Текст книги "Некто Бонапарт (сборник)"

Автор книги: Андрей Столяров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Так что же именно дал нам Оракул?

Знание времени и обстоятельств собственной смерти, сколько бы блистательных философских работ ни пыталось это обосновать, с точки зрения нормального человека вряд ли можно считать таким уж благодеянием. Как биологический вид мы к этому не приспособлены. И скорее всего, никогда не привыкнем, что день “боя часов” известен заранее. Это для человека просто психологически неприемлемо. Мы иначе устроены. Нам вовсе не требуется знание смертных координат. Разумеется, можно, как, вероятно, и поступает Оракул, не вдаваясь в подробности, рассматривать человечество как некий целостный механизм и предупреждать его о поломках разных мелких деталей. Ради бога. Однако есть вещи, которые отвергаются нами сразу. Окончательно и в какой бы то ни было форме. Компромисс невозможен. “Бойня пророков” свидетельствует об этом со всей очевидностью.

Что еще в таком случае мог бы представить Оракул?

“Философский камень” как был, так и остается тайной за семьюдесятью печатями. И скорее всего, пребудет в таком состоянии до скончания мира. Пусть его технологическая рецептура достаточно примитивна. Берется то-то и то-то, с ним производится такое-то и такое. Добавляется пятое, двенадцатое, тридцать девятое. Посыпается вслед за этим толчеными мухоморами. Сверху, чтоб завершить, торжественно сажается черная кошка. Только обязательно кошка, и непременно – с голубыми глазами… Айн, цвай, драй!.. Цилиндр фокусника поднимается… Фир, фюнф, зекс!.. следует взмах волшебной палочкой… Вуаля!.. Один процент всех атомов в веществе замещен; и не просто, а – соответствующими соседями по таблице. Ловкость рук, господа, и никаких радиоактивных отходов…

Или, может быть, “роса Вельзевула”, собранная некогда Брюсом? Про нее мы точно знаем одно: она смертельно опасна. Мгновенная гибель Бориса Зарьяна с сотрудниками не оставляет сомнений. Корпус, где добровольцы в свинцовых костюмах вскрывали тигель, вот уже года два коричневеет, как зуб, посередине черного выжженного пятна. Даже трава не растет в радиусе около двухсот метров. Но, пожалуй, это и все; прямо скажем, немного. Не существует защиты, мы просто не можем ее исследовать.

Об апокалипсисе в Бронингеме уже говорилось. И о катастрофическом развале ЕАКС – в той же мере.

И, вероятно, единственное благо, которое пока не вызывает сомнений, это тысячу раз перемолотый в различных дискуссиях “вечный хлеб”. Нитчатая зеленая масса, похожая на застойные водоросли. Технологию производства ее выловил еще Ян Каменский. Самый первый успех, и потому, наверное, самый памятный. Но опять таки: мы до сих пор толком не знаем, что это такое. В отношении “вечного хлеба” действует все тот же универсальный рецепт. Берется то-то и то-то, с ним производится такое-то и такое… добавляется… присыпается… далее помещается в воду… Вуаля!.. Получается нечто, насыщенное белками и способное к размножению. Причем согласно нашему традиционному взгляду на то, что представляет собой белковая жизнь, это нечто не только не может размножаться и прорастать, но и просто существовать сколько-нибудь заметное время. Кажется так – водоросли буквально впитывают в себя все известные виды энергии: радиационную, магнитную, тепловую, вероятно, даже гравитационную, и, используя в качестве субстрата обыкновенную воду, непосредственно превращают их в массу, богатую глюкозой и протеинами. Культивирование “вечного хлеба” не требует особых затрат. “Хлеб” не портится при хранении и годен в пищу без дополнительной обработки. Развивающиеся страны выращивают его десятками тысяч тонн. Проблема голода для Земли таким образом решена. Но очевидно также, что эта проблема уже давно могла бы быть решена и другим путем – средствами самого человечества, без упований на помощь Бога или чужого разума – просто за счет отказа высокоразвитых стран от некоторой части материальных излишеств.

Разумеется, Оракул дал нам очень многое.

