Текст книги "Степан Разин"

Автор книги: Андрей Сахаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)

На Яике, конечно, для властей в результате январского восстания все оказалось гораздо сложней. Они приступили к решительным действиям.

Пока яицкие поверенные судили и рядили, посылали в столицу новую станицу, Рейнсдорп и Фрейман стягивали военные силы к Рассыпной крепости. Они потребовали выдачи с Яика «зачинщиков». Среди казаков согласия не было – сказывался их пестрый социальный состав. Поверенные склонялись к компромиссу, многие верили в «милосердие» Екатерины II. «Матушка» же, узнав 17 февраля о прибытии Дурново в Оренбург, написала ему, что услышала «о происшедшем от яицких казаков никогда не ожидаемом разврате и смятении с тем большим неудовольствием, что такой большой разврат произведен столь предерзостными и отчаянными злодеями, коих преступление есть самое величайшее перед богом и нами».

Колебания казаков, их разногласия, соглашательская политика и нерешительные, а порой попросту предательские действия поверенных, тайное противодействие «послушных» закончились поражением – 3—4 июня корпус Фреймана (более 3,6 тысячи человек, около 20 орудий) разбил на реке Ембулатовке (верстах в 60 от Яицкого городка) казачье войско (менее 2,5 тысячи человек). 6 июня генерал занял Яицкий городок.

По распоряжению императрицы каратели «временно» упразднили казачий круг. Войсковую канцелярию или избу сменила «Управляющая войском Яицким комендантская канцелярия». Комендантом гарнизона назначили подполковника Симонова. Вводилась должность полицмейстера, им стал Тамбовцев, двоюродный брат убитого восставшими войскового атамана. Вскоре его сменил старый недруг «непослушных» казаков старшина Бородин. Из «послушных» же прежде всего организовали команду из 500 человек для охраны порядка в городке. В августе в Оренбурге учредили новую следственную комиссию (ее возглавил полковник В.В. Неронов), которая сразу же начала розыск. Всюду искали и ловили повстанцев.

Так казаки расплачивались за отсутствие единства, колебания и нерешительность. Конечно, не все были такими. Еще в пору приближения войска Фреймана к Яиц-кому городку многие казаки предлагали разгромить его, не допустив к Яику, а потом идти далее, «по пути возмутить помещичьих людей на побег и принимать их в свое войско». Это сообщение императрице гвардии капитана Маврина подтверждает Фрейман: «Нравами ж оные яицкие казаки упрямы, горды, зверски злобственны, как и сие намерение их доказывает, что по разбитии меня хотели идти чрез Волгу в Россию». Действительно, 5 июня, в разгар паники в Яицком городке, к которому подошел Фрейман, около 300—400 казаков на круге у Чагана так и решили – не сдаваться, а идти к Волге, а оттуда к Москве. Говорили среди казаков и об уходе на Кубань. Их предводитель Иван Иванович Ульянов, по словам одного казака (он по его приказу агитировал в городке других казаков в пользу похода и был схвачен), «пробраться намерение имеет к Волге, а оттоль, минуя Черкасское (т. е. Черкасск – столицу Войска Донского. – В. Б.), в Кубань, к живущим тамо беглым с Дону казакам, называемым некрасовцами». Ульянов, как видно, не прочь был вместе с другими уйти на Кубань, как это сделал И. Некрасов, сподвижник К. Булавина, в 1710 году после поражения Третьей крестьянской войны. Но этот план – один из вариантов. Другой – поход в центр Европейской России. Те, кто предлагал такой поход, не без оснований, конечно, рассчитывали поднять на борьбу массы крепостных крестьян.

Такая перспектива страшила всех имущих. И Фрейман вдогонку за Ульяновым и другими казаками, которые уже пошли к Волге, выслал ни много ни мало 900 солдат и «послушных» казаков. По его вести астраханский губернатор Бекетов направил еще 800 человек конников. По пути казаки (их было до 300 человек) узнали о погоне и, поняв, что им не перебраться через Волгу, разбежались кто куда. Несколько десятков человек схватили около Волги, в том числе атаманов Кирпичникова и Трифонова.

