Текст книги "Доктор Данилов в сельской больнице"
Автор книги: Андрей Шляхов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Глава восьмая
КАМАСУТРА ДОБРОСОСЕДСТВА
Соседи по общежитию были интересными личностями. Столько интересных людей в одном месте Данилов видел только на «Скорой». Впрочем, не исключено, что на всех прочих своих работах он недостаточно хорошо присматривался к окружающим: мешала суета мегаполиса.
В размеренно-неспешном Монаково изучать соседей никто не мешал. Наоборот, малый спектр местных развлечений этому всячески способствовал. Да и интересно, кто живет рядом с тобой.
Психиатр Александр Султанович Муродов, тридцатилетний переселенец из Таджикистана, благодаря матери – с Волги – в совершенстве владевший русским языком, носился с идеей написать книгу «Психиатрия в русской литературе XIX–XX веков». Откуда ему пришла в голову такая мысль, никто не знал, но ей Муродов посвящал все свободное от работы время и часть рабочего, в психиатрии ведь относительно спокойные дежурства, это не реанимация.
Знакомство Данилова с Муродовым выдалось нестандартным. Вернувшись домой из больницы, Данилов столкнулся в коридоре второго этажа с худощавым брюнетом, разгуливавшем взад-вперед с раскрытой книгой в руках.
– Нет, я больше не имею сил терпеть, – бубнил себе под нос любитель ходячего чтения. – Боже! Что они делают со мною? Они льют мне на голову холодную воду! Они не внемлют, не видят, не слушают меня. Что я сделал им? За что они мучат меня? Чего хотят они от меня, бедного? Что могу дать я им? Я ничего не имею. Я не в силах, я не могу вынести всех мук их, голова горит моя, и все кружится предо мною. Спасите меня! Возьмите меня! Дайте мне тройку быстрых, как вихорь, коней!..
– Гоголь, «Записки сумасшедшего», – опознал Данилов вслух.
– Да, они самые. – Брюнет остановился и обернулся к Данилову. – Любите Гоголя?
– Мама была учительницей литературы, – ушел от прямого ответа Данилов, из всех русских классиков девятнадцатого века любивший только Чехова.
– Сильный писатель! – похвалил брюнет и стал читать дальше: – «Садись, мой ямщик, звени, мой колокольчик, взвейтеся, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего…» Читаю и как будто рядом стою. А вы наш новый жилец, верно?
Они познакомились, но в этот раз сосед не поделился с Даниловым своей заветной мечтой, рассказал о ней при следующей встрече, произошедшей через два дня при схожих обстоятельствах. Муродов снова расхаживал по коридору и читал книгу. На этот раз – «Москву – Петушки» Ерофеева.
– Нравится мне очень этот отрывок, – сказал он и зачитал: – «А выпив – сами видите, как долго я морщился и сдерживал тошноту, как долго я чертыхался и сквернословил. Не то пять минут, не то семь минут, не то целую вечность – так и метался в четырех стенах, ухватив себя за горло, и умолял бога моего не обижать меня. И до самого Карачарова, от Серпа и Молота до Карачарова мой бог не мог расслышать мою мольбу, – выпитый стакан то клубился где-то между чревом и пищеводом, то взметался вверх, то снова опадал. Это было как Везувий, Геркуланум и Помпея, как первомайский салют в столице моей страны. И я страдал и молился…»
– «А уж если у меня что-нибудь притихнет и уляжется, так это бесповоротно. Будьте уверены. Я уважаю природу, было бы некрасиво возвращать природе ее дары», – напрягши память, процитировал Данилов.
– Любите Ерофеева? – спросил сосед.
– Очень, – улыбнулся Данилов. – Ерофеев – гений. Все остальные писатели писали свои книги словами, а он – готовыми афоризмами.
– Так приятно встретить человека, разбирающегося в литературе! – обрадовался сосед и, не слушая возражений, затащил Данилова к себе пить чай и вести умные разговоры.
Чай у Муродова был, как и положено, зеленым, крепким до вяжущей горечи и несладким. После третьей пиалы Данилову совершенно расхотелось спать, и он просидел в гостях часа полтора.
Хоровым пением на первом этаже общежития, оказывается, увлекались соседки по больнице – медсестры Надежда и Вера из диагностического отделения, расположенного прямо напротив отделения анестезиологии и реанимации.
– Нам бы еще любовь – и был бы полный комплект! – шутила в подпитии Надежда.
Судьба у нее была примечательной, можно сказать, даже сериальной. Учеба в Ашхабадской консерватории, Большая Любовь на всю жизнь, бегство с любимым из родительского дома (одновременно и с третьего курса консерватории), скитания в поисках счастья между Хабаровском и Тверью, развод, новый брак, скорый развод, учеба в медицинском училище, едва не закончившаяся тюремным сроком (нанесение телесных повреждений преподавателю, предложившему отработать зачет натурой)…
– Где меня только не носило, – вспоминала Надежда и с удовольствием начинала загибать пальцы: – Якутск, Братск, Красноярск, Томск, Омск, Курган, Екатеринбург, Самара, Рязань, Калуга…
Пальцев не хватало, приходилось разгибать загнутые. Дойдя до Монакова, Надежда оглядывалась по сторонам, словно оценивая место своего обитания, и сокрушалась:
– Метила в рай, а попала хрен знает куда!
Какой город она имела в виду под раем – Москву или Париж, оставалось тайной. Вполне возможно, что это было какое-то воображаемое место, возвышенный и недостижимый идеал.
Вера была местной, «монаковкой в сто седьмом поколении», как сама выражалась, в общежитии жила из-за напряженных отношений с родной матерью, которую иначе как ведьмой и не называла.
В больнице Данилов с удовольствием общался с Надей и Верой, а в общежитии сводил общение к минимуму, не желая участвовать в постоянных пьянках, которым обе женщины предавались не с упоением, а с каким-то остервенением, словно пытаясь утопить в водке свою неустроенность и неприкаянность. А может, и не словно, а на самом деле пытались – где ж его, горе горькое, топить, как не в водке? В воде горе не тонет – сразу же всплыть норовит.
Любителем «Йе-йе-йес» и прочей иностранной музыки в диапазоне от Армстронга до «Disturbed» был сорокалетний фельдшер местной «Скорой помощи» Константин Конончук, переселенец из Симферополя. Он неизменно ходил в увешанной металлом рокерской косухе, кожаных штанах и ботинках-гадах. В зависимости от погоды менялся прикид, надеваемый под косуху. Вариантов было три: концептуально драная черная футболка, черная фланелевая рубашка или черный свитер с обрезанной горловиной. Длинные, уже начавшие седеть волосы Конончук связывал аптечной резинкой в конский хвост. Был у него и металлический перстень с черепом, который Конончук называл Яшей.
– Я как увидел тебя, сразу понял – наш, «скоропомощник», – сказал Конончук Данилову при знакомстве.
– Что, до сих пор на лбу цифры 03 проступают? – пошутил Данилов.
– Впечатление такое сразу складывается. – Конончук не стал вдаваться в подробности, только добавил: – Для сведущих людей, конечно.
Работа на монаковской «Скорой» была такой же ударной, как и во всем местном здравоохранении. Конончук дежурил сутки через сутки.
– Как тебе удается постоянно выдерживать такой ритм? – спросил Данилов.
Одно дело отдежурить сутки через сутки пару недель, месяц, другое дело – работать подобным образом все время.
– Да так и удается, – пожал плечами Конончук, – концы у нас длинные – поспать можно, пока едешь. Ночью тоже немного придавить получается, так что день работаю, день гуляю, а не отсыпаюсь. Вполне нормальный график, пока не достает. Деньги нужны: не всю же жизнь в общежитиях и на съемных квартирах жить.
– А что не в Москве? – спросил Данилов. – Там же заработки больше и места на «Скорой» всегда есть.
– Нельзя мне в Москву, – веско сказал Конончук. – То есть можно, но на «Скорую» мне путь заказан. Больше не возьмут…
– Так ты в Москве скорил? – оживился Данилов. – А на какой подстанции?
– На двенадцатой, в Мневниках. Недолго, правда, полгода.
– Если не секрет, то что же ты такого натворил, что тебе теперь путь заказан?
– Никакого секрета: я самого Сыроежкина принародно на три веселые буквы послал…
Среди заместителей главного врача московской «Станции скорой и неотложной медицинской помощи» Валерий Иосифович Сыроежкин считался главным, первым заместителем, правой рукой, ведавшей общей организацией и кадрами. Он был коварен, злопамятен и очень любил власть. У Данилова он ассоциировался с кардиналом Ришелье, не с настоящим, о котором Данилов почти ничего не знал, а с книжным, из «Трех мушкетеров».
– Ого! – оценил Данилов. – Вот это, я понимаю, героизм! А за что?
– За вредность! – буркнул Конончук, но историю все же рассказал.
История была старой, как сама московская «Станция скорой помощи», недавно отметившая свое девяностолетие. Пожилая женщина поехала сопровождать в стационар своего мужа в больницу № 136, возле которой ночью ездят одни лишь машины «скорой помощи». Зима, гололед, половина третьего ночи, идти до оживленной трассы, где можно поймать машину, далеко, и по темноте страшновато.
– Бабка попросила подкинуть ее до проспекта, нам было по пути, как тут отказать? Ночь же, и старуха вся на нервах… Ты бы не подвез?
– Подвез бы, – ответил Данилов. – Что там…
– Ну, и мы решили подвезти. А на воротах нас линейный контроль тормознул… – Конончук вздохнул. – В общем, бабка поковыляла на своих двоих, то есть – на троих, она с палочкой была, а мы получили свое утром на подстанции, потом поехали получать на Центр. Не знаю, что у них там было – делать нехрена или какой-нибудь месячник борьбы с извозом, но отвели нас с доктором к Сыроежкину. Там у него целая комиссия сидела. Он стал на нас орать. Сначала на обоих скопом – извозчики, стяжатели и тому подобное, потом перешел на личности. Проехался по врачу, нормальному, надо сказать, мужику… Доктор Сычужников, не знаешь случайно? Нет?
Данилов наскоро порылся в памяти, но врача с такой фамилией не вспомнил и отрицательно покачал головой.
– Ну, а мне он сказал, что я есть классический пример народной мудрости: волос длинен, да ум короток. И еще усмехнулся так гадко-гадко. Я ему на это ответил, что эту мудрость придумали в утешение лысым…
Сыроежкин был лыс. Не как колено, но близко к тому.
– …Он вспылил и начал орать, что таким идиотам, как я, не место на «Скорой»! Ну, я его и послал.
– А потом?
– Он поперхнулся от неожиданности, а я не стал дожидаться продолжения, повернулся и ушел. Назавтра, правда, пришлось снова прийти на Центр, за трудовой книжкой. Но уже не к Сыроеге, а к какой-то тетке. Уволили меня по инициативе администрации за грубое нарушение трудовых обязанностей. Я так и не понял, за что именно меня уволили – за старуху или же за посыл с уходом.
– За последнее, однозначно. – Данилов усмехнулся, представив себе всю эту кульминацию. – За постороннего в машине никогда больше строгача с занесением не давали, а у вас еще и смягчающие обстоятельства были. Ночь, гололед, старуха на трех ногах… А послать Сыроежкина в глаза, да при свидетелях, – это настоящий акт гражданского мужества!
– Глупость, а не акт, – поправил Конончук. – Я его словами послал, а он меня делом – вышиб со «Скорой», да еще и со статьей в трудовой книжке. Я потом в Химки совался на «Скорую», в Дмитров, в Солнечногорск – нигде меня не брали. Только здесь вот взяли. А что тут смешного?
– Ничего. – Данилов погасил улыбку. – Просто я тоже со статьей в трудовой книжке. Только история у меня другая…
– Итог-то все равно один – оба здесь оказались! – Конончук хлопнул Данилова по плечу и потребовал: – Расскажи!
Данилов рассказал все, как было, только попросил, чтобы история не пошла гулять дальше по Монакову.
– Мы практически одинаково смотрим на мир, – резюмировал Конончук. – Это приятно.
– Единомышленника встретить всегда приятно, – ответил Данилов.
Чуть позже выяснилось, что Конончук любит не только рок, но и классику и даже окончил музыкальную школу по классу фортепиано.
– Так это же здорово! – восхитился он, узнав, что Данилов играет на скрипке. – В случае чего мы сможем выступать в ресторанах…
– Нет, – отказался Данилов, – я уж, если что, лучше буду играть на похоронах и танцах…
Первый визит к родителям Маши оказался и последним – поддерживать скучные знакомства Данилов не любил и не умел. Центром светской жизни для него стало общежитие, которое, даже если оно и не студенческое, всегда подразумевает некую простоту нравов и отсутствие стен в общении. Если и не всех преград, то хотя бы большинства. Да и как-то приятнее пообщаться с людьми, нежели смотреть телевизор, тем более, что у Данилова и телевизора не было. Компьютера тоже не было – с одной стороны, дорогой ноутбук не очень-то хотелось оставлять под защитой хлипкой двери и простого замка в здании, куда мог спокойно войти любой желающий, а с другой – проверить почту и отправить письмо можно было и из кабинета заведующего отделением (ординаторские здесь компьютерами пока еще не оснастили). А всякие изыски в виде блужданий по Сети хороши при наличии выделенной линии с быстрым трафиком. Модем для этой цели не очень подходил, а о выделенной линии в общежитии Монаковской ЦРБ можно было только мечтать, да и то не сейчас, а лет этак через пятнадцать-двадцать, не раньше. Так что – куда ни кинь, со всех сторон выходило, что ноутбуку лучше ждать своего хозяина дома.
С Мариной Юрьевной, соседкой из пятнадцатой комнаты, Данилову удалось удержать отношения в рамках соседского приятельства, не давая им превратиться в романтические, несмотря на то что определенные, порой весьма соблазнительные и довольно недвусмысленные намеки на это ему подавались. То халат (дома, в общежитии, Марина всегда ходила в халатах, но не затрапезных, а парадных) будто невзначай распахнется, то разговор свернет на тему одиночества и прозвучат призывные слова: «иногда хочется просто любить и любиться без всяких обязательств», то начнет читать наизусть свою тезку Цветаеву (других поэтов для Марины не существовало):
Сила поэзии велика – удачно, к месту подобранное стихотворение может сказать больше, чем длинные «прозаические» речи. А тут достаточно только произнести: «Знай одно: что завтра будешь старой, Остальное, деточка, – забудь», – и все станет ясно. А с другой стороны, если тебе не шагнут навстречу, то всегда можно отступить, прикрыться чистой любовью к поэзии, сделать вид, что декламация была продиктована всего лишь желанием развлечь собеседника, но не соблазнить, о чем вообще может идти речь.
Служебный роман в Склифе, спонтанно начавшийся и оставивший после себя сильное, до сих пор иногда ворочающееся в душе чувство неловкости перед Еленой, не вызывал желания попробовать еще раз. Наоборот, вызывал желание больше не пробовать. Да и любовные отношения между коллегами, одновременно – соседями, вдобавок ко всему живущими в маленьком городке, в котором друг от друга просто деться некуда, имеют только два пути развития. Путь позитивный – скорая свадьба, путь негативный – неприязнь, переходящая во вражду. Третьего не дано, потому что тихо разойтись не получится, слишком уж много разных ниточек связывает помимо отношений.
В общении с Мариной Данилов избрал самый верный путь: так усердно прикидывался не понимающим намеков, что очень скоро стало ясно – он не хочет их понимать. Тут самое главное – неукоснительно придерживаться пути, стоит раз-другой хоть как-то отреагировать, и твое непонимание сочтут кокетством. Все ясно: человек цену себе набивает, самоутверждается. Некоторых подобное поведение обижает, других – заводит еще больше, но в любом случае приводит к осложнениям. Если хочешь, чтобы костер погас как можно быстрее, даже щепки в него подкладывать не стоит.
Правильная тактика всегда приводит к желаемому результату. Намеки прекратились, и общению больше ничего не мешало. Общение в Монаково выстраивалось по традиционной, можно сказать архаичной, гостевой схеме: сегодня вы к нам, завтра мы к вам. В гости ходили как в общежитии, так и в больнице, во время дежурств, ведь каким бы тяжелым ни было дежурство, свободных полчасика всегда найдется. В кафе и прочих заведениях общепита в Монаково встречались лишь те, кому нельзя было сделать это дома: тайные любовники или выпивохи, которым родители или супруги не давали возможности напиться в родных стенах. С развлечениями в Монаково было плохо. В самом крутом местном ресторане «Две заставы» имелись боулинг и бильярд, но там чашка кофе стоила четыреста рублей, а стакан газированной воды – триста пятьдесят. Не очень находишься.
Друг Полянский, узнав о том, что Данилов живет не на съемной квартире, а в общежитии, проникся сочувствием и во время каждого телефонного разговора (раз в 1–2 недели) интересовался:
– Тебя еще не достала жизнь в общежитии?
Полянский никогда не жил в общежитиях, и рисовались они ему полными ужасов и дурных запахов. Очереди в душ, в туалет, всеобщая и всепроникающая грязь, ржавые трубы, дающие протечку от малейшего прикосновения, склоки, драки, милицейские рейды, наркоманы, варящие свои зелья в комнатах… Он все никак не мог поверить, что в провинции может найтись пусть в какой-то мере и обшарпанное и обветшавшее, но тем не менее вполне приличное общежитие. И уж тем более не мог поверить, что в общежитии можно уживаться с соседями.
– Игорь, не суди о жизни по фильмам и газетам! – смеялся Данилов. – У нас здесь мир, покой и любовь, полная камасутра добрососедства.
Услышав в первый раз выражение «камасутра добрососедства», Полянский оживился (даже по телефону это чувствовалось) и потребовал подробностей. Заодно и пообещал приехать проведать лучшего друга в ближайшие выходные. Данилов объяснил, что имеет в виду исключительно царящее в общежитии миролюбие и ничего более («обломал», короче говоря). Полянский разочарованно протянул «а-а-а, так ты в этом смысле» и больше о приезде не заикался. Друг называется: за сто километров от Москвы только развратом заманить и можно. Впрочем, если уж начистоту, то какой смысл Полянскому приезжать в Монаково? Проще уж Данилову выкроить из своего уплотненного донельзя графика 2–3 дня и поехать на побывку домой, в Москву.
Проще, да не совсем. Попробуй выкрои эти дни, когда работать некому. Больше суток никак отдыхать не получалось: то одно, то другое…
Глава девятая
НОВОКОШМАРОВО
Поселок Новокошманово считался элитным, но не сам поселок, а угодья вокруг него. При советской власти здесь любили отдыхать и охотиться члены Политбюро, а с начала девяностых окрестности Новокошманова застроили впечатляющими коттеджами.
Когда-то деревянная участковая больница, стоявшая в чахлой березовой рощице, была самой крупной постройкой в Новокошманово. Теперь же, словно присев в почтительном реверансе перед домами новых русских, она смотрелась на их фоне совершенной развалюхой, каковой и была. Более ста лет простояла больница, изначально она была домом какого-то местного дореволюционного богатея, и никто за это время толком ее не ремонтировал, разве что предшественник Юрия Игоревича в порыве хозяйственности заасфальтировал дорожки и высадил вдоль них сосенки. Деревья выросли и разорвали асфальт корнями в мелкие клочья: природа всегда норовит взять свое, где только может.
Когда под дежурной медсестрой провалился пол второго этажа (сотрясение головного мозга, закрытый перелом обеих костей правого предплечья, закрытый трехлодыжечный перелом правой голени – повезло, легко отделалась, ведь спокойно могла бы и позвоночник в шейном отделе сломать), стало ясно, что больницу пора ремонтировать. На самом деле ее надо было не ремонтировать, а сносить, потому что вся прогнила.
Районной администрации пришлось в срочном порядке искать деньги на строительство новой больницы. Новокошманово – довольно большой поселок. Если считать поселок вместе с четырьмя прилегающими деревеньками, которые тоже обслуживались местной больницей, то это почти 7500 жителей. Фельдшерским пунктом здесь никак не обойтись, наоборот, больница сама курировала два фельдшерско-акушерских пункта (сокращенно – ФАП) в деревнях Селивановке и Тишкино. Для связи с пунктами имелся автомобиль – латвийский микроавтобус РАФ-2203 одна тысяча девятьсот восемьдесят пятого года выпуска, с нержавеющим дном из фанеры! В Москве подобное средство передвижения, возможно, смотрелось бы архаично, но в Монаковском районе попадались и не такие аксакалы автомобильной промышленности. В умелых руках бережливых жителей провинции десятилетиями служили верой и правдой четыреста двенадцатые АЗЛКовские «Москвичи» (попадались на местных дорогах и четыреста восьмые), круглобокие «двадцать первые» «Волги», «девятьсот шестьдесят пятые» и «девятьсот шестьдесят восьмые» «Запорожцы». Правда, «горбатых» «девятьсот шестьдесят пятых» было раз два и обчелся, но они были! Были!
7 миллионов выделила на строительство больницы администрация района, 3,5 миллиона добавили по очередной программе модернизации здравоохранения. 30 % районных денег сразу же вернулось в карманы чиновников. Программа модернизации была более суровой: здесь откат равнялся сорока процентам. В итоге в дело пошло менее 7 миллионов.
– Доложишь из своих, если не хватит, – привычно пошутил районный глава.
«А ху-ху не хо-хо?» – привычно подумал Юрий Игоревич, растягивая губы в угодливой улыбке.
В самом начале шальных и шебутных 90-х годов, которые нынче принято называть лихими, нынешний глава районной администрации, тогда скромный школьный учитель физкультуры, заработал кличку Каток. Не за любовь к фигурному катанию, как можно было подумать, а, как поговаривали, за привычку закатывать в асфальт своих недругов. Впрочем, это были слухи, а языки, как известно, без костей, оттого-то и болтают всякую чепуху.
Обычный главный врач ЦРБ воспринял бы строительство новой участковой больницы с радостью: это же сколько проблем разом долой! Но Юрий Игоревич радоваться радовался, но и о выгоде не забывал. Личной, разумеется, выгоде – об общественной выгоде пусть само общество и думает.
В свете развернувшегося вокруг коттеджного строительства Новокошманово стало весьма перспективным в смысле выгоды. Если вокруг собрались денежные мешки, то разве можно удержаться и не потрясти их немного? Невозможно, как ни старайся, ничего не получится. Надо только правильно придумать, как именно это сделать…
Что могла бы предложить сельская участковая больница нуворишам и олигархам? (таковым в России именуется любой человек, зарабатывающий более четырех тысяч долларов ежемесячно. По количеству олигархов на душу населения мы уступаем только Китаю, где для получения этого почетного титула надо зарабатывать втрое меньше). Реабилитацию в постинфарктный период? Курс оздоровительного массажа? Вакуумные аборты? Смешно, честное слово…
Решение пришло внезапно. Оно явилось к Юрию Игоревичу не во сне, как явилась Менделееву его таблица периодических элементов, а наяву, на оживленной, не умолкающей даже ночью дороге жизни – трассе Москва – Петербург, официально именующейся магистральной дорогой федерального значения № 10.
Почтенный респектабельный джентльмен, поддерживаемый бритоголовым амбалом, самозабвенно блевал на обочине возле черного внедорожника «Лексус». Многолетний опыт позволил Юрию Игоревичу поставить диагноз без расспросов и на расстоянии. Да и какие могут быть варианты утром понедельника? Только один – привет с Большого Бодуна (счастлив тот, кто не ведает о существовании этой планеты!), похмельный синдром.
«А ведь „похметологов“ здесь раз-два и обчелся, – подумал Юрий Игоревич, знавший наперечет всех монаковских медиков. – Как же я раньше об этом не подумал, осел египетский?»
«Ослом египетским» маленького Юрку называла бабушка, когда он шкодничал или упрямился. По наследству выражение перешло к внуку, и теперь он так ругал себя за мнимую глупость и явные оплошности.
Персональными врачами, всегда находящимися под рукой, могли похвастаться только самые богатые из олигархов. Все остальные вызывали эскулапов при необходимости, но далеко не всякий доктор, тем более если из известных, поедет к пациенту за тридевять земель, да еще по пробкам. Не тот вариант… Новокошманово явно нуждалось в хорошо оборудованных палатах, где под руководством грамотного и внимательного врача большие люди могли бы на скорую руку поправить здоровье. Поселок просто задыхался без такой услуги… Воображение нарисовало Юрию Игоревичу чудную картину. Уютное, новое, сияющее чистотой здание больницы, современные жалюзи на тихих трехслойных пластиковых окнах, мониторы и всякая аппаратура (воображению лень было углубляться в детали, и поэтому оно рисовало картину размашистыми мазками)… Но Юрий Игоревич, подобно всем руководителям, был человеком дотошным и потому начал перебирать в памяти необходимое. Автоклавы, холодильники, сухожаровой шкаф для стерилизации инструментов, бактерицидные лампы, аппарат УЗИ (грех упускать возможность сделать УЗИ клиента, раз уж он попал к тебе в руки), кардиографы, массажный и стоматологический кабинеты… И в центре этого маленького доходного мироздания – коммерческие палаты, лечение в которых будет оплачиваться официально, через кассу, с выпиской всех положенных документов и выплатой налогов. Широкая реклама, привлекающая клиентуру, невозможна без официального статуса услуг: это Юрий Игоревич давно усвоил.
Строящийся стационар новокошмановской больницы был рассчитан на 25 койко-мест, из которых две отводились на дневной стационар, были не круглосуточными, но по желанию могли стать таковыми в любой момент. 8–10 коек из 25 спокойно можно было отводить под коммерческие, разумеется, официально выдвигая в качестве прикрытия не похметологическую версию, а что-нибудь поблагозвучнее.
И например, обозвать койками сестринского ухода. Мало ли какие у кого обстоятельства? Может, кому-то из местных жителей хочется на Каймановы острова махнуть, а старенькую бабушку дома не с кем оставить? Обоснование? Доход от коммерческих коек пойдет на улучшение питания. Готовка из парного мяса, салатики из свежих овощей, качественнейшие молочные продукты, и так далее и тому подобное, рубликов этак на 280–300 в день (врать тут можно как угодно, лишь бы впечатляло, ведь планы планами, а жизнь вносит коррективы). Можно к питанию подцепить премии персоналу и дополнительное оборудование больницы, чтобы все начальство в Твери просто прибалдело от радости. Нормалёк? Нормалёк, да еще какой!
Организационные вопросы умному человеку решить легко, а найти подходящий кадр – знающего и опытного врача, коммуникабельного, да еще и хозяйственного, с коммерческой жилкой, было гораздо труднее. Особенно если учесть, что речь шла о должности главного врача не какой-нибудь самой завалящей московской, а сельской участковой больницы. А кадры – это самое главное, они, как известно, все и решают.
«На ловца и зверь бежит, месяц небо сторожит, приходи ко мне скорее, покажу, где что лежит», – говорится в детской считалочке. Главное – успеть схватить его за хвост или за шкирку, не упустить своего шанса.
«Зверя» звали Виктором Кирилловичем Огаевским, 32 года, диплом с отличием, опыт работы в реанимации и хирургии, куча амбиций и хитрые огоньки в карих зрачках. Причины, побуждавшие его перебраться из далекого Екатеринбурга в Тверскую область, он объяснял туманно, намекая на личные обстоятельства и невозможность оставаться на родине. Юрий Игоревич желал конкретики и добился своего: услышал рассказ о рухнувшем бизнес-проекте («Клинике су-джок медицины»), крупных долгах и настырных екатеринбургских кредиторах.
– А почему к нам, а не в Москву? – Юрий Игоревич просто не мог не задать этого вопроса.
– Хочется самостоятельности, – Огаевский оскалил прокуренные зубы, – хочется чувствовать себя человеком, а не винтиком-шпунтиком.
– Самостоятельности у нас – хоть с кашей ешь, – обнадежил Юрий Игоревич, но сразу же предупредил: – Однако не надо путать ее с анархией. Ее я не потерплю.
Если уж начистоту, то Огаевский был настоящим подарком судьбы, кладом бесценным: хирург и анестезиолог-реаниматолог в одном флаконе, со специализациями по ультразвуку и эндоскопии. Настоящий земский врач, на все руки мастер, только пенсне не хватает и борода не чеховская, интеллигентная, а разбойничья, во всю физиономию.
Пока новокошмановская больница строилась и отделывалась, Юрий Игоревич обкатал Огаевского в хирургическом отделении ЦРБ и пришел к выводу, что тот потянет – вроде как вменяемый и понимает, что к чему. После этого Огаевский был назначен в Новокошманово главным врачом. Заведующий хирургическим отделением Крамсалов, узнав о повышении Огаевского, трижды перекрестился, а вечером того же дня напился в стельку, что позволял себе очень редко. Но сегодня у Александра Викторовича был повод – и какой! Он, бедняга, подозревал, что прыткого, ушлого и хваткого Огаевского главный врач прочит в заведующие хирургией, и очень сильно нервничал по этому поводу. А оказалось – зря накручивал себя понапрасну.
Нового главного врача встретили в Новокошманово настороженно: чужаков здесь традиционно не любили, потому что знали и верили, что от них ничего хорошего ждать не приходится. Понаедут, захапают себе лучшие участки, настроят домов и заборов, и к воде выйти нельзя. Огаевский не растерялся, очаровал новокошмановцев своей обходительностью (прежние доктора-главврачи все больше покрикивали да командовали, а этот «пожалуйста» да «прошу вас»), и насчет денег не намекал: впереди, с подачи главного врача, маячили такие перспективы, что на их фоне мелкие подачки местных жителей выглядели бы просто смешно. Да и глупо рисковать свободой за какие-то смешные деньги. Огаевский был максималистом, он жил по принципу: «иметь – так королеву, украсть – так миллион». Да и месячный доход у него выходил неплохой: около сорока пяти тысяч рублей. Оклад главного врача плюс еще полставки на приеме, надбавка за стаж, федеральная надбавка, региональная надбавка, сельский коэффициент…
Юрий Игоревич обещал не обижать премиями, если, конечно, Огаевский будет справляться и не разочарует. В понятие это вкладывалось очень многое: от умения управлять небольшим коллективом (2 врача, 5 фельдшеров, 6 медсестер, 4 санитарки и диетсестра, она же и шеф-повар), самостоятельно решая все возникающие проблемы, до налаживания коммерции, как явной, так и тайной.
«Нет, что ни говори, а в моей работе плюсов больше, чем минусов, – думал Юрий Игоревич. – Беспокойства и нервотрепки много, что есть – то есть, но зато и возможности имеются… А потом – где его нет, беспокойства-то?»
Очень давно, когда родная отчизна, спотыкаясь и пошатываясь, делала первые шаги на пути из светлого социалистического прошлого в мрачное капиталистическое будущее, Юрий Игоревич серьезно мучился вопросом: в каком направлении строить свою жизнь? Пойти в дельцы (возможности были, причем как медицинского, так и немедицинского плана) или остаться на казенной службе? И там, и здесь были плюсы и минусы, примерно поровну, поэтому принятие решения давалось ох как непросто. Казалось Юрию Игоревичу, что вьются вокруг него, задевая искрящимися хвостами, две сказочные жар-птицы, а он все никак не может определиться, которую из них ловить. В конце концов, Юрий Игоревич решил ничего не предпринимать, остаться на казенной службе.
