Текст книги "Клиника С....."

Автор книги: Андрей Шляхов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Я убегу от тебя…

– Это несправедливо – одним два года, а другим – три или пять! Это чистой воды дискриминация!

– Зато теперь, Ритуль, можно поставить точку в вопросе, кто умнее – терапевты или хирурги.

– И кто же умнее?

– Хирурги, потому что они будут вдвое дольше учиться в ординатуре. Кто больше учится – тот умнее, так ведь?

– Не факт, Отари! Кто больше знает – тот умнее. Но ведь несправедливо, согласись…

Министерство объявило, что планируется увеличение срока ординатуры для хирургов. До трех, четырех или пяти лет в зависимости от конкретной специальности. Было еще сказано, что в дальнейшем планируется полный отказ от годичной интернатуры как явно недостаточной для подготовки современного квалифицированного врача и повсеместный переход на ординатуру.

Все министерские нововведения непременно обсуждались в ординаторской. Довжик воспринимала все новое, что называется, в штыки, Микешин пытался найти во всем рациональное зерно, а Капанадзе оценивал любое новшество с экономической точки зрения и, если оно было не выгодным, а затратным, пророчил ему скорую смерть. Попутно он подливал масла в огонь своими шуточками. Моршанцев в спорах обычно не участвовал, потому что не видел в этом никакого толка. Другое дело – обсудить интересного в клиническом плане больного или послушать рассказ Микешина о поездке на Кубу…

– Почему несправедливо – по отношению к терапевтам?

– По отношению к хирургам, Отари! Что такое ординатура? Два года полуголодного состояния! Получаешь смешные деньги, работаешь как вол…

– Это в лучшем случае получаешь, а если ординатура платная…

– То вообще труба! А вот тебе, кстати, еще один довод! Средняя стоимость года в ординатуре три штуки баксов. Почему терапевт может «обординатуриться» за шесть штук, а хирург за двенадцать-пятнадцать? Нет, я ничего не имею против долгой учебы, врач вообще всю жизнь учится, иначе никак, но голодать пять лет…

– Что, так сразу «голодать»? – флегматично удивился Микешин и посмотрел на Моршанцева. – Вот вы, Дмитрий Константинович, в ординатуре голодали?

– Ну ты сравнил! – Довжик всплеснула руками. – Доктор Моршанцев москвич, единственный сын у родителей. И жить есть где, и кусок хлеба всегда найдется!

– Какое у Риты доброе сердце! – притворно восхитился Капанадзе. – Так посмотришь – безжалостная женщина, а как переживает за каких-то незнакомых ей ординаторов! Если хотите знать, то никто ничего увеличивать не станет. Как подсчитают, во что это обойдется, так вздрогнут и забудут. Даже платная ординатура не покрывает расходов на себя… Я вам так скажу, говорить они могут что угодно, но в результате не от интернатуры откажутся, а от ординатуры!

– Почему? – хором спросили Довжик и Микешин.

– Потому что это выгодно! – Капанадзе потер большим пальцем правой руки о средний и указательный. – Экономика должна быть экономной.

– Ты хочешь сказать, что кардиохирургов или нейрохирургов будут готовить за год? – недоверчиво спросил Микешин.

– Оставят платную ординатуру за большие деньги, – ответил Капанадзе. – А потом разве за год нельзя научить азам специальности? Не дворника же учить, а человека, который окончил медицинский институт, ходил в кружок, дежурил, узлы научился вязать и скальпель держит не как вилку… Вы посмотрите, чем два года занимаются наши ординаторы. Есть такое хорошее русское слово: «слоняться». Вот они слоняются туда-сюда, сюда-туда. А можно посмотреть? А можно подержать? Пять лет станут так слоняться – вообще забудут все, чему в институте учили.

– А вот в Америке… – начала Довжик.

– В Америке не был, ничего сказать не могу, – перебил Капанадзе. – Только уверен, что как о наших врачах нельзя судить по сериалу «Интерны», так же об американских нельзя судить по «Доктору Хаусу».

– Да у доктора Хауса команда дебильнее, чем у доктора Быкова! – пренебрежительно скривилась Довжик. – Нас за такие диагностические поиски убили бы еще на пятом курсе. Кстати, а что, восьмой сезон действительно будет последним?

