Текст книги "Девятый император"

Автор книги: Андрей Астахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Постой, постой, как? Говоришь, монголы Суздаль взяли?

– А ты не знал? И стольный Владимир они обложили. Когда уходил я из Суздаля разоренного, Владимир был в осаде. Силищи безбожной там было – не приведи Бог еще раз такое узреть! Чисто воинство сатанинское!

– А что же князь, Юрий Всеволодович?

– Сказывали, подался на север, войско собирать.

– Ох! – Радим почувствовал, что душа его наливается тревогой. – Неужто и Владимир могли взять?

– Владимир взять? – Жила замотал головой. – Не, не возьмут! Стены у города крепкие, и сама Богородица-Приснодева город Владимир обороняет. Поломают псы степные свои зубы о владимирские палисады.

– Может и так, – Радим сразу потерял интерес к своему гостю, все его мысли были теперь о Владимире. Если взяли монголы стольный город владимиро-суздальский, то вскоре и к Торжку пожаловать могут. – Ступай, скажи слуге, пусть тебя накормят…

– Так я, боярин-ста, еще главного тебе не рассказал.

– Чего еще?

– Я ведь из Суздаля домой, в Чудов Бор подался. Пришел в село. Поговорил с тамошними, узнал что и как. И вот что услышал – появился в селе чужак. Откуда родом, никто не знает, а нашли его в лесу, аккурат так же, как мальца этого Заряту. Чудовоборский поп отец Варсонофий о чужаке знает. Ясениха померла, так теперь чужинца дочь ее Липка врачует. И лежит чужак в ее доме. Смекаешь, боярин, о чем я?

– Не очень.

– А вдруг шпион это мунгольский? Появился здесь, вынюхивает, что и как, пути разведывает. И мальчишка этот странный, Зарята, и он появились неведомо откуда. Кабы не натворили чего!

– Мыслю я, ты больше на отца Варсонофия зол, что на месте твоем ныне служит… Ну ладно, понял я тебя! – Радим отпил меду. – Поедешь с воинами моими в Чудов Бор, покажешь.

– А много ли воинов пошлешь?

– Боишься, что ли?

– Атожно! Вдруг этот чужак драться начнет?

– Говоришь же, хворый он.

– Истинно, хворый. Однако Липка о нем заботится, может, оклемался уже. По всему видать, воин он бывалый. Одет правда чудно, не по-нашенски. Но меч у него знатный. За такой меч и два десятка коров отдать не жалко.

Радим почесал подбородок. Дело получается темное; понятно, что Жила этот пришел к нему со своими шкурными хлопотами, хочет возвести на чудовоборского попа Варсонофия поклеп – мол, привечает батюшка подозрительных чужеплеменцев. Однако чужак с мечом – это не шутки. Надо бы выяснить, откуда он в этой глухомани взялся. А с другой стороны, отправлять отряд в отдаленную деревню рискованно. Много воинов не пошлешь, они и тут все наперечет, а малый разъезд легко в засаду завести. Чтобы прояснить разум, Радим сделал добрый глоток меда, но снова, как назло, заперхал, закашлялся.

– Ты не сумневайся, боярин-ста, я тебе правду одну баю, – заговорил Жила, угадав мысли воеводы. – Вот те крест святой, что не вру! Была бы мне с того какая корысть, а то ничего у тебя не прошу. Только не опинайся, пошли кого со мной в Чудов Бор. Коль нет угрозы в чужаках, так твои гридни их с миром и отпустят. А уж коль скоро лихие это люди, колдуны да лазутчики, то здесь уж, боярин, суд твой и приговор твой. Ибо сказано…

– Пятерых с тобой пошлю, – перебил Радим. – Коль с верным доносом пришел, награжу. А если наплел чего, напраслину возвел, прикажу раздеть догола и по снегу канчуками гонять, пока все свои грехи не припомнишь и не исповедаешь. Млын!

Вошел дружинник, свирепо глянул на сомлевшего от страха Жилу, обратил взгляд на Радима.

– Отведи его к прислуге, пусть накормят чем-нито, – велел воевода. – Как поест и отдохнет, пусть покажет дорогу в Чудов Бор. Сам не езжай, пошли Субара и четырех гридней. Привезете людей, на которых сей холоп покажет.

