Текст книги "Изгнание норманнов из русской истории"

Примечания:

404. Arne. La Suede et l'Orient. 231. Насколько норманская гипотеза укоренилась в исторической науке, показывает книга П.Б.Струве «Социальная и экономическая история России», вышедшая посмертным изданием в 1952 году. В ней автор ее не допускает и сомнения в том, что норманны определяли содержание и характер первых веков русской истории (27, 62), что они обладали на Руси политической властью (5, 36), были проводниками христианства (29) и т.д., – и не считает нужным поддержать все эти суждения какими бы то ни было доказательствами; имя Руси автор объясняет – также без приводимых оснований – как имя тех норманнов, которые уже в IX веке образовали верхушку славянских и финских племен (37).

405. Забелин. История русской жизни с древнейших времен. I. 128.

Кузьмин А.Г. Тайны рождения русского народа

Часть первая. Этническая природа варягов

Основой норманизма является гипотеза или просто априорное допущение, что этноним «варяги» относится к скандинавам, а «варяги-русь» – непосредственно к шведам. И мнение это изначально опиралось вроде бы на летопись – «Повесть временных лет» (далее ПВЛ. – Ред.). Но практически все норманисты воспринимали (и воспринимают до сих пор) эту летопись как сочинение одного автора, а все летописание – как некую эстафету сменявших друг друга летописцев. И хотя еще в начале XIX в. было указано на несостоятельность такого представления о жанре летописания, наиболее полно отражавшего идеологическую и политическую борьбу земель, городов, разных верований и княжеских родов, мнение о летописании как «едином дереве» до сих пор держится не только на школьном уровне. Эти представления лежат в основе научного багажа заметно активизировавшихся в последнее время наших неонорманис– тов[2]. О «двух концепциях» начала Руси в летописи речь пойдет ниже. Здесь заметим, что и этноним «варяги» в летописи понимается неодинаково. И тоже заметны два слоя: в одном случае это весь Волго-Балтийский путь от «англов» (юг Ютландского полуострова) до «предела Симова», каковым представлялась Волжская Болгария, в другом – в число «варяжских» этносов включаются и скандинавы. Поскольку при обилии неоднозначных источников о варягах и руси в основе остается летопись, напомним о сути разноречий в ней самой[3].

Примечания:

2. См.: Древняя Русь в свете зарубежных источников: Учебное пособие для студентов вузов / Под. ред. Е.А. Мельниковой. – М., 2001; Назаренко. А.В. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX-XII вв. – М., 2001; Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX-XI веков. – Смоленск – М., 1995; Данилевский И.Н. Древняя Русь глазами современников и потомков(IX-XII вв.) Курс лекций. – М., 1998

3. Этому вопросу посвящены книги автора: Русские летописи как источник по истории Древней Руси. – Рязань, 1969; Начальные этапы древнерусского летописания. – М., 1977; перевод и комментарий к Лаврентьевской летописи (Арзамас, 1993); Славяне и Русь: Проблемы и идеи. Концепции, рожденные трехвековой полемикой, в хрестоматийном изложении. – М., 1998-2002 (четыре издания); статьи: О происхождении варяжской легенды // Новое о прошлом нашей страны. – М., 1967; «Варяги» и «Русь» на Балтийском море // ВИ, 1970, № 10; Об этнической природе варягов (к постановке проблемы) // ВИ, 1974, № 11 (список их можно найти в книге: Великие духовные пастыри России – М., 1999. С. 487-494)