– Говорят, что да, – ответил Микешин, так же, как и Довжик, регулярно смотревший «Доктора Хауса». – Но про седьмой то же самое говорили…

– Ирина Николаевна не …? – старшая медсестра остановила взгляд на Микешине. – Михаил Яковлевич, у вас, то есть у нас, чэпэ. Елонов сбежал…

– Как – сбежал, Анна Анатольевна? – Микешин встал, да так и застыл стоя. – Куда он мог сбежать? Может, в туалете засиделся?

– И туалеты обшарили, и все отделение, и в тумбочку заглянули – там пусто.

– А что соседи?

– Михаил Яковлевич! – Алла Анатольевна укоризненно посмотрела на Микешина. – Вы же лучше меня знаете, кто там соседи. Гамбаров целыми днями спит, Малыгин слепой и глухой, а Юферов был на процедурах… судя по всему, он после вашего ухода и слинял.

– В спортивном костюме?! – Микешин достал из папки с номером «12» историю болезни и заглянул в конверт, приклеенный на предпоследней странице. – Расписки нет… значит, одежду забрали родственники.

– Они же ее и принесли, – подсказала старшая сестра.

– Я позвоню! – Микешин переставил городской телефон со стола Капанадзе на свой, сел, снял трубку и начал набирать номер, указанный на титульном листе истории болезни.

– Лучше позвоните с мобильного, – посоветовала Алла Анатольевна, продолжавшая стоять в дверях. – Номер ординаторской все знают…

– Да, лучше звонить с незнакомого номера, – спохватился Микешин.

Он достал из кармана халата мобильный телефон и начал лихорадочно жать на кнопки.

– Подождите, Алла Анатольевна, не уходите…

Довжик и Капанадзе смотрели на Микешина сочувственно.

«Чего он так всполошился? – подумал Моршанцев. – Ну сбежал и сбежал, с кем не бывает. Отделение – это же не тюрьма. Записал в историю болезни, и всех делов…»

– Алло! Здравствуйте! С вами говорят из института кардиоло… – Микешин сунул телефон в карман, вздохнул и доложил: – Отбой дали.

– Что и требовалось доказать! – сказала Алла Анатольевна и ушла.

– За что мне такое наказание? – Микешин в сердцах стукнул кулаком по столу. – Ай, Елонов, Елонов, ну и скотина! А такой был вежливый…

Микешин полистал историю болезни Елонова и вышел из ординаторской.

– Сейчас сестры получат! – многозначительно сказала Довжик.

– Как бы Миша сам не получил, – ответил Капанадзе.

– «Я убегу от тебя и побреду по пустынной ночи… – негромко пропела Довжик, отбивая такт ногой. – Я не могу тебя ждать…»[10]10
  Группа «Вирус», «Ты меня не ищи», автор текста Ольга Козина.


[Закрыть]

– А можно узнать, почему такой переполох? – спросил Моршанцев. – Ушел, и ладно… Баба с возу – кобыле легче.

– Это был платный пациент, – объяснил Капанадзе.

Он встал, шагнул к столу Микешина, взял историю болезни, показал Моршанцеву титульный лист и вместе с историей вернулся на свое место.

– Вот, написано – гражданин Украины, постоянно проживает в Харькове.

– А по нашим правилам, – вмешалась Довжик, которой непременно надо было находиться в центре внимания, – при госпитализации вносится авансовый платеж из расчета среднего количества койко-дней, а в договоре указывается, что окончательный расчет пациент обязуется произвести при выписке.

– А кардиостимулятор?

– Кардиостимулятор, естественно, покупает пациент, мы только говорим, какой нужен. Но ведь кроме этого проводится обследование, назначаются какие-то препараты, вот за это надо доплачивать по факту.

– Лучше было бы брать при госпитализации с запасом, а потом возвращать неиспользованные деньги, – сказал Капанадзе. – Одно время Кирилловна проталкивала эту идею, но бухгалтерия ее зарубила на корню. Сказали, что это очень сложно, что…

– Короче – не захотели заморачиваться с возвратами! – На лице у Довжик было написано: «Вот, одни мы работаем, а все остальные только дурака валяют». – А мы отдуваемся. Выписки не отдаем, пока не оплатят, но нужны им эти выписки? Отари, а с чем этот Мишин фрукт лег?

– Три эс у.

Термином «три эс у» в отделении обозначали синдром слабости синусового узла, предпочитая его не вполне бонтонной аббревиатуре СССУ.

– И давно?

– Девять дней, считая сегодняшний.

– Тысяч двадцать, если не тридцать, он сэкономил, – со знанием дела сказала Довжик.

– Но ведь можно сообщить в милицию, то есть – в полицию, – Моршанцев не совсем еще привык к новому названию стражей порядка. – Если есть договор, есть свидетели…

– Ах оставьте вы свои идеалистические замашки! – Довжик пренебрежительно махнула рукой. – Кто этим будет заниматься? Что, думаете, потребуют его выдачи у Украины? Был бы он москвичом – еще можно было бы что-то сделать, но москвичи предпочитают лечиться условно-бесплатно…

«Условно-бесплатно» следовало понимать как «на бумаге – бесплатно, а на деле – платно».

– Так что теперь будет всем причастным не только на орехи, но и на сухофрукты тоже, – Капанадзе выпятил нижнюю губу и покачал головой, давая понять, что достанется этим самым причастным крепко. – Вот увидите – премии со всех поснимают в три раза больше ущерба, а то и в четыре.

– А причастные – это кто? – спросил Моршанцев.

– Постовые сестры – раз! – Капанадзе поднял вверх правую руку и начал загибать пальцы. – Они за порядком должны следить. Алла Анатольевна – два! Она за сестрами должна следить. Михаил Яковлевич, как лечащий врач, всегда виноват – это три! Ирина Николаевна, как заведующая, отвечает за все, что происходит в отделении – это четыре! Ну и охраннику на выходе из корпуса тоже влетит – это пять! Он же не только впускать без пропуска не должен, но и выпускать. Зачем мы тем, кому разрешены прогулки, отдельные бумажки пишем? Для охранника…

– Кому показываете кулак, Отари Автандилович?

В ординаторскую вошла заведующая отделением. Судя по всему, она уже узнала плохую новость, потому что выражение лица ее было сердитым.

– Никому, Ирина Николаевна, – Капанадзе опустил руку, – просто…

– Радуетесь, что не вас завтра будут чихвостить? – понимающе прищурилась Ирина Николаевна и села на диван. – Ну-ну…

– Чему тут можно радоваться? – начала оправдываться Довжик. – Как тут можно радоваться? Разве чужой беде можно радоваться? Вот когда у меня сбежал этот поганец Бобриков, чтобы он заживо сгнил, скотина бессовестная, разве кто-то этому радовался?..

– Не заводитесь, Маргарита Семеновна, – попросила заведующая. – Без вас тошно. Никакого порядка в отделении…

– А почему мы должны следить за больными? – Капанадзе явно настроился на дискуссию. – Администрация института заключает договор с пациентом, а мы всего лишь исполнители. Нельзя же вешать на медперсонал несвойственные ему обязанности! Нет, Ирина Николаевна, если бы мы с вами работали в отделении острых психозов, где на дверях замки, на окнах – решетки и порядки совсем другие, то я бы еще понял. Но у нас лежат свободные люди, которые имеют право свободного передвижения не только в пределах отделения, но и вообще! Мы же не вправе ограничивать их свободу, мы можем только просить или рекомендовать! Думаете, мне не обидно, когда из-за какого-то сбежавшего урода я три месяца премии не получаю?

– А с другой стороны, вы просто деретесь за платных больных, потому что за них доплачивают, – парировала Ирина Николаевна. – Маргарита Семеновна даже подсчет ведет в блокнотике, чтобы ненароком ее не обидели. Так какие могут быть вопросы? Любите кататься, любите и саночки возить.

– Да мне, если хотите знать, Ирина Николаевна, эти платные совсем не нужны! – возмутилась Довжик. – Я лучше с бесплатного получу, и больше получу…

– Вы, Маргарита Семеновна, и с платного получите столько же, сколько и с бесплатного, – усмехнулась Ирина Николаевна. – Вы же корифей, маэстро, вы кого угодно раскрутите на деньги.

– Разве я виновата, что работаю так хорошо, что людям непременно хочется меня отблагодарить? – скромно потупилась Довжик. – Мне много не надо. Курочка, как известно, по зернышку клюет…

– А ты продолжение этой поговорки знаешь? – спросил Капанадзе и, не дожидаясь ответа, выдал: —…а весь двор в дерьме.

– Отарик, не надо этих пошлых намеков, – попросила Довжик.

Дверь открылась, пропуская поникшего раскрасневшегося Микешина.

– Одна у меня мечта, – глядя в потолок, начал он, – заветная, другой не будет никогда, – чтобы у этого паразита стимулятор сломался! Прямо сейчас…

– У моей тещи сестра есть, двоюродная, – начал Капанадзе, – в Кобулети живет, это недалеко от Батуми. Настоящая ведьма, куда там теще до нее. Теща перед ней – одуванчик. Про таких говорят – непонятно, что у нее чернее, язык или душа. Какую гадость ни скажет – все сбывается. До мелочей. Скажет «чтоб тебе ногу сломать» – ногу сломаешь, скажет «чтоб тебе шею свернуть» – шею свернешь…

Микешин недоуменно уставился на коллегу, даже сесть забыл.

– Давай позвоним ей, – продолжил Капанадзе, – объясним ситуацию. Пошлешь долларов двести, и она так проклянет этого твоего Елонова, что у него не только стимулятор сломается, но и сердце остановится! Нет, лучше так проклясть, чтобы он спать-есть не мог, пока не заплатит все по договору и тебе магарыч не поставит.

– Что же ты сам не прибегаешь к ее услугам? – поинтересовался Микешин.

– Лишний раз напоминать о себе не хочу! – рассмеялся Капанадзе. – Но для тебя, Миша, я готов на любые жертвы, ты же знаешь!

– Если бы я не была заведующей, то я бы, наверное, тоже устраивала балаган по любому поводу, – Ирина Николаевна встала. – Что вы стоите, Михаил Яковлевич? Оформляйте историю, доложите Валерии Кирилловне, напишите объяснительную. Не в первый же раз замужем. А вас, Дмитрий Константинович, прошу ко мне! Я, собственно, за вами и пришла.

Моршанцев был чист, как стеклышко, и не чувствовал за собой никакой вины, поэтому решил, что разговор с глазу на глаз будет носить познавательно-образовательный характер. Однако он ошибся, потому что если человек сам не знает за собой никакой вины, то это еще не означает, что точно так же думает и его начальство.

– Дмитрий Константинович, вы постоянно торчите в ординаторской! – как-то укоризненно констатировала заведующая отделением и тут же умолкла в ожидании ответа.

Сказать, что начало разговора обескуражило Моршанцева, – значило не сказать ничего. Где еще быть врачу, как не в ординаторской? Там его рабочее место. У постели больного врач собирает данные, в операционной он оперирует, в манипуляционной производит манипуляции (ничего общего с манипуляцией сознанием, так в медицине называют действия с какими-то предметами, постановка клизмы есть не что иное, как манипуляция, плевральная пункция – тоже манипуляция), а в ординаторской врач мыслит, консультируется с коллегами, заполняет различную документацию от историй болезни до выписок… Упрекнуть врача в том, что он слишком много времени проводит в ординаторской, – все равно что упрекнуть водителя в том, что он слишком много времени проводит за рулем. Странно, по меньшей мере странно…

Закралось на миг подозрение, что заведующая отделением шутит, но тут же улетучилось. Не первое апреля сегодня, да и характер у начальницы не такой, чтобы шутить попусту. Поддеть мимоходом, между делом, – вот это она умеет, а приглашать к себе, чтобы шутить, не станет.

– Торчу, – согласился Моршанцев и натянуто пошутил: – А где же мне еще торчать, Ирина Николаевна, отдельного кабинета у меня нет.

Шутка заведующей не понравилась и была проигнорирована.

– Вы не ходите к знакомым в другие отделения, не пропадаете в буфете, вас вообще не надо искать. Где доктор Моршанцев? Да вот он – в ординаторской, где же ему еще быть?

– Это плохо, Ирина Николаевна?

– Это как-то необычно, – Ирина Николаевна покрутила рукой в воздухе, словно изображая нечто замысловатое. – Во всяком случае – меня это наводит на размышления, а размышления приводят к выводам.

– К каким же, позвольте узнать?

– Позволю, для того и пригласила. Вывод такой – вам очень интересно слушать разговоры других докторов, причем, насколько я заметила, сами вы почти ничего не говорите, только слушаете, слушаете и слушаете. Что – не так?

– Так, – не стал спорить Моршанцев. – Я – человек новый, и мне интересно слушать более опытных коллег. И полезно. Вот, например, сегодня сколько было сказано по поводу сбежавшего больного Михаила Яковлевича. Я, честно говоря, до сегодняшнего дня не только не представлял всех нюансов оформления платных пациентов, но и вообще не думал, что кто-то может сбежать, чтобы не платить…

– O, sancta simplicitas! – с иронией, достойной Яна Гуса, воскликнула заведующая отделением.[11]11
  «O, sancta simplicitas!» (лат.) – «О, святая простота!» – выражение, которое легенда приписывает чешскому национальному герою Яну Гусу (1371–1415). Гус произнес эти слова, когда увидел, как старая женщина, убежденная в том, что совершает богоугодное дело, подбросила хвороста в костер, на котором его сжигали по обвинению в ереси.


[Закрыть]

– Мне интересно общаться с коллегами, – продолжил Моршанцев, – я вообще человек общительный, как вы уже, наверное, успели заметить…

– Я многое успела заметить, – туманно и в то же время многозначительно сказала Ирина Николаевна. – И, признаюсь честно, начала подозревать, что вы, Дмитрий Константинович, просиживаете в ординаторской неспроста.

– Вы хотите сказать… – Моршанцев наконец-то сообразил, к чему клонит заведующая, и от изумления чуть было язык не проглотил. – Что я… Типа стукач, да?

– Скажем так – чей-то информатор, – холодно улыбнулась Ирина Николаевна. – Может, признаетесь по-свойски, кто вас завербовал? Валерия Кирилловна или кто другой? А может, Инна Всеволодовна интересуется нашими грешными делишками? Она же всем интересуется, готовится директорствовать… Ну, что же вы? Я жду.

Вот оно – классическое идиотское положение, в которое так любят ставить своих героев классические драматурги. Если театр начинается с вешалки, то спектакль – с того, что герой попадает в идиотское положение, желательно безвыходное. Ну, главный герой пьесы к концу спектакля из этого положения непременно выберется, на то он и главный герой, а вот как можно в реальной жизни доказать, что ты не верблюд, когда тебя совершенно беспочвенно и безосновательно обвинили в принадлежности к семейству верблюдовых и ждут от тебя не оправданий, а информации к размышлению. На кого работать изволите, господин Моршанцев?

– Я понимаю, что вы мне вряд ли поверите, – начал Моршанцев, тщательно взвешивая каждое слово, – но я ни с кем никакой информацией не делюсь. Нет у меня склонности к стукачеству и никому я не стучу, но доказать это я не могу никак и ничем.

Повисла тягостная душная пауза. Моршанцев смотрел в глаза заведующей отделением, пытаясь понять, о чем, то есть – что именно, она думает. Заведующая, в свою очередь, скорее всего хотела того же – прочесть мысли Моршанцева. Поединок умов, ментальная дуэль.

– Искренне хочется вам верить, Дмитрий Константинович, – нарушила молчание начальница.

– Если получится – верьте, – ответил Моршанцев, постепенно напитываясь агрессивным чувством несправедливой обиды. – Если не получится – скажите, и я начну искать новое место работы.

– Прямо так сразу? – удивилась Ирина Николаевна. – Не попытавшись оправдаться? Сразу сдаться и начать поиски новой работы?

– Разве оправдания помогут? – в свою очередь удивился Моршанцев. – Если устроить театр, начать рвать на груди халат, стенать, заламывать руки – это что-то изменит? Или принести справку из районной поликлиники, что я не стукач? Боюсь, что не выдают там таких справок…

– В кардиохирургии небогато с вакансиями, Дмитрий Константинович. Это маленький узкий мирок…

– Я представляю, – кивнул Моршанцев. – Но вы же не дадите мне спокойно работать, если останетесь при своих подозрениях, Ирина Николаевна. Так что выхода у меня нет. Да и вряд ли возможно работать в подчинении у человека, который…

Не найдя нужных слов, Моршанцев замолчал.

– Который выдвигает надуманные, ничем не подкрепленные обвинения? – подсказала Ирина Николаевна.

– Примерно так.

Последовала еще одна пауза, оказавшаяся наиболее продолжительной. Заведующая отделением немного побарабанила пальцами по столу (классический признак нетерпения и нетерпимости, между прочим), порассматривала Моршанцева, зачем-то оглядела обстановку своего кабинета (стол, несколько стульев, книжный шкаф для бумаг, шкаф для одежды, узкий диванчик, керамическая напольная ваза для цветов) и вынесла приговор:

– Работайте, пока работается, Дмитрий Константинович. Если я ошиблась – прошу прощения. Если вы меня обманули, то это ненадолго и так вам с рук не сойдет. Будем считать, что этого разговора не было.

«Во всяком случае, у меня теперь есть хороший повод для отлучек из отделения», – подумал Моршанцев, закрыв за собой дверь начальственного кабинета.

Шутка не помогла, настроение было безнадежно испорчено. Ну, не совсем уж чтобы безнадежно, но на ближайшие два-три часа точно.

Основы корпоративной этики

– Смотреть невозможно, во что превратился наш институт! Сердце разрывается!

Довжик постоянно была чем-то недовольна. Ну а уж ее многострадальное сердце разрывалось или готово было разорваться по семь раз на дню, если не по двенадцать.

Микешин, искусно притворяясь глухим, печатал выписку, ожесточенно колотя по клавиатуре. Полчаса назад Микешину влетело за забывчивость (задержал пациента в отделении на день сверх положенного) от заведующей отделением, и теперь он вымещал зло на ни в чем не повинной клавиатуре.

Моршанцев имел неосторожность встретиться взглядом с Довжик, поэтому ему пришлось из вежливости спросить:

– В чем дело, Маргарита Семеновна?

– В кадрах! Дело во всем, но прежде всего в кадрах! Разбазарили кадры, упустили уникальных специалистов, и теперь приходится вместо них набирать вахтовиков по всей России!..

Иногородних сотрудников в институте хватало. Моршанцев не высчитывал процент, незачем было, но уж точно не меньше половины от общего количества. А то и больше. Правда, в отделении интервенционной аритмологии все врачи и большинство сестер были москвичами или жителями Подмосковья.

– Как может реаниматолог работать двое суток подряд! – Довжик, если уж «завелась», то должна была выговориться до конца, до последнего слова. – Если хотите знать мое мнение, то в таких ответственных отделениях, как реанимация, врачи должны дежурить по двенадцать часов, не больше…

– По тринадцать, – неожиданно сказал Микешин, не переставая печатать и не отрывая взгляда от экрана монитора.

– Почему по тринадцать?! – недовольно поинтересовалась Довжик, не любившая, чтобы ей возражали или чтобы ее перебивали.

– По полчаса перехлест в начале и конце смены, чтобы больные ни на минуту не оставались без наблюдения.

Микешин был педантом, правда, в работе его педантизм проявлялся не всегда. Или просто у него была особая разновидность забывчивого педантизма.

– Пусть тринадцать, но не сутки и не двое суток подряд! Мне же самой приходится дежурить, и я прекрасно знаю, как соображает голова и как работают руки на следующие сутки после дежурства!

– А разве у нас дежурят по двое суток? – удивился Моршанцев.

– Дежурят! Это у них такой полутораставочный график – двое суток отдежурил и на пять суток можно уезжать в свой Красноярск!

– Красноярск не вариант, – встрял Микешин, по-прежнему не отвлекаясь от своего занятия. – Красноярск довольно далеко, все выходные уйдут на дорогу, и, кажется, автобусы туда не ходят.

– Зато ходят поезда и летают самолеты!

– Поезда и самолеты стоят очень дорого, – ответил Микешин, – нет никакого резона – всю зарплату проездишь. Автобусы или электрички – другое дело.

– Разве автобус дешевле поезда? – усомнилась Довжик.

– Если сравнивать с купе – то существенно, чуть ли не вдвое, – Микешин закончил стучать по клавиатуре и стал читать написанное с экрана. – А если с плацкартом, то процентов на двадцать. Тоже деньги. Про самолет вообще говорить нечего. У жены вся родня живет в Волгограде, так на автобусе оттуда до Москвы можно доехать за полторы тысячи, плацкарт стоит примерно тысячу семьсот, а купе – три с половиной.

– А самолет?

– А самолет, Рита, от пяти с половиной и выше. Есть и по одиннадцать-двенадцать тысяч билеты, – Микешин отправил выписку на печать и повернулся к Довжик. – Чего удивляться-то? Сдвоенные дежурства вдвое сокращают дорожные расходы и время на дорогу, вот и дежурят люди по двое суток.

– Но так не должно быть! – возразила Довжик.

– Много чего не должно быть, – усмехнулся Микешин. – Если делать все, как положено, то три четверти сотрудников сразу же уйдут.

– Но двое суток!

– Рит, ты помнишь Бакинова?

– Помню, как не помнить! Этот тормоз столько моей крови выпил!

– Так он работал у нас, в шестьдесят пятой больнице и в гематологическом центре. Ездил с суток на сутки, потом один день отдыхал и – по новой. Ипотеку выплачивал. А в провинции, в районных больницах, народ практически живет на работе, потому что кадров не хватает. А почему тебя вдруг начали волновать чужие проблемы? Своих мало?

– Я хотела решить один вопрос, Миша, а сегодня и завтра дежурит человек, которого я терпеть не могу. А послезавтра уже суббота…

– Давай я попытаюсь решить этот вопрос! – предложил Микешин.

– А я тебе потом буду должна! – фыркнула Довжик.

– Свои люди – сочтемся.

– Ладно, сейчас закончу с делами, и поговорим, – Довжик покосилась на Моршанцева и уткнулась в историю болезни, лежавшую перед ней.

Нетрудно было догадаться, что ей не хочется озвучивать проблему в присутствии Моршанцева.

Моршанцев немного обиделся – пора бы уже было признать его своим и не скрывать от него всякие мелочи. Ведь ясно, что скорее всего Довжик хочет договориться по поводу одного из больных, лежавших в реанимации. Наверное, хочет попросить воздержаться от перевода до того, как у нее освободится место в «хорошей» палате, или еще что-то в этом роде. Другое дело, если бы она хотела пригласить Микешина на свидание, тогда еще секретность была бы уместной, а так…

Моршанцев сложил в папки истории болезни (в начале прошлой недели он закончил дежурить и наконец-то получил две четырехместные палаты – мужскую и женскую), аккуратно завязал тесемки и с папками в руках вышел в коридор, вроде как собрался отнести истории болезни на сестринский пост. Сидеть в ординаторской в качестве третьего лишнего ему не хотелось, но и уходить без повода, только потому, что коллегам захотелось посекретничать, было бы унизительно. А так все путем – и волки сыты, и овцы целы.

Возле сестринского поста наблюдалась резко повышенная влажность. Дежурная медсестра Ольга Гусь низко склонилась над столом и молча плакала, спрятав лицо в ладонях. Ее напарница Маша Попова сидела рядом, поглаживала Ольгу по вздрагивающей спине между остро выпиравших лопаток и приговаривала:

– Ну будет, будет, Оль, успокойся.

Со стороны, если не подходить вплотную к широкому «двухэтажному» сестринскому столу, ничего заметно не было. Сидит одна медсестра на посту и что-то там тихонько бубнит себе под нос, может – назначения проверяет или инструкцию какую-то читает.

Ольга Гусь была самой молодой из медсестер (только в прошлом году закончила медучилище), самой старательной и, как считал Моршанцев, самой вменяемой. Во всяком случае, она была единственной из сестер, не считая старшей медсестры Аллы Анатольевны, которая с первого дня работы Моршанцева вела себя с ним так, как полагается медсестре вести себя в общении с врачом. Никаких нагловато-ироничных взглядов, никаких смешков за спиной, никаких намеков на то, что она работает здесь дольше и лучше знает местные порядки, короче говоря – ничего лишнего.

Моршанцев знал про медсестер мало. Так, например, ему было известно, что Ольга живет в Коломне и что она собирается выходить замуж (другие медсестры то и дело отпускали шуточки по этому поводу). Первой мыслью, пришедшей в голову Моршанцева, была мысль о личной драме – жених полюбил другую, свадьбу отложили или еще что-то в этом роде… Он тихо положил папки на верхний «этаж» стола и уже повернулся, чтобы уйти (если не можешь помочь, то нечего и пялиться), но тут к нему обратилась Маша:

– Дмитрий Константинович, можно у вас проконсультироваться?

Машу Моршанцев слегка недолюбливал. Было за что – Маша, на правах медсестры с пятилетнем стажем, дважды вступала в открытые пререкания с новым доктором. В первый раз в ответ на просьбу перестелить постель пациента, обмочившегося во время дневного сна (восьмидесятилетний дед плохо спал ночью, вот и заснул после обеда крепко-накрепко), Маша ответила Моршанцеву: «Сейчас поедим – и перестелим». Моршанцев поинтересовался, уж не думает ли Маша, что пролежать в мокрой постели лишних полчаса приятно и полезно. Маша ответила, что вообще-то палата микешинская и отдавать распоряжения должен Микешин. Разговор, то есть уже не разговор, а спор, услышала проходящая мимо старшая медсестра. Благодаря ее вмешательству постель была перестелена безотлагательно, правда, потом, спустя час с небольшим, Алла Анатольевна с глазу на глаз сказала Моршанцеву, что время на обед дежурные медсестры выкраивают с трудом, поскольку нагрузка у них о-го-го какая, и потому «сдергивать» их с обеда без особых на то причин не стоит. Моршанцев так и не понял, считается ли замена мокрого постельного белья «особой причиной».

Второй конфликт, если это можно назвать конфликтом, произошел совсем недавно, когда Моршанцев увидел на тумбочках у своих пациентов маленькие самодельные бумажные конвертики с написанной ручкой буквой «В» на каждом. В конвертиках лежали вечерние порции таблеток. Маша раздавала конвертики вместе с дневной порцией, экономя таким образом время и силы.

Согласно должностной инструкции, раздача лекарств для внутреннего употребления производится непосредственно перед их приемом. Раздавать лекарства впрок запрещается. Пациенты могут забыть их принять, могут принять раньше или позже назначенного времени, да мало ли что может быть! Медсестре полагается не просто раздать таблетки, но и убедиться в том, что они приняты.

С раскрытым конвертиком в руках Моршанцев вышел из палаты, пригласил Машу в пустую ординаторскую и там потребовал объяснений. Маша, нисколько не смутившись, ответила, что так поступают многие медсестры и что вечером она заглядывает в каждую палату, проверяя, не осталось ли на тумбочках непринятых лекарств. Конечно же, в ответ дважды было вставлено: «Не первый день работаем» с прямым намеком на моршанцевское неофитство.[12]12
  Неофит, от древнегреч. «νεóφυτος» – недавно насажденный, новый приверженец какого-либо учения или движения, новичок в каком-либо деле.


[Закрыть] Моршанцев поинтересовался, почему бы в таком случае не раздавать лекарства как положено, если уж все равно приходится обходить все палаты, и услышал в ответ, что у врачей есть свои трудности, а у сестер – свои. В конце концов, Маша пообещала больше не оптимизировать раздачу лекарств, но по лукавым глазам ее явственно читалось, что обещанию этому грош цена. По-хорошему полагалось поговорить со старшей сестрой, возможно – написать докладную, но не хотелось зарабатывать репутацию убежденного ябедника, от которой потом уже никогда не удастся избавиться. Да и потом не годится врачу по каждому вопросу бегать к старшей медсестре, надо учиться решать проблемы самостоятельно, опираясь на собственный авторитет.

– Можно, – в доброжелательно-почтительном тоне медсестры Моршанцев почувствовал подвох.