В том же июне, в конце месяца, к Яицкому городку подошло многотысячное казахское войско, но, узнав о подавлении восстания, откочевало обратно в степь.

В Оренбурге шло следствие, допрашивали участников восстания. Фрейман приказал провести перепись «непослушной стороны» Яицкого войска. Вскоре он вернулся в Оренбург, оставив в городке часть солдат во главе с полковником бароном фон Биловом. Местные жители со страхом ждали окончания следствия и репрессий.

Яицкие казаки в январе 1772 года изрядно тряхнули власти в своем крае, заставили поволноваться и Петербург. Почти пять месяцев восставшие контролировали положение на Яике. После поражения попытка части повстанцев прорваться через Волгу в центральные районы не удалась. Но показательно само это стремление опереться на помощь других угнетенных, как и то, что их движение в той или иной мере поддержали или готовы были поддержать другие – волжские и донские казаки, часть казахов. Во всяком случае, такие мысли и стремления присутствовали, как и надежды на самозванцев – Богомолова, Рябова и других, которые появлялись один за другим в эти беспокойные годы.

Тогда же с места на место переходил Емельян Иванович Пугачев, один из обиженных тяжелой судьбиной, а точнее – властями и войсковыми командирами. Он тоже, как и яицкие казаки, мечтает о воле, планирует повести их на Кубань или в иное место, наконец, принимает решение назвать себя «третьим императором», надеясь, что на Яике его поддержат, как и вся чернь российская. Беседы с раскольниками на Иргизе, с Ереминой Курицей на Таловом умете его расчеты как будто подтверждали.

Пугачев – «император» от Яика-реки

На Яике, куда судьба забросила Пугачева, он оказался во второй половине ноября 1772 года. Там по-прежнему было неспокойно, царило уныние и отчаяние. Ждали расправ.

17 сентября, примерно за два месяца до приезда Пугачева на Яик, следственная комиссия в Оренбурге закончила работу. Ее сентенция (приговор) подлежала утверждению в Военной коллегии, куда ее и послали. Следователи предлагали 12 человек четвертовать, 47 – повесить, трем отсечь голову, 20 – бить плетьми нещадно «по казачьему обыкновению», 8 – тоже наказать плетьми, обрить бороды и отослать в действующую армию. Пятьдесят три человека, бежавших в разные места, полагалось, когда их найдут, повесить, а их имущество конфисковать. Всех «детей мятежничьих» (с 15 лет и выше), а таких набралось 316 человек, «в разсуждении отцов их учиненного злодейства, дабы впредь и от них, яко произшедших от рода злодейственного, такового ж поползновения и расширения к злу последовать не могло, во истребление и пресечение оного годных написать в полки в солдаты, а негодных в страх другим наказать: от 15 до 17 лет розгами, а с 17 лет и выше плетьми». Всех остальных – почти 2,5 тысячи человек – должно было наказать по усмотрению Петербурга.

Обо всем этом узнал беглец, скрывавшийся под обличьем то раскольника, то богатого купца, оказавшись у Ереминой Курицы.

– Что ты за человек и как тебя зовут? – спросил у него Пугачев, входя в избу.

– Степан Оболяев, пахотный солдат. А твоя милость какой человек, откуда и куда едешь?

– Я купец, приехал из-за границы, зовут меня Емельяном Ивановым Пугачевым. А еду я на Яик для покупки рыбы.

Снова, как и в других случаях, Пугачев спрашивает о том, что интересует его более всего:

– Каково живут яицкие казаки?

– Худо, очень худо им жить. Старшины их обижают, и они, убив атамана (Тамбовцева во время восстания в январе. – В. Б.), бегают кто где. Их ловят, сажают в тюрьму. Они было шарахнулись идти все в Астрабад, да не пустил их генерал (то есть Фрейман. – В. Б.).

Выясняется, таким образом, что казаки, бежавшие в начале июня из Яицкого городка, имели мысль ее только о походе в центр или бегстве на Кубань, но и говорили о Персии (Астрабад) как о возможном новом месте поселения. За эту мысль поначалу и ухватился постоялец бывалого уметчика:

– А не поедут ли они со мной на Кубань? Я бы их туда провел, где живут некрасовцы.

