тучи, огромная, в полнеба, радуга.

Андрей посмотрел на часы. Было без четверти шесть, день кончился. Как всегда, когда работа не клеилась, он чувствовал себя усталым, совершенно разбитым, вялым и взбудораженным одновременно. Звонить Лизе в таком состоянии было, мягко говоря, неразумно. Умнее всего сейчас было бы совершить продолжительный моцион на свежем воздухе. Но, вопервых, где Москва, а где свежий воздух; вовторых же, идти ему никуда не хотелось, и он решил, что сегодня его драгоценному организму придется обойтись без моциона – так же, к слову, как вчера, позавчера, позапозавчера и так далее.

– Дурак я сегодня, – пожаловался он мертво поблескивающему погасшим экраном ноутбуку. – С этим надо чтото делать. Говорят, клин клином вышибают. Попробовать, что ли?

Он прошел на кухню, вставил на место штекер антенны, включил телевизор в сеть и вооружился пультом. Потом достал из холодильника бутылку пива и с воинственным кличем «Даешь поголовную дебилизацию россиян!» плюхнулся на угловой кухонный диванчик.

6

Говоря, что до посадки остался всего час, симпатичная стюардесса явно поторопилась: самолет сильно отклонился от курса, огибая преградивший путь к Москве грозовой фронт, и приземлился с опозданием на сорок две минуты.

Когда стих гул турбин, когда были произнесены все приличествующие случаю слова по интеркому и пассажиры неторопливо потянулись к выходу, золотой «ролекс» на запястье господина с усами аля Сальвадор Дали и седеющей эспаньолкой показывал уже без двадцати восемь. Владелец дорогого хронометра вынул из рундучка над сиденьем саквояж из тисненой телячьей кожи, повесил на шею цифровую видеокамеру, надел светлую панаму, поправил солнцезащитные очки и одним из последних покинул салон.

Стоявшая у выхода стюардесса на прощанье одарила его белозубой улыбкой, в которой, помимо заученной вежливости, угадывалась искренняя заинтересованность. Господина с эспаньолкой это не удивило: он привык нравиться женщинам и обычно платил им полной взаимностью, даже когда подозревал – как правило, не без оснований, – что очередную пассию интересует не столько он сам, сколько его деньги. Он благосклонно кивнул бортпроводнице и вышел из самолета.

Незадолго до посадки, когда лайнер, идя на снижение, пробил сплошной покров низкой облачности, а потом лег на крыло, заходя на разворот, пассажир с эспаньолкой повернул голову и через проход и три ряда кресел на мгновение увидел в иллюминаторе землю – неправдоподобно четкие и правильные прямоугольники подернутых сиреневой дымкой полей, россыпи похожих с высоты на детские кубики домов, напоминающие монтажную плату с напаянными на нее радиодеталями, розовые от закатного солнца пластины микрорайонов, блеск сусального золота на куполах какогото монастыря… Это была Москва – то есть не сама Москва, а ближнее Подмосковье, один из метастазов чудовищной раковой опухоли, в которую рано или поздно превращается каждый большой, активно растущий и развивающийся город. Господин с эспаньолкой – если верить паспорту, который лежал во внутреннем кармане его полотняного пиджака, гражданин Аргентины Антонио Альварес – не был здесь уже давненько, но внимательно следил за жизнью города через посредство Интернета и спутникового телевидения. Эта жизнь шла именно так, как, по его мнению, должна была идти; нельзя сказать, что приходящие из России новости ему нравились, но он знал: где ты ничего не можешь, там ничего не должен хотеть. В свое время он потратил немало сил, пытаясь направить ход событий в иное русло, но это напоминало попытку сдвинуть голыми руками гору – если хорошенько подумать, так и пробовать, верно, не стоило.