Как было сказано, летописи являются основой всех схем ранней истории Руси. Но они содержат такие противоречия, которые практически исключают возможность однозначного решения вопросов. В заголовке «Повести временных лет» (или, как ее еще по традиции называют, Начальной летописи) стоит вопрос: «Откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть»[4]. Очевидно, один из древних историков стремился решить тот же круг проблем, которые занимают специалистов и на протяжении последних двух с лишним столетий. Поскольку вопрос сформулирован одним автором, то и ответ ожидается однозначный. Но самая нацеленность летописца на однозначное решение вопроса предполагает его знакомство и с иными версиями, которые он собирался дезавуировать. Однако, видимо, в позднейших редакциях эти версии в той или иной мере выплыли на страницы летописи, поставив и позднейших летописцев, и историков перед весьма непростым выбором. Если в рассказе о призвании Рюрика с братьями утверждается, что «от тех варяг прозвася Руская земля», то в тексте, восходящем к «Сказанию о славянской грамоте», «Русь» отождествляется с племенем полян («поляне, яже ныне зовомая Русь») и представляется племенем, так же, как и славяне, вышедшим из Иллирии и говорившим на том же языке, что и славяне.

Со времен Татищева признается, что дошедшая до нас редакция летописи сложилась в начале XII в. О времени же происхождения и характере более ранних исторических сочинений мнения специалистов существенно расходятся. Особенно важна при этом проблема зарождения летописной традиции, поскольку от решения именно этого вопроса во многом зависит оценка тех или иных сведений. Один из крупнейших специалистов по истории летописания А. А. Шахматов первые летописные сочинения связывал с утверждением в конце 30-х гг. XI столетия митрополии византийского подчинения. (В качестве своеобразной справки для Константинополя.) Но «Сказание о славянской грамоте», внесенное в летопись и датированное по болгарской эре (эра ориентировалась на лунный календарь, и обозначенный в летописи 6406 г. от «сотворения мира» означал 893-894 гг., когда на соборе в Болгарии было принято решение о «преложении» книг на славянский язык, тогда как по константинопольской эре это был бы 898, а по старой византийской 902 г.). И неслучайно, что Н. К. Никольский, а вслед за ним М. Н. Тихомиров, Б. А. Рыбаков, Л.В. Черепнин первые летописные труды датировали концом X в. (Личность летописца, закончившего свой труд в 996 г., весьма колоритна и по языку, и по свободному образу мыслей). Какие-то записи должны были появиться и в христианской общине, упоминаемой под 944 г. при христианской церкви Ильи. (Обряд христианских погребений этого времени указывает на Подунавье и церковь, независимую ни от Рима, ни от Константинополя. Более обстоятельно об этом будет сказано в следующей главе.)

Отправляясь от факта множественности истоков раннего летописания, можно ставить вопрос и о выделении разных источников и самостоятельных историографических традиций, вошедших в позднейшие своды. Естественно, что между различными центрами и идеями шла борьба, в ходе которой памятники письменности могли уничтожаться или переделываться. Так, летописец, внесший в свод корсунскую версию крещения Владимира, отвергал киевскую и василевскую, а также какие-то иные, им не названные. (А согласно внелетописным источникам, поход князя на Корсунь состоялся спустя два года после крещения). Как правило, разные версии соединялись в одной летописи уже в такое время или в таком месте, когда и где острота противоречий не особенно ощущалась. В летописи противоположные версии часто сохраняются в урезанном виде, как бы освобожденными от публицистической заостренности. Поэтому и сам факт противоречий не всегда легко обнаружить.

На противоречия летописи по поводу происхождения Руси обратил внимание Д. И. Иловайский, наблюдения которого были развиты Шахматовым. При этом Иловайский принял поляно-славянскую версию, а Шахматов – варяжскую, хотя он и обратил внимание на то, что у летописца «слишком явно просвечивает тенденция, упорное желание доказать тождество руси и варягов»[5]. Шахматов считал, что вопрос в начале труда поставил тот летописец, который отождествлял «русь» с «варягами». Но, как заметил позднее Н. К. Никольский, если варяжская концепция тенденциозна, если она носит на себе грубые следы ее создания, то резонно поставить вопрос, чем была вызвана такая тенденциозность и против кого она была направлена[6]. Шахматов не придал значения тому обстоятельству, что тенденциозность в проведении какой-то идеи предполагает существование иных, ей противоречащих воззрении. Никольский стремился доказать, что отвергалась именно теория поляно-славянского происхождения Руси. Правда, автор отказался от исторического объяснения этой концепции, что ослабило его аргументацию и даже ставило под сомнение правильность прочтения им летописного текста.