– Как не поехать, поедут.

– Да нет ли здесь кого из казаков? Я бы с ними поговорил.

– Как не быть! Есть тут два брата, и живут близехонько.

Вскоре состоялось знакомство с Закладновыми – Григорием Михайловичем и его братом Ефремом. Жили они недалеко от Оболяева, в землянке, и охотились на лисиц в степи, близ Сызранской дороги. Привел их в умет сам хозяин. Разговор начался в избе, но скоро все четверо – Пугачев, Оболяев и оба Закладновы – перешли в сарай. Так было безопаснее: на умете были и другие люди – несколько человек беглых, которых приютил хозяин.

– Кто меня спрашивает? – с этими словами Григорий вошел в избу.

– Вот тот человек, – уметчик показал на Пугачева, – который тебя спрашивает.

– Ты что за человек и откуда? – Григорий пытливо и строго смотрел на Емельяна.

– Купец я, из-за границы приехал. – Немного погодя приезжий со значением продолжал: – Скажите, пожалуйста, господа казаки, но только не утаивая: какие у вас происходят обиды и разорения от старшин и как вам живется на Яике?

Григорий, как незадолго до этого Еремина Курица, посетовал на казацкое горькое житье, рассказал об арестах и сыске; казаки-де собрались было в Астрабад. Гость снова заговорил о Кубани и некрасовцах. Все с ним согласились.

– Ну хорошо, – решил Пугачев, – вот я поеду в городок и посмотрю ваши обряды. Может быть, я там с кем-нибудь из войсковой стороны и поговорю. Только смотрите же вы-то, братцы, никому из казаков старшинской стороны об этом не сказывайте!

На том и разошлись. Закладновы пошли в свою землянку, уметчик и его постоялец – в избу. На следующее утро Пугачев с Филипповым, попутчиком из Мечетной слободы, поехали в Яицкий городок, что находился верстах в шестидесяти от умета. Несомненно, донской казак уже узнал, поинтересовался у вчерашних собеседников: у кого лучше остановиться в городке?

– Знаешь ли ты, – по дороге спросил он у Филиппова, – яицких казаков Дениса Пьянова и Толкачевых? Так я бы у них остановился.

– Слыхал я, что на Яике есть раскольник казак Денис Пьянов.

К этому Пьянову они и въехали во двор 22 ноября. Хозяин встретил их приветливо, радушно, усадил за стол. Когда гости встали из-за стола, Пьянов, оставшись наедине с Пугачевым, начал разговор о тех же яицких неустройствах. Однако всплыла и новая тема, весьма любопытная и острая для обоих.

– Здесь слышно, – хозяин покосился на дверь, – что проявился в Царицыне какой-то человек и назвал себя государем Петром Федоровичем. Да бог знает – теперь о нем слуху нет. Иные говорили, что он скрылся, а иные, что его засекли.

– Это правда, что в Царицыне проявился государь, – подхватил Пугачев, – и он есть подлинный царь Петр Федорович. Хотя его в Царицыне поймали, однако же он ушел, и вместо его замучили другого.

– Как можно этому статься? Ведь Петр Федорович умер!

– Неправда! – Гость говорил с увлечением. – Он так же спасся в Петербурге от смерти, как и в Царицыне!

Сомнения не оставляли Пьянова, и Емельян переменил тему:

– Каково живется казакам?

– Худо. Мы разорены от старшин, и все наши привилегии нарушены.

– Как не стыдно вам терпеть такое притеснение в привилегиях!

– Что делать?.. Видно, так тому и быть.

Далее речь пошла опять о бегстве казаков, на этот раз на реку Лабу, в турецкие пределы, то есть на ту же Кубань. Пугачев в ответ на вопросы хозяина («С чем же нам бежать? Мы люди бедные») обещал казакам деньги – но 12 рублей на каждого, говорил о своих мнимых богатствах (купец ведь!), о помощи от турецкого паши (чуть ли не пять миллионов рублей!). В ответ Пьянов удивлялся и не понимал:

– Где ты деньги-то возьмешь? И что ты подлинно за человек? Статочное ли все это дело? Ведь таких больших денег ни у кого не может быть, кроме государя…

Пугачев наконец решился, да и разговор к тому подошел:

– Я ведь не купец, – услышал от него оторопевший раскольник, – я государь Петр Федорович. Я-то и был в Царицыне, да бог меня и добрые люди сохранили, а вместо меня засекли караульного солдата.

