Текст книги "Я - Мышиный король"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Форма у них по случаю праздника была парадная, и начищенные тупые ботинки блестели, как зеркало.

Милиционерам в такое утро приходилось несладко.

– Да, – опять сказал Борка.

Потому что приветственные возгласы уже умолкали, а когда они умолкли совсем и почетная караульная рота, развернувшаяся вдоль широких трибун, перестроилась в две шеренги, чтобы освободить место для громадной, наверное, трехтонной машины, словно танк, выползающей из дворцовых ворот, то оба они услышали, как совсем рядом с ними кто-то произнес с насмешливыми веселыми интонациями:

– Надо было купить букет цветов, Сэнсэй. Вот сейчас бы и преподнесли. Что может быть естественней патриотического порыва?.. А еще кто-то ответил – через мгновение, видимо, немного подумав: Хорошая мысль. Жаль только, что – слишком поздно... А первый сказал: Ничего не поздно, Сэнсэй. Пошлем Крокодила. Крокодил! Слетай-ка на проспект за цветами!.. А третий голос – тусклый, спотыкающийся, как пьяница, на согласных, протянул недовольно: А почему – опять я? Как бежать куда-то, так – обязательно я... А веселый голос сказал: А потому что ты – стоишь с краю. Ну-ка – за четыре секунды, одна нога – здесь, другая – там!.. А Крокодил неожиданно согласился: Ладно. Тогда деньги давай, у меня – ни копейки... А Сэнсэй, который, по-видимому, опять подумал, произнес, как будто сквозь плотно сжатые зубы: Прекратите. Достаточно. Поговорили и хватит... А веселый, не понимая, спросил удивленно: В чем дело, Сэнсэй?.. А нахмуренный, вероятно, Сэнсэй, ответил: Отлучаться кому-либо – запрещаю... А веселый сказал: Па-адумаешь – отлучаться!.. А Сэнсэй повторил: Все. Разговоры окончены...

Вновь заиграла музыка. Но теперь уже совершенно другая: громыхающий медью, торжественный Гимн Великого Города. Зазвенели фанфары, напирающая толпа как будто немного выправилась, серая, наверное, бронированная машина тут же, сворачивая, притормозила, и по ступенькам трибуны, сопровождаемый тушей Нашего Великого Покровителя, очень быстро поднялся высокий, немного сутулящийся человек, острый профиль которого виднелся на флагах и транспарантах.

– У... морда... – громко сказали в толпе.

Впрочем, относилось это, скорее всего не к Мэру. Относилось это, скорее всего, к Нашему Великому Покровителю, неуклюже, на четвереньках карабкающемуся в это время по лестнице.

Шерсть у него от непривычных усилий вставала дыбом, а когтистые задние лапы соскальзывали.

– У... рожа звериная...

– Навязали какого-то медведюгу...

– Дать бы ему кирпичом по башке...

Голоса, однако, были беззлобные.

Сам же Мэр, добежав до вершины, привычно остановился подняв к небу медально очерченное лицо, и немедленно стал похож на свое несколько карикатурное изображение, а когда Гимн завершился ликующим светлым аккордом, в долгом звуке которого проскальзывало нечто магическое, то все также привычно схватился за круглый деревянный барьерчик, опоясывающий трибуну, и, подавшись вперед, деловито, но в то же время возвышенно, как начало молитвы, бросил над чутко внемлющей площадью:

– Сограждане!..

Слово, точно большая птица, поплыло в небо, – а затем в неуловимую долю мгновения ринулось вниз и стремительно выпорхнуло из репродукторов, оглушив раскатами – сразу со всех сторон.

Кеф и Борка вздрогнули от этого звукового удара.

– Сограждане!..

Говорилось это, наверное, и о них – потому что та Тьма, из которой они явились, и которая, как древняя Смерть, уже проникала в город, по-немногу, дробила их всех на отдельные сущности, отпочковывая из грязи и сырости, точно жаб, придавая им кошмарно-человеческий облик: плеск горячего океана доносился, казалось, даже до площади.

– Плохо, – сказал Борка.

И Кеф тоже подтвердил:

– Плохо...

Но означало это нечто иное, чем то, что сказано. Означало это – пронзительный мартовский день, наполненный трепетом ожидания, хруст ночного мороза в остекленевших продавленных лужах, страх ворон, надрывающиеся репродукторы и прекрасный божественный облик Нашего Великого Благодетеля, который как раз в эту минуту устраивался поудобнее неподалеку от Мэра. Даже шерсть Благодетеля, казалось, была полна великолепного солнца, а большие треугольные уши ловили каждое слово.

Он был непередаваем.

Но, главное, это означало тех троих озабоченных, странных, напряженных людей, которые были прижаты к ним напором толпы.

Самый ближний из них, лицом своим, стянутым акромегалией к подбородку, действительно напоминал крокодила: пористая увлажненная кожа не просыхала даже в мороз, а пальто и заношенный шарф, который обматывал шею, были неопределенного буро-зеленого цвета.

Ужасный это был человек.

Кеф и Борка попытались от него отодвинуться. Но отодвинуться по-настоящему было некуда: люди, прижатые к загородкам, стояли довольно плотно, на них сразу же стали покрикивать, толкая локтями:

– Ну-ну, не топчитесь!..

Пришлось оставаться там, где они стояли.

Двое других, впрочем, были нисколько не лучше: нервный, какой-то испачканный юноша, словно два года не умывавшийся, с волосами, рассыпанными по лацканам кожаной куртки, в непрерывной ухмылке, грызущий спичку за спичкой, вероятно, пытающийся таким образом подавить внутреннее возбуждение, и гораздо более представительный, солидный мужчина, равнодушным лицом своим походящий на чиновника мэрии – в дорогом отороченном мехом пальто, под которым угадывалась не менее представительная фигура.

Он почувствовал взгляд Кефа и Борки и вздернул светлые брови:

– Уроды?..

Юноша сейчас же подсунулся к его уху и, подрагивая от напора чувств, быстро-быстро зашептал что-то, тыча пальцем в их сторону.

У него даже порозовел кончик носа.

Кеф и Борка слегка попятились.

Однако, мужчина, которого называли Сэнсэем, еле заметно покачал головой:

– Не надо...

И тогда нервный юноша с досады ударил себя кулаком по ладони:

– Зря!..

Было видно, что он сильно переживает.

Впрочем, все это тут же ушло куда-то в сторону, потому что Мэр закончил свое выступление и, последний раз кинув в морозное светлое небо что-то вроде: "Единение и согласие"!.. вызвал рокот аплодисментов, которые закипели на площади. Правда, вместе с аплодисментами полетел из толпы и нахальный отчаянный свист, но он просто не обратил на это внимания бодро взмахнул рукой, подавая сигнал, и сейчас же опять посыпались из репродукторов серебряные созвучия клавикордов, а на левой окраине площади – там, где купами тополей начинался от здания с легким шпилем тянущийся почти до реки, казарменный неуютный сквер, закачался и, незаметно для глаза накапливая высоту, величаво поплыл в дымном воздухе синий, с ребрами, как у тыквы, сказочный монгольфьер, и под нижним обрезом его желтела газовая горелка.

Площадь снова, обрадовавшись, взорвалась свистом и аплодисментами.

– Ништя-а-ак!.. – завопил кто-то из гущи повернутых кверху физиономий.

И все слипшееся людское варево, колыхнувшееся от восторга, немедленно подхватило:

– Ур-ра-а-а!..

А гвардейцы вдруг вскинули ружья до уровня подбородка и по чьей-то короткой команде дали в небо отчетливый резкий залп.

– Ба-бах!..

Гулкое протяжное эхо прокатилось по площади.

– Ба-бах!..

Это, по-видимому, была кульминация праздника.

Музыка, во всяком случае, прибавила громкости, а застывший на долю секунды как бы в приветственной, не очень естественной позе Мэр на прощание еще раз взмахнул руками и, по всей вероятности, объяснив что-то Нашему Великому Покровителю, фиолетовая морда которого едва доставала ему до острого подбородка, как обычно, немного сутулясь, вероятно, чтобы уменьшить свой нечеловеческий рост, чрезвычайно целенаправленно, как все, что он делал, побежал вниз по лестнице, прилепившейся к коробке трибуны.

Он, наверное, торопился, потому что его, как всегда, ожидали важные государственные заботы. Но он даже не успел добежать до заурчавшей мотором машины.

Потому что едва он остановился, чтоб не уехать без Нашего Высокого Покровителя, как в толпе, обалденно таращившейся на проплывающий аэростат, совсем рядом с притиснутыми к загородке Кефом и Боркой, раздалось отчаянное:

– Пусти! Руку сломаешь!.. – а затем не менее отчаянное. – Граждане!.. Да посмотрите, что эта гнида делает с человеком!..

Кричал, оказывается, Крокодил.

Он каким-то образом уже оказался за ограждением и теперь, словно припадочный, выламывался в руках ошарашенного милиционера, колотясь о него головой и лягаясь тяжелыми, по-видимому, лыжными шнурованными ботинками.

– Помогите, сограждане!.. Убивают трудящегося человека!..

Он, скорее всего, действительно был припадочный, потому что ужасно, кошмарными психопатическими белками закатывал выпученные глаза, а из мягкого рта, растянувшегося гнилозубым оскалом, вытекали, поблескивая на солнце, висючие липкие слюни.

Впечатление было отталкивающее и одновременно какое-то жалостливое.

– Отпусти больного!.. – сразу же заговорили в толпе.

– Не ломай ему руку!..

– Дубина стоеросовая!..

Тут же за ограждением появился юноша с длинными волосами и, не долго думая, обхватил милиционера сзади, прикрепившись к нему, будто клещ, и всей тяжестью сковывая его движения.

Милиционеру теперь приходилось туго.

Тем более, что, подвигнутые примером юноши, несколько крепких мужчин из толпы тоже начали переваливаться за ограждение – извергая ругательства и явно намереваясь принять участие в драке.

Кефа и Борку, как куклы, были отброшены в сторону.

Ситуация становилась критической.

Видимо, поэтому четверо соседних милиционеров, до того момента, как истуканы, стоявших поодаль, ринулись, выхватывая дубинки, на помощь и, работая ими, а также ботинками и кулаками, энергично отшвырнули напирающую толпу обратно за ограждение – вместе с юношей и истерически всхлипывающим Крокодилом.

Заняло это, наверное, не больше десятка секунд.

Тем не менее, даже такого короткого промежутка времени оказалось достаточно: в оцеплении, пересекающем площадь, образовалась солидная брешь, и в нее, совершенно беззвучно, как тень, огибающая любые предметы, словно выстреленный из пушки, устремился невесть откуда взявшийся человек в грязно-сером брезентовом рабочем комбинезоне.

Он был собранный, невысокий, весь как будто летящий к невидимой, но прекрасной цели, тренированное тело его с легкостью птицы преодолевало препятствия: вот он, как при беге с барьерами, распластавшись по воздуху, перепрыгнул через еще одно, внутреннее ограждение, которое его ни на секунду не задержало, вот он, точно опытный, хладнокровный футбольный игрок увернулся от двух гвардейцев, ринувшихся ему навстречу, вот он быстрым клубком покатился по мостовой, всетаки, вероятно, зацепленный по ноге, брошенной издалека милицейской дубинкой, но, однако, тут же вскочил и как будто с новыми силами помчался к трибуне. Казалось, не было никакой реальной возможности остановить его, он летел без оглядки, словно и в самом деле выброшенный из дула орудия, и даже когда почетная караульная рота, видимо, подготовленная к таким ситуациям и поэтому отреагировавшая достаточно быстро, вдруг рассыпалась, а затем стеной сомкнулась вокруг него, то он не исчез бесследно в этом непробиваемом тройном заслоне, а как будто срикошетировав от него, взвился вверх, баскетбольным прыжком выплескиваясь над головами, и действительно, как умелый баскетболист, окруженный командой противника, длинным точным движением правой руки выбросил по направлению к Нашему Покровителю нечто вроде квадратной жестянки – вдруг вознесшейся к небу и тусклыми, масляными боками блеснувшей на солнце.

Ужасающий тихий полет ее длился, казалось, целую вечность.

Но, наверное, в самый последний момент человека этого все же ударили по предплечью, потому что жестянка, лениво переворачиваясь, полетела не точно на Нашего Покровителя, который, немного попятился, а несколько в сторону и поэтому, прочертив в хрупком воздухе неторопливую сверкающую дугу, неожиданно брякнулась прямо на капот рванувшейся куда-то назад машины.

Харкнул медный огонь, и заклубилось над покореженностью металла ватное облако взрыва.

Мощный ударный раскат пронесся по площади.

Разом сдернуло флаги и мохнатые черные папахи гвардейцев.

Завопили ошеломленные птицы.

Все это было невероятно красиво: строгая, вдруг оказавшаяся в тени громада Дворца, солнце, как нарочно, пробившееся сквозь туман и позолотившее дымку, красные, блистающие позументами, праздничные, многочисленные мундиры, и, наконец, сам разрыв – огнеглазый и распускающийся жаркими лепестками.

Точно он и являлся причиной сегодняшнего великолепия.

Кеф и Борка повизгивали от восторга.

И они совершенно не испугались, когда из дворцовых ворот, взбудораженный грохотом взрыва и дикими криками, растопырясь и выставляя перед собой частокол автоматов, брызнул на полусогнутых ногах взвод охраны и, не разбираясь ни в чем, ни на мгновение не задерживаясь, ошалело перекрестил все пространство надрывными паническими очередями.

Это было действительно здорово!

Стреляли, скорее всего, поверх голов, но в толпе, которая на мгновение оцепенела от неожиданности, этого, конечно, не знали: студень слипшихся тел начал медленно и мучительно колыхаться – раздавались проклятия, Кефа и Борку толкали, скрыться от ворочающейся тесноты было некуда, но среди этого колыхания, среди воплей и жутких перекошенных физиономий стали вдруг образовываться нелепо-пустые участки, словно люди в сердцевине толпы, падая друг на друга, таяли и растворялись, причем, области растворения стремительно увеличивались в размерах, а когда караульная рота, опомнившись наконец, и, наверное, уже нейтрализовав, как положено, человека в комбинезоне, угрожающе сомкнула свои ряды и, навесив оглушительный залп из ружей, которые только казались допотопными, а на самом деле представляли собой современные автоматические карабины, выставив начищенные багинеты, мерной поступью двинулась от дворца по направлению к проспекту Повешенных, то противостоять ей было уже, фактически, некому: светлое, раскинувшееся перед Дворцом пространство совсем опустело, лишь тащились, переворачиваясь на плоских камнях, обрывки бумаги, да пестрели – раздавленные при бегстве хлопушки и раскидаи.

Почему-то было очень много опилок.

А почти на границе прогулочной части площади, там, где плоский декоративный камень заканчивался, меняясь на асфальтовое покрытие, в угловатой, как будто с вывихнутыми суставами позе, будто жук-пловунец, неподвижно лежала, по-видимому, пожилая усталая женщина, и из треснувшего, как арбуз, затылка ее ручейком высыпались на камень латунные оси и шестеренки.

Словно из разбитого лопнувшего механизма будильника.

И совсем довершая сходство, торчала сквозь трещину в шее освободившаяся пружина.

Нет, это было просто великолепно!

– Э т о... – волнуясь от нахлынувших чувств, проскрипел Борка.

И очнувшийся Кеф, непрозрачные пластиковые глаза которого, точно бусины, были пришиты на плюшевой морде, повернулся и тоже взволнованно подтвердил:

– Э т о...

А затем вслед за Кефом неловко присел и, покряхтывая от напряжения, звериными толстыми пальцами, где обрубки когтей заплывали фиолетовым мясом, принялся собирать эти оси и шестеренки и ссыпать их, по мере накапливания, в карман брезентовой куртки.

Он даже посапывал наслаждения – ощущая их твердую приятную тяжесть.

Так что все это было и в самом деле великолепно.

Только теперь перед ними расстилалась не площадь, а широкий безлюдный проспект, уходящий домами куда-то за край горизонта: с проводов над проезжей частью его свешивались гирлянды и флаги, и, как стадо гиппопотамов, томились на повороте брошенные троллейбусы.

И уже перед ними лежала не женщина, а мужчина – в собачьей распахнутой шубе, и латунные шестеренки вываливались у него откуда-то из-под ребер.

И стояли вокруг гвардейцы с багровыми, оскаленными мордоворотами.

– Встать!..– скомандовал офицер в черной папахе.

Кеф и Борка, поддерживая друг друга, медленно выпрямились.

Видимо, они черезчур увлеклись собиранием разных деталек и поэтому не заметили, как перебрались с площади – сюда, на проспект.

Такое с ними бывало.

Но они опять же нисколько не испугались.

Потому что офицер, возбужденный случившимся, только вытаращил глаза, увидев мохнатые плюшевые физиономии, и, мгновенно потеряв к ним какой-либо интерес, скомкал лайковую перчатку, морщась и отворачиваясь:

– Уроды...

Бояться поэтому было нечего.

Правда, один из гвардейцев, судя по всему, недавнего срока, сильно нервничающий, облизывающий корку губ, все-таки передернул затвор, скорее всего, не умея остановиться, но ему скомандовали:

– Отставить!..

И гвардеец, возвращаясь в сознание, вздрогнул так, как будто его ударили:

– Виноват, господин капитан, просто раньше их никогда не видел...

Крупное, крестьянское лицо его, покрытое рябью веснушек, исказилось в гримасе.

Он безумно таращился.

– Ну тогда – посмотри, посмотри... – сказал офицер с непонятной, какой-то рыкающей интонацией. – Посмотри... Ничего – скоро на них насмотришься... – И внезапно оборотился к другим двум гвардейцам, которые, придерживая за локти, подвели откуда-то рослого представительного мужчину, почему-то без шапки, но в дорогом, отороченном мехом, расстегнутом теплом пальто и, наверное, в не менее дорогом строгом темном костюме – потому что из-под сбитого шарфа проглядывали галстук и белоснежный воротничок. – Ну?.. А это еще что за чучело?..

Мужчина попытался что-то ответить, однако гвардеец, с шевроном капрала на рукаве, тут же грубо пихнул его в бок кулаком, а затем доложил, не справляясь в горячим, вздымающим грудь дыханием:

– Так что, пытался скрыться, господин капитан!.. Мы ему – "Стой"! – а он в парадную налаживается... Можно сказать, еле перехватили... И документов своих – не хочет показывать...

Он еще раз, как бы случайно, заехал мужчине увесистым кулаком – проглотил ком слюны и поправил надвинувшуюся на глаза папаху.

Мужчина все же сказал:

– Извините, господин капитан, произошло недоразумение. Документы у меня, конечно, с собой. Можете ознакомиться, если хотите...

Появилась на свет плоская синяя книжица с гербом из тисненного серебра, и мужчина довольно-таки небрежно, двумя пальцами протянул ее возбужденному офицеру.

– Пожалуйста, сударь...

Он вообще держался очень уверенно: вслед за документами вытащил из бокового кармана лаковый, с инкрустациями, увесистый портсигар и, отщелкнув со звоном крышечку, выброшенную пружиной, несколько демонстративно достал оттуда тупую коричневую сигару, украшенную трехцветной наклейкой – тут же, приспособлением внутри портсигара откусил круглый кончик и, извлекши все из того же удивительного портсигара слабенький язычок огня, прикурил – глубоко и равномерно затягиваясь.

Даже гвардейцы, вероятно, почувствовали эту уверенность, потому что, переглянувшись между собой, неохотно отпустили его прижатые локти, а значительно успокоившийся, подтянувшийся капитан пролистал три-четыре страницы и вовсе доброжелательно поинтересовался:

– Господин инспектор музыкальных училищ? Господин Фабрициус Барма?

– Так точно!.. – с чуть заметной иронией ответил мужчина.

Правда, капитан предпочел этой иронии не услышать.

– Как же так получается, господин инспектор? По какой причине вы пытались... скрыться от патруля? Вы же понимаете: солдаты выполняют свои обязанности?..

Мужчина без суеты затянулся.

– Господин капитан... Разве я мог предположить, что этот... оклик...имеет ко мне отношение? Я спокойно – после завтрака в обществе... одной... особы – возвращаюсь к себе домой, по официальному адресу... в настроении... ничего такого не подозреваю, вдруг – какие-то крики, стрельба... Учтите мое состояние...

Он приветливо протянул портсигар капитану, и капитан, чуть замешкавшись, взял предложенную ему сигару, – прочитал надпись на этикетке, поднял брови:

– Благодарю вас... А, собственно, по какому адресу вы проживаете?

– Так, Повешенных, тридцать пять, где, в общем-то, и задержали...

Мужчина солидно повел рукой – показывая, и в этот момент Кеф и Борка его узнали. Потому что он повернулся к ним в профиль.

Сэнсэй!

Тот, который разговаривал с нервным юношей и с Крокодилом.

Они, кажется, вздрогнули.

И, наверное, именно потому, что они оба вздрогнули, мужчина обратил на них некоторое внимание.

Тоже – мгновенно узнав.

Правда, лицо его при этом нисколько не изменилось. Только в темных глазах промелькнуло какое-то странное выражение.

Он сказал:

– Так я могу быть свободен? Или вы, господин капитан, меня все-таки арестовали?

Ирония теперь звучала гораздо заметней.

Капитан нахмурился.

– Разумеется, вы можете идти, – сказал он. – Вот ваши документы, господин инспектор. Я бы только посоветовал вам не попадать больше в такие истории...

После чего весьма сдержанно откозырял.

– Всего хорошего, – вежливо поклонился мужчина.

Отвернулся и, скользнув мимолетным взглядом по Кефу и Борке, которые немного попятились, с чрезвычайным достоинством зашагал вдоль притихшего, уже совершенно безжизненного проспекта.

Вся фигура его показывала, что – идет благонамеренный гражданин.

Он даже не торопился.

– Сука! – отчетливо произнес один из гвардейцев.

А другой громко сплюнул – шмякнув тягучей харкотиной в стенку дома.

– Разговорчики!.. – кисло сказал капитан.

Надо было на что-то решаться.

И поэтому когда капитан, вяло махнув рукой, оглянулся и что-то прикинул, вероятно, намереваясь вернуться на площадь, то они оба схватились за его красный мундир и, не обращая внимания на тут же выраженную брезгливость, одинаковыми, как у близнецов, голосами каркнули в морозную тишину:

– Вот – этот...

– Этот? – спросил капитан, мгновенно насторожившись.

И они закивали раздутыми медвежьими мордочками:

– Взрывает... жестянка...

Тогда капитан медленно смял сигару, предложенную ему мужчиной, бросил мусор табака и бумаги на мерзлый асфальт и еще придавил, растирая носком ботинка.

Глаза его заблестели.

– Ага!.. – сказал он...

3. М Э Р И Я. О Т Ч Е Т Н Ы Й П Е Р И О Д.

Барма стоял у прохода из внутреннего, хозяйственного, "особого" дворика мэрии и смотрел, как среди суматохи, вызваной его появлением, среди криков, команд и гомона переругивающихся голосов завершается подготовка к отправлению транспорта на Восток.

Он испытывал некоторое, вполне ощутимое недовольство: транспорт должен был отправиться еще ночью, чтоб пройти городские кварталы под прикрытием темноты, но, как всегда, в последний момент выявились определенные трудности, ставшие уже, по-видимому, некой традицией – что-то было не до конца согласовано в документах сопровождения, которые утверждались в пяти разных местах, опоздали по обыкновению с доставкой горючего, хронически находящегося в дефиците, разумеется, обнаружился некомплект в части передаваемого персонала, и так далее, и тому подобное, куча всяких выскочивших неизвестно откуда, раздражающих мелочей, – в результате, как водится, уже давно рассвело, а четыре фургона, обтянутые по ребрам брезентом защитного цвета, боевые, ободранные, с разводами въевшейся грязи, которую невозможно было отчистить, все еще неподвижно темнели неподалеку от изолятора: мощные тупые капоты у них оставались холодными, и непонятно было, когда они вообще смогут тронуться с места.

Во всяком случае, пожелтевший замотанный Цыпа, исходящий, казалось, уже не потом, а дымящийся кислотой, был не в состоянии сказать что-либо внятное по этому поводу, он лишь скалился во весь рот, почти беззвучно хрипел и, почесываясь, обеими пятернями, как будто завшивевший, еле сдерживаясь, то и дело выдавливал из себя:

– Еще полчаса, герр Фабрициус!.. Полчаса... За полчаса мы управимся...

Было видно, что он и сам не верит называемым срокам, но подгонять его какими-либо распоряжениями, по-видимому, не имело смысла, вряд ли это хоть что-то ускорило бы в бестолочи круговорота, суматоха и так была потрясающая, выговор за сегодняшнее опоздание Цыпа уже заработал, а к тому же, как выяснилось (нет, видимо, неприятностей без некого позитива), все уроды, которые в настоящее время присутствовали в здании мэрии, вероятно из любопытства, стянулись один за другим во внутренний дворик. Было их значительно больше, чем в любое другое утро, – столько, что один из охранников, назначенных сопровождать данный транспорт, молодой, стремящийся выслужиться, наверное, бывший студент, или, может быть, просто, как все гвардейцы, ненавидящий этих уродов, улучив подходящий момент, осторожно приблизился на нужное расстояние и сказал внятным шепотом, который для Бармы все равно прозвучал оглушительно:

– Виноват, господин Начальник Охранного департамента, я бы обратил ваше внимание на... посторонних.

Он, наверное, все же стремился выслужиться: карие, с опасной искрой глаза его смотрели достаточно дерзко. А лицо было чистое и даже интеллигентное.

– Как тебя зовут? – спросил Барма.

– Арсен...

– Срок призыва?

– Декабрь, господин Начальник Охранного департамента...

– Вот что, Арсен, занимайся своими делами...

Может быть, и не следовало так резко отталкивать парня, но он знал, что десятки глаз исподтишка наблюдают за ним, и он не хотел, чтобы этот разговор был замечен.

– Иди к фургону!..

Тем более, что с другой стороны двора, как внезапно ожившая заводная плюшевая игрушка, переваливаясь на коротких лапах, приближался к нему толстый коричневый Мухрас, Наш Великий Покровитель, как его называли официально, и широкие фиолетовые губы его, словно смазанные гуталином, заранее расплывались в улыбке.

– Здравствуй, – сказал Мухрас, немного согнув колени в виде приветствия. – Как твое здоровье? Сегодня – хорошо, прохладно... Я вот тоже пришел посмотреть, чтобы – все было в порядке. Отправляешь транспорт, да? А ты не забыл про мою долю?..

От него разило привычным медвежьим смрадом. Словно он только что выбрался из протухшей берлоги. И провалы ноздрей у него, как обычно, гноились.

Барма слегка отодвинулся.

– Твоя доля ждет тебя, Мухрас, – вежливо сказал он. – Я свое слово держу, ты же знаешь. Я бы только хотел, чтоб твои люди не слишком уж ликовали по этому поводу. Ходят, знаешь, всякие неприятные слухи. Знаешь – женщина в когтях разъяренного зверя. Успокой их чуть-чуть, ну, зачем тебе конфликтовать с горожанами?..

Глаза у Мухраса точно подернулись пленкой. Он ответил скрипуче, наверное, тщательно составляя каждую фразу:

– Я горожан не боюсь. Подумаешь, ремесленники и торговцы... Если я захочу, то завтра этот город будет разрушен. И мне очень не нравится, что ко мне относятся, как к дикому зверю. Это оскорбляет меня и требует извинений. Я считаю поэтому, что моя доля должна быть несколько увеличена...

– А именно? – после длительной паузы поинтересовался Барма.

Мухрас с удовлетворением посопел.

– Мне нужны еще двадцать женщин. Если хочешь, ты можешь взять их из этого транспорта. Ничего. Я думаю, что Геккон не обидится...

Он вдруг вскинул свою громадную бочкообразную голову, поросшую плюшем, и заскрежетал – как будто зубья пилы вгрызались в железо. Нижняя челюсть его при этом двигалась вправо и влево.

Он так смеялся.

– Хорошо, – опять после длительной паузы сказал Барма. – Двадцать женщин. Я думаю, что мы можем пойти вам навстречу. Но тогда и вам придется взять на себя дополнительные обязательства. Хорошо. Мы поговорим об этом несколько позже...

Черный испытующий взгляд, казалось, прилип к нему. Взгляд чащоб, взгляд убийцы, настигающего добычу. Мухрас отчего-то насторожился.

Вероятно, не следовало уступать ему без ожесточенной дискуссии.

Это была ошибка.

К счастью, ощутимых последствий она не имела, потому что именно в этот момент под брезентом переднего грузовика раздались какие-то суматошные крики – стон, проклятия, ужасные потоки ругательств – продубевший, с застежками полог его заколебался; точно куль, по-видимому споткнувшись о борт, вывалилась оттуда растрепанная рыжеволосая женщина и, поднявшись, как будто слепая, устремилась под арку двора по направлению к Барме:

– Пустите!..

Вероятно, она не выдержала духоты и томительного ожидания.

Вид у нее был совершенно безумный.

– Убийцы!..

Барма уже собирался посторониться, потому что не связываться же ему, в самом деле, с очередной истеричкой, но опять же, именно в эту секунду Мухрас, которого словно подбросила внутренняя заводная пружина, неожиданно быстро переместился навстречу бегущей и, схватив женщину за пояс темнозеленого комбинезона, без натуги поднял ее в воздух – точно огромное насекомое. Чувствовалось, что никаких усилий для этого ему не потребовалось, вытянутая лапа его даже ни разу не дрогнула, он лишь, обернувшись, сказал несколько оторопевшему Барме:

– Моя доля!..

А затем, продолжая держать на весу вопящую беснующуюся фигуру, неуклюже, но очень уверенно двинулся к тому крылу мэрии, где уродам был выделен для проживания сектор первого этажа.

Круглый плюшевый хвостик, которым заканчивался хребет, оживленно подергивался.

Видимо, Мухрас был чрезвычайно доволен.

И по этой причине Барма махнул подоспевшим гвардейцам, чтобы его пропустили. Пусть идет, возвращайтесь, не надо никаких инцидентов. В это утро Мухрас его совершенно не беспокоил. В это утро его беспокоили только птицы – летящие над квадратом двора.

Птиц, к сожалению, было слишком много.

Третьи сутки тянулись они через город – омываясь кипением гомона, закрывая весеннее небо колеблющимися черными полотнищами. Это не походило на возвращение из жарких стран: стаи поднимались с востока, и, судя по сообщениям с близлежащих окраин, вовсе не растворялись в пространствах болотистых низких лесов, а, как будто все сразу, скучивались на пустошах можжевельника, где, по-видимому, еще с прошлых лет, сохранялись поляны янтарных, морщинистых, твердокаменных ягод. Так что, на возвращение это действительно не походило. Скорее уж можно было подозревать, что сквозь дрему болот осторожно подтягиваются к новостройкам отряды Геккона, и скопление воинов, прибывших на баркасах и скеррингах, жуткой массой своей распугивает все живое.

Значит, сарацины, как бы там ни было, приближаются к городу.

Вот, что его сейчас беспокоило.

И поэтому когда транспорт был, наконец, сформирован и передняя пара грузовиков, охраняемых с кабин и с подножек вооруженными добровольцами, надрывая моторы, которые заглушали стенания, начавшиеся внутри фургонов, стали один за другим выползать через железные створки ворот, то он облегченно вздохнул.

Слава богу, хотя бы одно неприятное дело, наконец, завершилось.

Может быть, теперь Геккон несколько утихомирится.

Впрочем, Геккона тоже пришлось – немедленно выбросить из головы.

Потому что едва гвардеец, прикрывавший ворота, напрягаясь, с тяжелым шуршанием задвинул в пазы чугунный засов, и едва отключился прерывистый зуммер на будке охранной сигнализации, свидетельствующий о размыкании, как из толпы медведеподобных уродов, сгрудившихся по обыкновению неподалеку от этой будки, словно сказочный гномик, рождающийся из травы, вынырнул оскаленный злобный запыхавшийся Цыпа и, как курица, подергав туда-сюда головой, сделал правой ладонью стремительное круговое движение.