«Повесть временных лет» открывается недатированным введением, в котором дается предыстория Руси: происхождение и расселение славянских племен и их соседей. Шахматов в оценке этого материала следовал своему общему представлению об истории всего летописного текста, что повело его к неоправданным заключениям. Предшественником «Повести» автор считал Новгородскую 1-ю летопись, в которой этнографического введения нет (по Шахматову, «Начальный свод конца XI в.»). Исходя из этого, весь «лишний» материал «Повести» он связывал с работой летописца XII в.

Между тем предисловие к Новгородской 1-й летописи, которым датировался «Начальный свод», написано явно уже в XIII в.[7] С другой стороны, введение к «Повести временных лет» явно неоднородно. Это было отмечено еще Никольским, а позднее Б. А. Рыбаковым[8]. Необходимо лишь добавить, что элементы введения не только внутренне противоречивы, но и разновременны по происхождению и по времени включения их в летопись.

Недатированное введение предшествует первому упоминанию Руси, обнаруженному летописцем в «летописании греческом» под 6360 г. «от сотворения мира». Но эта дата, записанная по старой византийской эре (856 г.), ориентирована на другую, Причерноморскую Русь. И на вопрос о том, «откуду есть пошла Руская земля», эта статья не отвечает. Ответ, очевидно, надо искать в самом введении, как это наблюдается, например, в Чешской хронике Козьмы Пражского. Но в дошедшем до нас виде введение лишено какой-либо цельности.

Введение начинается с сообщения о разделе земли между тремя сыновьями Ноя после «потопа». Сюда же вставлен обзор современных летописцу северных и западноевропейских народов. С прямой ссылкой на «Сказание о славянской грамоте» говорится о расселении славян. От общего разбора летописец приходит к полянам. Но текст перебивается легендой об апостоле Андрее. Снова рассказывается о полянах, и теперь сообщается о создании Киева. Вводится полемический выпад в адрес тех, кто отказывает в княжеском достоинстве Кию, а затем снова говорится о славянских княжениях и соседних народах, перечень которых уже приводился.

Далее летописец вновь напоминает о расселении славян по Дунаю, говорит о нашествии обров (авар) и вновь возвращается к полянам. Рядом с полянами и древлянами на сей раз названы ранее не упоминавшиеся радимичи и вятичи, сообщается о местах обитания дулебов, уличей, тиверцев. Следует описание обычаев племен, причем сначала сопоставляются только поляне и древляне, а затем полянам же противопоставляются некоторые другие племена. Как бы комментарием является ссылка на текст Хроники Георгия Амартола. Завершается введение пересказом легенды о хазарской дани.

Библейским сюжетом о Сотворении мира и Потопе открываются многие средневековые хроники. В летописи имеются прямые извлечения из Хроники Георгия Амартола. Но использована она в разной форме: непосредственно и в переделках. Шахматов допускал вероятность использования летописцем XII в. двух греческих хроник. В. М. Истрин, специально занимавшийся греческими хрониками, считал, что привлекались они в разное время: вскоре после смерти Ярослава (1054 г.) и в начале XII в.[9] Источники эти соединялись «чересполосно», причем относительно краткая космографическая канва насыщалась материалами Хроники Амартола. Задаче летописца, рассказывавшего о начале Руси, отвечал текст, сообщавший о расселении народов после Потопа. На этом фоне в мировую историю вводились славяне и русь. Извлечения же из полной Хроники затушевывали эту идею, поскольку для византийских хронистов важно было показать «преемственность царств» «от Адама» до византийских императоров.

Переход к основной теме был сопряжен для летописца с определенными трудностями, поскольку, как заметил А.Н. Насонов, «ни у Амартола, ни в Хронографе он не находил, конечно, названий славянских стран, расположенных на Восточно-Европейской равнине»[10]. Летописец включил «словен» в «Афетову часть», поместив следом за «Илюриком», взамен «Норика». Именно отсюда выводило славян «Сказание о славянской грамоте», и летописец специально подчеркивал, что «словене» – это «норики».

Весьма вероятно, что текст греческого Хронографа был препарирован еще автором «Сказания о славянской грамоте», положенного в основу русским летописцем. Но, как отметил Б. А. Рыбаков, и в этой части имеется целый ряд «нарушений логики изложения»[11]. Еще до упоминания о «смешении языков», вслед за перечнем рек, в летописи дается перечень угро-финских и балтских племен, а затем также западноевропейских народов. Перечень угро-финских и балтских племен, платящих дань Руси, дается и ниже, сразу вслед за перечислением славянских племен. Там ему и надлежало быть. В результате вставки нарушена не только литературная логика, но и самый замысел. Первый автор намеревался через схему Ной – Афет – Словене – Поляне подойти к началу Руси. Кто-то из его преемников либо не понял этого замысла, либо не посчитался с ним.

Вставки, очевидно, делались не одним летописцем и не в одно время. Отражается в них разная история и разная современность. Об этом ниже еще будет речь. Здесь же заметим, что и основной рассказ о начале Руси внутренне противоречив: от истории Руси как объединения восточнославянских племен, летописец постоянно сбивается на панегирик полянам. В тексте, связанном со «Сказанием о славянской грамоте», упоминается 6 племен, входивших в состав Руси: поляне, древляне, дреговичи, полочане, новгородцы, северяне. Примерно тот же перечень дважды повторен в другом месте введения, примыкающем к основной сюжетной линии[12], и трижды летописец возвращается к полянам. По-видимому, летописец, создававший основную конструкцию введения, имел дело с разными записанными вариантами предания о полянах. В особом сказании говорилось о Кие, Щеке и Хориве и их сестре Лыбедь, с которыми связывалось возникновение Киева. «И бяше около града лес и бор велик, – заключается текст предания, – и бяху ловяще зверь, бяху же мужи мудри и смыслени, и нарицахуся поляне, от них суть поляне в Киеве и до сего дне». Легенда об апостоле Андрее, «брате Петра», отодвигает появление полян в Приднепровье в доапостольские времена или даже предполагает изначальное пребывание их на этой территории.

Предание о Киеве почти буквально воспроизведено в Новгородской 1-й летописи, но здесь акцент сделан не на «мудрости», а на язычестве полян («бяху же погане»). Сам Кий назван здесь «перевозником»[13]. Позднейший киевский летописец полемизирует с таким представлением, настаивая на княжеском достоинстве Кия. «Аще бо бы перевозник Кий, – возражает он, – то не бы ходил к Царюгороду; но се Кий княжаше в роде своемь; и приходившю ему ко царю якоже сказають, яко велику честь приял от царя, при котором приходив цари»[14]. В рассказе о полянах нет указания на княжеское достоинство Кия и незаметно, чтобы этому обстоятельству придавалось какое-либо значение. Но ниже говорится, что «и по сих братьи почаша род их княженье в полях...». Аналогичные «княжения» отмечаются также у древлян, дреговичей, словен и полочан. О «княжениях», следовательно, говорил тот же летописец, что выделял всего шесть славянских племен в Руси, т. е. составитель основной канвы введения.

Рассказ о полянах возник еще тогда, когда от родоначальника не требовалось доказательств на право старшинства. Упрек же «несведущим» мог появиться как протест против попытки принизить киевских князей перед какой-то иной династией. Теперь уже имела значение принадлежность правителя именно к княжескому роду, и внешнее признание («царь с великой честью»). Между древнейшими преданиями о Кие и позднейшей защитой его княжеского достоинства лежит, очевидно, длительная эпоха, в течение которой осуществляется переход от родоплеменного строя к развитой государственности.

Таким образом, в этнографическом введении отражены весьма древние сказания о полянах, которые вряд ли можно вынести за пределы первой половины X в. Основная конструкция введения увязывала их со «Сказанием о славянской грамоте». Шесть племен, входивших в состав Руси, согласно данным этого летописца, указывают на время от конца X до середины XI в. Примечательно, что в названных перечнях нет не только вятичей, вошедших в состав Руси лишь в конце XI века, но и кривичей, хотя летописец и знал о их городе Смоленске. Смоленск вошел в состав Руси, видимо, в конце княжения Владимира. Какое-то время при Ярославе в нем оставался самостоятельным князем сын Владимира Станислав. В 1060 г. город был поделен между тремя братьями Ярославичами. В летопись попали и иные варианты этногенетических преданий, включение которых в свод могло быть связано с работой летописцев конца XI-XII столетия.

Стержнем поляно-славянской концепции начала Руси является «Сказание о славянской грамоте», которое, помимо введения, отражено в статье 6406 г. Никольский сложение «Сказания» относил к концу IX в., когда в Моравии обострилась борьба между Мефодием и его славянскими последователями с одной стороны, и немецким духовенством – с другой[15]. Болгарский ученый В Н. Златарский связывал «Сказание» с творчеством Константина Преславского и «вторым преложением книг» в 893-894 гг.[16] Возможно, что «Сказание» прошло двойную обработку: и Моравии и затем в Болгарии. Как отмечено выше, именно на этом соборе в Преславе было принято решение перевести богослужебные книги в Болгарии на славянский язык[17]. В Моравии это было сделано на 30 лет раньше.

«Сказание о славянской грамоте» подчеркивало славянское единство, что создавало ему популярность во многих славянских странах. Русский летописец, включив «Сказание» в летопись, прокомментировал особенно важные, с его точки зрения, места. Ему, в частности, принадлежат слова: «Бе един язык словенеск: словени, иже седяху по Дунаеви, ихже прияша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь». Та же мысль проводится и в заключение пересказа «Сказания». Отметив, что апостол Павел просвещал «Илюрик», где «беша словене первое», летописец добавляет: «Темже и словеньску языку учитель есть Павел, от негоже языка и мы есмо, Русь, темъже и нам Руси учитель есть Павел, понеже учил есть язык словенеск и поставил есть епископа и намесника по собе Андроника словеньску языку. А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася Русью, а первое беше словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе. Полями же прозвани быша, зане в поли седяху, а язык словенски им един»[18].

Русские источники употребляют этноним «Русь» в разных смыслах: в широком – как государство и народ всей территории, подвластной киевским князьям, и в узком – как Приднепровье в районе Киева. В ряде же текстов «Русь» отождествляется с варягами. Для выяснения истоков неваряжскои концепции происхождения Руси особое значение имеют тексты, указывающие на территорию и население Приднепровья. Большинство исследователей фразу «поляне, яже ныне зовомая Русь» понимают как их отождествление[19]. Но имеются и иные мнения[20]. Поэтому важно заключение, что ареал Полянских погребений практически совпадает с границами «Руси» в узком смысле этнонима, и, следовательно, «Русью» именовали именно полян[21].

Русский летописец привлекал западный источник для выяснения вопроса, «откуду есть пошла Руская земля». Ответом на него является основная канва этнографического введения. Летописец считал, что Русь – это поляне, а последние – одно из славянских племен, пришедшее в отдаленные времена с Верхнего Дуная. Обращает на себя внимание настойчивость, с какой летописец проводит тезис о тождестве славянского и русского языков. Эта настойчивость может указывать на желание опровергнуть какие-то иные взгляды на природу Руси.