– Как тебя бог сохранил и где ты так долго странствовал?

– Пришла гвардия и взяла меня под караул, да капитан Маслов отпустил. Я ходил в Польше, Цареграде, был в Египте, а оттуда пришел к вам на Яик.

– Хорошо, государь, я поговорю со стариками; и что они скажут, то и я вам скажу.

Показательно, что первый же человек из яицких жителей, которому «открылся» Пугачев, сразу же обнаружил склонность к тому, чтобы ему поверить. Такова была обстановка, атмосфера уныния и какого-то неясного ожидания, в которой жили казаки, да и не только они. Их смутные мечты, надежды подогревались слухами, действиями самозванцев, которых в те годы объявилось более двух десятков, выступлениями, очень частыми и сильными, в разных концах страны.

…Прошло несколько дней. Емельян заметно беспокоился: что же получится после разговора с Пьяновым? Он ходил по яицкому базару, чутко прислушивался к тому, что говорили люди. Но они обсуждали свои дела, все жаловались на лихую годину, гадали – что будет, когда из Петербурга пришлют сентенцию? Об «императоре» же – ни слова… Но услышанные речи казаков, их недовольство, ожидания еще больше, надо думать, утвердили решимость Емельяна действовать так, как он начал.

Однажды Пугачев на базаре встретился с Пьяновым. Тот сообщил вести, которые ободрили приунывшего было донца:

– О Вашем величестве, что Вы за нас, бедных, вступиться намерены и хотите провесть на Кубань, я сказывал казакам Черепанову, Коновалову и Антонову. Они рады с Вами идти, да только сказали, что это дело великое, так надо со всеми казаками об этом поговорить тогда, когда они соберутся вместе на багренье (ловлю рыбы).

Багренье должно было состояться на праздник рождества; по словам Пьянова, «хорошие люди» из казаков все обговорят; если «народ согласитца», то казаки-старики «примут» объявившего себя «государя». На том и решили. Пугачев остался доволен:

– Ну хорошо, но только ты до времени об этом никому не сказывай.

Пугачев пробыл в городке с неделю. Купив рыбу, он с тем же Филипповым возвращается в Мечетную слободу. По дороге заезжает к Оболяеву. Рассказал ему обо всем, что с ним случилось в городке; умолчал только о своем «императорстве»: речь-де шла о выходе на Кубань.

Отставший от Пугачева Филиппов по приезде в Мечетную донес на него смотрителю Фаддееву. Между тем Емельян поехал в Малыковку продавать рыбу, привезенную им из Яицкого городка. Пробыл он здесь три дня, а 19 декабря его арестовали. В конторе малыковского дворцового управителя Емельяна допросили. Оп признался, что бежал с Дона, а яицких казаков не подговаривал, только «пересказывал о побеге на Кубань Некрасова»; он сам приехал в Малыковку, чтобы явиться в Симбирскую провинциальную канцелярию и получить в ней определение на жительство на реке Иргиз.

Ему не поверили и в тот же день под конвоем отправили в Симбирск, оттуда в Казань. 4 января 1773 года арестованный был уже в губернской канцелярии, ожидал решения своей участи. Казанский губернатор генерал-поручик фон Брандт приказал посадить его в тюрьму и допросить: «чем он был наказан, кнутом или плетьми, и о причине его побега в Польшу».

На допросе Пугачев сказал, что его не наказывали, только полковник Денисов сек его, потому что он упустил лошадь. Относительно Яицкого городка повторил то, что показал в Малыковке: говорил-де об уходе некрасовцев на Кубань; факт своего разговора с Филипповым на эту тему упорно отрицал. Ему, кажется, поверили, но поместили в тюремные «покои».

