Текст книги "Голые мозги, кафельный прилавок"

Автор книги: Андрей Левкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Вселенская форма Каунаса

Кафетерий на Мариинской или уже на Чака (где-то по дороге улица меняет название), не доходя до Столбовой, Стабу – если от вокзала. Рига, конечно. Два окна во всю стену. Стойка, столы, стулья. Вечный ассортимент: булочки маковые, «юбилейные», с корицей, творожники (плоские: тесто-творог-изюм, прямоугольные), «ушки», пумперникели, булочки с изюмом, с творогом, с орехами. Бульонный пирожок, ватрушка обычная (ну, круглая), яблочное пирожное, наполеон, кремшнит, плетенка с изюмом (небольшая; белая глазурь сверху – pītā maizīte), булочка с корицей и какие-то торты, можно куском взять. Сейчас в таких заведениях еще салаты, какое-нибудь второе и суп, подогреют в микроволновке. Выпивка какая-нибудь. Все, чтобы мимоходом, в таких местах не засиживаются.

Утро, почти пусто. Так привычно. И эти плюшки – ничего в них нового, но почему-то ощущение, что это тут сейчас неспроста и даже более навязчиво, чем просто неспроста. Словно повисла теперь здесь некая дополнительная связь. Не в варианте времени, места и тебя, она в этих плюшках – какое-то фактически видение вселенской формы Кришны (, глава 11).

То, что возник Кришна, – ничего такого, нормально. Если знаешь о таких-сяких делах, то они же для тебя есть, поэтому иногда маячат в быту. Любая история обживается частным образом, как еще. Тут не метафоры-аллегории-символы, а конкретно: если тебе известна какая-то субъектность, то она в тебе существует. И, разумеется, участвует в жизни. Если эти сущности или даже просто субстанции ощутят возможность предъявить себя в местных делах, то они найдут здесь соответствие себе и появятся тут же. Конечно, знать их – это риск: если, например, кто-то прочитал про Шиву, то ему это не развидеть, в нем уже появился свой, хотя бы и небольшой Шива. Но тому же позарез нужна своя Шакти: вот уж человек измается, если этого не осознает, а еще больше – если осознàет и примется искать, в ком она тут. Ну а Кришна теперь тут, в кафетерии.

Не метафора, не адаптация: его вселенская форма сегодня во всех этих плюшках. В них этим утром нечто единое, что распределило себя по всем, даже если изделия и отличаются видом, как яблочная или рабарбаровая плюшка от маковой булочки. Яблочная (как вариант – из рабарбара) – это два слоя выпечки из слоеного теста, между которыми начинка из яблок или рабарбара (ревень, что ли, по-русски). Все одно, даже маковая булочка (плоская, закручена спиралью, мак в промежутках между витками) и пумперникель (обычно немягкий, плоский, более-менее тонкий и темный, с орехами и изюмом – сухой пряник, собственно, но иногда бывает потолще и мягким). Как принципиально разными могут быть песочное кольцо, трубочка с кремом, gardums (булочка с творогом и изюмом), булочка с сыром, а также – с вареньем, klinģerītis (кренделек) с тмином? Здесь и теперь все это было чем-то одним – и не потому, что их продавали именно тут. В этом месте распространилось некое первоначальное вещество, разве что оформленное немного по-разному. Вселенская форма, что же еще. Сейчас она имеет вот такой вид, никаких аллегорий, некое нечто реально стало тут плотью, вот же она вокруг.

Почему эта тема возникла сейчас? 11-ю главу я знаю лет тридцать пять, кафетерий с его ассортиментом тоже удивить не мог. Что тут могло сдвинуться, чтобы я вдруг обратил внимание на ассортимент и продолжаю теперь его досчитывать: булочки сырная и кофейная (круглая открытая, в середине заварной крем), а также «розовая» (rožmaizīte – не по цвету розовая, а как бы закрывается, будто роза лепестками, весьма условно), а еще и пирожки со шпеком, капустой, яйцом и луком (лук и яйцо – внутри вместе). Сладкие: vecrīga (типа профитролей, с творогом), эклеры, medus kūka – медовик, корзиночки с чем-то вроде почти жидкого зефира, tējas kūka – чайное пирожное (мягкое, с белой прослойкой крема: он легкий, не масляный, но и не заварной, а поверх глазурь с орехами – как мягкий грильяж). «Дайле» – почти как творожник, но там тесто и сверху, и снизу, а сверху еще и примерно грильяж, как на чайном, но потверже; sklandrausis с морковкой (из ржаной муки, такие открытые, как ватрушки); ну и кексы, а еще бисквитные рулеты с разной начинкой. Возникают, исчезают поедаемые, возникают снова, atkal & again.

Все они привычные, да и ел я, вероятно, каждый из вариантов, кроме разве тортов. Ну, может, это тут теперь у меня просветление, но оно будто щелкнуло. Плюшки зацепились за недавний Каунас, исходный пункт там, а до меня его месседж доехал только сейчас. В Каунасе в центре есть старое кафе, не старинное – 70-х; светло-желтое, дерево. Примерно такое, как это: дешевые, для остановки мимоходом одинаковы. Было воскресенье, все закрыто. Мы ушли (без завтрака) из гостиницы (возле автовокзала) в центр, по дороге никакой еды не попалось. Это место было первым работающим – кофе и плюшки. Тогда и мелькнуло ощущение, которое там не оформилось, но вернулось через месяц, уже дома, Кришной в beķerej’е (Как это по-русски? Не булочная, не кондитерская, не кофейня. Место, где кофе и пирожки-булочки).

Но в Каунасе ощущение было другим, вселенскую форму не предполагало. Потому, что там тоже разные плюшки, но они – другой системы, и видно было не сходство, а различие. Еще там было то, чего нет нигде, кроме Литвы: эти их вертикальные штуковины – то ли печенье, то ли гибрид печенья с бисквитом. Шакотис (šakotis) выглядит как белое, чуть желтоватое мягкое дерево. Он высокий, во все стороны торчат отростки, их длина упорядочена по высоте, как ветки на елке. Собственно, шакотис от šaka – «ветка». Пекут его нетипично: тесто крутят на вертеле над открытым огнем, а чтобы не расползалось, кладут 30–50 яиц на кило муки, что тоже определяет вкус и фактуру.

Там было недоуловленное ощущение, а теперь кофейня связала всю эту выпечку в Кришну, когда уже совсем весна и солнце. Да, в Каунасе солнце было тоже, когда свернули на улицу, где обнаружилась кофейня, оно било прямо в лицо. Еще в Каунасе есть длинные штуки, похожие на шакотис, но это растение – живое или сухое – называется вильнюсской вербой. К Вербному воскресенью они прямого отношения вроде не имеют – их почти всегда продают. Более-менее длинная палка, больше метра, прочный стебель, который плотно окружается сухой травой, цветами: ярусами, поясами, сверху непременный хохолок. Разноцветные, по ярусам что-нибудь топорщится в стороны – красивая штука. Когда ты не тамошний, то не понимаешь, какой сделан лучше, какой хуже, нравятся все. Все красивые, каждая из них новость. Каунас то есть был без контекста, ничто привычное в себя там не вписывало.

Когда вне контекста, тогда тут же новые зацепки, это хорошо и сразу легко. Каунас выскакивал тут и здесь всегда заново, а это же внятное счастье, когда видишь, как что-то неведомое всякий раз оформляется – шакотисами, вербами, всем прочим, что там вокруг, – будто производится здесь именно сейчас. Там еще много разного, например гора, ночь. Еще есть два фуникулера, один – на эту гору, но его заметишь только на свету, он небольшой: недлинный, проезд стоил лит (это был еще 2014-й), платить внизу. Наверху, чуть в сторону от фуникулера, стоит ровный белый костел, очень большой; высокая, квадратная в сечении башня сияла как палка мела.

Ночью гора темная, тоже из чего-то все того же одного. Темная и сырая, света на ней совсем мало – фонарей и окон, каждая горящая точка отдельно. Она продырявлена огнями – темная корка, кое-где светящаяся изнутри, будто содержит светящееся вещество. Город внизу такой же, огней там больше, но и они разрозненные, не сливаются. Полнолуние сверху – той же системы, а с утра внизу было какое-то время белое, быстро растаяло. Снег пошел еще ночью: потом курили у окна – уже падал, заметало в комнату. Чисто махасамадхи какое-то, если бы оно тоже решило принять тут форму. Все как всюду всегда.

Это как музыкант в переходе, например. Он дудит что проще или то, что у него лучше получается, что привычнее. Но одно и то же всякий раз у него выходит чуть иначе. «Как им ощущается, что все по-разному, хотя одно и то же, он же как-то осознанно играет?» – накануне рассуждала R., когда мы еще только шли на каунасский автобус (просто так поехали, выходные). Да, еще в Каунасе тогда был ветер, на котором можно лежать, на стрелке речек: откидываешься на спину и не падаешь – лежишь на нем. Чайки там пытались взлететь, у одного из берегов их колония, их отбрасывало метров на десять, едва они пытались расправить крылья. То ли в самом деле ничего не могли поделать, то ли развлекались. А потом ветер стих, и ночью пошел снег.

Вот белое вещество проникает повсюду, заполняя тебя и все, что под всей здешней кожей. Оно делает любое время одним и тем же, всякий раз превращаясь во что-то, что тут видно вокруг. Или продукты: а если сделать один большой супермаркет на весь город и чтобы никаких других магазинов? В Каунасе нашелся и такой, напротив – через реку – Дворца спорта, но если бы еще и продукты: сыр, один, просто сыр. Или хлеб. Выбор-то в сущности тут и не нужен (это была другая тема R. по дороге к автобусу), а в единственном месте сразу бы все люди, а если еще и в магазине все в одном варианте, то разницы будут отыскиваться в более интересных делах, чем продукты.

Белое вещество, как такая масса, из которой лепят мелкие игрушки-безделушки. Ее можно отвердеть в духовке, а потом раскрасить, как захотелось сегодня. Теперь понятно, зачем эти кафетерии: ну да, в них же все сделано из одного – мука-тесто. Частный случай белого вещества, одна из его проекций. Только плюшки – это уже умиротворившаяся вселенская форма, они всегда сделаны уже вчера, пусть даже еще теплые – они уже готовые. Но мы-то тут сегодня, значит, мы здесь в каком-то другом виде.

Значит, есть какая-то штука, которая из ничего – или из себя – производит это белое вещество, которое превратится во что угодно: всякий раз заново. Производит, все время выталкивая из себя произведенное, отслаивая, – так Каунас делает свою вселенскую форму всякую секунду, когда мы там. Оболочки, шкурки, как если вода, откидываемая на дуршлаг, становилась бы в нем лапшой, макаронами, вермишелью, – то ли по какому-то плану, то ли как уж выйдет.

Когда это будет привычно, то станут заметнее блики: ночью на латунном шпингалете окна в сад, яблоки оттуда лезут внутрь; на малиновом пакете на полутемной кухне под крышей; вспышка стекляшки в торце темной подворотни – вот так сошлись оптические углы, что она там, в длинной глубине, вспыхнула; на полузасохшей глине после дождя возле железной дороги, еще там много белых и желтых цветов, мелких, ну такие – сразу пучком; на грани лестничной ступеньки, обычной бетонной между четвертым и пятым этажами; на непонятной железке возле кафе Gustavs Ādolfs; на расписании автобуса за городом – блик не дает увидеть ближайшее время отправления; на куске жести – ею закрыли дыру в заборе; на разделительной полосе шоссе, несплошной; на белой бумаге, не глянцевой – блик какой-то вытянутый, будто капля; на глазури tējas kūk’и возле чашки кофе.

Их соединение перечислением не значит ничего, и они не совсем блики – просто чуть ярче того, что могло быть произведено местным освещением. Вероятно, избыток той штуки, которая тут делает все. Они не для того тут, чтобы выдать тайну природы вещей, а как-то само собой выскакивают – чуть более яркие, чем это было бы здесь логично.

English holly, common holly

Нельзя же, чтобы предмет письма в точности переходил в само письмо. Тогда объект и субъект перепутаются и испортят все на свете различения. А Манчестер – текст уже и сам по себе – по размеру, составу/фактуре и прочему. Тексты о текстах – ну что это такое и что теперь делать? Вот Манчестер, город. С ним связано ощущение некой недостачи: чего-то тут не хватает – какую-то штуку надо написать, чтобы ее заткнуть. Эта недостача может и не быть связанной с городом, но если ощущение возникло в нем, то он в этом участвует.

Но Манчестер сам – как этот текст. В том же формате, по частям и в сумме устроен ровно так, как то, что сейчас следует написать. Нет разрыва между имеющимся объектом и требуемым субъектом. Мне надо понять штуку, которой не хватает; сначала ее надо найти, но в нем, Манчестере, никакой щели не видно, тут все без зазоров. Вот он здесь, давно составлен и связан – совершенный иероглиф. Остается только лезть именно в это сходство & подобие: в некотором месте ощущается какая-то штука, которую не понимаешь, – надо ее определить и записать. Она предполагает такой-сякой текст, устроенный как-то. Но точно так же – по исходному ощущению – устроено само это место: Манчестер. В чем, собственно, они схожи?

Например, текст можно сделать (не набело) дней за пять. За пять дней можно обжиться и в Манчестере (а больше у меня и нет). Конечно, это нетто-время. Упаковка добавляется до (покупка билетов и проч.) и после (доделывание текста). Здесь «до» и «после» относятся уже к разному – к городу и тексту: вот так они и перепутываются. Какой-то подготовки (смотреть справочники, карту) не было – некогда. Но, разумеется, чуть ли не главный промышленный центр XIX века. Шерсть-хлопок, мануфактуры, каналы для подвоза сырья и вывоза продукции. Промышленная революция, ткацкая столица мира, черно-белая (картинки). Пакгаузы, дымные трубы, мосты, каналы – впрочем, небольшие и узкие. Вот это он тут, Манчестер, и что же – сочинять в нем беллетристику или думать о собственной жизни?

Как устроены улицы, непонятно: откуда идут, куда? От вывесок и видов тоже никакой пользы: ну вывески, виды; лужайки, заборы, перекрестки, прочее. Люди – никогда ранее не виденные – со всех сторон туда-сюда: каждый первый раз появляется в твоей жизни, они производятся Манчестером всякий миг лично для тебя. Люди в затрапезе, только что не секонд-хенд, входят в здания и выходят из них, интерьеры там (заглядываю в окна) роскошные и сияют. Так тут устроена реальность. Вероятно, денег немного, так что же, никому не заходить никуда внутрь или же намеренно уничтожать такие помещения? Центр небольшой, выходит, город размером с Вильнюс, меньше Риги? Но он раскидистый, есть и боковые районы – но где ж таких нет? – а центр небольшой. Миллион в городе явно не рассредоточился бы. Да, нет тут миллиона: «полумиллионный город имеет крупнейшую в регионе 2,2-миллионную агломерацию Большой Манчестер». Примерно Вильнюс (агломерацию не считаем).

Река. Не получалось сориентироваться и на нее. Река всегда дает ось координат, но не тут. Ее не видно, она узкая, а еще в городе каналы, поэтому неясно: то ли река, то ли канал. Уличная сеть тоже косая, автобусы в ней крутятся так, что направление все время сбивается на четверть, а еще и с непривычки, со второго этажа – оттуда другие пропорции, отчего 90 градусов всегда то выпадают, то добавляются. Это еще без районов двухэтажных узких домов, выстроившихся в длинные ряды, – там улицы будто и устроены так, чтобы был лабиринт.

Здания, вывески, парки, лужайки и т. п. пока сами по себе, слабо связаны друг с другом; некие культовые строения, которым и положено торчать отдельно. Некоторые высокие, блестят. Город, тут живут. Стадион «Олд Траффорд» на пустырях возле пруда и тамошний же новенький Сэлфорд не добавят к пониманию ничего. Не сделают этого сетевые магазины и несетевые харчевни на Карри-майл (турецко-пакистанские и т. п.). Ничего не складывается, а так да, город существует, и не очень-то и запутанный, собственно. Какая уж путаница при его размерах. Конец февраля, начало весны. Или конец местной зимы. Чего-то не хватает.

И тут – как и положено при написании текста – происходит просветление: день на третий обнаруживаешь себя в ясном сознании, которое предъявило себя в первом ряду второго этажа синего автобуса фирмы MagicBus (они темно-синие, со всех сторон бородатый пацан в колпаке с волшебной палочкой – как иначе) на конечной, на Пикадилли-гарденс: слева колесо обозрения и проч. Но это не о том, что все стало понятным, а – вот же, как происходит жизнь – ты сейчас именно здесь. Газета Metro, толстая – она тут толстая, валяется где ни попадя – лежит перед ветровым стеклом второго этажа, сообщая: «Why Tilda Swinton feels (almost) 3,000 years old >> p. 27–28», – яично-желтым по серо-бежевому в правом верхнем тизере; свет за окнами примерно такого же цвета – желтого тоже немного есть, потому что иногда выглядывает солнце (здесь быстро, очень быстро меняется погода).

Коль скоро для меня Манчестер и этот текст схожи, то сижу и понимаю (раньше тоже понимал, но теперь осознал окончательно): вот же как происходит жизнь – сейчас ты в этом тексте, на этом месте. Будто шарик в какой-то игре, в пинболе, производит траектории при содействии выступов, стенок и силы тяжести. Затем наступает следующая ясность, уже совсем спокойная – и этот шарик зависает. Висит и формулирует недостачу, которая, возможно, и не дает ему упасть в дальнейшие колебания мыслей и прочего: тут есть отсутствие чего-то, что обычно всегда есть. Не дела, служба и т. п., все это в голове, но нет какой-то, что ли, привычной связности в окрестностях. Потому и не можешь въехать в эту историю, в город. Привык, что города чем-то связываются в целое, это что-то тут же опознается – и вот все устроилось, даже и топографически. А тут этого нет. Ну а поскольку с телом, органами чувств и мыслями все как обычно, то, значит, на свете бывает что-то еще, чего тут нет, или оно здесь другое.

Будто соли не хватает или сахара – если тупо. Но сложнее, нет какой-то связности. Локальная, по дню, есть, конечно. Нет какой-то длинной, привычной. Не поступает некое вещество, или же оно тут тобой не вырабатывается: то, которое соединяет тебя с местностью, что-то между физическим и умственным (где-то примерно там). Нет какой-то связки, сцепления. Тушка тут отдельно, она нормально, все прочее – отдельно (и этому всему тоже неплохо), но между ними нет связи. Нет щели в то пространство, в котором все это как-то связывается. Его самого никогда не видно, но из-за него остальное и ощущается будто вместе. Как-то так.

Примерно как шарики каких-то белых цветов-плодов; белый (когда-то) лист бумаги на земле, отсыревший; пластмассовая машинка, желтая, колеса красные, кабина зеленая; трава тоже может быть – если на ней капли воды сверху. Спичка, то есть длинный дым от сырой спички о коробок – ну какие теперь спички? – это о том, как помнится то, как эта связность может выглядеть. Когда-то впервые, наверное, со спичкой, ее дымом и соотнеслась. Запах коры чего-то лиственного, конечно; дым, чуть прибитый влажностью, утяжеленный, сюда. Белые шарики каких-то растений, цветов-плодов висят над темно-зеленым и черно-коричневым, а некто, smbd все это ощущает: что это за чувство? А то, что всего этого тут нет, – что это за чувство? Выемка, дырка. Она ощущается – хорошо, но дырки обычно зарастают. И еще это ловушка: когда есть желание, чтобы нечто стало быть, то оно и появится, но так: все, что попадет в дыру желания и заполнит ее, и представится его исполнением. Этим, типа, следует утешиться.

То же примерно и тут: как-то не видно смысла города (не вообще, а автору; также не утверждается, что смысл для городов обязателен). Исходная градообразующая цель была (даже каналы прорыли), затем ее не стало, и теперь город (как механизм, наверное) используется по какому-то другому назначению. Но по какому? Оно должно быть, иначе тогда был бы одноразовый город, который уже сложился бы обратно в никуда, а нет же. Например, в футбол здесь играют две команды премьер-лиги, обе козырные, обе со словом «Манчестер» в названии. Зачем им две? Университетов даже пять, но не похоже, что с целью сделать город студенческим, просто так вышло. Существует он – и ничего.

Вообще-то ощущаемое в начале (чего угодно) отсутствие смысла и цели идеально: ты настороже и тут же дернешься, едва там (в тексте или в городе) обнаружится что-либо, что может оказаться им – смыслом или хотя бы целью. Ну да, когда обживешься, тогда смыслы и цели нарастут сами: все слипнется – примешь как факт. Но пока связности нет, на ее месте дырка. Пока она не заросла, может самонастроиться и притянуть к себе смысл – не местный, не бытовой. Манчестер оказался владельцем такой дыры: отсутствия какого-то запаха, линии спектра, отчего здесь не вшиться-прижиться-пришиться к жизни. Это не от его запутанности, к этому-то моменту уже понятно, где река, как идет Оксфорд-роуд, где Портленд и где вокзалы, где какие кварталы и проч., – небольшой же город. Здесь получается ощутить, что есть пространство, в котором все как-то связывается, в котором находится связность. Понятно, связность у них тут своя, но я не знаю, что это, не выставлять же попусту слова «островная психология».

Это ж как водители знают заправки в городе, а пешеходы их и не видят, зачем им, разве что случайных сигарет купить. Нет, так: водитель их знает там, где знает, а в новом городе – не очень. Но они ему нужны, вот он и смотрит по сторонам иначе: для него местность теперь устроена именно так. Какой-то механизм начинает выискивать возможную связку, сканируя окружающее: как тут выглядит песок, как трава. Что это на краснокирпичном гладком заборе за пятно фактически изумрудного мха? Небольшое. Будто маленькое животное. Бесхвостая мышь, практически изумрудная. Связка должна быть, ею может оказаться что угодно. Когда такой поиск включился, что-то уже начинает сшиваться.

Нитка нашла какие-то края, стягивает. Края принимаются греть друг друга, четче ощущается какое-то вещество, теплое, которое хочет быть тут, но пока его нет: искомая штука где-то уже поблизости, рядом уже должна быть лунка, ямка, дыра для шарика: с щелчком, или всхлипом, или звуком «ой!» в нее, предполагая всякие мелкие мышечные движения, не доводящие до действия и даже до жеста. Потом все будет уже потом; то, что до этого, станет неважным.

Желание чувства делается осязаемым, и само уже стало чувством; связь приближается, ей осталось только осесть на что-нибудь: должна появиться такая штука, которая – если ее угадать – откроет пространство, в котором все связи. Если на свете есть волшебные места, то это – одно из них.

Какая-то такая штука должна быть и в Манчестере. Конечно, она нашлась, как бы иначе я дописал. Ею оказался Ilex aquifolium (holly, common holly, English holly, European holly, or occasionally Christmas holly): падуб, вроде по-русски, или остролист. Как можно было бы придумать, что ею окажется именно он?

Растет возле изгородей, то есть там его можно увидеть, проходя мимо. Кустарник, но древовидный: ствол, ветки, только тонкие. Если на свету, то глянцевый, зубчатый, с острыми – чуть ли не до шипов – концами. Листья похожи на вытянутые в длину кленовые, но выступы не такие глубокие, зато резче. Овальные, в общем, листья, может, даже и как дубовые – но изломанные и выгибаются краями во все стороны. Плотные, чуть будто восковые, темно-зеленые, сильно отражают свет, вода на них собирается каплями. Топорщатся, но в сумме все же вдоль веток. Ягоды еще есть – круглые, красные, их не видел, прочитал.

В темноте его почти не видно, только блики на листьях от фонарей, плюс по нему шлепают капли дождя. Они и в темноте как-то минимально отражают уличный свет, так что если еще капли и влага, то получается запутанное устройство: уже и не ветки-листья, а одно целое – мерцает, потому что тут обычно ветер, а Ilex aquifolium чуткий.

Там он не редкость, обиходный. Он и является этой штукой без намерения быть именно ею – как-то на нем здесь сошлось. Конечно, все это было не о Манчестере, а о месте, которое становится почти видимым, когда находишь что-то вот такое. Ilex aquifolium, common holly.