– Что же это ты меня, боярин-ста, холопом зовешь? – обиделся Жила. – Вольный человек есмь, мудрости взыскующий…

– Ныне война идет страшная. – Радим закашлялся, перевел дыхание и глянул на расстригу так, что у того сердце замерло. – Не до мудрости.

Хейдин проснулся в большой бревенчатой хижине с маленькими окошками, в которые скудно проходил серый зимний свет. Он лежал на широкой постели, составленной из вязанок сена, покрытых сверху овчиной и с одеялом из звериных шкурок. Было тепло и чадно. Хейдин приподнялся на локте и огляделся.

Дом был не лаэданский и не ортландский – таких Хейдин прежде не видел. Он плохо помнил, что с ним случилось. Память сохранила какие-то бессвязные обрывки событий, которые совершенно не давали представления о том, как и куда он попал. Был свет, слепящий и похожий на вспышку молнии. Его швырнуло вверх, и он увидел распростертое на камнях Круга тело Меджа Маджари. А дальше… дальше была темнота. И еще холод. Ощущение страшного озноба во всем теле. Он потерял сознание, прижимая к себе Блеск. Теперь же Хейдин увидел, что его клинок лежит на деревянной лавке в нескольких шагах от его постели, а рядом сложены и прочие его вещи – черная кольчуга, одежда, пояс с кинжалом и кошельком. Каролитовый перстень оставался у него на пальце. Куда бы они ни попал, обкрадывать его явно никто не собирался.

Дом был пуст. Снаружи на дворе блеяла скотина: возможно, хозяева были там со своей живностью. Хейдин сбросил с себя одеяло, зашлепал босыми ногами к лавке по сбитому земляному полу. Он успел надеть штаны и один сапог, когда за его спиной заскрипела дверь.

– Проснулся, дяденька? Слава богу! – услышал Хейдин звонкий молодой женский голос.

Его даже не удивило, что хозяйка дома говорит с ним по-ортландски. Между тем женщина вошла, затворив за собой дверь. Она была в бараньем тулупе, толстом платке. В руках у нее был горшок, из которого шел пар.

– Я козу доила, – сказала женщина, – вот, молоко к завтраку будет. Ты одевайся, дяденька. Одежду я твою зашила, почистила. Ты, чаю, сам ее зашивал, вона, стебунина какая на рубахе…

– Кто ты? – спросил Хейдин.

– Ух ты, да ты по-нашему говоришь! – обрадовалась женщина. – Ты сам-то какого племени? Половец? Или булгарин? Или, может, латынянин?

– Я не понимаю. Я ортландец.

– Ортландец? Не слыхала про таких. – Женщина стянула с головы платок, и Хейдин увидел, что она совсем молодая, лет двадцати, белокурая и очень милая, с большими серыми глазами и курносым носиком. – Имя-то у тебя есть?

– Хейдин. Мое имя Хейдин.

– А я Липка. В крещении меня Анной назвали, но все зовут Липкой. Садись, есть будем. Сейчас хлеб достану.

– Что это за место, Липка?

– Чудов Бор, – девушка открыла заслонку печи и деревянной лопаткой ловко выудила из горячих печных недр свежеиспеченные хлебцы. – Деревня наша так называется. Большое село, церква есть и больше ста дворов. У нас часто купцы, что по серегерскому тракту ездят, на постой останавливаются, но это после рекостава…

– Липка… – произнес Хейдин. – Странное имя. Не лаэданское, не ортландское. А на моем языке ты хорошо говоришь.

– На твоем языке? – Девушка засмеялась, показав безупречные зубы. – Я на своем языке говорю, на русском. Смешной ты, дяденька. Будто не в себе малость.

– Я и есть не в себе, – Хейдин сел за стол, потер рукой лоб. – Клянусь Тарнаном, я не знаю, куда я попал!

– Ко мне попал, – Липка перестала улыбаться. – Или тебе здесь плохо?

– Прости меня, красавица, – Хейдин спохватился, понял, что ведет себя неучтиво, встал, поклонился девушке. – Ты меня выхаживала, заботилась обо мне. Скажи, чем я могу тебя отблагодарить?

– Прям уж, нашел красавицу! – Липка опустила взгляд, будто в смущении, и тут же стрельнула в Хейдина жарким взглядом из-под густых черных ресниц. – Есть и краше.

– Я пока не могу понять, как я к тебе попал, но то, что ты для меня сделала, не забуду никогда.

– На то и баба нужна, чтобы о мужике заботиться… Садись, попей парного молока. – Липка нарезала горячий хлеб, поставила перед Хейдином кружку с молоком. – Зарята позже поест.

– Зарята? Муж твой?

– Брат мой, – улыбнувшись, поправила Липка. – Названный. Его мать в лесу нашла два года назад, совсем как мы тебя нашли. Он сейчас бегает где-то, придет скоро.

– Значит, вы меня в лесу нашли?

– Угу, – Липка откусила кусочек хлеба. – Наш с Зарятой дом на отшибе стоит, у самого леса. Бывает, зверье из леса заходит прямо к дому, скотину нашу чует…

Хейдин незаметно снял каролитовое кольцо с пальца. Теперь он из речи Липки не понимал ни слова. Так, значит, каролитовая магия позволяет ему понимать язык здешних жителей и самому с ними говорить. Хейдин почувствовал облегчение. Хоть одна радость, что ему не придется объясняться жестами. И он снова надел перстень на палец.

– …а Зарята что-то нервничал весь вечер. Он вообще-то немного не такой, как все. Моя мамка его в лесу нашла, так он весь в ожогах был. Хорошо, мамка секреты трав разных знала, а то бы не выходила. Ну вот, и говорит он мне: «Слышь, айда в лес! Там есть кто-то». Я напужалась очень, а он меня за рукав тянет – пошли да пошли… Ты чего не ешь?

– Я ем. – Хейдин отпил молока. – Ты продолжай, пожалуйста.

– Взяли мы с собой Белаша, – это наш пес, – топор и мех с медом и пошли в лес. Страшно-то как было! – Липка в непритворном ужасе округлила глаза, отчего стали они и вовсе в пол-лица. – Зима на дворе. А над лесом гром грохочет, молнии сверкают так, что глаза слепит! Потом глядим, ты идешь. Лицо у тебя опаленное, глаза вытаращены, а руки в крови – страх! А главное, был ты, дяденька, вроде как сам не свой. Ну, мы тебя привели из леса в дом. Я тебе сонного отвара дала, а как заснул ты, примочки из сушеной стрекавы[20]20
  Стрекава – крапива.


[Закрыть] с гусиным жиром на лицо положила… – Липка смущенно улыбнулась. – И одежду мокрую да грязную с тебя сняла. Ты, дяденька, не серчай: кабы не мы с Зарятой, ты бы в лесу насмерть замерз.

– Не зови меня дяденькой, хорошо?

– А как звать-то?

– По имени. Ты мне теперь дороже сестры. И братца твоего я своим братом считать буду.

– Он хороший у меня, – с нежностью сказала Липка, – только странный немножко. Может днями дома сидеть. Ему восьмой год пошел, а знаешь, какой он сообразительный! Батюшка Варсонофий его крестил, нарек Даниилом.

– Что значит «крестил»?

– А ты что, разве не хрестьянин, дяденька?

– Я же сказал, зови меня по имени.

– Хорошо, хорошо… – В глазах Липки появился испуг. – Ты, наверное, из этих… язычников. Батюшка говорит, им всем на том свете придется в аду гореть.

– Я верю в своих богов. У меня их много. А ты в кого веришь?

– В Бога.

– В Единого? Понятно. Теперь понятно.

– А где твой дом, дя… Хейдин?

– Я не знаю, – в глазах Хейдина была такая тоска, что Липка ему поверила. – Вся надежда теперь на каролит. И на то, что я встречу того, кого ищу.

– А кого ты ищешь?

– Это не моя тайна, Липка. Я не могу ее тебе доверить.

– Как знаешь, – покорно сказала девушка. – Еще налить молока?

– Не надо. Лучше посиди со мной. Ты такая… красивая.

– Зачем? – Щеки Липки покрыл румянец, то ли от смущения, то ли от удовольствия. – Зачем речи такие блазные ведешь?

– Хочу, чтобы ты чаще улыбалась. Счастье, что в этом неведомом мире я встретил тебя.

– Какие-то ты слова говоришь несуразные! – Липка хихикнула. – Я баню затопила. Мыться будешь?

Только с третьего раза Хейдин сумел войти в горячий сырой и дымный сумрак бани. Липка все ему объяснила, но ортландец все равно совершенно растерялся. Верно, в этом мире все немного сумасшедшие, если добровольно подвергают себя такой пытке. В первую попытку он выдержал в парной лишь несколько мгновений и выскочил оттуда с полным убеждением, что именно так демоны мучают грешников в печах Морбара. Во второй раз он пробыл там чуть дольше, но тоже выбежал вон – охладиться.

Он начал задыхаться, покрылся потом и с трудом переборол в себе безумное желание и на этот раз выбежать из парной. Ему казалось, что кожа на нем вот-вот сварится, а мозг вытечет из ушей. Но странное дело – после первых минут, когда он чувствовал себя, словно рак в кипятке, пришли другие ощущения. Измученное тело наполнилось приятной слабостью, горячий воздух прогрел Хейдина до самых костей. Привыкнув к жару, Хейдин наслаждался теплом. Когда же он смыл теплой водой из ушата выступивший по телу пот, то ощутил настоящее блаженство. Ему стал нравиться запах в бане, и даже красноватый сумрак уже не нагонял мысли о преисподней.

– Ну, как ты? – Липка заглянула в дверь. – Попривык?

– Немного. Здесь ужасно жарко.

– Это разве жарко! Моя покойная мамка так затапливала баню, что только сама и могла в ней мыться. Каменка у нее ажно красная была. Так и будешь сидеть?

– А что делать?

– Париться. Давай-ка я тебя пропарю, чтобы остатки хвори вышли.

Хейдин смутился – Липка вошла в парную в одной льняной рубашке, и хотя было темно, он мог рассмотреть девушку достаточно хорошо, тем более что рубаха почти сразу намокла, прилипнув к телу. Хейдин с готовностью выполнил требование Липки лечь на живот на полку: его мужское достоинство могло совсем некстати среагировать на увиденное. Секунду спустя Липка начала охаживать его мокрым распаренным веником, и эта новая пытка заставила Хейдина заорать в голос.

– Чего кричишь? – Девушка на мгновение прервала процедуру. – Не нравится?

– Не знаю, – простонал Хейдин. – Кожа на мне… сварилась.

– Ты что, в бане ни разу не мылся?

– Мылся, – солгал Хейдин. – Но не так.

– Ничего, всех лихоманок из тебя повыгоню. А ну, держись!

Хейдин закрыл глаза и приготовился умереть. Удары сыпались по спине, по ногам, по ягодицам, по плечам. И тут понял ортландец, что березовый веник в руке этой девчонки творит чудеса. Скованные спазмами мышцы расслаблялись, болезненные узлы расходились, прошла тупая ноющая боль в позвоночнике, в теле появилась приятная слабость, и Хейдин теперь охал от удовольствия – это странное варварское мытье возвращало его к жизни.

Липка отложила веник, плеснула настоем каких-то трав на каменку. Новая волна жара и ароматного дыма накатилась на ортландца, но теперь огненное дыхание каменки было Хейдину в удовольствие.

– Уф, жарко! – вздохнула Липка. – Поворачивайся на спину!

Хейдин, прикрывшись ладонями, повернулся на полке и увидел, что девушка сняла рубаху. В темноте бани ее тело будто излучало свет. Липка была сложена, как сама Денетис, богиня луны – красивые плечи, полная высокая грудь, плоский живот и крепкие бедра, длинные красивые ноги. Неожиданно для себя Хейдин хмыкнул; ослепительная нагота девушки никак не вязалась с нелепой меховой шапкой, которую Липка надела на голову.

Веник заходил у него по ногам, потом по животу, заставляя истекать потом. Хейдин старался не смотреть на Липку, но ему это не удавалось. Он не мог оторвать от нее глаз. Впервые за столько лет рядом с ним была молодая женщина, притом совершенно нагая. Когда-то в древности у ортландцев был обычай, согласно которому женщина танцевала обнаженной перед своим избранником в день летнего солнцестояния. Если мужчина соглашался посмотреть такой танец, он должен был жениться на танцовщице. Это, конечно, не танец, но девушка безумно хороша. Грациозна и сильна одновременно.

– Ох! – Липка сняла шапку, и мокрые волосы упали ей на плечи, грудь и спину. – Выгнала я из тебя и Ледею, и Трясею, и Огнею и прочих лихоманок. А теперь сделаем вот так!

Она окатила Хейдина горячей водой из ушата, и это было настоящее блаженство. А потом произошло то, чего Хейдин не ожидал – подхватив мокрую рубаху, Липка в одно мгновение выскользнула за дверь парной, и Хейдин услышал ее звонкий смех. Она дразнила его, и он это понял.

В предбаннике он нашел холщовую рубаху, штаны и овчинный тулуп, а еще расшитое полотенце – на желтоватом полотне разгуливали дивные звери, вышитые красными и зелеными нитками. Полотенце пахло летом, цветами и травами. И Хейдин вспомнил, что такой же аромат появился в парной, когда туда вошла Липка.

– Ах, Медж! – вздохнул с горькой улыбкой Хейдин. – Почему ты не послал меня в этот мир хотя бы на десять лет раньше!

* * *

Новорожденный лук лежал на столе – мощный, красивый, пахнущий лаком. Ратислав выбрал для первого выстрела тетиву, которую в прошлом году подарил ему старый Агей – покупную, шелковую с конопляным вплетением. У Ратислава были и другие тетивы, из вяленых звериных кишок и навощенных конопляных волокон. Однако первый выстрел должен стать не просто пробой оружия. Это праздник, которого он ждал целый год.

Когда Ратиславу исполнилось шестнадцать, старый Агей, чудовоборский охотник-зверовик, подарил юноше редчайшую вещь, привезенную им из Новгорода – полосы китового уса. Агей много лет собирался сделать себе лук, из которого можно бить не только мелкую живность вроде лисы или векши, но и крупного зверя – например косулю. Однако встреча в лесу с медведем-шатуном перечеркнула мечты Агея: охотник остался без левой руки. Лук Агей не сделал, зато нашел себе ученика, способного изготовить такой лук.

– Твой отец был неплохим воином, – сказал Агей однажды Ратиславу. – Он хорошо дрался на кулаках и топором владел так, что любо посмотреть. Но стрельба из лука особое искусство. Настоящий стрелок всегда делает лук под свою руку, иначе хорошей стрельбы ему не видать. Свой лук ты должен сделать сам.

И Ратислав учился. Он мастерил луки из разных пород дерева, но все они были неудачными. У одного было слабое натяжение, другой коробился, третий и вовсе вышел кривобокий, о прочих и говорить не стоило. Агей всегда оценивал работу, указывал на недостатки, давал советы.

– Яблоня не годится для настоящего лука, – говорил он. – У нас на Руси тело лука часто делают из яблони, но это плохо. Яблоневый лук дает чересчур сильное натяжение, пуда два с лишком, и точность оттого получается невысокая. Стрела летит сильно, но неточно. Может, это и невеликая беда, только вот руки у стрелка устают зело быстро. Богатырю такой лук впору, охотнику – нет. Слыхал я, в заморских землях латиняне делают лук стальной и с ложем. Называется такой хитрый лук арбалетом. Стрела из него навылет прошибет любую кольчугу, но вручную арбалет не натянешь, потому как зело тугой. Воротом тетиву-то тянут. А хороший лук должен натягиваться без сильной натуги и при этом бить далеко, сильно и точно.

– Возможно ли сделать такой? – спрашивал Ратислав.

– Можно. Пробовать надо.

– А степняки как луки свои делают?

– Половцы-то? Они их мастерят из звериных рогов – козлиных да турьих. Дерева у них хорошего нет, вот и приноровились делать луки роговые. Режут рога на пластины, парят их, гнут и клеят друг с другом. Получается лук легкий, но мощный и тугой, с крутым выгибом. Такой для вершника хорош. И сырости он не боится. Однако для стрельбы из такого лука особый навык нужен. Стрелять из него учатся сызмальства. И потом, из половецкого лука крупного зверя не положишь. Так, байбаков али дрофу пострелять.

А сделать надо, мыслю я, вот что; взять твердое и легкое дерево, тис или орешник, роговые пластины и соединить их вместе, а потом сверху лаком покрыть. Дерево придаст луку натяжение и мощь, а рог – гибкость и упругость. Если правильно свести их вместе, будет лук мощный, легкий и дальнобойный. Стрела из него будет лететь точно и убьет наповал даже оленя. Баили мне сведущие люди в Новгороде, такие луки делают в дальней земле английской…

Так и начал Ратислав делать лучший на Руси лук. Агей подобрал ему отличную древесину, рассказал, как правильно ее строгать, сушить и гнуть, как резать, парить, сгибать и клеить пластины китового уса, как сварить лак и как подобрать тетиву, как самому смастерить хорошие стрелы, не хуже тех, что продают по две куны за десяток новгородские оружейники. Жаль, помер Агей в начале осени от болезни сердца, не дожил до дня, когда Ратислав закончит работу. Этот лук он бы похвалил…

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! – провозгласил Ратислав и посмотрел на мальчика лет восьми, сидевшего на лавке и наблюдавшего за происходящим. – Почнем, Зарята?

– Почнем, – отозвался мальчик.

Ратислав зацепил тетиву петлей за конек, согнул пружинящий лук, чтобы дотянуть второй конец тетивы до конька на противоположном крыле. Это оказалось нелегко. Ратислав был очень силен для семнадцатилетнего юноши, но и ему с первой попытки не удалось натянуть лук. Покончив с тетивой, Ратислав чуть отдышался, взвесил оружие на руке, прикинул тяжесть. Верно говорил Агей – равных не будет такому луку!

– Хорош! – произнес он. – Всех волков в округе теперь на шапки пущу.

– А мне выстрелить дашь? – спросил Зарята.

Ратислав кивнул, хотя прекрасно понимал, что восьмилетний ребенок ни за что не натянет тетиву, как положено. Лук для Заряты слишком тугой. И еще подумал Ратислав, что надо сделать мальчику игрушечный лук – пущай играет, воробьев да голубей стрелит!

Странная дружба Ратислава и Заряты завязалась года полтора назад, когда умерла приемная мать Заряты знахарка Ясениха. У Ратислава было три причины привязаться к мальчику. Во-первых, Ратислав сам был сиротой. Его отец Юрята умер в год большого поветрия, а матери своей Ратислав никогда не видел. Во-вторых, сводная сестра Заряты Липка, дочь Ясенихи, очень нравилась Ратиславу. В-третьих, Заряту было просто жалко. Мальчик когда-то получил сильные ожоги, которые изуродовали его лицо и голову. Деревенские мальчишки дразнили Заряту «Горелым» или «Паленым», а чудовоборские бабы, встретив мальчика на улице, чурились и делали знаки, отгоняющие нечисть. Еще до появления мальчика в селе за Ясенихой закрепилась дурная слава ведьмы. Когда же знахарка привела в село ребенка, взявшегося невесть откуда, да еще и безобразного, в Чудовом Бору решили – не иначе, ведьма еще и ребенка порченого от черта завела! Позже отец Варсонофий крестил ребенка, сплетни на время прекратились, однако потом снова пошли странные разговоры о Заряте. Мол, порченый мальчонка – в игры не играет, со сверстниками не водится, молчит, и глаза у него не серые. Не синие, как у прочих, даже не черные и не карие, а зеленые, как у русалки или у оборотня. Сыну чудовоборского старосты Дороша Куропляса гнойный нарыв на ноге вылечил. Травники нарыв тот лечили полгода без толку, а Зарята только пальцем вокруг карбункула провел. Многое еще болтали о мальчике, и что из того было правдой, что выдумкой, никто не знал. Было немало в Чудовом Бору тех, кто своими руками подпустил бы в Ясенихин дом красного петуха, чтобы убралась чертова семейка куда подальше. Но только нежданно появился у Заряты заступник – Ратислав. Бабы тогда долго судачили; чему удивляться, что нашли эти двое друг друга. Один найденыш безродный, другой – сирота, непуть. Многие помнили, как отец Ратислава Юрята привез младенца в село, все кормилицу ему искал. На все расспросы, где же мать ребенка, Юрята мрачно отмалчивался или же переводил разговор на другую тему.

– Во грехе чадо прижил, – шептались в селе, – от женищи блудной. Не хватало ему девиц на выданье в своем селе, поехал во Псков блудить – вот и породил байстрюка, вавилонское семя! Грех-то какой, на всем обчестве пятно!

Если и был в Чудовом Бору человек, который мог бы стать для маленького Заряты родной душой, так это только Ратислав, потому как сам в избытке хлебнул шиканий в спину, обидных кличек от сверстников, молчаливого презрения и пренебрежения взрослых. Но теперь Ратислав вырос. И этот лук, который он смастерил своими руками – еще одно тому доказательство.

– Пойдем, – сказал Ратислав мальчику, – опробуем лук! Ажно руки чешутся, как хочется из него выстрелить.

Свое сокровище Ратислав бережно завернул в холстину, чтобы не привлекал внимание посторонних. Зарята понес колчан со стрелами, тоже завернутый в ткань.

Из избушки Ратислава они пробрались дворами до околицы. Отсюда до леса было совсем недалеко, самое многое полверсты. Подростки перешли замерзший ручей, проваливаясь в снег, миновали поля и вскоре были на лесной поляне, окруженной могучими соснами. Поляна имела форму овала длиной в двести пятьдесят-триста шагов. Выбрав дерево, Ратислав ножом очистил от коры на стволе дерева круг в локоть диаметром – получилась отличная мишень, ярко белевшая на темном сосновом стволе. Затем Ратислав отсчитал от дерева с мишенью сто шагов и взял в руки лук.

– Давай колчан, Зарята, – велел он.

Стрелы он точил, зачищал, шлифовал и оперял тоже сам, лишь наконечники были покупные, некогда принадлежавшие покойному Агею. Выбрав стрелу, Ратислав сбросил тулуп, наложил стрелу на тетиву и, как и учил Агей, попытался сосредоточиться, собраться перед выстрелом.

– Ну что же ты? – спросил Зарята.

– Не мешай!

Ветра почти не было, мишень была видна прекрасно, и Ратислав поднял лук. Щелкнула тетива, но стрела в мишень не попала – пролетела от ствола в нескольких пядях.

– Тьфу ты, мазила! – выругался Ратислав, красный от досады. – Стыдобища несмываемая!

Вторая стрела пошла, как показалось Ратиславу, точно в цель, но вдруг вильнула и зарылась в сугроб слева от дерева. Третья пошла выше цели. И лишь четвертая попала в ствол на локоть ниже мишени. Зарята радостно закричал, запрыгал, размахивая руками.

– Чего веселишься? – хмуро спросил Ратислав. – Горе-лучник, ни одной стрелой не попал!

В душе Ратислав понимал, что корит себя напрасно. К луку надо приноровиться, и стрелы у него самодельные, может, в них-то все дело. Но триумф был подпорчен. Не того ожидал от своего лука Ратислав. Ах, не того!

– А пойдем к нам, – вдруг предложил Зарята. – У нас гость в доме. Видно, воин он бывалый. Может, подскажет чего.

– Гость? – Ратислав почувствовал ревность. – Что за гость?

– Дядька приблудный. В лесу его нашли.

– Чего сразу не сказал?

– Хворый он был. Липка его спать уложила, так он спал – недоторкаться! Айда, может проснулся уже.

Ратислав недоверчиво посмотрел на мальчика.

– С чего знаешь, что воин? – спросил он.

– А меч у него. Знаешь, какой? Вот такой! – Зарята поднял руку над головой, показывая длину меча. – И рубашка на нем железная.

– Кольчуга?

– Ага, кольчуга.

– Ну! – Ратислав был готов бегом мчаться в дом Липки, лишь бы побыстрее увидеть настоящий меч и настоящую кольчугу. Но настоящий воин не должен никому показывать свои чувства. – Коли так, то пошли. Поглядим, что за гость у вас такой. Стрелы только собери!

Обед, который Липка приготовила для него после бани, Хейдин мысленно назвал императорским. На столе не было шитой золотом скатерти, драгоценной посуды – только деревянные чашки и глиняные крынки. Но это не имело значения. Хейдин понимал, что в этой суровой стране пища достается людям очень нелегко. Тем больше его тронула щедрость Липки. И он с удовольствием поел то, что она для него приготовила – вареную баранину, свежий ржаной хлеб, квашеную капусту с терновыми ягодами, моченые яблоки, соленую жирную рыбу, рассыпчатую кашу из какой-то темной крупы, заправленную луком, морковью и кусочками жареного сала и даже соленые грибы, которые на родине Хейдина есть было не принято. Темный хмельной напиток из перебродившего меда поначалу не понравился Хейдину, но потом он вошел во вкус. Липка сама ела мало, все больше расспрашивала ортландца о его жизни. Особенно ее поразило то, что у ортландца нет семьи.

– Как же так? – воскликнула она. – Неужто ни разу не влюблялся ни в кого? Так и жил один, бобылем?

– Влюблялся, – Хейдин вздохнул. – Давно, много лет назад. Я тогда еще был очень молод. Девушку эту звали Мело, и была она похожа на тебя. Я ее очень любил.

– Что ж не женился?

– Не знаю. Наверное, я тогда не думал о семье. И не знал, что очень люблю Мело. Я понял это, только когда ее потерял.

– А потом?

– Что потом?

– Других женщин больше не было?

Хейдин молча покачал головой. Про Ивис ей знать незачем. Вряд ли она поймет, какие чувства им владели, когда он писал Ивис письма.

– Не было, – ответил он. – А вот что ты не замужем? Я смотрю, усадьба у тебя немаленькая. Дом, баня, амбары, хлев для скота, земля, наверное, есть. Одной все это содержать очень тяжело. Хозяин нужен.

– Правда твоя, тяжело. Пока мамка была жива, обходились. У меня мамка была почище иного мужика. Этот дом и пристройки она сама одним топором срубила. С утра до ночи была в хлопотах. Ее ведь повсюду звали. У кого корова рожает – за мамкой бегут. Заболел кто – к мамке. Все сама. Так и померла; подняла в одиночку тяжелую лесину, а у нее кровь горлом хлынула. Мужа ей Бог не послал, всю жизнь одна прожила.

– Чего же так?

– Слава у нас дурная, Хейдин, – улыбнулась Липка, но глаза ее остались печальными. – Мамка моя людей травами лечила, вот и болтали про нее, что она ведьма, с чертом знается. Лечиться к ней ходили, а потом про нее же гадости говорили. Был один человек, хотел на мамке жениться.

– Что ж не женился?

– Не успел. Свадьбу на вресень[21]21
  Вресень – сентябрь.


[Закрыть] назначили, а в серпень,[22]22
  Серпень – август.


[Закрыть] аккурат после Ильина дня, к нам в село суздальские разбойники нагрянули. Они-то мамку и снасильничали. – Липка помолчала. – Когда мамка меня родила, стали говорить, что я от тех насильников родилась, безотцовщина словом. Только я отца своего знаю. Мамка мне про него сказала. Мой отец – Феодор Угличанин, в Новгороде книжный человек. Он ведь потом к мамке сватов засылал, да только она отказала. Я теперь, сказала, срамом помечена, не хочу, чтобы грех мой на тебя пал. Не хочу, сказала, чтобы мужа моего попрекали, что меня после псов тех блудливых из жалости в дом свой взял. Так и прожила шестнадцать лет одна.

– Мне очень жаль, – Хейдин положил ладонь на руку девушки. – Твоя мама была гордым человеком. Такие и среди знатных людей редкость. Мне приходилось встречать принцев, которые были бы недостойны прислуживать твоей матери за столом.

– Правда твоя, гордая она была, – Липка вздохнула. – Еще меду-то налить?

– Нет, – улыбнулся Хейдин. – Лучше посиди, поговори со мной.

– Это можно, – щеки девушки порозовели. – О чем же говорить-то?

– О тебе. Жених у тебя есть?

– Нет. Порченая я. Сказала же, безотцовщина, на такой добрые родители сына не женят. И мамка у меня ворожея была. Дочь ворожейки – сама ворожейка, так люди говорят. А так-то есть один парень. Ходит за мной, вздыхает. Только молодой он шибко, мне не ровня.

– Так и ты не старая. Совсем девочка.

– У нас на селе знаешь, как говорят? Девка должна до двадцати лет замуж выйти. Коль не выйдет, значит перестарок, не нужна никому. Мне уже двадцать один.

– Клянусь пряжей Атты, прямо дряхлая старуха! А этому парню сколько?

– Семнадцать всего. Он с моим Заряткой дружит.

– Ну и славно. Четыре года – это разве разница?

– Да ну его! Молодой он, глупый, – тут Липка внимательно посмотрела на Хейдина. – Мне бы человек постарше подошел. Чтобы добрый был, ласковый, умный.

Хейдина бросило в жар. Глаза девушки не лгали. Она смотрела на него с таким ожиданием, с такой надеждой, а он не знал, что ей ответить. Сказать ей, что она для него очень молода? Что он всего лишь бездомный нищий старый солдат, силой магии занесенный в ее мир? Или сказать ей, как она хороша? Она ждет ответа, и от того, что он сейчас скажет, зависит очень многое – может быть, вся его дальнейшая жизнь.