В тюрьме Емельян Иванович не терял времени даром. Он возложил надежды на помощь раскольников, с которыми столкнули его жизненные пути и передряги. Расчет был правильный: раскольники немало помогали друг другу; к тому же он помнил совет Филарета о том, что в Казани он может сыскать купца Василия Федоровича Щолокова.

Арестантов жалели казанские жители, приходили в тюрьму с подаянием. Среди них немало было и раскольников. С ними-то и завязал знакомство Пугачев. Один из них, Иван Седухин, согласился передать письмо Филарету, который как раз приехал в Казань. Тот, получив письмо, начал было хлопоты об освобождении, по Щолоков уехал в Москву по своим торговым делам. Филарет оставил ему письмо с просьбой содействовать Пугачеву – попросить о том присутствующих и секретаря в губернской канцелярии.

Неделя за неделей тянулись дни, томительно и однообразно. Заключенный, сидя у окна, смотрел на улицу, на людей, тосковал, вспоминая родной Дон, заволжские, яицкие просторы.

– А вот Щолоков идет! – заволновались однажды арестанты. – Никак он приехал из Москвы!

На другой день появился мальчик от сердобольного купца с милостыней для арестантов.

– Чей ты мальчик, – спросил его Пугачев, – и от кого ходишь с калачами?

– Я хожу со двора Василия Федоровича Щолокова.

– Пожалуй, мальчик, скажи, чтобы Василий Федорович бога ради пришел ко мне. Скажи ему, что я донской казак и имею до него нуждицу.

Через несколько дней купец пришел в тюрьму.

– Кто здесь донской казак Емельян Иванов? – спросил он.

– Я. Не Ваша ли милость Василий Федорович Щолоков?

– Я и есть.

– Отец Филарет приказал Вашей милости кланяться и просит, чтоб обо мне, бедном, постарались, попросили губернатора и кого надобно.

– А по какому делу ты сюда прислан?

– По поклепному делу, за крест и бороду.

– Добро, миленький, я схожу к губернатору и секретарю и их попрошу.

Купец-раскольник действительно ходил к секретарю, хлопотал, но успеха не добился, хотя подавал арестанту надежду. Впрочем, в «черной» ему стало полегче – с него по его просьбе сняли тяжелые кандалы, надев только «легкие железы» на ноги. 27 марта его вместе с другими перевели из дома губернской канцелярии в тюремный двор; здесь еще полегче стало – арестантам позволяли «для прошения милостыни» ходить по городу. Их водили также на Арское поле для работы. Всем этим Пугачев позднее воспользовался с большой для себя пользой.

Между тем за неделю до перевода на тюремный двор фон Браидт отправил сообщение о Пугачеве в первый департамент Сената. В списке арестантов о нем было сказано: «Казак безъизвестный Емельян Иванов, по губернаторской экспедиции»; губернатор и его чиновники не придавали его делу особого значения. Поэтому фон Брандт предложил наказать его кнутом. Слова, сказанные в свое время Пугачевым Филиппову (известные по доносу последнего), он счел за пьяную болтовню невежественного казака (Емельян в одном из допросов утверждал, что он говорил тогда «спьяну»). Екатерина II именным указом 6 мая санкционировала представление казанского губернатора: Пугачеву «учинить наказание плетьми и послать, как бродягу и привыкшего к праздной и предерзостной притом жизни, в город Пелым, где употреблять его в казенную работу, такую, какая случиться может, давая за то ему в пропитание по три копейки в день»; кроме того, «накрепко тамо за ним следить, чтобы он оттуда утечки учинить не мог».

О повелении императрицы Брандт узнал от генерал-прокурора Вяземского из письма от 10 мая. В Казань оно пришло 3 июня. Но за то время, пока шла переписка, многое изменилось.

Все это время колодник вел себя спокойно и сдержанно, был тише воды, ниже травы. Сблизился со многими товарищами по несчастью, особенно же с Парфеном Дружининым, купцом из города Алата, что в 44 верстах от Казани. Попал он в острог за неудачную торговлю казенной солью. Как и Пугачев, мечтал о свободе; к тому же в Казани находились его жена, сын, два свояка, что не могло не способствовать их делу.