За мгновение до того, как отвести взгляд от иллюминатора, он увидел там, внизу, совсем другую картину. Дома и улицы исчезли; теперь под крылом аэробуса лежал дремучий лес, сплошь состоящий из голых, уродливых, мертвых и даже, кажется, окаменевших деревьев. Густое переплетение корявых ветвей, как клетка, удерживало внизу, не давая расползтись и рассеяться, прильнувший к узловатым корневищам вечный мрак; это была вотчина волковоборотней из его сна, их логово, их родовое поместье – гиблое место, живущее по законам волчьей стаи и ежеминутно рождающее чудовищ только для того, чтобы рано или поздно их пожрать.

Видение было таким ярким и реалистичным, что господин Альварес вынул из внутреннего кармана пластиковый пузырек с прописанными доктором таблетками и перечитал надпись на этикетке, уделив особое внимание составу препарата. Врач уверял, что это лекарство не вызывает привыкания и почти не дает побочных эффектов. С учетом диагноза, не оставлявшего пациенту надежд на выздоровление, и весьма непродолжительного срока, который был ему отмерен, латиноамериканский коллега доктора Айболита мог и соврать. Но не предупредить человека, который самостоятельно водит машину и пилотирует легкомоторный самолет, о том, что препарат может вызвать галлюцинации – нет, это было бы чересчур даже для Аргентины.

Антонио Альварес убрал пузырек обратно в карман. Скорее всего, привидевшийся ему наяву кошмар был рожден не лекарством, а его собственным подсознанием. Разум уверял, что все обойдется – во всяком случае, шансы на это достаточно велики, чтобы не шарахаться от собственной тени. Ему всегда везло – не в мелочах наподобие азартных игр или подворачивающихся под ноги на улице туго набитых бумажников, а исключительно покрупному, там и тогда, где и когда без везения действительно было не обойтись. Как тогда, в Лондоне, когда из выпущенных убийцей почти в упор четырех пуль в цель попала только одна, слегка оцарапав бедро, или много раньше, когда ему посчастливилось оказаться вдалеке от места событий, в которых, сложись все немного иначе, он мог принять самое непосредственное участие. Как будто ангелхранитель, в воспитательных целях позволяя ему набивать синяки и шишки на мелких житейских колдобинах, своевременно хватал его за шиворот и аккуратно обводил вокруг волчьих ям с вбитыми в дно заостренными кольями.

Так, вероятнее всего, должно было произойти и сейчас. Обошедшийся в кругленькую сумму паспорт выглядел безупречно и мог выдержать самую тщательную проверку, поскольку был настоящим; искать его уже почти наверняка перестали – во всяком случае, искать активно, – а если и не перестали, что с того? Лист проще всего спрятать в лесу – так сказал, кажется, Честертон, – и где труднее всего отыскать человека, если не в многомиллионном мегаполисе? Особенно если человек, как Антонио Альварес, не претендует на сомнительную славу медийной персоны и никому не собирается мозолить глаза…

Доктора отмерили ему месяцдругой – самое большее, полгода, но это при условии, что случится чудо. Он мог бы провести остаток дней с максимальным комфортом, который могут обеспечить понастоящему большие деньги, но предпочел рискнуть – не потому, что имел мазохистские наклонности, а потому, что должен был привести в порядок дела. Есть вещи, в которых люди не признаются даже на исповеди, но это не означает, что груз старых грехов и ошибок, которые еще можно исправить, следует тащить за собой на тот свет. И когда точно знаешь, что дни твои сочтены, не сделать попытки снять камень с души – простонапросто преступно, в первую очередь перед самим собой.

Словом, здесь, в России, ему нужно было коечто успеть. На это требовалась буквально пара дней, и он твердо рассчитывал, что этот срок в его распоряжении будет – должен быть, потому что иначе просто нельзя.

Выйдя из самолета, он испытал легкое разочарование. Вместо передвижного трапа, на который почемуто рассчитывал, он очутился в узком посадочном коридоре с глухими белыми стенами – еще один признак изменений, вызванных наступлением цивилизации и стремительно делающих мир неузнаваемым для тех, кто, как насекомое в янтаре, застрял во второй половине прошлого века.