Текст книги "«Повесть временных лет» как исторический источник"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 27 страниц)

Но действительно ли эти расхождения столь велики? Все их, как мне представляется, можно объяснить определенной тенденцией к «выправлению картины», проводившейся последующими обработчиками «Жития Феодосия», с точки зрения которых хоронить Ярослава должен был его старший сын и преемник, тем более, благодетель Печерской обители; Студийский устав должен был быть получен из самого монастыря при содействии такого авторитета, как Ефрем, а не от безвестного монаха; Феодосий должен был при жизни проявить свой дар предвидения и чудотворения («ангел приходил»), и так далее. Такое разительное лексическое и стилистическое отличие указанных сочинений от текстов ПВЛ, на мой взгляд, лишь подтверждает неадекватность текста «Жития Феодосия» авторскому протографу, обнаруживая его переработку последующими редакторами.

Естественно, что в этих условиях особенный интерес вызывают принципиальные параллели, которые удается проследить в «Чтении…» Нестера/Нестора и в тексте ПВЛ. Речь идет о двух фразах, подтверждающих отсутствие апостольской проповеди на Руси («не беша бо ни апостоли ходили к нимъ, никто же бо имъ проповедалъ слова Божия», «не бе бо никто же не приходил к нимъ, иже бы благовестилъ о Господе нашемъ Иисусе Христе»[805]805
  Абрамович Д. И. Жития святых мучеников…, с. 3 и 4.


[Закрыть]), которые оказываются чрезвычайно близки «сетованиям дьявола» по поводу варягов-мучеников в ст. 6491/983 г. («зде бо не суть оучили апостоли, ни проронипрорекъли» [Ип., 70]) и крещении киевлян в ст. 6496/988 г. («яко сде не суть оучения апостольскаа, ни суть ведуще Бога» [Ип., 102]). Кроме того, там же находится фраза о нищелюбии Владимира «яко же и на возехъ возити брашно по граду, и овощь, и медъ, и вино, и, спроста рещи, все, еже на потребу болящимъ и нищимъ»[806]806
  Там же, с. 5.


[Закрыть], которой в ПВЛ соответствует «яко немощни и болнии не могуть доити двора моего, повеле устроити кола, и вьскладываше хлебы, мяса, рыбы и овощь разноличныи, и медъ въ бочкахъ, а вь другыхъ квасы возити по градомъ» [Ип., 110]. Конечно, ничто не мешает предположить, что Нестер/Нестор и «краевед» могли пользоваться одним и тем же источником, однако если распространить такое предположение еще и на «ученика Феодосия», который точно так же пользовался одним источником с ними, расходясь в деталях, это явится нарушением известного принципа Оккама о достоверности событий[807]807
  Д. И. Абрамович полагал, что единственными свидетельствами в пользу авторства Нестера/Нестора по отношению к летописи служат «два места в послании черноризца Поликарпа к Анкидину» («Нестеръ, иже написа летописец» и «блаженны Нестеръ въ летописцы написа о блаженныхъ отцехъ, о Дамияне, Иеремии, и Матфеи, и Исакии»), однако полагал, что этот летописец – «не что иное, как летопись Печерской обители за вторую половину XI столетия» (Абрамович Д. К вопросу об объеме и характере литературной деятельности Нестора летописца (оттиск из 2-го тома Трудов XI Археологического съезда в Киеве). М., 1901, с. 6 и 7).


[Закрыть].

Действительные трудности встают перед исследователем, таким образом, не в отождествлении «краеведа» с «учеником Феодосия» и последнего – с Нестером/Нестором, а в вопросе о структуре текста ПВЛ после смерти Всеволода Ярославича и во-княжения Святополка Изяславича. Начинающийся этим годом текст, определяемый мною условно в качестве «хроники княжения Святополка», являет собой вполне самостоятельное произведение, концом которого можно посчитать ст. 6608/1100 г. о мире в Уветичахъ, завершающуюся фразой о смерти Давыда Игоревича в Дорогобуже, что произошло в 1112 г., указывая, таким образом, terminus post quem своего написания. Однако характер последующих статей не позволяет ни здесь, после ст. 6608/1100 г., ни после ст. 6620/1112 г. обнаружить сколько-нибудь явственного «шва», предполагаемого, с одной стороны, известной «хронологической статьей» 6360/852 г., где продолжительность княжений исчисляется по смерть Святополка, т. е. апрелем 1113 г., а с другой – колофоном Сильвестра, указывающим на 1116 г.

Оба эти рубежа дезавуируются текстом Лаврентьевской летописи, начинающейся после колофона Сильвестра не с 1117, а с 1111 г., где она оказывается тождественна ПВЛ по своему содержанию, однако сокращенной до состояния «конспекта». Вместе с тем, наличие в Ипатьевской летописи ст. 6606/1098, 6607/1099 и 6608/1100 гг., сообщающих о событиях, обстоятельно изложенных под 6605/1097 г., а, равным образом, наличие одного из дополнений к ст. 6604/1096 г. рассказывающего в такой же форме о действиях Олега Святославича, о чем в этой же статье затем рассказано подробнее и вернее, указывает на использование каким-то сводчиком параллельных текстов или интерполяций, имевших место не ранее конца 20-х гг. XII в., однако до сплошного хронометрирования текста.

В пользу того, что такое хронометрирование произошло не ранее конца XII в., говорит последовательность вводных лексем при распределении дополнений по внутригодовой хронологии в статьях, отсутствие годовых дат в летописных фрагментах 50–60-х гг. XII в., представленных изначально сплошным повествованием, а также отсутствие погодного распределения событий в галицко-волынской летописи XIII в., как о том свидетельствует специальная оговорка одного из ее авторов под 6762/1254 г.: «Число же летомъ зде не писахомъ, в задняя впишемь по антиохиискым събором, алоумъпиадамъ; грьцкыми же численицами, римьскы же висикостомь, якоже Евьсевии и Памьфилово, и инии хронографи списаша от Адама до Хрестоса; вся же лета спишемь, рощетьше во задьняа» [Ип., 820]. Для статей второй половины XI в., начиная со смерти Ярослава в 1054 г., и последующих сюжетов XII в. это не составляло большой трудности ввиду наличия сравнительно большого количества опорных датировок в самом тексте. Здесь автор не только мог положиться на собственную память, но и пользоваться помощью многочисленных информаторов, одним из которых был, как известно, «Янь, старець добрый <…> оу него же азъ слышахъ многа словеса, яже вписахъ в летописиць» [Ип., 257]. Высокая точность таких отдельных датировок создавала в своей совокупности надежную опору для хронологии последней трети XI и первой четверти XII в., когда, вероятнее всего, и начали появляться первые «годовые статьи», состоявшие из набора событий. Сложнее было определиться с событиями легендарного периода, каким оказывался весь отрезок времени от появления Олега (а именно с него начался отсчет киевских князей) до княжения Ярослава включительно. Но этот «легендарный период» был уже насыщен не только изысканиями «краеведа», но и сведениями, почерпнутыми из хроники Георгия Амартола, его Продолжателя (или Продолжателя Феофана), договорами Олега и Игоря, сказаниями о «мести Ольги», рассказами о Святославе, Владимире и крещении Руси, после чего в тексте ПВЛ начинают появляться: отдельные даты, почерпнутые, вероятнее всего, из киевских синодиков, на которые и мог ориентироваться «хронометрист», работавший на рубеже ХII-ХIII вв. И здесь обнаруживается любопытное обстоятельство.

Наблюдения над структурой дополнений и над расхождением годовых (статейных) дат в разных летописных сводах как в отдельных случаях, так и в группах статей, убеждают, что всякий раз причиной этого являются ошибки в расчетах или «хронометристов», распределявших события по годам много времени спустя после того, как они уже были записаны, или самих летописцев, писавших тоже много времени спустя после событий. Действительная синхронность записи наблюдается очень редко и касается только небесного явления, смерти, рождения или экстраординарного события, запись которого не занимает много времени и места, скажем, на полях книги. Это дает основание отказаться от признания использования в древней Руси «ультрамартовского стиля» наряду с обычным «мартовским», открытие которого принадлежит Н. В. Степанову, а введение в научный оборот – Н. Г. Бережкову[808]808
  Бережков Н. Г. Хронология…, с. 13–16.


[Закрыть], поскольку оба исследователя исходили из презумпции синхронности работы летописца и соответствия дополнений годовому обозначению данной статьи. Проведенный анализ «вводных лексем» дополнений по Ипатьевской летописи позволяет теперь видеть, во-первых, асинхронность большинства этих сообщений и, во-вторых, установление их последовательности позднейшим «хронометристом», исходившим не из реальности абсолютной даты каждого сообщения, а из нахождения их в тексте за тем или иным событием.

В самом деле, предположить использование разных стилей и даже эр внутри одной митрополии, как то можно видеть в попытках историков обосновать наличие разного летосчисления для Киева, Переяславля Южного, Чернигова или Белгорода[809]809
  Бережков К. Г. Хронология…, с. 16–23; Кузьмин А. Г. Русские летописи как источник по истории Древней Руси. Рязань, 1969, с. 74–76; он же. Начальные этапы…, 221–276.


[Закрыть], можно только забыв о структуре годового круга церковных служб, на которых строился и держался весь древнерусский календарь. На самом деле, за всем этим стоят вполне естественные ошибки позднейших сводчиков и обработчиков. «Ультрамартовская» датировка возникает в том случае, когда при соблюдении последовательности календарных лет по той или иной причине (дефектность списка без дат, невнимательность переписчика) оказываются пропущены события одного года и комплексы сообщений последующих лет автоматически оказываются сдвинуты на год назад. Таким образом, появление в тексте «ультрамартовского стиля» может указывать на ошибку сводчика или же на заимствование данной группы сведений из другого источника, содержавшего ошибочные даты.

Что же касается вопроса об авторе/авторах ПВЛ в границах так называемой «третьей редакции» (продолженной еще на десяток лет), то я оставляю его открытым, хотя считаю в высшей степени вероятным тождество «краеведа-киевлянина» с Нестером/Нестором и «учеником Феодосия» по причинам, высказанным выше, и на основании наблюдений, изложенных в посвященной ему главе. При всей соблазнительности кандидатуры Сильвестра, весьма убедительно представленной А. Г. Кузьминым[810]810
  Кузьмин А. Г. Начальные этапы…, с. 161–167..


[Закрыть] и с других позиций обоснованной А. Н. Ужанковым[811]811
  Ужанков А. Н. К вопросу о времени написания «Сказания» и «Чтения» о Борисе и Глебе. // ГДРЛ, сб. 5. М., 1992, с. 402–405.


[Закрыть], неодолимым препятствием для признания его в качестве автора или редактора является отсутствие каких-либо фактов, действительно говорящих о его причастности к ПВЛ.

15. Итоги и перспективы

Суммируя результаты представленных здесь очерков, посвященных отдельным вопросам, которые встают перед исследователем ПВЛ, в первую очередь следует отметить, что все они приводят к заключению о чрезвычайно сложной и запутанной истории текста данного памятника, складывавшегося на протяжении второй половины XI и всего XII века, первоначально имевшего характер историко-литературного повествования, но постепенно перерабатываемого в хронику. Последнее происходило путем постоянных сокращений новелл и внесения дополнений фактологического характера в текст «краеведа-киевлянина», который на основании сочинений своих предшественников («Сказание о грамоте словенской», циклы сказаний о Владимире и Ярославе, «Речь философа», «Корсунская легенда») и современников (летопись Киево-Печерского монастыря Нестера/Нестора, «хроника княжения Святополка», сказание об ангелах и походе 1111 г.), используя документальные материалы (договоры с греками 911 (912) и 942 (945) гг.) и заимствования из других произведений (рассказы о мести Ольги, «Повесть об убиении Бориса и Глеба»), создал замечательный труд по истории первых двух веков Киевского государства и собственно Киева, концептуально связанной с историей западных и (в меньшей степени) южных славян, отражающий картину жизни, в первую очередь, поднепровской Руси и окружающих ее степных народов.

Судя по всему, этот текст имел несколько авторских редакций (т. е. разновременных, различной полноты списков), которые пополнялись своими владельцами независимо друг от друга и, в конечном счете, могли повлиять на архетип ПВЛ, в своем окончательном виде сложившийся не ранее первых лет XIII в., скорее всего, в киевском Выдубицком (Михайловском) монастыре, именно тогда получив название «Повести временных (т. е. расчисленных годами) лет». В последующем этот свод лег в основание всего древнерусского летописания, подвергаясь сокращениям и дополнениям. Таким образом, анализ содержания и структуры текста летописных сводов, содержащих древнейшие списки ПВЛ, позволяет с уверенностью снять «ограничительный барьер» 1118/1119 г., якобы представляющий время сложения «третьей редакции ПВЛ» и тем самым подойти с новых позиций к анализу хронологии, структуры и сюжетов этого текста, отделяя от более раннего текста столь явные (для XI и первой четверти XII в.) анахронизмы, как «варяги», антикатолические выпады «Корсунской легенды» и пр., вызывавшие удивление у исследователей и служившие камнем преткновения в его изучении.

Такое «омоложение» ПВЛ дает возможность использовать, в филологическом анализе текста выделяемые в нем «знаковые синтагмы», касается ли это вводных синтагм дополнений к основному тексту статьи или характерных авторских синтагм, как то было сделано для выявления творчества «краеведа-киевлянина». Это направление работы представляется мне наиболее важным и перспективным, как потому, что оно позволяет более обоснованно говорить об авторах (пусть даже безымянных) тех или иных новелл и фрагментов текста, так и потому, что сам я считаю работу по выделению литературного наследия «краеведа» и его идентификации с Нестером/Нестором отнюдь не законченной, а, скорее, лишь вчерне намеченной мною и потому требующей своего продолжения.

Наиболее важным в этой серии исследований мне представляется вывод, подкрепленный достаточно убедительными примерами, об использовании «краеведом-киевлянином» для реконструкции событий древнейшей истории поднепровской Руси адаптированных текстов (и преданий), рассказывающих о событиях, происходивших в иной физико-географической реальности. Такова легенда о Рорике/Рюрике, связанная со словенами/вендами и одним из Новгородов славянского Поморья, но перенесенная и укоренившаяся на почве Восточной Европы настолько, что и сейчас историки именуют «Рюриковичами» династию русских князей, не имевших, по-видимому, никакого отношения к данному персонажу истории. Столь же примечательна в этом отношении легенда о «хождении» апостола Андрея вверх по Дунаю, замена которого в ПВЛ Днепром[812]812
  Характерно, что в одной из своих работ Д. А. Мачинский пишет о «постоянной тенденции эпической традиции связывать название „Дунай“ с представлениями о Днепре под Киевом <…>, а также с Волховом, Москвой-рекой или Доном – реками, игравшими большую роль в русской истории. Показательно, что лексема „Дунай“ в традиционном восточнославянском фольклоре встречается чаще, чем имена даже таких рек, как Волга и Днепр» (Мачинский Д. М. «Дунай» русского фольклора на фоне восточнославянской истории и мифологии. // Русский Север. Проблемы этнографии и фольклора. Л., 1981, с. 158).


[Закрыть] вызвала далеко идущие последствия в церковном предании, государственных установлениях позднейших веков и породила очередной фантом русской исторической географии – днепровский «путь из варяг в греки». Можно думать, что подобных скрытых трансплантаций в тексте ПВЛ значительно больше, чем мы можем сейчас указать (например, весь сюжет с четырехкратной «местью Ольги», смерть Олега от головы коня, м.б., избиение варягов «на дворе поромонем» и пр.), однако здесь принципиально важно подчеркнуть, что в каждом таком случае перед нами не вымысел автора, не использование им «бродячих сюжетов», а текстуальные заимствования с последующей адаптацией сюжетов к событиям русской истории, что требует изучения их генеалогии по отношению к мировой истории и литературе.

Вместе с тем, особое внимание в последующем изучении ПВЛ следует обратить на следы возможных редактур, конъюнктурной переработки и прямых интерполяций текстов, начиная со второй половины XII и кончая второй половиной XIII вв., на что могут указывать инвективы против «латынян» в поучении Владимиру I после крещения, титулование Олега и Игоря «великим князем» в договорах с греками, «Повесть о победе на Сальнице» под 1111 г. и, может быть, «хроника княжения Святополка», частично наложившаяся на существовавший ранее краткий текст об этих же событиях, как то видно по ст. 6606/1098 и 6607/1099 гг., о чем я писал выше. Анализ подобных произведений, имевших самостоятельное хождение среди читателей и только потом введенных в состав ПВЛ или переработанных в соответствии с ее общим замыслом, открывает путь к изучению культуры городской среды древней Руси, для которой они создавались и в которой обращались; среды, выступавшей в качестве социального заказчика и массового читателя светской литературы, жалкие остатки которой мы обнаруживаем в летописных сводах.

Анализ текстов ПВЛ на уровне лексем и синтагм оказывается необходим еще и потому, что, как можно было видеть на приведенных примерах, каждый сюжетосодержащий текст, интерполированный в то или иное произведение, оказывает воздействие не только на воспринимающий его контекст, зачастую кардинально его переориентируя, но также и на его последующее осмысление, порождающее историографические фантомы.

Столь же перспективными представляются мне результаты обзора использования знаковых лексем в тексте ПВЛ, таких как «поляне», «словене», «деревляне», а также псевдоэтнонимов «русь» и «варяги», выступающих в качестве своеобразных индикаторов, указывая, с одной стороны, на использование текстов стороннего происхождения, а с другой – на хронологические пласты заимствованных сюжетов. Это можно видеть на примере «мести Ольги», дунайских войн Святослава и Корсунской легенды, знающих только «русов», но не «варягов», и, наоборот, комплекса новелл о борьбе Владимира и Ярослава за Киев, в которых действуют «варяги» и полностью отсутствует «русь». Тоже самое можно сказать и о древанах/древлянах/деревлянах, выводящих сюжеты с Игорем и Ольгой за пределы Среднего Поднепровья и прямо связывающих их, с одной стороны, с кругом этнонимов западных славян, а с другой – с крымскими готами и германским эпосом, не нашедшим отражения в русском фольклоре даже через посредство ПВЛ. Подобный подход, основанный на изучении документальных и нарративных источников, позволил выяснить действительное содержание лексемы «варяг», ее анахроничность для исторической реальности IX – начала XI вв., и тем самым показал бессмысленность и бесперспективность обсуждения «варяжской проблемы» в контексте первых веков истории Русского государства, ограничив обращение данного термина в древнерусской письменности только XII–XIV веками.

В этом плане безусловный интерес вызывает дальнейшее рассмотрение истории использованного автором ПВЛ этнонима «поляне» (poleni, polenii) для обозначения первоначального населения Киевской земли, хотя, как показывают европейские нарративные источники X–XI вв., изначально он указывал только на обитателей Древнепольского государства с центром в Гнезно и лишь позднее был распространен на всю Польшу[813]813
  [Исаевич Я. Д.] Древнепольская народность и ее этническое самосознание. // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982, с. 150 и 153.


[Закрыть]. На чужеродность (заимствованность) данной лексемы указывает, во первых, отсутствие у нее формы единственного числа («полянин»), в то время как у остальных сюжетообразующих этнонимов, используемых для описания событий IX–X вв. они имеются («словене» – «Словении», «русь» – «русин»), и, во-вторых, ограничение ее использования исключительно «вводной» частью ПВЛ, так как последующие упоминания «полян» в составе войск сначала Олега, а затем Игоря [Ип., 21 и 34], оказываются всего только продуктом творчества «киевлянина-краеведа».

Подобные выводы, подкрепленные большим числом примеров, в свою очередь, ставят перед исследователем вопрос о достоверности фактов ранней русской истории вплоть до середины XI в., которые содержатся на страницах ПВЛ. Вопрос этот тем более актуален, что вплоть до настоящего времени абсолютное большинство историков проявляло и проявляет к ним излишнюю доверчивость, не подвергая тексты перекрестной поверке, в том числе и сторонними, нарративными и археологическими источниками, а в случае расхождения с ними идет на всевозможные ухищрения, чтобы затушевать разногласия, приравнивая ПВЛ по достоверности чуть ли не к юридическому документу. Это в одинаковой мере касается прихода Рюрика в Новгород, похода 907 г. на Константинополь, второго похода Игоря, мести Ольги древлянам/деревлянам, ее поездки в Константинополь, походов Святослава, братоубийственной резни, устроенной якобы Святополком, и многих других событий вплоть до 60-х гг. XI в., когда в тексте ПВЛ впервые появляются точные даты. Между тем, в научной литературе накопилось уже достаточно примеров, показывающих несостоятельность очень многих «фактов», содержащихся в ПВЛ, на которые указывали историки, занимавшиеся смежными вопросами, и которые предстоит еще суммировать, чтобы раз и навсегда установить грань между фактами вымышленными, фактами, не поддающимися по каким-либо причинам проверке, и фактами действительно достоверными, т. е. находящими подтверждение в независимых исторических источниках, а не в спекулятивных допущениях исследователей.

Другими словами, я предлагаю впредь при изучении ПВЛ воздерживаться от «каскадирования» последовательных предположений, ограничиваясь констатацией возможного объяснения конкретного факта, однако не делая его фундаментом дальнейших гипотетических построений. В первую очередь это касается таких сюжетов русской истории, как идентификация «Елены, королевы ругов» с Ольгой, судьбы дочерей Ярослава, в том числе и «Анны французской», отождествления «Вольдемара» и «Ярицлейва» скандинавских саг с Владимиром Святославичем и Ярославом Владимировичем, места чеканки «ярославова сребра» с соколом-ререгом («трезубец»), а также зависимости названия денежных единиц «куна» и «скот» от фризских cona и scoti, что представляет первоочередной интерес для исследователя, однако требует безусловного пересмотра источниковедческой базы и методов анализа.

Соответственно, по-новому представляется теперь вся хронология событий ПВЛ, широко используемая историками, хотя, как я заметил выше, исследователь имеет право опираться только на абсолютные даты (которые, однако, могут быть ошибочны в результате ошибок переписчиков), подтверждаемые находящимися рядом датами астрономических явлений. Правило это должно соблюдаться особенно неукоснительно, поскольку сквозная хронометрия ПВЛ, судя по всему, появилась только в самом конце XII или в начале XIII в., не ранее, а до этого текст вряд ли имел погодное членение, будучи построен на последовательности событий во времени, т. е. на относительной хронологии, хотя и насыщаемой со второй половины XI в. отдельными абсолютными датами.

Такой вывод подтверждается почти полным отсутствием в предшествующей части ПВЛ сколько-нибудь точных абсолютных датировок даже астрономических явлений, как это показал в своей работе Д. О. Святский[814]814
  Святский Д. Астрономические явления в русских летописях с научно-критической точки зрения. Пп, 1915.


[Закрыть], так что немногими заслуживающими доверия хронологическими вехами для всего X в. оказываются: полная дата подписания договора 911 г., сообщение о набеге «руси» на Константинополь в 941 г., основанное на хронике Амартола, и крещение Владимира в 988 г., подтверждаемое арабскими источниками. Что же касается первой четверти XI в., то здесь проверку (по Титмару) выдерживает только вступление Болеслава со Святополком в Клев в 1018 г. и предшествующий пожар города, который, как справедливо предположил М. Х. Алешковский, был связан не со вступлением в него Ярослава, а с набегом печенегов, прорвавших городские укрепления[815]815
  Алешковский М. Х. Первая редакция Повести временных лет. // АЕ за 1967 г. М., 1969, с. 29.


[Закрыть].

Здесь я вынужден сознаться, что на начальных этапах работы меня не оставляла надежда выделить из текста ПВЛ если не фрагменты хроник X в., то структуру историко-литературного сочинения, которое можно было бы условно назвать «Сказанием о первых князьях руских», восходящего к эпохе Святослава или Владимира. Как можно видеть, этим надеждам не суждено было сбыться, а результаты анализа текстов позволяют раз и навсегда покончить с попытками открытия в ПВЛ как «летописи Аскольда», так и более поздних хроникальных сочинений эпохи Владимира и Ярослава, не говоря уже о каком-либо «погодном» ведении летописных заметок, о чем в свое время писали Л. В. Черепнин, Б. А. Рыбаков, М. Ю. Брайчевский и другие историки. Столь же невероятной с этих позиций представляется гипотетическая «летопись Остромира», ставшая основой для широких построений и выводов Б. А. Рыбакова, поскольку новгородское летописание, как в этом можно убедиться, начинается с ПВЛ, причем представленной поздним и, судя по всему, еще и дефектным списком.

Таким образом, единственным указанием на возможность существования каких-то записей конца X в. в Киеве остается замечание «краеведа», что во времена Ольги можно было пристать к Боричеву взвозу «въ лодьи, бе бо тогда вода текущи возле горы Кьевьскыя и на Подоле не седяхуть людье» [Ип., 43–44], хотя рассказы о катастрофическом и многолетнем повышении уровня воды в Днепре могли передаваться изустно на протяжении долгого времени, тем более, что, как показали исследования, это происходило неоднократно не только в X, но и в XI в.[816]816
  Гупало К. Н. Подол в древнем Киеве. Киев, 1982, с. 21–30.


[Закрыть]

Наконец, и это, может быть, наиболее существенно, проведенный анализ вскрыл прямую и тенденциозную зависимость изложения ПВЛ событий 1015–1019 гг. от «Сказания о Борисе и Глебе», каковое в свою очередь противоречит как данным иностранных источников о «недееспособности» Святополка, так и данным нумизматики и сфрагистики, которыми в настоящий момент располагает исследователь. Без преувеличения можно утверждать, что сведения ПВЛ о событиях указанного периода, равно как и внелетописные тексты, повествующие о них, образуют мощный узел загадок, от разрешения которых зависит дальнейшее развитие исследований в области русской истории X–XI вв., в настоящее время представленной больше истолкованием агиографических сказаний, нежели анализом реальных событий, скрытых от нас (а часто и замещенных) благочестивой легендой. Это одинаково касается Владимира и его семейной жизни, судьбы Святополка, роли Ярослава в указанных событиях и многого другого, в том числе и хронологии выпусков древнейших русских монет, одинаково противоречащих как традиционной картине событий, так и ее отражению в хронике Титмара из Мерзебурга.

Предлагаемые мною версии объяснения указанных противоречий являются только версиями, которые не могут претендовать даже на статус «рабочих гипотез». Столкнувшись в своем анализе с взаимоисключающими фактами, мне оставалось только показать их несовместимость, требующую от исследователя поиска новых, более достоверных материалов, способных пролить свет на события первой четверти XI в. и на лиц, участвовавших в этих событиях. Пока же это не сделано, любое использование версии «ПВЛ – Сказания о Борисе и Глебе» для объяснения событий указанного времени способно только увеличить количество загадок и несоответствий. Это же относится и ко всем более ранним сюжетам ПВЛ.

Естественно задаться вопросом: почему все эти факты оказались практически вне рассмотрения моих предшественников? Как мне представляется, это произошло потому, что в русской исторической науке возобладали два подхода к источникам – так называемый «скептический», который так и не смог создать своей «школы», ограничившись выступлениями по отдельным вопросам, и «охранительный» при явном преобладании последнего[817]817
  Насколько велика инерция традиции в исторической науке, можно видеть на примере общепринятой, утвержденной СИЭ дате сражения на Калке – 31 мая 1223 г. Она основана на показаниях летописей Лаврентьевской, Троицкой, Воскресенской, Типографской и пр., повторяется во всех справочных изданиях, хотя еще в 1929 г. А. Б. Салтыков на основании анализа всех имеющихся восточных и русских источников показал правильность другой даты – 31 мая 1224 г., сохранившейся в Ипатьевской, НПЛ, HIVJl, Софийской I, Псковской II и пр. летописях (Салтыков А. Б. Хронология битвы при р. Калке. // УЗ Института истории, т. 4. М., 1929, с. 5–12). Но кто сейчас помнит об этой статье?


[Закрыть]. Между тем, и то и другое направление одинаково губительно для любой науки, способной плодотворно развиваться лишь при наличии третьего, аналитического подхода к объекту исследования, в данном случае к тексту, первым шагом в ознакомлении и оценке которого должно стать выявление присущих ему внутренних противоречий как в его содержании, так и в лексике. И чем более таких противоречий, действительных или мнимых, будет выделено исследователем на этом первом этапе, тем шире станет круг рассматриваемых им вопросов, и тем надежнее и плодотворнее станут выводы, намечающие пути дальнейших исследований по самым разным направлениям, вовлекая в свою орбиту другие области знания и применяемые в них методы.

Кроме того, как я пытался показать на примерах, в современном летописеведении обычно рассматриваются сюжеты/известия, но не тексты, т. е. содержание, а не форма, в которой это содержание передано. В результате, авторы фундаментальных исследований, начиная с А. А. Шахматова и кончая современными исследователями, в отличие от математиков и других представителей точных и прикладных наук, излагают в них зачастую не процесс решения той или иной задачи, а всего только полученный ими конечный результат, обоснованность которого читателям приходится принимать на веру. Естественно, такая ситуация не только не укрепляет и не расширяет фонд научных достижений, но ослабляет его, заставляя исследователя или повторять черновую работу, чтобы убедиться в достоверности выводов предшественника, или, принимая их, рисковать результатами собственной работы.

Сказанное одинаково касается изучения как летописных сводов и хронографов, так и литературных произведений русского средневековья и проблемы определения их авторов, столь поверхностно и без необходимого всестороннего текстологического анализа в свое время определенных Б. А. Рыбаковым для так называемого «Киевского свода», вычленяемого из текста Ипатьевской летописи. Между тем, для средневековых текстов любого объема и содержания попытка установления авторства может быть предпринята лишь после всестороннего текстологического, стилистического, лексикологического, фактологического и прочих анализов. При этом, в случае отсутствия сколько-нибудь достоверного указания на возможного автора в самом тексте или в каком-либо ином письменном источнике, упоминающем данный текст, вся определительная часть оказывается не более чем предположением данного исследователя, совершенно не обязательным для остальных, пока эта догадка не будет подкреплена прямым и безусловным указанием на такое лицо.

Что происходит при несоблюдении этих условий, видно на примере того же Б. А. Рыбакова, который, выделяя в Ипатьевской летописи тексты, по его мнению, принадлежащие перу выдубицкого игумена Моисея, опирается на сентенции о «казнях Божьих» наведением/нахождением «поганых», отмеченных им дважды – под 6685/1177 («и се Богъ попоусти казнь на ныя, не аки милуя ихъ, но насъ наказая, обращая ны к покаянию, да быхом ся въстягноули от злыхъ делъ, и симъ казьнить ны нахождениемь поганыхъ» [Ип., 603]) и 6693/1185 («и се Богъ казня ны грехъ ради нашихъ, наведе на ны поганыя, не аки милоуя ихъ, но насъ казня и обращая ны к покаянью, да быхом ся востягноули от злыхъ своих дел, и симъ казнить ны нахождениемь поганыхъ» [Ип., 648])[818]818
  Рыбаков Б. А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве» М., 1972, с. 69.


[Закрыть]. Между тем, если под 6576/1068 г. мы встречаемся с явным отголоском этой же сентенции («грехъ ради нашихъ попусти Богь на ны поганыя… казнить Богь смертью или гладомъ или наведениемь поганыхъ» [Ип., 156–157], то в ст. 6601/1093 г. находим уже полностью «текст Моисея» («се на ны Богъ пусти поганыя, не милуя их, но нас казня, да быхом ся востягнули от злыхъ делъ; симь казнить ны нахожденьемь поганых» [Ип., 213]), который еще раз появляется под 6791/1283 г. («се же наведе на ны Богъ грехъ ради нашихъ, казня ны, а быхом ся покаяле злыхъ своих безаконьныхъ дел» [Ип., 894]).

Возможность использования в последнем случае «текста Моисея» опровергается наблюдением над другой синтагмой, также приписываемой Рыбаковым исключительно текстам выдубицкого игумена. Она связана с описанием погребения князя Святослава Ростиславича под 6680/1172 г., который «приложися къ отцемъ, отдавъ обьщии долг, его же несть оубежати всякому роженому» [Ип., 551], и князя Давыда Ростиславича под 6705/1197 г., который «приложися ко отцемь своимъ и дедомъ своимъ, отдавъ общии долгъ, его же несть оубежати всякому роженомоу» [Ип., 706], хотя использование этого текста в соседних статьях 6688/1180 г. по поводу Романа Ростиславича («и приложися к дедомъ своимъ и отцемь своимъ, и отдавъ обьщии свои долгъ, его же несть оубежати всякомоу роженомоу» [Ип., 617]) и 6704/1196 г. по поводу Всеволода Святославича («и приложися ко отцемь своимъ и дедомъ, давъ общии долгь, емоу же несть оубежати всякомоу роженомоу» [Ип., 696]), не замеченное историком[819]819
  Там же, с. 67.


[Закрыть], казалось бы, подтверждает его гипотезу. Однако текст этот в Ипатьевской летописи использован не только в интервале 1172–1196 гг., но также под 6601/1093 г. по отношению к Всеволоду Ярославичу («и приложися ко отцемь своимъ» [Ип., 208]) и, что особенно важно, под 6796/1288 г. в отношении князя Владимира Васильковича, который точно так же «приложися ко отцемь своим и дедомъ, отдавъ общии долгь, его же несть оубежати всякомоу роженомоу» [Ип.,918], что уже никак не может быть усвоено игумену Моисею.