Однажды из окна тюрьмы они увидели, как вели колодника. Его только что наказали кнутом. Вид его был ужасен. Оба содрогнулись и поглядели друг на друга:

– Что, брат Емелька, того и смотри, что и нас с тобою так же выведут да пороть станут.

– Что же делать? – вздохнул Пугачев. – Чем переменить? Разве бежать отсюда…

– Да как же бежать-то и куда?

– А вот как бежать: нас для работы гоняют на Арское поле, а теперь в реке полая вода; так когда караул будет невелик, сядем мы с тобой в судно, да и были таковы!

– Ну а куда же мы побежим?

– Прямехонько выедем на Иргиз!

Филимон, 17-летний сын Дружинина, достал лодку, но план не удался – быстро спала полая вода. Пугачев, скорый на решения, предприимчивый и смелый, предлагает другой план – бежать сухим путем. Торопит, тормошит купца:

– Пешим бежать никак нельзя, а надобно непременно купить лошадь.

– Конечно, надо.

– А деньги-то где?

– Лошадь-то я куплю. Только когда мы уйдем из острога, куда денемся?

– Мало ли места, куда можно бежать: на Яик, на Иргиз, а не то на Дон! Об этом ты уже не пекись, найдем дорогу, лишь бы только отсюда выбраться… Только вот что: не подговори с собой караульного солдата, уйти нам будет не только трудно, но и невозможно.

Договорились о том, что купец купит лошадь, а казак уговорит какого-либо караульного солдата. Сметливый глаз Пугачева остановился на Григории Мищенкове. Тридцати пяти лет от роду, он в свое время, как и Пугачев, бежал в Польшу, но в отличие от Емельяна его поймали, вывезли оттуда как дезертира и снова зачислили в службу, которая ему, как видно, давно надоела.

– А что, служивый, – так однажды начал Пугачев с ним пошучивать, – служить ли ты здесь хочешь или бежать на волю?

– Я бы давно бежал, – откровенно и серьезно ответил Григорий, – да не знаю куда… Видишь ли, далеко ушел я от своей стороны-то.

– Бежим со мной да вот с этим человеком, – Пугачев показал на Дружинина.

– Пожалуй! Я готов с вами бежать куда хотите!

Несколько дней ушло на то, чтобы купить лошадь и телегу. Поставили их к попу, которого знал купец. Жене с детьми Дружинин приказал ждать в татарской деревне Чирши, а Филимону – в условленном месте.

– Ну, Пугачев, – довольный приготовлениями, сказал купец, – я сыну своему приказал, чтобы сегодня приезжал к церкви и нас бы смотрел у попова двора. Так попросимся мы теперь у офицера.

– Хорошо.

29 мая, в 8 часов утра, оба отправились к прапорщику Зыкову, просили его разрешить пройти к священнику Ивану Ефимову для милостыни. Но конвойных в остроге осталось мало – многие ушли с арестантами на разные работы, и офицер отказал: придут-де с работы колодники и конвойные, тогда ступайте! В десятом часу утра их наконец отпустили. Сопровождающим прапорщик назначил солдата Дениса Рыбакова, Мищенков вызвался добровольно. Отправились вчетвером.

Пришли к священнику в дом. Поздоровались. Купец вынул деньги и попросил купить вина, пива и меду: с тоски-де выпить не грех. Поп и соборный дьячок сходили в кабак. Принесли вина на 15 копеек, пива на 7 и меду на 14. Все выпили по одной чарке вина, потом по другой, по стакану пива и меда. Немного захмелели. Арестанты подливали все больше Рыбакову, и тот вскоре совсем опьянел. Посидели еще немного, затем встали, поблагодарили хозяина и попрощались. Священник запер ворота за ними и пошел домой.

Четверо гостей вышли со двора и совсем близко увидели запряженную кибитку, правил в ней Филимон Дружинин.

– Эй, ямщик! – крикнул купец, опасливо поглядывая на Рыбакова (не догадался бы!). – Что возьмешь отвезти в кремль?

– Пять копеек.

– Ну, постой, отвези!

Посадив пьяного, сели и сами. Филимон тронул лошадь. Долго ехали по Большой Казанской дороге. Вдруг Рыбаков очнулся:

– Что, брат, так долго едем?