Мы теперь твердо уверены, например, что мы не одни во Вселенной. И хоть данное знание, на первый взгляд, не относится к числу прикладных, его значимость как катализатора в дальнейшем развитии человечества трудно переоценить. Одно дело – самооценка, пусть даже самая, насколько возможно, критическая, и совсем другое – холодное, пристально регистрирующее внимание со стороны. То внимание, которое не позволяет сделать явно опрометчивый шаг. В этом качестве присутствие Оракула на Земле имеет глубокий смысл.

Мы также знаем теперь, опять-таки благодаря в основном Оракулу, что эпоха компьютеров – не то чтобы ступор цивилизации или, хуже того, полный тупик, но по крайней мере, не высшая и не единственная мера прогресса. Есть принципиально иные пути, возможно, более перспективные. И мы вынуждены поэтому пересмотреть некоторые, казалось бы, незыблемые мировоззренческие догматы.

Все это тоже – несомненная заслуга Оракула.

Так что вопрос, вероятно, лишь о цене, которой оплачены знания. Не чрезмерны ли жертвы, как правило, неизбежные на этом пути. Сколько требуется усилий, чтобы трагедия, по скверной нашей привычке, не превратилась в фарс. И стоит ли платить вообще?

Пока безусловно ясно только одно: отказаться от контакта с Оракулом, что бы он собою ни представлял, запретить его изучение и тем более уничтожить, повернув “атомный ключ”, захлопнуть дверь, ведущую в неизвестность, по-видимому, уже нельзя. Это означало бы наше полное и окончательно поражение. Это был бы и в самом деле тупик, какими бы вескими доводами данное действие ни мотивировалось. Нельзя отшатнуться в ужасе и закрыть глаза. Нельзя просто сказать: “Мы этого не понимаем и не поймем никогда”. Ибо, сказав нечто подобное хотя бы единожды, человек сам поставит в будущем жесткий цивилизационный предел и, проявив слабость перед лицом опаляющей пустоты, перестанет быть тем, чем он сейчас в какой-то мере является.

В ров набралась бурая дождевая вода. Я шагнул было вдоль русла и сразу же ушел по колено. Вода была теплая и, как ряской, подернута густым мелким сором. Деревянные подметки увязли. Я с трудом выполз наверх по липкому скату.

Хермлин уже ждал меня – протягивая измазанную глиной руку.

– Видите, все-таки выбрались, – сказал он, помогая перевалить через край.

– Думаете, что выбрались? – с сомнением спросил я.

– Ну теперь-то, надеюсь, как-нибудь добредем…

Чуть отдышавшись, мы вытащили изо рва Катарину. Она сразу же улеглась на скользкой земле – лицом к небу. Сказала, будто во сне, прикрыв веки:

– И все же это опять модель – второй апокалипсис… Гюнтер был прав: о н оперирует только сверхсмысловыми структурами… Наверное, до сих пор о н нас просто не замечал… Мы для него – инфузории, меньше, чем тараканы… Анатоль, что там планировалось насчет “Гулливера”?..

Хермлин с тревогой посмотрел на меня:

– Бредит?

– Нет.

– То есть, вы ее понимаете?

Какой-то мужчина плюхнулся в ров неподалеку от нас. Увидел меня над краем – шарахнулся, взмахнув расставленными руками. Так и ушел по дну, расплескивая мутную воду.

– Кажется, из охранников, – задумчиво сказал Хермлин.

– Ну и что?

– Да нет, это я просто – заметил…

Мне очень не нравилось, как мы тут сидим. Слишком открыто, и слишком уж заманчивую мишень собой представляем. Тем более, что минут пятнадцать назад вывернулась над нашими головами тройка воющих истребителей. По-моему, я различил на крыльях голубые эмблемы. Хотя кто его знает. Я не был уверен, что представление уже завершилось. Или – что оно завершилось всюду одновременно.

– Вон туда, – по-видимому, угадав мои мысли, сказал Хермлин.

Впереди, задрав широкие грязные гусеницы, громоздился танк в коричнево-зеленых разводах. Он, наверное, прорывался куда-то, развернулся вдоль рва и напоролся, по-видимому, на встречный выстрел. Приплюснутая квадратная башня у него соскочила, а на скошенной боковине зияло оплавленное отверстие. Я кивнул Хермлину, и мы перебрались под защиту брони. Катарина дрожала, прямо чувствовалось, как от нее исходит лихорадочный жар. Время от времени она дробно постукивала зубами. Вдруг сказала невнятно: Оставьте меня… Не надо… Идите сами… – Я привалил ее к страшным колесам, забитым в пазах комьями глины. Броня танка казалась теплой и пахла дымом. Свисали с нее лохмотья облупившейся сгоревшей краски. И весь серый, затянутый редким туманом день, тоже был душновато-теплым и тоже пах дымом. Струилась из набрякшего неба упорная морось. Мутным вздутием обозначало себя неяркое солнце. Трудно было поверить, что раньше здесь царило многоярусное кишение сельвы, дождевых лесов, где капало с листьев и вскрикивали сумасшедшие попугаи, где сквозь петли лиан благоухали таинственные магнолии, а струящиеся тела питонов перетекали через завалы корней. Теперь до самого горизонта тянулась ямистая глиняная равнина. Усеивали ее рвы, противотанковые ежи и надолбы. Когда только это все успело возникнуть? Тут бомбили, обстреливали, подрывали и снова бомбили. Закапывались от смерти в землю и опрокидывали ее тупыми фугасами. Воронки, окаймленные красноватой землей, еще немного дымясь, истаивали в тумане. Множество разнообразных людей брело между ними – тоже постепенно истаивая, в полосатой, липнущей к телу одежде. Это, группами и поодиночке, возвращались в город бывшие заключенные.

– Теперь все будет иначе, – глядя на это, задумчиво сказал Хермлин.

– Возможно, – просто чтобы что-то ответить сказал я.

Слова эти произносились, наверное, уже тысячу раз. После каждой трагедии нам представляется, что все теперь будет иначе. Однако проходит время, и выясняется почему-то, что тянется то же самое.

Неподалеку от нас, раскинув ноги, вбитые в сапоги, лежал мертвый солдат. Каска с него свалилась, льняные яркие волосы прилипли к земле. Я чуть-чуть передвинулся, чтобы он оказался вне поля зрения. Это, конечно, была молекулярная копия, но видеть бездыханное тело я все равно не мог. Вероятно, что-то происходило во мне самом. Раньше я, например, никак не относился к Оракулу. Беда многих ученых – бесстрастное отношение к объекту исследований. Привыкаешь в конце концов ко всему. Режешь собаку, как пластилин. А вдруг и Оракул по отношению к нам тоже бесстрастен?

– Цена знания, – тоже отвернувшись от тела, сказал Хермлин. – Цена истины: каждый последующий шаг требует новых жертв. Я много раз сталкивался с этим когда работал…

– Может быть, – ощупывая больное колено, ответил я.

Мне сейчас было не до тонкостей теории знаний. К дыму, низко стелящемуся по земле, начал явственно примешиваться некий будоражащий запах. Ноздри у меня трепетали. Запах этот был мне уже отчасти знаком…

Лагерь подожгли сразу же, и бараки весело заполыхали. Солдаты отключались, как куклы, у которых срывался с упоров внутренний механизм. Они замирали на полушаге и вдруг падали – как правило, лицом вниз. Лежали, больше не шевелясь, раскинув неестественно вывернутые конечности. Скотина Бак, кажется, первый понял, что это значит, – оскальзываясь, побежал по осыпи и тоже упал. Обхватил затылок ладонями, закостенел, лишь тихонечко заскулил, когда сомкнулись вокруг него полосатые робы. Тело топтали молча и как-то очень сосредоточенно. Будто месили тесто. Бурдюк убрался, чтобы не попасть под горячую руку. Блоковые и бригадиры тоже попрятались. Их выковыривали из невозможных щелей и били наотмашь кайлами. Затем толпа, разрастаясь, двинулась к канцелярии. Ахнули стекла, вылетели сквозь рамы древние железные “ундервуды”. Запорхали по всей территории стаи выброшенных документов. Лопнула проволока на столбах, зачадили поганым дымом сторожевые вышки. Трудно было понять что-нибудь в этом хаосе. Гаппель, по-моему, единственный из семиотиков, как бешеный, метался по лагерю. Приказывал, умолял, просил – пытаясь сохранить хоть что-нибудь для дальнейших исследований. Трещали доски, визжали суставы выламываемого из петель железа. Двоих санитаров, выскочивших из загоревшегося лазарета, безжалостно оглушили и бросили обратно в огонь. Раскаленный багровый шар взрыва вспучился над бензохранилищем. И вот тогда этот же странно будоражащий химический запах поплыл в воздухе. И раздутые ноздри у меня так же болезненно затрепетали…

С другой стороны танка кто-то грузно присел. Кажется, двое, сказали сдавленным голосом: Подтяни мне повязку… – Давай, ответил второй, ох, тут как, зачем ты разрезал руку?.. – А ты видел Хаджи?.. – Ну?.. – Он поранился, а кровь у него не пошла… – Копия?.. – Вероятно… – Так что же, это – опять, значит, посредники? – Трудно пока сказать… – Боже мой, я был, когда выявляли “запечатленных”!.. – Да, история, кажется, повторяется… – Боже мой!.. – Ну, наше дело – побыстрее добраться до города… – Господи, спаси и помилуй! Бедный Хаджи… – Интересно, в центральной лаборатории хоть что-нибудь сохранилось?.. – А тебе что, собственно, требуется?.. – Прежде всего, разумеется, видео – хорошая камера… – Это достанем, у Крейца, по-моему, была вполне приличная техника… – Правильно, там – архив, бетонные стены, наверное, должно уцелеть. Главное сейчас – задокументировать, как можно больше. Помнишь Бронингем? Ведь ровным счетом ничего после этого не осталось… – Прихватить бы парочку “манекенов”, пока не исчезли… – Вертолеты нужны, два больших бокса для стерилизации. Это же не спонтанное извержение, это, по-моему, “Гулливер”… – “Гулливер”? Его все-таки, значит, задействовали?.. – Кажется, чисто сигнальный посыл: мы – разумные существа… Так “Вторая мировая” – это ответ?.. – Вероятно… – Ничего себе “знаковая ситуация”! Как мы ее толковать будем, ума не приложу… – Вероятно, тоже – на уровне чисто сигнального отзыва: “я вас слышу”… – Ну, по крайней мере, это первый реальный ответ… – Дай-то бог, если так… – Ну что, двинулись?.. – Ох, ты, чтоб его, как болит, собака! – Хорошо бы машину какую-нибудь найти… – Гляди-гляди: “призраки”, черт бы их побрал… – Где?.. – Да вон там, слева, целая цепь… – Вот не везет… – Да, только “призраков” нам и не доставало… – Ты, знаешь, давай двигай, а я его приму, этого, который поближе… – Думаешь?… – Ну, с моей травмой все равно далеко не ускачешь… – Ладно, держись, недолго, я постараюсь пригнать машину…

Точно больные, поддерживая друг друга, выступили из-за вздыбленного остова танка двое людей; один тут же заковылял по равнине, баюча стянутую тряпицей ладонь, а второй подождал, пока выдвинувшийся из цепи “призрак” приблизится к нему почти что вплотную – не колеблясь, шагнул вперед и быстро протянул руку.

– Панг!.. – дернулась молочная переливающаяся поверхность.

“Призрак” остановился и медленно потемнел.

– Кажется, поворачивают, – сказал Хермлин. – Это правда, что они не опасны?

Я ему не ответил. Я позавчера почти полностью содрал ноготь на левом мизинце. Помнится, тогда чуть было не закричал от боли. Но теперь я смотрел на запекшийся, коричневый полукруг с радостью и надеждой. Кровь была настоящая; значит, не копия. И у Катарины на лбу, слава богу, багровела подсыхающая царапина.

Она вдруг открыла глаза.

– Я могу идти. – И действительно встала, упираясь в заляпанную глиной гусеницу.

Вдруг пошатнулась, чуть не упав, и отдернула руку.

– Что такое?

– Смотри: она – мягкая, Анатоль!..

Я осторожно потрогал упершуюся в бугор башню. Металл был горячий и в самом деле подавался, как тесто. Вмятины от моих пальцев тут же заполнила маслянистая жидкость. Запах усиливался и становился просто невыносимым.

Катарина подергала меня за рукав:

– Нет времени, Анатоль…

Мы забрали влево, чтобы не натолкнуться на “призраков”. Я поддерживал Катарину, стараясь не поскользнуться и не повалить нас обоих. – Панг!.. Панг!.. Панг!.. – стреляло по всей мокро поблескивающей туманной равнине. “Призраки”, будто гиены, следовали за нами в некотором отдалении. Они сегодня не торопились, добычи, по-видимому, хватало. Липкая тяжелая грязь наматывалась нам на чоботы. Смешиваясь с горьким потом, стекал по лицу теплый дождь. Катарина, приваливаясь к моему плечу, бормотала, что нам нельзя терять ни минуты. Видел, Анатоль, даже броня уже загнивает. Деградация… энтропия… распад… необратимые изменения… Скоро все поползет… растает… вроде прошлогоднего снега… Никогда не прощу себе, если упустим… Барахтин утверждает, что это – всего лишь проекция на наше сознание…Понимаешь, источник, быть может, даже в другой Галактике… Я, естественно, в этот бред не вникал: снова гипотезы. От гипотез меня уже немного подташнивало. Потому что гипотез я мог бы и сам придумать сколько угодно. Уже хватит гипотез. И хватит дискуссий. И хватит безумного экспериментирования. Оракул не бог, наука не храм, и мы не жрецы, талдычащие одни и те же молитвы. В мире есть вещи, которые гораздо важнее научной истины. Что есть истина? Истина такова, каковы мы сами. Ничего другого, по-моему, ожидать не приходится…

– Осторожно, это, кажется, к нам, – шепотом предупредил Хермлин.

Сильно побитая, без стекол и фар, легковая машина, завывая мотором, с натугой перевалила через бугор и действительно повернула к нам, опасно кренясь на рытвинах. Еще на ходу выскочил из нее длинный юноша в пластиковом “техническом” комбинезоне и, как грабли, запрещающим жестом поднял к небу руки.

– Стой! Игорь Краузе. Аварийный штаб. Регистрация… Кто такие, по очереди, пожалуйста, фамилия, специальность? Прошу прощения, в машину взять не могу. – Пока мы бормотали что-то в подставленную коробочку диктофона, ловко выщелкнул из стеклянного тубуса три больших ярко-зеленых таблетки. – Вот, возьмите. На язык – и пусть рассосется. – Тонким указательным пальцем с отгрызенным ногтем коснулся Хермлина. – Вы освобождаетесь от мобилизации: можете идти домой. А вот вы и вы, – палец быстро мелькнул, – к десяти ноль-ноль явиться в распоряжение штаба. На личные дела час. Сбор у почты. Пройдете обследование, получите задание и паек. В машину, прошу прощения, взять не могу. Вопросы?

Таблетки были горькие. Вероятно, “Хонг” – стимулятор.

– Хотя бы Хермлина захватите, – сказал я. – Он же старик.

– Да-да, – рассеянно ответил Игорь Краузе. – Больные и старик и от мобилизации освобождаются… Вы, разумеется, можете идти домой. Сбор у почты. В машину взять не могу. Вопросы?

– Вопросов нет, – в тон ему сказал я.

Тогда Игорь Краузе резко кивнул – всем троим, и, уже залезая в машину, неожиданно обернулся.

– Да!.. Ламарк только что обнаружил пульсацию магнитного поля. Местную, затухающую; скорее всего, связано со “спектаклем”. Здорово, правда? – обвел, нас сияющим, каким-то младенческим взглядом. – Сбор у почты. В десять ноль-ноль. Получите паек и задание.

Машина тронулась вправо, где через ров был переброшен дощатый настил. Колеса, стреляя брызгами, проскальзывали по глине.

– А знаете, что? – сказал Хермлин, поднимая грязный воротничок. – Я, пожалуй, впервые рад, что мне – уже семьдесят. Честное слово рад. Хорошо, что осталось совсем немного. Я, наверное, все равно не привыкну к тому, что на нас надвигается. Это, по-моему, происходит слишком стремительно. У меня не то чтобы страх, но как-то уже не хочется жить…

Он шагал теперь гораздо увереннее и энергичнее – чуть сутулясь, зажав, чтобы согреть, пальцы подмышками. Землистость с его лица сошла, дыхание стало глубоким и равномерным. Скорее всего, подействовал стимулятор. У меня тоже явно прорезались новые силы. А что касается Катарины – она теперь чуть ли не подпрыгивала от нетерпения, ловила ртом капли, растирала по скулам теплую дождевую влагу. Ей было жарко, даже от одежды ее исходил легкий парок. Сырая душная тишина уже не мешала. Дождь усиливался и ровным шорохом покрывал рвы, окопы, перевернутые и уже оплывающие орудия, ящики для снарядов, поникшие проволочные заграждения, суетливых ворон, которые копались в кучах выпотрошенной земли. Далеко, на кромке равнины проступил город: серые зубчики зданий и ближе – руины гелиостанции. Она, видимо, сильно пострадала во время сражения. Меж раздавленных корпусов взметывался громадный, поставленный на ребро, очень светлый металлический диск. Рыхлые завихрения туч облизывали его верхний край. Это, наверное, опрокинулась чаша солнечного приемника. Я подумал, что Катарина, как только сможет, вернется сюда. Наглотается стимуляторов и сразу же прибежит, пока нет кордонов. И, по-видимому, немедленно прибежит Эрик Гаппель, и Нимеер, и деловитый Игорь Краузе – тоже. И еще, вероятно, многие, кто апатично и вяло бредет сейчас по равнине. Они обвесятся кучей аппаратуры, возьмут, цейтрафер, камеры, блоки экспресс-анализа. И им абсолютно до лампочки будет, какая трагедия здесь только что разыгралась. Сколько людей погибло и сколько навсегда искалечено апокалипсисом. Проблемы для них тут просто не существует. Важны результаты. Важен наметившийся подход в беседе с Оракулом. Жертвы поэтому должны быть принесены. Они, конечно, не монстры, рожденные новым “технологическим” временем. Напротив, они –гуманисты, и все, разумеется, делается, только для человека. О жертвах они сожалеют, конечно, и даже искренно. И если бы как-то можно было без жертв, они бы проголосовали за это немедленно. Но если без жертв не обходится, чья тут вина? Они, разумеется, все впоследствии объяснят: благие порывы, неудержимое продвижение цивилизации, издержки прогресса, выход на принципиально новые рубежи. За это, скажут они, следует заплатить любую цену. Мне иногда казалось, что они попросту ненормальные. Отдать жизнь за гипотезу – за одну из возможных гипотез среди сотен других. Фанатики, жалкие слуги науки, мнящие себя ее господами. Я предвидел, что так будет и в этот раз. Они исползают всю эту глинистую неприветливую равнину, они исследуют и заснимут каждый миллиметр мертвой почвы, они рассмотрят под микроскопом и выделят тончайшие фракции. Возьмут пробы воздуха, глины, воды – чего только можно. Будет проведены самые удивительные эксперименты. Будут сделаны подробнейшие анализы и немыслимые расчеты. Будут выпущены сотни статей и прочитаны десятки блестящих докладов. Лавиной посыплются новые знания – заманчивые и пугающие. И одного лишь, пожалуй самого главного, они не сделают никогда. Они никогда не спросят себя – зачем? Зачем это нужно, и есть ли в их судорожной работе хоть какой-нибудь смысл? Такой вопрос им попросту не придет в голову…

Катарина споткнулась и схватила меня за рукав:

– Ты ведь не пойдешь к почте, правда?

– Нет, – сказал я.

– Уедешь?

– Как только выпустят из карантина.

– Я почему-то так и подумала. Значит, мы расстаемся?

Я промолчал, не слишком желая говорить что-либо по этому поводу.

– Жалко, – наконец сказала она.

– Жалко, – подтвердил я в свою очередь.

– Но ты понимаешь, что я не могу уехать с тобой? Невозможно все бросить, когда только-только что-то забрезжило. Надеюсь, ты понимаешь, что это абсолютно исключено?

– Даже “абсолютно”?

– Без вариантов!

– Пусть так , – сдержанно сказал я.

Есть вещи, которые поважнее научной истины. Истина – это то, что сейчас нужнее всего. Я вспомнил ужасающую телехронику последних недель: танкеры, как мокрицы, распластанные на солнечной глади Залива, соскальзывающие на крыло истребители, черные капельки бомб… Городские кварталы в оптике наведения выглядят весьма отвлеченно. Истина здесь ни при чем. Истина в наши дни – лишь повод для приложения сил. Истина как таковая никого особенно не интересует. И Оракул, вынырнувший ниоткуда, потому и важен для нас, что он спрашивает прежде всего: Что есть человек? Что он собой представляет и почему живет именно так? К чему он стремится и от чего отказывается как от зла? Геноцид, бесправие, пытки, бесконечные малые войны, грозящие перерасти в войны большие, нищета, пожары болезней, голод, выкашивающий целые регионы, мутная пена вранья, нефть на поверхности океанов, жуткое балансирование на грани всеобщей экологической катастрофы. Мы как бы не замечаем многих таких вещей – давно в них погружены, померкло, примелькалось, замылилось, где-то далеко, к счастью не с нами, нас не касается. А посторонний наблюдатель глянет и в ужасе отшатнется. Потому что все это и есть сейчас человек. Глупо, по-моему, в чем-либо обвинять только Оракула. Оракул – не Бог, Оракул – мы сами, такие как испокон веков существуем. И Оракул, быть может, изучает как раз те явления, которые ему совершенно чужды: апокалипсис – слепая вера в абсурд, война – бессмысленное уничтожение себе подобных. Парикмахерские для собак, электромассаж, душистые ванны и – палаточные лагеря, дети на помойках в коробках и ящиках. Абсолютно несовместимо. Однако каким-то образом совмещается. Может быть, это – попытка пробиться сквозь человеческое безумие. Может быть, поиск тех, кто еще способен что-то услышать. Телефон, по которому можно общаться даже с глухими. И тогда все, что требуется от нас, – терпеливо слушать и стараться понять.

Хермлин, который шел впереди, внезапно остановился.

– Что это?.. – наткнувшись на него и чуть не упав, воскликнула Катарина.

– Где? – спросил я, тоже с трудом удерживая равновесие.

– Вон-вон, слева, смотрите, ты что – не видишь?..

Мы, оказывается, уже приблизились к гелиостанции. Колоссальный металлический диск приемника заслонил город. Он покоился на ребре, как будто впитывая в себя дневной серый свет, и одноэтажные дома рядом с ним выглядели просто игрушечными.

Только, по-моему, это был не приемник. И уж тем более, это был никакой не металл.

– Зеркало, – потрясенно выдохнула Катарина.

Это действительно было зеркало – самое обыкновенное, в бронзовой граненой оправе. В квартирах такие обычно поблескивают из простенков. И только размеры его превосходили всякое воображение. Расширяясь, взметывалось оно прямо к посветлевшему небу, и туман по краям колыхался, точно нагреваясь от соприкосновения.

Катарина крепко стиснула мой локоть.

– Ты помнишь “зеркало”, Анатоль? Во время сеанса?.. Я, вроде бы, даже повторила это несколько раз… Должна была сохраниться запись… Анатоль-Анатоль, надо срочно ее найти… Немедленно, Анатоль!.. Где мой кулон?.. Сообщить в Комитет, пусть организуют специальный поиск…

Она мелко подрагивала от волнения. Мы приблизились, и я тронул стеклянную, гладкую, тускло отсвечивающую поверхность.

Сразу же отдернул пальцы:

– Холодная…

– Странно. Нас там нет, – задумчиво сказал Хермлин.

В зеркале было: унылая слякотная равнина, серый дождь, дым, плавающий по горизонту, надолбы, рвы и окопы, пушки, мутное небо с колеблющимся в нем длинным треугольником птиц.

Все – кроме людей.

– Ты видишь, Анатоль?!. – с восторгом произнесла Катарина.

– Вижу.

– Оно нас не отражает.

– Вижу.

– Совсем не отражает.

– Ну и правильно, – сказал я.