355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Куприянов » Арабески ботаники. Книга 1 » Текст книги (страница 5)
Арабески ботаники. Книга 1
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 04:39

Текст книги "Арабески ботаники. Книга 1"


Автор книги: Андрей Куприянов


Жанры:

   

Биология

,

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

Слева направо: Анатолий Николаевич Демидов (1812–1870) с литографии 1835 г. Павел Николаевич Демидов (1798–1840) с портрета неизвестного художника.


Согласно положению, премия должна «содействовать к преуспеванию наук, словесности и промышленности в своём Отечестве». Сумма для премий (20 тысяч рублей) вносилась Демидовым начиная с 1831 до его смерти (1840) и ещё в течение последующих 25 лет по его завещанию. Эти премии были важным событием в общественной жизни России, ибо во многом стимулировали развитие естественных наук. Один из первых лауреатов этой престижной премии был доктор Геблер, который прославился изучением природных богатств Алтая. Он получил эту премию в 1837 году. Через 20 лет Демидовскую премию получил величайший сибирский ботаник Н.С. Турчанинов, которая помогла ему выжить в той бедности, в которой он тогда находился.

За время существования премии было рассмотрено 903 работы, в том числе 769 на русском языке. Было присуждено 55 полных премий, 220 половинных, 127 работ отмечены почётными отзывами. На оплату этих премий ушло 2,5 миллиона рублей. Славная традиция крупнейшего российского промышленника была возрождена в России в 1993 году.

Безусловно, фамилия Демидовых оставила значительный след в истории России. По щедрости добровольных пожертвований наиболее преуспел Прокофий Акинфиевич – более 4 млн рублей; Павел Николаевич пожертвовал 2,3 млн рублей; Анатолий Николаевич – более 2,2 млн рублей.

Вместе с тем невозможно не обратить внимания на обратную сторону медали демидовского меценатства. В Змеиногорске, центре рудной добычи XVIII века, в маленьком краеведческом музее стоит выразительная скульптура А. Иевлева, выполненная из дерева, – «Пугачёвцы в змеиногорской каторжной тюрьме». Колодников пожизненно оставляли под землёй, где они и умирали. Так Императрица Екатерина II карала своих непокорных подданных. И хотя рудники уже не принадлежали Демидововым, тем не менее, и их богатство пропитано болью и страданием бесчисленных приписных крестьян, замученных непосильной работой. И я спрашиваю себя, нравственно ли восхищаться вкладом этого семейства в развитие ботаники и других наук или это кощунственно? Богатство любого капиталиста создаётся потом и кровью простого народа, не зря говорится: «Своим трудом сыт будешь, а богатым – никогда». И если вспомнить, какие бешеные деньги тратились развлечения ради первыми фамилиями России на протяжении веков, если взглянуть на сегодняшнее положение, когда горстка подлецов разграбила Россию и ничего не положила на алтарь науки и просвещения, то остаётся радоваться и гордиться, что в истории России была фамилия Демидовых, поддерживавших развитие отечественной науки почти полтора столетия.

В 1701 году архиерей Дмитрий Ростовский посвятил напутствие Никите Демидову.


 
Никита Демидовичь, муж благословенный,
и з сином Якинфом буди во всём умноженный!
О всепетая Мати! Ему сопутствуй
сохраняй в дому здрава, на пути присутствуй.
 
 
Архиерей Тобольский молит тя усердно:
даруй ему здравие цело и невредно,
Храни благополучно в премногая лета,
избавляй и покрывай от злаго навета.
 

Дай бог, чтобы не перевелись Демидовы в России!

А нам надо вернуться в середину XVIII века в просвещённое царствование Елизаветы и подобрать тоненькую ниточку, начавшуюся в разорённой Финляндии, и обратить свой взор на молодого лютеранского пастора Эрика Лаксмана.