– А вот видишь, – голос у Пугачева был веселый, – кривою дорогой везут!

Проехали еще немного. Показалось дворцовое село Царицыно. Здесь, взяв в охапку солдата, купец высадил его, и тот побрел по дороге, не понимая, где и зачем он здесь оказался. В селе он упал у дома управителя, который утром растолкал его и направил к Казани. К острогу Рыбаков прибрел только к девяти часам вечера. Караульный же офицер донес дежурному о побеге двух колодников на следующий день. В губернской канцелярии узнали о случившемся только 3 июня, в тот же день, когда фон Брандт получил письмо генерал-прокурора Вяземского с сообщением об указе Екатерины II о Пугачеве. Он в это время был уже далеко…

Казанский губернатор распорядился искать «утеклецов» и в Алате, и в Малыковке, особенно в поселениях на Иргизе. Но нигде их не нашли, да фон Брандт и не придавал этому делу особого значения. О побеге он сообщил Вяземскому только письмом, написанным 21 июня. Но отправил его не с нарочным, а приказал сдать на почту, где оно пролежало шесть дней. Губернатор извещал Вяземского, что письмо, «в котором соизволили объявить именное высочайшее ея императорского величества повеление об учинении содержащемуся здесь раскольнику, беглому Войска Донского казаку Емельяну Пугачеву наказания его плетьми и о посылке его в Пелым, я получить честь имел, но исполнения по тому указу не учинено для того, что предсказанный Пугачев за три дня до получения сего Вашего сиятельства письма с часовым, бывшим при нем солдатом, бежал».

Письмо из Казани в Петербург пришло только 8 августа. Через пять дней в 12 часов ночи генерал-прокурор Сената князь Вяземский известил о нем графа Чернышева. Вице-президент Военной коллегии тут же принял срочные меры – утром следующего же дня в грамоте Войску Донскому и указе оренбургскому губернатору приказал срочно сыскать беглеца и «за особливым конвоем» вернуть в Казань. Рейнсдорп должен был выяснить, «не шатается ли объявленный беглый казак Пугачев и с ним солдат, бывший при нем на часах, в селениях Вашей губернии, а особливо Яицкого войска в жилищах». В Петербурге явно обеспокоились в связи с бегством Пугачева, как человека «пронырливого и в роде своем прехитрого и замысловатого». Но и эти указания шли долго, и Рейнсдорп только 18 сентября ответил в Военную коллегию, что беглецы-де до сего дня не сысканы. Со времени их бегства из Казани прошло уже более трех с половиной месяцев…

…Пугачев и его спутники между тем добрались до деревни Чирши. Пробыли здесь сутки. Купец, купив еще одну лошадь, взял с собой семью, и все отправились в лес, стоявший неподалеку. Здесь переждали день. Ночью Дружинин пытался пройти в свой дом в Алат, но у него уже стоял караул – беглецов искали. Ночью, стараясь не шуметь, проехали тайком Алат и переправились через Вятку. Добравшись через Керженки до Котловки, перебрались через Каму. У села Сарсасы Пугачев расстался со своими спутниками. Недель пять жил он у крестьянина-раскольника Алексея Кандалинцева. Познакомились они в Казани, Алексей как-то конвоировал арестантов, шедших на поселение.

Вместе они, как договорились, поехали в Яицкий городок. Верстах в четырех встретилась им казачка. К ней и обратился Пугачев:

– Что, молодушка, можно ли пробраться в Яицкий городок?

– Коли есть у вас паспорты, – ответила она, – так, пожалуй, поезжайте. А коли нет, так тут есть солдаты, они вас поймают.

Пришлось повернуть обратно. Направились к Таловому умету, месту для Пугачева известному и надежному. По пути Кандалинцев увидел знакомых из Мечетной слободы, куда с ними и уехал.

– Оставайся ты здесь, – сказал он Пугачеву на прощанье, – а я поеду в Мечетную.

– Хорошо. Мне в Мечетную ехать никак нельзя, меня там схватят. Да и остаться на степи одному и пешему нельзя, ведь тоже поймают; так продай ты, бога ради, мне своих лошадей.

Алексей согласился. Получив 20 рублей, он оставил лошадей товарищу, а сам уехал. Пугачев же к утру 15 августа добрался до умета. Как расскажет он сам на допросе в Москве, «платье на нем было крестьянское, кафтан сермяжный, кушак верблюжей, шляпа распущенная, рубашка крестьянская, холстинная, у которой ворот вышит был шелком, наподобие как у верховых мужиков, на ногах коты и чулки шерстяные белые».

– А, Пугачев! – Еремина Курица встретил его как хорошего знакомого. – Где это ты был и откуда тебя бог принес?

– Из Казани, я там содержался, да бог помог мне бежать!

– Ну, слава богу!

– А что, брат, не искали ли меня здесь?

– Нет, не искали.

– Что слышно на Яике? Не знаешь ли, что там делается?

– Ныне, кажется, все тихо и смирно. Там теперь комендантом полковник Симонов.

– А казак Пьянов жив ли?

– Пьянов бегает, потому что на Яике проведали, что он подговаривал казаков бежать на Кубань.

Несколько дней Пугачев живет на умете, охотится на сайгаков. Надеется поговорить с кем-нибудь из Яицкого городка. Как-то он вошел в избу с убитым сайгаком и увидел новых людей – к Ереминой Курице по рекомендации крестьянина Мечетной слободы Василия Носова пришли три беглых русских крестьянина. Это были Афанасий Чучков, Антон Алексеев, Евдоким Федотов. Уметчик их приютил и паспортов не спрашивал.

– Я тебе, Степан Максимыч, – сказал Пугачев, – притащил сайгака, так освежуй-ка его.

– Хорошо, надежа, – Оболяев указал на крестьян, – теперь и кстати: вот прибыли к нам гости.

– А что это за люди?

– Нам нельзя таиться. – Чичков и остальные двое поклонились в ноги Емельяну. – Вы видите, бритые у нас лбы, мы беглые поселенцы, не оставьте нас!

– Хорошо, ребята, не кланяйтесь и не бойтесь! Я вас не оставлю, живите здесь, а потом мы сыщем вам и место.

Чувствуется и по этим словам, и по всем другим, ранее сказанным, по поступкам Пугачева, что в нем уже непрерывно работает мысль, работает в одном направлении; ум его, все существо устремлено к заветной цели – вырваться из тенет, сетей, которые опутывают его непрерывно, разорвать оковы, совершить дело, к которому тянется его мятежная, беспокойная душа, собрать вокруг себя тех, кто это дело поддержит, пойдет за ним. Сначала это были не очень ясные, отчетливые мысли, стремление, потом намеки, наконец – открытый разговор с Пьяновым. Арест в Малыковке, уже четвертый в его жизни, и заключение в Казани не остановили эту работу мысли. Оказавшись на свободе, он снова рвется на Яик, и здесь в разговоре с только что увиденными людьми, беглыми и неприкаянными, Емельян снова обнаруживает в себе это скрытое, тайное стремление к тому, чтобы начать задуманное дело. «Я вас не оставлю», – говорит им этот человек, тоже, как и они, беглый, каторжный, преследуемый властями, говорит чуть ли не «царским», «императорским» тоном! Какая разница между Емельяном, произносившим эти ободряющие слова, и перепуганными беглецами из Центральной России! А ведь когда он вошел в избу, вид у него был весьма скромный: в одной холстинной рубашке, к тому же грязный и испачканный в крови (нес сайгака по степи), на ногах – прохудившиеся коты, на голове – сермяжный колпак. А сколько чувствуется в словах его внутренней уверенности и огня! По всему видно, он встал на свой путь, перешел свой Рубикон.

Через несколько дней после разговора с беглыми хозяин и Пугачев пошли в баню. Еремина Курица увидел у своего постояльца какие-то отметины, знаки на груди – рубцы, шрамы, оставшиеся после болезни.

– Что это такое у тебя на груди-то?

Емельян промолчал, но задумался. Вспомнил о своем разговоре с Пьяновым: «А что, не сказал ли он Ереминой Курице, что я называл себя Петром Федоровичем?» Час спустя вышли из бани, и Пугачев вскоре подсел к хозяину: