Текст книги "Я - Мышиный король"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

У меня было ясное ощущение, что я что-то необратимо теряю.

Причем, вовсе не деньги.

И тем не менее, я любил их всех.

Но, наверное, больше всего я любил сейчас сам этот актовый зал, небольшой и открываемый только по торжественным случаям. Он сегодня был заполнен сверх всякой меры: набились даже в проходы, а у задней стены, где оставалась открытой фигурная дверь, словно родственники на поминках, толпились празднично принаряженные родители. Кстати, там же должна была стоять и Ивонна, но сколько я ни крутил головой, я не мог обнаружить ее среди переминающегося народа. Вероятно, она, как всегда, находилась где-то в задних рядах, и я чувствовал некоторое сожаление, что, быть может, она меня не увидит. Я сегодня был как бы хозяином того, что происходило и мне очень хотелось, чтоб и Ивонна слегка прикоснулась к этому празднику.

Однако, Ивонны не было. Вообще там не было никого из знакомых. И – внезапно зазвучали аплодисменты, и, растерянно обернувшись, я вдруг увидел, что на этот раз со сцены спускается Мымра.

Между прочим, я совершенно не помнил, чтобы ее туда вызывали, видимо, от волнения я как бы проглатывал некоторые кусочки происходящего. Мне даже казалось, что зал немного подрагивает, точно перемещаясь, и отдельные лица слегка расплываются в нерезком тумане. А когда Мымра, переваливаясь будто гусыня, прижимая к груди аттестат, неторопливо уковыляла со сцены и, по-видимому, уже утомившийся Дуремар, наклонясь к микрофону, захрипел сквозь динамики что-то совсем неразборчивое, то я просто не понял у него ни единого слова, и лишь потому, что встрепенувшийся Карл вместе с Косташем затолкали меня локтями с обеих сторон, догадался, что в этом хрипе прозвучала моя фамилия.

Меня словно ошпарило.

Иногда в сладкой дреме, которая накатывает под одеялом, когда сон еще не пришел, но дневная явь уже ощутимо отхлынула, несколько даже стыдясь своих глупых мечтаний, замирая, я представлял себе, что по воле судьбы совершаю какие-то необыкновенные подвиги. Например, что в руках моих оказывается волшебный меч, зовущий к победе, и что я, как легендарный герой, изгоняю из города полчища сарацинов. Или, что возник страшный заговор, связанный с предательством в мэрии, орды диких безжалостных кошек просачиваются в город, и вдруг я, разоблачив этот заговор и ударив в набат, поднимаю встревоженных горожан против очередного нашествия.

Может быть, это была затянувшаяся инфантильность, не знаю. Ивонна, когда сердилась по-настоящему, говорила, что я так, наверное, окончательно и не повзрослею, но какие бы подвиги я себе не представлял, в них всегда присутствовала одна неизбежная сцена: будто бы я иду среди рукоплещущей шумной толпы, и толпа расступается, приветствуя меня как героя. Радостные безудержные восклицания... Сотни рук, поднимающихся, чтобы выразить благодарность... Музыка... Восторженные приветствия... И – Елена, сияющая от счастья и восхищения...

Видимо, это было то, чего мне хотелось больше всего.

Любви и признательности.

И я столько раз представлял себе это, что, казалось бы, должен был уже обрести соответствующие привычки. То есть, встать как бы нехотя и, даже не оглядываясь по сторонам, равнодушно принять из рук Дуремара шершавые корочки аттестата.

Это не должно было меня никак взволновать.

Но в действительности все происходило иначе.

Если честно признаться, то я даже не понял, каким образом я вдруг очутился на сцене, – почему Дуремар приближает ко мне серое вытянутое лицо, вблизи, как оказалось, напудренное, почему он, будто ненужную вещь, осторожно сжимает мою правую руку, и зачем он, пошлепав губами, вставляет в нее какую-то твердую книжечку.

Если аплодисменты и были, то я их абсолютно не слышал.

Я пришел в себя только тогда, когда снова оказался на месте и нетерпеливый извертевшийся Косташ, выхватив у меня аттестат, торопливо сказал:

– Какая у тебя серия перед номером?.. "Ю"?.. Ну, значит, вместе загремели в казармы. Те, которые получили отсрочку, у тех серия "Щ". Мне отец говорил, ему рассказали в первом отделе...

– В армию, так в армию, – небрежно ответил я.

А Карл важно сказал:

– Ничего неизвестно. У меня вот серия "Б". Что это означает?..

– Серия "Б" – чиновники, – завистливо вздохнул Косташ. И вдруг как-то по-новому, уважительно посмотрел на Карла. Повезло. Наверное, родители постарались?

– У меня у самого – голова, – сказал Карл.

Они о чем-то заспорили.

До меня доходило лишь: "выслуга лет", "надбавка", "снабжение по второй категории".

Лично я никогда толком в этом не разбирался.

И поэтому когда заиграли "Гимн Великому городу", и надмирные величавые звуки потекли из динамиков, развешанных между колоннами, то я с облегчением встал, наверное, как и все присутствующие, и буквально до последней клетки своей пропитался простой и торжественной музыкой.

Я еще больше любил их всех.

А потому, когда музыка кончилась и нахлынуло шарканье ног с толчеей, свидетельствующей об окончании церемонии, то я не помчался, сломя голову, с Косташем, тут же требовательно дернувшим меня за рукав, и не двинулся вместе с Карлом, который, прищурившись, пробивался сквозь медленную толпу к какой-то ему одному известной цели, а стремительно обогнав всех по боковому узкому коридорчику, выводящему в вестибюль и значительно менее многолюдному, замер, как часовой, у фигуры крылатого бога – поднимаясь на цыпочки и выглядывая среди проходящих Ивонну.

Я был прав, она вышла одной из первых – в праздничном, с оборками платье, в черных туфлях, сияющих зеркальной поверхностью. Волосы у нее были уложены в незнакомую мне прическу, которая открывала лоб, а на шее светилась матовая нитка жемчуга.

И лицо у нее, по-моему, было в легкой косметике.

Я вдруг с некоторым ужасом обнаружил, что она, оказывается, красивая женщина.

Раньше я как-то не рассматривал Ивонну с такой точки зрения.

Мне даже стало неловко.

Однако, Ивонна, по-видимому, ничего не заметила, потому что сама, наверное, волновалась не меньше меня – осторожно приблизилась и, как будто опасаясь чего-то, тронула меня рукой за плечо:

– Не задерживайся сегодня. Я испеку пирог, попьем вместе чаю...

– Хорошо, мама, – ответил я.

– Поздравляю с окончанием школы, дай я тебя поцелую...

– Спасибо, мама...

Она прикоснулась губами к моей щеке.

Я, кажется, дернулся.

Но Ивонна уже отстранилась и, как мне показалось, очень задумчиво помахала мне на прощанье рукой:

– Так я тебя жду!...

После чего отошла к гардеробу, где клубились, прилипая друг к другу, гудящие очереди.

Я мгновенно потерял ее в этой сутолоке.

Впрочем, меня тут же толкнули и упругая, точно репка, коренастая, толстощекая Мымра, раскрасневшаяся от возбуждения и от сознания миссии, которая на нее возложена, недовольно сказала, передергивая широкими, как у штангиста, плечами:

– Меня – за тобой послали. Все уже в сборе, что ты тут прирастаешь?..

Голова у нее была в мутном колоколе волос.

– Иду-иду! – весело сказал я.

– Ну так – пошевеливайся!..

– Уже бегу!..

И вдруг неожиданно для самого себя, то ли от сумасшедшего счастья, рожденного праздником, то ли от любви, которая охватывала меня все сильнее, дал по этому колоколу звонкий бесшабашный щелбан:

– А что, Мымрочка, хочешь, я тебя поцелую?..

А затем, не обращая внимания на возмущение отпрянувшей Мымры, которая что-то забормотала, с диким радостным ржанием помчался на задний двор, где среди скамеек, перевернутых так давно, что чугунные скрепы их были наполовину скрыты землей, живописно, как охотники на привале, расположилась команда Косташа, и дон Педро, как мухомор, выделяющийся среди других своим жутким ростом, гоготал и размахивал над головой черной бутылкой без этикетки:

– Давай сюда!..

Все было в порядке. Косташ позаботился даже о посуде. Он принес с собой маленькие пластмассовые стаканчики, которые вкладывались один в другой, и дон Педро, тремя-четырьмя ударами выколотив из горлышка пружинистую длинную пробку, опытной рукой расплескал по этим стаканчикам темное содержимое. И тогда Косташ торжественно сказал: За свободу! – а затем одним глотком выпил и деланно крякнул. И Карл тоже крякнул, и крякнул, отдуваясь, дон Педро, в отличие от остальных сделавший это вполне естественно, и крякнула подоспевшая Мымра, которой тоже налили. И даже мне удалось выдавить из себя какие-то соответствующие обстановке звуки. Хотя сделать это было непросто. Мне уже приходилось раньше употреблять вино: на различных праздниках, например, или на днях рождений, когда под присмотром родителей открывалась на всех одна бутылка сухого, так что кисловатый, довольно-таки противный вкус его был мне знаком, я не слишком за себя опасался, однако здесь было нечто совсем иное, может быть, дешевый портвейн, который мужики распивают в парадных, или, может быть, вермут, поскольку оно отдавало резким лекарственным привкусом, я чуть было не закашлялся, когда эта "аптека" пошла мне в желудок. Ощущение было такое, что я глотаю отраву, у меня перехватило все горло, и, наверное, покраснело лицо от прилива крови. Я едва отдышался, осторожно пропуская воздух сквозь ноздри.

К счастью, этого моего состояния никто не заметил, потому что Косташ как раз в этот момент, резко выпрямившись, провозгласил, что необходимо поддерживать священные традиции выпуска, после чего извлек из портфеля учебник обществоведения и, подняв его, будто чайку, над головой, разодрал корешок – так, что высыпались утратившие переплет страницы.

– Сжечь! – сказал он.

Тут же появилось еще несколько старых учебников, в центре бывшей песочницы выросла здоровая бумажная куча, ухмыляющийся дон Педро торжественно чиркнул спичкой, и через секунду веселое пламя, обгладывая листы, проползло в середину и бодро ринулось вверх.

Полетел легкий пепел, и ударил в лицо пыхнувший жар огня.

Запылало, как будто в бензине, "Славное прошлое".

Никакого прошлого уже, разумеется, не было.

Я отодвинулся.

– Ура-а-а!.. – закричал Косташ.

И все остальные тоже подхватили:

– Ура-а-а!..

– Бей отличников!..

– На фиг!..

– Свобода, ребята!..

Я, по-моему, кричал громче всех. Было ужасно весело. Неутомимый дон Педро разлил по второму разу, и когда я опять проглотил пахучую чернильную жидкость, между прочим, уже далеко не такую противную, как при первом знакомстве, то весь мир, окружавший меня точно затрепетал в одушевленном приветствии.

Я заметил вдруг чистое синее небо, в котором таяли облака, рыжину горячего солнца, подрумяненные черепа на ограде. Словно вымытая, зеленела листва на обрубках деревьев, а за лопающимися от весеннего сока их теплыми живыми стволами, будто птичий оркестр, звенели голоса малышни: синие и красные куртки мелькали в некотором отдалении.

И земля, пропитанная вчерашним дождем, поднимала из своей черноты дрожащую влагу.

Как я любил все это!

А по другой стороне двора, там, где были складированы длинные горбатые доски, покрытые толью, с угловатостью цапель, осваивающих новое, незнакомое место, осторожно прошествовала плотная группа девчонок и расположилась на выступе, который образовывал нечто вроде скамейки.

Вероятно, они тоже решили отпраздновать сегодняшнее событие.

Я мгновенно заметил среди них Елену.

Сердце у меня как бы перевернулось.

– Сучки, – сказал дон Педро с глупой усмешкой. – Приползли, понимаешь. Трахаться хочут...

А молчавший до этого времени скучный веснушчатый Радикулит, деревянные волосы у которого казались на солнце лимонно-желтыми, оживился, как будто проснувшись, и захлопал голубыми глазами:

– Давайте позовем их сюда!..

– Зачем? – спросил Косташ.

– Ну – то, се... Поприхватываем... Все-таки веселее будет...

– А так – скучно?

– А так, что мы – сосем из бутылки...

– Гы!.. – подтвердил дон Педро, вытягиваясь, чтобы махать руками.

Однако, Косташ пресек эти его намерения.

– Не сегодня, – суровым командным голосом объявил он.

– А почему не сегодня?

– А потому что сегодня у нас назначено – в "Веселый утопленник"...

Он обвел всех твердым немигающим взглядом.

– Другие предложения будут?..

Других предложений не было.

Хотя лично у меня просто засосало под ложечкой. Потому что я понимал, о чем идет речь. И тем не менее, я кивнул вместе со всеми.

Так что, вопрос решился.

Некоторые сомнения возникли только у Радикулита, который, покивав, сколько положено, и таким образом показав, что он, в общем-то, тоже согласен, нерешительно заявил, что в таверну можно было бы пойти и попозже. Потому что таверна работает до глубокой ночи, и никто нам не запрещает явиться туда, когда захотим.

– Одно другому не мешает, – сказал он.

Тогда Косташ холодно посмотрел на него.

– Ты, кажется, мне возражаешь?

– Я не возражаю, – ответил Радикулит. – Я лишь объясняю, что можно сделать и то и это...

– Воз-ра-жа-ешь...

– Не возражаю...

– Смелый стал... – задумчиво сказал Косташ.

В общем, они заспорили.

Правда, спором это назвать было нельзя, потому что говорил, в основном, Косташ, а Радикулит только изредка вставлял отдельные фразы, оправдываясь.

Я их не слушал.

Я смотрел, как девчонки тоже достали откуда-то бутылку вина, а потом, изрядное время помучившись, потому что выколотить пробку о дно, как дон Педро, они были не в состоянии, пропихнули ее внутрь узкого горлышка.

А стаканчики у них были не синие, как у нас, а – веселые, желтенькие, по-моему, с каким-то рисунком. И расположили они их не прямо на толи, а постелив три салфетки, наверное, захваченные из дома. И по середине импровизированного стола они насыпали целую гору конфет.

То есть, подготовка у них была существенно лучше нашей.

А Елена принимала во всем этом самое деятельное участие.

И поэтому, наверное, наблюдая за ее быстрыми, порывистыми движениями, я не сразу сообразил, что вокруг меня наступила вдруг какая-то нехорошая тишина, а когда все-таки сообразил и когда, уловив последнюю фразу, понял, почему она наступила, то у меня внезапно заныло под ребрами – там, где ранил меня кинжалом Карл в одном из недавних снов, и причем заныло с такой неожиданной силой, будто все происшедшее в этом сне стало реальностью.

Я медленно выпрямился.

– Что ты сказал?!.

А затем, не дожидаясь, пока тоже поднявшийся Карл севшим, хриплым, но все-таки торжествующим голосом повторит свою фразу насчет того, что вместо таверны можно закатиться к Ивонне, потому что Ивонна всех примет, это – ее профессия, не дожидась даже, пока он окончательно распрямится, изо всей силы ударил его в заспанное тупое лицо, и в ударе моем прорвалось сумасшествие вспыхнувшей ненависти.

Все вдруг померкло.

Исчезли – солнце, зелень, трепещущая на деревьях, безграничная голубизна весеннего яркого неба. Словно сероватый туман окутал пространство, и в тумане этом, как клоун, изламывалась темная отвратительная фигура, и я бил по ней кулаками, чувствуя, что костяшки встречают живую мягкую плоть, и я видел, что по ним течет что-то липкое – что-то, видимо, скользкое и противное, будто разогретое масло, судя по всему, у Карла пошла кровь из носа, он, по-моему, что-то хрипел, надсаживаясь, а в одно из просветленных мгновений, всплыли его жидкие расширенные глаза: веки дергались, словно крылышки у наколотого мотылька, а синюшные, отбитые, вероятно, до мяса круги возле них в самом деле были обильно перемазаны кровью. Он уже и не дрался, а лишь выставлял перед собой распяленные ладони, пальцы тоже были испачканы чем-то красным, а мизинец отгибался назад, как будто выломанный из сустава, – в хрипах, стонах и придыханиях появилось уже что-то агонизирующее, но остановиться я был просто не в состоянии и, когда Карл неожиданно куда-то исчез, вероятно, свалившись и откатившись за одну из скамеек, то я со всего размаху ударил гогочущего, с приклеенной на губе папиросой, дебильного дона Педро, и дон Педро кувырнулся назад – чуть ли не до неба задрав ноги в отвисших мятых штанинах.

У меня, вероятно, случилось какое-то временное помешательство, омрачилось сознание и внутри головы застучали сумасшедшие молоточки. Я готов был драться сейчас против всего мира сразу. Тем не менее, мир был велик, а я – мал, и, наверное, мне не следовало задевать дона Педро, потому что уже в следующую секунду я полетел вверх тормашками, а поднявшись и чувствуя, как резкая боль от удара отдается в затылке, тут же очутился как будто внутри стиральной машины.

Меня колошматили сразу со всех сторон: спереди навешивал крюки оскаленный Косташ, а в лопатки и в поясницу, будто вихрем цепов, молотила подскочившая Мымра.

Это только казалось, что Мымра такая маленькая и неуклюжая, а на самом деле она могла драться не хуже всех остальных. Рост ее в данном случае не имел никакого значения, и она барабанила меня по спине, бросая на вылетающие отовсюду удары.

– Кретин!.. – вопила она. – Недоносок!.. Дерьмо кошачье!..

И другие тоже вопили:

– Задолбанец!..

– Сделай ему козью морду!..

Тут бы они, наверное, меня и прикончили. Ну, конечно, не убили бы, ясное дело, но измолотили бы так, что я ползал бы по песочнице, как слепое полураздавленное насекомое. Тем более, что до этого состояния мне уже оставалось совсем немного, но в тумане беспамятства, который меня окутывал, прозвучал вдруг отчаянный женский крик: словно вихрь, раскаленным винтом закрутился внутри песочницы – Косташ, Мымра, Радикулит, и, по-моему, даже дон Педро были отброшены, закипела и как бы разорвалась кошмарная перебранка, напряженные сильные руки куда-то потащили меня, я споткнулся о чугунные остовы скамеек, и Елена, которую я чуть было не повалил, распрямилась и яростно прошипела:

– Ну, иди-иди, шевелись, придурок набитый!.. Смотри себе под ноги!.. Черт бы тебя побрал, да ты вообще двигаться можешь?..

– Могу... – сказал я.

– Ну так – двигайся, переставляй костыли!..

Самое интересное, что я еще делал попытки вырваться. Кровь из треснувшей брови текла мне в глаза, жутковато звенело и, видимо, опухало левое ухо, хлюпало в разбитом носу, а один из передних зубов пошатывался, более, вероятно, не удерживаемый порванными корнями, в общем, я был в полуразобранном состоянии, и тем не менее, вяло старался освободиться, потому что несмотря ни на кровь, ни на страх, что меня окончательно изувечат, всплывала передо мною морда ненавистного Карла, и сквозь мякоть коричневых губ змеились мерзкие оскорбления.

И ужасно ныло под ребрами, куда он ударил меня кинжалом.

Сон становился явью.

Что-то соображать я начал только в парадной – когда Елена, прислонив меня к холодным радиаторам отопления и сказав: Подожди-подожди, дай я тебе хотя бы кровь с лица вытру, – начала промакивать мне щеки и нос платком, от которого вдруг запахло цветочной свежестью.

Пальцы у нее двигались очень профессионально. Она как будто всю жизнь ухаживала за ранеными.

– Я его убил? – спросил я, тоже доставая платок и прикладывая его к щекам и к липкому подбородку. Соображал я всетаки еще не слишком отчетливо. – Не убил? Ну так я его найду и убью!..

Я был уверен, что сделаю это.

Елена выкинула платок.

– Помолчи, – сказала она. – Помолчи. Тебе прежде всего сейчас надо умыться. Ты не можешь в таком виде появляться дома.

Она словно бы немного поколебалась и добавила – с нерешительностью, которая была ей несвойственна:

– Ты знаешь, я получила повестку...

Все мои неприятности тут же выскочили у меня из головы.

– Какую повестку? На транспорт?.. Не может быть! Ерунда! Ты же не подходишь по возрасту!..

– Наверное, снизили ценз, – сказала Елена. – Я, по-моему, слышала о каком-то таком Указе. "Дополнения к "Мерам по обеспечению проживания"... Ладно! Не будем сейчас думать об этом. Поднимаемся к нам и очень тихо проходим мимо Аделаиды...

– Она спит? – не освоившись еще с услышанной новостью, спросил я.

– А кто ее знает? – сказала Елена. Посмотрела на меня как-то загадочно и отвернулась. – Если мы вдруг столкнемся, то не пугайся, Аделаида тебя не укусит...

И она слегка подтолкнула меня вперед:

– Поторапливайся!..

Голос у нее зазвенел.

Мне совсем не хотелось встречаться с Аделаидой, ну ее на фиг, а к тому же и вид у меня был явно непрезентабельный, но едва мы почему-то на цыпочках поднялись на четвертый этаж и Елена, приставив палец к губам, потащила меня через прихожую, по размерам, по-моему, сопоставимую со всей нашей квартирой, как ближайшая дверь, задрапированная узорчатой тканью, осторожно открылась и просунувшаяся оттуда чувырла в белой панаме посмотрела на нас и поинтересовалась с ощутимой тревогой:

– Ты почту проверила?

– Нет почты сегодня, – с досадой сказала Елена. – Что вы, тетя, все время выспрашиваете? Я вам обещала, что если будет, то обязательно принесу. Ложитесь лучше в постель: у вас опять голова к вечеру разболится.

– А это кто? – изучая меня, как сквозь лупу, спросила Аделаида.

– А это один мой приятель...

– Какой приятель, весь – грязный...

– Из нашего класса, я вам потом объясню...

– А зачем ты его привела?

– Математику подготовить...

– Здравствуйте, – сказал я.

Аделаида кивнула.

– Но ты не забудь: если придут какие-нибудь извещения, то немедленно покажи. Покажи, все обсудим, потом уж решим, что нам делать.

Она шмыгнула носом.

– Ладно, ладно! – нетерпеливо сказала Елена.

Дверь без стука закрылась.

Елена опять подтолкнула меня.

– Совсем сбрендила, – сказала она. – Или, может быть, догадывается о повестке. Ты смотри не сболтни, если вдруг как-нибудь с ней столкнешься...

– А что ты собираешься делать? – спросил я.

– Что-нибудь придумаю...

– Говорят, что добровольцам на военную службу дается отсрочка...

– Какая?

– Три месяца...

Елена вся сморщилась.

– Знаешь, давай сейчас об этом не будем. Я сказала: придумаю. И придумаю, можешь не волноваться!..

– А когда у тебя срок призыва?

– Времени еще много...

Елена заметно нервничала: покусала упругие губы, которые были накрашены, и, повесив на вешалку куртку с немного распарывающимся вытянутым рукавом, быстро-быстро, по всей фигуре, одернула праздничный белый фартук – поправляя его, хотя необходимости в этом, по-моему, не было.

На меня она смотреть избегала.

И я тоже почему-то занервничал.

А когда мы прошли на кухню и, на мой взгляд, бесцельно остановились у круглого, невероятных размеров стола, где на скатерти, как будто ожидая приема, аккуратно лежали салфетки из тонкой цветной соломки, то она повозила серебряной ложечкой по одной из таких салфеток, а шепнула – как будто боялась, что нас подслушивают:

– Иди мойся. Полотенце возьми – которое с голубой каемкой. Вообще, прими, пожалуйста ванну...

– Зачем? – удивился я.

– Ну, затем!.. Делай, что тебе говорят!..

И вдруг медленно, мучительно покраснела – так, что выдавилась, казалось, блестящая влага из глаз.

Щеки у нее стали просто малиновые.

Только тогда я понял, что она имеет в виду.

Сердце у меня на секунду остановилось, а потом страшно, болезненно, будто колокол, ударило изнутри.

И опять на секунду остановилось.

– Иду, – сказал я...

14. И В О Н Н А Д Е М Э Й. К А Н Ц Е Л Я Р И Я С Л Е З.

Больше всего она боялась, что он не придет, что он опоздает или что он вообще забудет об этом, увлекшись какими-нибудь своими проблемами. А к тому же он мог и просто-напросто передумать: еще вчера, она потратила целый вечер, чтобы переломить его невиданное прежде упрямство. Будто коса наскочила на камень. Переломила, конечно, но зато в результате сама совершенно охрипла, и часам к десяти у нее началась чугунная головная боль, снять которую не удавалось ни ванной, ни выдохшимися уже, наверно, таблетками. Она, в конце концов, была вынуждена прилечь с повязкой на голове, и вот только тогда, когда она ничего уже толком не соображала, а способна была лишь стискивать зубы, чтобы не застонать, тогда только он, видимо, почувствовав угрызения совести, кое-как протиснулся в комнату, где она пребывала, и привалившись к скрипнувшему косяку, не вынимая рук из карманов, нехотя пробурчал:

– Ну что ты, мама?.. Ну ладно, давай попробуем... Ну, в конце концов, хуже не будет...

После чего до глубокой ночи возился и чем-то там шебуршал за стенкой.

Звуки были ни на что не похожи.

Так что, определенная договоренность у них все-таки существовала.

Правда, это было вчера.

И поэтому, увидев его сегодня, топчущегося с независимым видом неподалеку от гранитных ступеней, поднимающихся к дверям Департамента, обнаружив к своему удивлению, что он явился точно в назначенный срок, она испытала мгновенное облегчение, так как он, не смотря ни на что, все-таки притащился сюда – облегчение, уже через секунду сменившееся глупой растерянностью – потому что разбитая, в язвочках ранок губа его со вчерашнего дня еще больше распухла, из-за этого, набрякнув картошкой, ужасно вздернулся нос, а синяк, окружающий правый глаз, стал за эти часы, кажется, еще фиолетовее.

И совсем, как пельмень, отвисало зеленовато-желтое ухо, размякшее от компрессов.

В общем, он выглядел, точно бродяга.

Словно все последние месяцы провел на помойках – побираясь и попадая в пьяные драки.

Впечатление было катастрофическое.

Она даже серьезно засомневалась стоит ли действительно в таком виде показываться Начальнику департамента, в Департаменте любят порядок, как бы сразу же не сложилось о нем соответствующее впечатление, но, к ее сожалению, им уже было назначено, и поэтому она, взяв Клауса за руку и предупредив еще раз, чтобы он вел себя как можно сдержаннее, провела его через вестибюль, где на них последовательно вылупились сначала охранник, а затем – гардеробщик, и, поднявшись на нужный этаж, внутренне содрогаясь при каждом встречном, пропихнула его в тяжелые двери, украшенные вензелями, за которыми, раскинувшись от окна до окна, будто светлая западня располагалась приемная.

И тут же выяснилось, что торопились они напрасно.

Потому что Стерва, просматривающая, как обычно, многочисленные документы, удивленно воззрилась на них, словно видела первый раз в жизни, а затем неприятным высоким голосом сообщила, что Начальник департамента наробраза сейчас заняты, совещание, и, по всей вероятности, освободятся они не скоро.

– Нам назначено, – объяснила Ивонна.

И тогда Стерва безразлично пожала плечами: мол, дело ваше, сидите, если желаете, но она, Стерва, предупредила так, что потом никаких претензий.

Это было исключительное невезение.

Ивонна боялась, что Клаус сейчас повернется и молча уйдет, и ей уже никогда больше не удастся уговорить его переступить порог Департамента.

Она этого очень боялась.

Однако, вопреки всем ее ожиданиям, Клаус не повернулся и не ушел, а с окаменевшим лицом опустился, будто страшненький манекен, в ближайшее кресло – независимо вытянув ноги и всем видом своим показывая, что он просидит этой приемной сколько потребуется.

Ивонна облегченно вздохнула.

Она даже осмелилась, наклонившись к нему, поинтересоваться вполголоса:

– Ну как, не болит? Может быть, дать тебе таблеточку анальгина?

Однако, здесь она, по-видимому, переступила некоторую границу. Потому что Клаус, не отвечая, лишь кисло скривился щекой и откинулся – давая понять, что разговаривать он не намерен.

И на том, вероятно, следовало бы сказать спасибо.

Ивонна смолчала.

К счастью, ждать им пришлось недолго: уже через какие-нибудь двадцать минут двери кабинета мягко открылись и сопровождаемый лично Начальником департамента по дорожке приемной очень важно прошествовал толстый неповоротливый кот, шерсть которого выбиваясь из-под мундира, блестела от давней ухоженности.

А матерчатый красный колпак на башке был привязан шелковыми тесемками.

Кот при выходе остановился.

– Так я могу доложить, что вопрос о заполнении квоты будет решен без задержек?

– Разумеется, – ответственно склонил голову Начальник департамента.

– И надеюсь, что качество... материала... будет соответствовать недавним решениям?

– Можете не сомневаться.

– Я к тому, что его высочество высказал некоторые опасения.

– Мы свой долг выполним!

Тогда кот в свою очередь тоже склонил круглую голову и усы его шаркнули по половинке дверей, как проволока.

Он поднял лапу:

– Мои наилучшие пожелания...

И, сопровождаемый уже не Начальником департамента, а возникшим неизвестно откуда лощеным молодым человеком, двинулся по пустынному коридору, хрипловато урча и, как гусь, переваливаясь на толстых лапах.

Видимо, идти в такой позе ему было трудно.

Зато Начальник департамента явно повеселел: сам прикрыл за котом тяжеленные, мореного дуба двери и, причмокнув, наверное от избытка чувств, грациозно, как будто танцор, склонился над седоватыми буклями секретарши:

– Все чудесно, пупыся, считай, что с меня бутылка шампанского!..

Фалды оливкового мундира подпрыгнули.

– К вам посетители, – сухо сказала Стерва.

И Начальник департамента выпрямился, как черт на пружине:

– Посетители!?. А разве мы договаривались о чем-нибудь таком на сегодня?

У Ивонны упало сердце.

Но вдруг Клаус к ее удивлению быстро поднялся и сказал звонким голосом, в котором смешивались настойчивость и почтение:

– Здравствуйте, господин Директор! По вопросам трудоустройства. Извините, пожалуйста. Это мы вас осмелились побеспокоить...

Ивонна была ошеломлена.

А Директор, как будто обрадовавшись, стремительно обернулся и, подняв обе брови, раскинул руки в горячем приветствии:

– А-а-а... наш нынешний выпускник!.. Завершили, так сказать, процесс обучения?.. Заходи-заходи, я всегда рад видеть своих воспитанников!..

Он, по-видимому, и в самом деле обрадовался, потому что широким жестом пригласив их обоих к себе в кабинет и, наверное, с тем же радушием, что и предыдущего посетителя, усадив в широкие кресла, участливо поинтересовался:

– Чем я могу быть полезен выпускнику моей школы?

Улыбка была белозубая.

Честно говоря, Ивонна не ожидала такого приема и, стараясь поэтому казаться не менее обаятельной, чем Директор, перестраиваясь на ходу – тем не менее, запинаясь и комкая фразы – попыталась не слишком затягивая, обрисовать ситуацию. Дескать, мальчик начинает свой жизненный путь, и было бы хорошо, если б он начинал его в том учреждении, где мораль и традиции отвечают самым высоким требованиям. Потому что мораль и традиции – это главное для формирования настоящего гражданина. Без морали традиции становятся закоснелыми. А мораль без традиций представляет собой нечто очень уж отвлеченное. Юноше, вступающему на путь служения обществу, требуются основы. И, конечно, желательно, чтобы эти основы закладывались целенаправленно.

Так она изложила свою нехитрую просьбу.

Кажется, получилось неплохо.

И, главное, Клаус в течение всей ее подготовленной маленькой речи умудрился сдержаться и ничего не брякнул против обыкновения – видимо, посерьезнев и хотя бы на короткое время взяв себя в руки.

Правда, его физиономия от этого не улучшилась.

Ивонна старалась даже не поворачиваться в ту сторону.

Однако, Директор, по-видимому, воспринимал и синяки и царапины как нечто обыкновенное, во всяком случае, он не выразил никакого удивления по этому поводу, а все также, приветливо улыбаясь, чуть покашливая и сияя прекрасными, наверное, фарфоровыми зубами, сообщил, что у них в настоящее время нет свободных вакансий, что вакансии появляются только по распоряжению сверху, но что для бывшего своего воспитанника он, конечно, постарается что-нибудь сделать.