КРУГ ПЯТЫЙ. ЛИННЕЙ, ПАЛЛАС, БЮФФОН

Вторую половину XVIII века во время царствования Екатерины II называли «просвещённой эпохой». Даже кошмарная тень Пугачёва, на подавление восстания которого были брошены лучшие полки во главе с непобедимым Суворовым, не могла разрушить прелесть дозволенного вольнодумства. В моду вошли философские салоны, подобно тем, что были в Париже. Там обсуждались вольнолюбивые идеи Вольтера, Дидро, Руссо, Гельвеция, Юма, Смита. Сочинения французских просветителей ходили по рукам в студенческой среде Петербурга и Москвы, в среде дворянской молодёжи. Довольно большими тиражами издавались лучшие произведения Вольтера, Монтескье, Руссо и других. Их можно было найти в Оренбурге, Казани, Симбирске, Орле. С 1767 по 1777 годы было переведено и издано отдельными сборниками свыше 400 статей из знаменитой «Энциклопедии» Дидро и Д’Аламбера. Исключительно важную роль для широкого русского читателя сыграли сочинения Вольтера, написанные в простой и доходчивой форме.

Естествознанию в этот период в обширнейшем смысле оказывалось покровительство не только с теоретической, но и с практической точки зрения как наиважнейшему условию процветания государства.


В европейской ботанике безраздельно господствовали идеи Линнея, имевшего в шестидесятые годы колоссальный научный авторитет. Судьба благоволила к Линнею – в 1762 году шведский сейм утвердил его во дворянстве. На фамильном гербе было изображено яйцо, как символ постоянно обновляющейся природы. Яйцо – на щите, окрашенном в три цвета: черный, зеленый и красный, символизирующие три царства природы. Внизу герба – его девиз «Famam extendere factis» [8]8
  Делами славу умножай (лат.)


[Закрыть]
. Этот девиз в полной мере соответствовал самому Карлу Линнею, создавшему основополагающие научные труды, которые при жизни принесли ему громкую славу и почёт.

Е.Г. Бобров, русский биограф Линнея, приводит его чрезвычайно важное письмо, написанное брату и сестрам в родную деревню Стенброхульт. Оно позволяет нам понять мироощущение гения в тот момент: «Я стал профессором, королевским врачом, кавалером и дворянином. Я был удостоен увидеть больше из чудесных созданий Творца, в чём я видел величайшую радость, чем кто нибудь из смертных до меня. Я послал моих учеников во все четыре части Света. Я написал больше, чем кто-нибудь другой из ныне живущих; 72 мои собственные книги находятся на моём столе. Имя моё стало известным и достигло до самых Индий, и я получил признание как крупнейший в своей науке. Я стал членом почти всех научных обществ: в Упсале, Стокгольме, Петербурге, Берлине, Вене, Лондоне, Монпелье, Тулузе, Флоренции и недавно в Париже, где был назван в ряду восьми наиболее знаменитых людей мира». Он был тщеславен, как все великие люди, и не жаловал тех, кто не склонялся перед его величием. Может поэтому никто из учеников и не превзошёл учителя.

Именно в эти годы на научном небосклоне Европы стремительно восходила звезда Палласа. Пётр Симон Паллас родился в то время, когда линнеевские идеи уже проникли в умы естествоиспытателей. И как это бывает с идеями, которые появились в нужное время и были правильно сформулированы, да еще и подкреплены упорством и талантом их автора, они очень быстро распространились по Европе.

Палласу незачем было проникаться идеями Линнея – он уже не мыслил другими категориями. Его предначертанием было развивать естествознание на заложенном Линнеем фундаменте. Поэтому Линней ему представлялся, скорее всего, как почётный анахронизм, который следовало уважать, но жизнь и научное развитие ботаники требовали идти дальше. Тем более, что естествоиспытателей того времени влекли и другие идеалы. Главной альтернативой линнеевскому пониманию устройства природы были идеи Бюффона. Единственное, что объединяло этих жестких оппонентов, – они были одногодками.

Жорж Луи Леклер де Бюффон (1707–1788). Рисунок с портрета 1753 г.


Жорж Луи Леклер де Бюффон был выдающимся натуралистом – писателем и пропагандистом науки. Но он был дилетантом. Пока Линней упорно изучал естествознание, Бюффон занимался юриспруденцией, физикой, математикой. Идеями о живой природе он стал проникаться лишь после назначения его на должность главы Ботанического сада в Париже.

В 1748 году он взялся за осуществление грандиозного издательского проекта «Естественная история общая и частная, с описанием кабинета короля». Бюффон сам, с небольшой группой помощников, написал 36 томов. В этих фолиантах ничего не значилось о растениях, они были заполнены исключительно описаниями животных, их повадок и биологии. Написанные живо, увлекательно, они оставались источниками знания почти сто лет, несмотря на то, что научные факты там перемежались с выдумкой автора. Но, конечно же, не в этом было противопоставление с Линнеем, отстаивавшим всю свою жизнь только точные факты. Бюффон защищал идею трансформизма. Его ближайшим учеником был Ламарк, который отрицал вид (краеугольный камень систематики) и был первым эволюционистом.

Бюффон отрицательно относился к систематике, он утверждал, что систематик стремится «подчинить произвольным законам законы природы» и намеревается измерить её силы с помощью нашего слабого воображения. О Линнее Бюффон говорил, что тот сделал язык науки более трудным, чем сама наука. Он считал, что система Линнея есть метафизическая ошибка. «Эта ошибка, – писал Бюффон, – состоит в непонимании продвижения природы, которое происходит всегда незаметными сдвигами, и в намерении судить о целом по одной его части». Согласно представлениям Бюффона «природе есть только индивидуумы, а роды, отряды и классы суще ствуют только в нашем воображении».

Основная беда Бюффона состояла в том, что он был дилетантом и французом. Первое порождало сомнительные идеи, а второе – безудержную фантазию и неиссякаемую энергию в отстаивании этих своих сомнительных идей. Молодёжь бредила Бюффоном, и Паллас, долгие годы вращаясь в среде учёных, не мог не заразиться этим «бредом». В сердце его всё же, скорее всего, был Бюффон, но в уме – властвовали идеи неизменности вида Линнея. Этот дуализм сопровождал его всю жизнь.

Несмотря на очевидное научное превосходство Линнея, идеи Бюффона прожили довольно долгое время. В.И. Вернадский, великий ученый XX века, как и многие другие естествоиспытатели, тоже был очарован идеями Бюффона. В одном из писем, датированном 1942 годом, он писал: «Я очень высоко ценю Бюффона, и одно время им очень занимался. В основу своего университетского курса в Москве я клал не Линнея, а Бюффона, который рассматривал не продукты, а процессы – Бюффон первым научно пытался выразить геологическое время».

Паллас дружил с молодыми учёными, которые уже впитали идеи Линнея, однако ж, и идеи Бюффона не считали совсем уж бредовыми.

Паллас почти повторил судьбу Линнея, странствуя по университетам Европы, везде обрастая знакомствами и полезными связями. Главное – он имел возможность обмениваться идеями. Его обучение проходило в университетах Галле, Гёттингена, Лейдена, Лейпцига, Гааги, Лондона. Он изучает растения в лучших ботанических садах и естественных музеях Европы. Блестящее знание европейских языков делает его «человеком мира», а способность к тонким наблюдениям – талантливым исследователем.

В Гёттингене судьба подарила ему встречу с Антоном Бюшингом, который прежде (в 1760 году) был пастором церкви святого Петра в Петербурге. И как знать, не было ли между ними разговоров о далёкой России и её природных богатствах.

Слева направо.  Карл Линней в возрасте 32 лет. Рисунок с репродукции портрета работы Шеффеля (1739). Пётр Симон Паллас в 80 х годах XVIII века.


В Амстердаме он знакомится с Николасом Бурманом, с которым он не прекращал переписки на протяжении всей своей жизни. Бурман был сыном близкого друга Линнея – Иоганна Бурмана, директора Амстердамского ботанического сада и выдающегося ботаника. Именно в его доме Линней познакомился с директором Ост–Индийской компании и бургомистром Амстердама Георгом Клиффортом, который оказал неоценимую помощь Линнею в трудное для того время. Через несколько лет Линней издал книгу «Сад Клиффорда», которая стала классическим трудом описания растений ботанического сада. Поэтому тесное знакомство Палласа с ботанической семьей Бурманов, а их – с Линнеем, делает связь Палласа и Линнея очевидной.

Первая крупная научная работа Палласа «Перечень зоофитов», опубликованная в 1766 году, сразу же привлекает к нему внимание учёных. Профессор Г.–Х. Людвиг рекомендовал его для работы в Петербургской Академии. И уже в 1967 году Паллас принимает предложение секретаря Академии Штелина переехать в Россию и стать членом Академии.

Только вот с Линнеем тесного сотрудничества у него не получилось. Линней, будучи в зените славы, безусловно, знал о новой «звезде» в естествознании и, вероятно, ждал, что тот придёт к нему за благословением. Но Паллас не нуждался ни в чьём покровительстве.

Как позднее заметил Карл Бэр: «До Палласа систематическая обработка естественной истории всецело принадлежала Упсале, теперь же эта наука получает крупнейшие богатства из Петербурга». Палласу досталась вся коллекция И. Гмелина, Г. Стеллера, С. Крашенинникова, о чём более тридцати лет мечтал Линней, располагая лишь крохотным количеством дублетов этих коллекций.

Линней тоже не считал нужным склоняться перед «выскочкой». Посредником между ними был вездесущий Миллер, о чем свидетельствует следующий отрывок из письма Линнея к Миллеру от 10 августа 1773 года: «Приношу тебе, знаменитый муж, благодарность столь великую, какую только могу за семена, собранные г-ном Палласом; семена эти весьма редки и весьма многочисленны. Помимо твоей милости едва ли они попали бы в мои руки. Я выражу, также признательность г-ну Палласу, как только узнаю, где он находится, за эти самые новые семена, из которых многие уже проросли. Я устроил отдельный садик для них, а также для ранее полученных мною сибирских растений теперь. Ваши азиатские растения являются единственными, которые украшают сады северной Европы, что прежде всего и более всего является твоей заслугой, знаменитый муж, ты, который оживил Петербургскую Академию и способствовал её восстановлению».

За церемонной вежливостью Линнея сквозит чувство ревнивой досады, что ему приходится – хоть и опосредованно – пользоваться результатами работы Палласа. Недоверчивым брюзжанием он встречает все открытия Палласа, сделанные в России. Он явно несправедливо критикует его за описание нового рода Rindera, очень своеобразного растения из семейства бурачниковых. «Rindera tetraspis г-на Палласа, – писал он, – представляется мне видом Cynoglossum. Нельзя ли получить один экземпляр этого растения? Мне представляется невероятным, что у нее 10, а не 5 тычинок. Обычно природа не делает скачков. Может быть г-н Паллас сосчитал 5 тычинок?»

Rindera tetraspis Pallas


Astragalus ammodytes Pallas


Впервые риндеру нашёл московский штаб–лекарь Риндер на песках восточнее Самары. Позже Паллас сам отыскал это замечательное растение и назвал его в честь штаб–лекаря. Паллас хорошо изучил особенности распространения риндеры. 22 июня 1771 года в Семипалатинске он отмечает: «На высоких местах, на коих я в десяти верстах от Семипалатной ночевал, усмотрел я на другой день поутру множество сухих стеблей и листьев редкого растения Rindera, которое только здесь и выше при Красноярском форпосте, а более нигде по Иртышу не попадается». По сути, этот род настолько характерен, что не было сомнений в его самостоятельности. Пренебрежение Линнея больно задело Палласа, он жаловался впоследствии: «Rindera, как новый род, был бы принят в “Systema plan tarum”, если бы его автором был кто-либо из последователей Линнея. Несправедливо отвергнув этот род, он не принял во внимание существенные признаки». Паллас вынужден был идти на компромисс и, чтобы сгладить ситуацию, называет это растение во «Флоре России» Cynoglossum rinderaPall.

Но, с другой стороны, Паллас, воспитанный на смелых идеях Бюффона, скептически относился к искусственной системе Линнея, когда тот группировал растения по количеству тычинок. При этом он никогда не позволял себе открыто критиковать Линнея. Для этого он был искусным дипломатом и очень хорошо воспитан, а своё принципиальное несогласие выразил в названиях растений.

Пётр Симон Паллас с гравюры Крюгера (1767)


Так, описывая род Polycnemum из семейства маревых, он описал несколько видов, делая акцент на количестве тычинок: поликнем однотычиночный, поликнем трёхтычиночный, поликнем противолистный – «тычек обыкновенно бывает пять». Много позднее замечательный ботаник А.А. Бунге, наводя систематический порядок в этой группе растений, часть видов, описанных Палласом, отнёс в новый род – Петросимония, тем самым увековечив имя Петра Симона Палласа, намекая на причины возникновения видовых эпитетов. Так и растет по солонцам южной Сибири петросимония трёхтычиночная, ставшая средством в идейном противоборстве двух ботанических титанов.

Петросимония трёхтычиночная – Petrosimonia triandra (Pallas) Simonk.


Линней считал, что видов столько, сколько их создал бог. Он отстаивал незыблемость своей системы. Однако, причисляя себя к ортодоксам, не был педантом. Преданный истине, он к концу жизни сам усомнился во многих им же утвержденных догматах. Как проницательно заметил Паллас: «Линней в тайне предпочитает своей системе естественный порядок и иногда исправляет первую против собственных правил в угоду законам природы».

Линней верил в правильность системы, поскольку при помощи её можно было навести порядок в царствах природы. Как любая искусственная система, она грешила недостатками и подвергалась множественной критике ещё во время его «царствования». Линней требовал неукоснительно следовать своей системе. Он её пропагандировал, внедрял, отстаивал, и только благодаря его бескомпромиссной борьбе с инакомыслием ему удалось навести порядок в ботанике.

Паллас всю жизнь оставался в оппозиции великому шведу. К.Ф. Вольф в своем неоконченном трактате «Предметы размышлений в связи с теорией уродов» предположительно датируемом 1778–1783 гг., приводит наблюдения Палласа над сибирскими растениями. Паллас сообщает о 6 растениях, привезённых из Сибири и посаженных в Петербургском ботаническом саду. По его наблюдениям, сибирские растения, размноженные семенами в Петербурге, сохраняли свои «сибирские» признаки в первом, втором, третьем поколениях. Однако после шестого и в последующих поколениях они заметно менялись. Изменения Паллас относит к воздействию нового климата, то есть то, что сейчас называют акклиматизацией. «Ведь разве могут растения,– пишет он, – несущие на себе многовековой отпечаток жизни в Сибири, не медленно, в первом или во втором поколении, сбросить с себя этот отпечаток

Он предполагает, что «растения некогда были перенесены в Сибирь из более южных областей: так что отпечаток, налагаемый на них петербургским климатом, и есть первоначальный и естественный признак, который Сибирь изменила и к которому эти растения при культивировании их здесь наконец возвращаются».

Следовательно, на основании опытов по акклиматизации сибирских растений в Петербурге Паллас пришёл к заключению, что адаптивные признаки у интродуцентов усиливаются в ряду поколений в течение времени. Надо сказать, что к общепризнанному заблуждению о «перерождении естества», на примере трансмутаций, якобы наблюдаемых у хлебных злаков, Паллас относился иронически. Он не верил в перерождение видов, как и его замечательный современник Андрей Болотов.

Очевидно, что европейские учёные не раз пытались «замолвить словечко» за Палласа. В этом отношении чрезвычайно показательно его письмо Николаю Бурману, написанное в апреле 1778 года после кончины Линнея. Паллас пишет: «Теперь, когда скончался великий Линней, кто станет диктатором для ботаников? За несколько месяцев до смерти он написал мне через сына, и, по видимому, смягчил свой старый гнев».

История разобралась в величии действительном и мнимом и в череде знаменитых учёных мужей поставила их в следующем порядке: Линней, Паллас, Бюффон.


КРУГ ШЕСТОЙ. ЛАКСМАН, ЛИННЕЙ

Новый 1725 год Россия встретила вместе с великим Императором Петром I. Он был полон новых планов относительно переустройства Империи. Спустя всего 37 лет, летом 1762 года на престол взошла восьмая по счёту императрица – Екатерина II. В этот промежуток на престоле, сменяя друг друга, успели побывать Екатерина I (февраль 1725 – май 1727), Пётр II (май 1727 – январь 1730), Анна Ивановна (январь 1730 – октябрь 1740), Иван VI Антонович (октябрь 1740 – ноябрь 1741), Елизавета Петровна (ноябрь 1741 – декабрь 1761), Пётр III (декабрь 1761 – июль 1762). Страной правили временщики, которые были «калифами на час»: Меншиков, Остерман, Бирон, Шувалов, Разумовский. Деньги тратились великие и в основном на забавы: то на ледяные дворцы, то на фейерверки.

Вот как описывается обед Анны Ивановны по случаю взятия Данцига. Повод для войны был самый банальный. Императрицу не устраивал выбранный сеймом король польский Станислав, и она гоняла его по всей Европе, пока не поймала в Данциге и не сменила своим ставленником Августом III.

  «Императрица и императорское семейство обедало в гроте, обращённом к длинной аллее, которая заканчивалась фонтаном и была обрамлена высокими голландскими вазами. По всей длине аллеи тянулся длинный стол, одним концом упиравшийся в стол императрицы в гроте. Над этим длинным столом был навес из зелёного шелка, поддерживаемый витыми колоннами, которые снизу доверху были увиты гирляндами живых цветов. Между этими колоннами вдоль всего стола в нишах живой изгороди были устроены буфеты: на одном столовая посуда, на другом фарфор. Дам для кавалеров определял жребий, и соответственно этому пары сидели за столом так, чтобы мужчины и женщины чередовались. За столом сидело триста человек, и для каждой перемены требовалось шестьсот тарелок, а перемен было две и десерт…»

В Академии по-прежнему полновластными хозяевами были немцы. Ломоносов изнемогал в непосильной борьбе за историческое место России в системе наук. После безвременной кончины Аммана, Гмелина, Крашенинникова в Петербургской Академии опять возникла необходимость в ботаниках.

В 1763 году по рекомендации Линнея в Петербург прибыл Иоганн–Петер Фальк (1725–1774). Сначала он исполнял обязанности хранителя натурального кабинета, а позднее его назначили заведующим Медицинским садом. Будучи прямым учеником Линнея, он защитил у него диссертацию, но в силу своих душевных качеств вряд ли мог стать организатором длительных экспедиций и продолжать дело великих путешественников.

Посредником между Академией и Линнеем выступал академик Миллер. Судя по его переписке с Линнеем, вопрос о развитии ботаники в России обсуждался между ними, но ученики Линнея не хотели связываться с варварской страной, их пугали российские просторы.

Миллер просил Линнея найти ботаника для Академии. Линней сначала рекомендовал своего лучшего ученика Соландера, затем Фагрея, но те не согласились. После этого Линней предложил испытать шведа финского происхождения Эрика Лаксмана, которого ему, в свою очередь, рекомендовали его ученики П. Гаад и П. Кальм.

И вот 19 января 1764 года, по представлению вездесущего Миллера, Академия избрала практически неизвестного пастора Эрика Лаксмана (1737–1796) своим корреспондентом с жалованием 100 рублей в год. Такое выгодное мнение о себе Лаксман снискал не только потому, что он был учеником ученика Линнея, но и хорошими ботаническими знаниями. Он представил Академии список растений, собранных в окрестностях Санкт–Петербурга. В этом списке были новые растения, не указанные в «Flora Indrica» Крашенинникова–Гортнера, в частности адокса – невзрачное растеньице, и многие другие. Надо сказать, что этот труд, как и в случае с Крашенинниковым, присвоил лейб–медик Гортнер.

Линней был доволен: он получил корреспондента, готового ехать на край света за новыми диковинными растениями и животными (и при том, что тот был природным шведом). Линнея не смущало, что его новый корреспондент был пастор и не имел специального биологического образования.

Перед самой поездкой на Алтай Лаксман женился, и 25 января 1764 года с молодой женой Кристиной–Маргаритой, урожденной Руненберг, прибыл в Москву для получения последних инструкций. 31 января он пишет письмо Линнею, в котором извещает его о своём путешествии и согласии быть его добровольным корреспондентом. Он ещё не мечтает о карьере естествоиспытателя и хочет быть хорошим пастором для своих далёких прихожан. Но 12 августа 1764 года Линней пишет ему ответ в далёкий предалёкий Барнаул. И это письмо изменяет всю жизнь и судьбу Лаксмана.

Мы считаем необходимым представить читателю письмо полностью, поскольку в русских изданиях приводятся только выдержки из него.

«С несказанным удовольствием я получил письмо Ваше от 31 января, —писал Линней, – из которого вижу, что Провидение и судьба заставила Вас отправиться в такие места, куда ещё почти никто не попадал с открытыми глазами...»

Необходимо отметить, что со времени путешествия Гмелина прошло почти тридцать лет. Те материалы, которые привезли Гмелин, Стеллер, Крашенинников, были явно неполными. Их было мало, и они только разожгли любопытство. Сибирь так и оставалась землей неизведанной, таинственной и казалась невообразимо богатой. Линнею досталась лишь небольшая толика от большого гмелинского гербария.

«Да ниспошлет Всевышний на Вас благодать свою, чтобы Вы могли видеть чудеса Его и открывать их миру, – продолжал Линней. – Сочинения Мессершмидта, Стеллера, Гмелина, Гербера и Гейнцельмана есть у меня в рукописях. Из сибирских растений у меня едва сотня живых в саду. Никакие другие растения так хорошо не растут в наших садах, как эти. Англичане и французы посредством многих и редких деревьев и растений, привозимых ими из Северной Америки, превращают свои дома и замки в рай, но у нас эти североамериканские растения не принимаются так хорошо и редко достигают зрелости. А сибирские придали бы садам нашим новое великолепие, и Вы, государь мой, можете украсить отечество наше и сделаться бессмертным в потомстве, если будете высылать мне семена трав, растущих в Сибири в диком состоянии. Более всего я желал бы Actaea cimicifuga с 4 пестиками, а потом Hyasciamus physaloides, Hypericum erectum, Fumaria spectabilis, Trollius asiaticus, многие сорта растущих там Spiraea, маленькие Ulmus frutex и другие из этих прекрасных растений, ещё не попа давших в европейский сад. Каждое из них было бы драгоценным украшением. Насекомых я получал со всего света, и ещё недавно мне была прислана коллекция их с мыса Доброй Надежды. Но ни один естествоиспытатель ещё не знает ни одного из сибирских. Бесконечно обяжете меня собиранием для меня травянистых семян и насекомых» .

Карл Линней в возрасте 64 года. Рисунок по репродукции с работы Крафта (1771)


В этом письме отражена вся философия ботанического Ренессанса середины XVIII века. Мореходы бороздили океаны и привозили несказанной красоты растения из Бразилии, Вирджинии, Индии и Австралии. Капитаны, отправляясь в заморские плавания, получали чёткие инструкции по транспортировке семян и растений. И только Сибирь оставалась холодной, неприступной и неизученной.

Линней один из первых понял также и другое: новые растения таят новые полезные свойства. Это один из надёжнейших способов к процветанию маленькой Швеции. Это мы сейчас не задумываемся, откуда пришли растения в наши сады и скверы. К примеру, клен и карагач считаются у нас исконными природными растениями, но это не так. Родина клёна – Северная Америка, а карагач появился в наших краях из Северной Монголии. Мы лакомимся чилийской земляникой, а весь мир – нашей чёрной смородиной.

Линней предвосхитил необходимость мобилизации растительных ресурсов, то, что сейчас называется интродукцией растений. Он верно догадался использовать виды таволги для озеленения улиц городов, а вяз мелколистный, или карагач, также с подачи великого Линнея до сих пор имеет широчайшее применение в зелёном строительстве многих стран. Кроме того, вяз считается непревзойденным для озеленения солонцовых степных земель. Купальница азиатская с легкой руки Линнея заняла почётное место в декоративном садоводстве Европы (но не у нас в Сибири). Чрезвычайно перспективна и в декоративном, и в сырьевом отношении пузырница физалисовая, растущая по каменистым осыпям Алтайских гор. Это растение эфемероид и ранней весной отрастает сразу цветоносами с голубыми цветами. Но она так и не нашла своё место в культуре как цветочное растение, хотя несомненно заслуживает самого присталь ного внимания садоводов.

«Можете адресовать письма в Королевское Учёное Общество в Упсале, потому что я сам вскрываю все письма, назначенные в общество. В Петербургском музее я вижу несметное количество мелких птичек и рыб из Сибири, но Бог знает, что это такое, потому что имена так чужды, что по ним толку не добьёшься...»

«В склянке в спирту могут быть сохранены многие виды, – поучал Линней молодого коллегу. – Изготовьте их для самого себя. Соберите маленький гербарий собранных в Сибири растений. Если что нибудь покажется Вам неизвестным, то пошлите его в письме с отмеченным номером ко мне. Я потом буду отвечать на каждый номер отдельно и напишу Вам, что оно такое и что доныне известно о нём. Между Spiraea растет в Сибири один низкий сорт Frutex foliis pinnatis, которую я чрезвычайно желал бы получить с семенами. Spiraea salicifolia повсеместна, все другие по красивым белым цветам своим были бы особенно хороши для изгородей наших садов. Господин Карамышев издаёт теперь под моим руководством диссертацию, обнимающую все до сего времени известные растения. Как только она будет готова, я вышлю её…»

Судьба А.М. Карамышева (1744–1791) совершенно случайно вплелась в ботанический орнамент. Этот «русско–сибирский дворянин и императорского Московского университета студент» учился у Линнея и защитил у него диссертацию в мае 1776 года на тему: «Диссертация, показывающая необходимость развития естественной истории в России». В ней он первый привёл для России 351 вид растений с правильными биноминальными названиями.

«Если Вы будете так добры и станете высылать мне сибирские семена, то не выбирайте только виднейшие растения, а берите также из самых жалких и некрасивых, потому что именно эти бывают часто самыми редкими, никем не замеченные по своей малости. Если доживу до осени, то издам опять Sistema naturae. Тогда увидите, как громадно возросло число животных. Дай Вам Все вышний охоту и силу, чтоб наблюдать и собирать, да сохраните Вашу дружбу ко мне. С нетерпением буду ждать Вашего первого письма из Колывани».

Это писал «князь ботаников», о самочувствии которого справлялся сам король Франции. Великий Линней просил Лаксмана, простого лютеранского пастыря, сохранить дружбу с ним. Письмо стало судьбоносным для Лаксмана, который отдал себя естествознанию во славу науки и далёкой Швеции.

Замечательно то, что по прошествии 250 лет пожелание великого систематика не потеряло своего смысла – ботаники и теперь внимательно обследуют скалы и берега рек, пытаясь отыскать новое, никем ещё не описанное растение. И самое удивительное, что время от времени им это удаётся.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю