Текст книги "Королевская сага"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Был ли Одд тем человеком, которого на Руси знали как "Олега вещего", то есть "знающего"? По-видимому, да. Можно предположить, что летописец знал рассказ саги, но как объяснить соответствие содержания саги общей биографии Олега? Историков до сих пор приводит в недоумение исключительное и в то же время неопределенное положение Олега среди первых русских князей. Он – князь-регент, какой-то родственник Рюрика и Игоря. По одной версии, Олег всего лишь полководец Игоря, правящий его именем в годы малолетства; по другой – сам правитель, только после смерти которого престол в Киеве достается Игорю. Сага, как мне кажется, вносит в эту путаницу определенную ясность, позволяя думать, что Рюрик и Олег были женаты на родственницах – на родных или двоюродных сестрах. Вот почему, женившись на дочери короля, Олег был только временным правителем государства до возрастания законного наследника.

Перед тем как Одд должен покинуть родную Скандинавию, сага посылает его в "страну бьярмов". Здесь, несмотря на явную фантазию саги, мы находим вполне реалистическое описание пути. Сначала он ведет героев на север в Финнмерк, где спутники Одда грабят и насилуют лопарок, живущих в землянках на берегу. Похоже, здесь отголосок вполне реалистичной зарисовки, тем более что на побережье Финмарка саамы жили действительно в землянках. Но дальше опять разрыв. Сразу же после Финнмерка Одд оказывается в "стране бьярмов", поднимается вверх по реке Вине, торгует с местными жителями, а после торга, следуя примеру Торира Собаки, идет ночью через лес и грабит курган, составленный из земли и блестящих монет.

В отличие от Торира Одд не смог избежать столкновения с бьярмами. Уладив дело миром после схватки, он отплывает и снова оказывается в Финнмерке. На этот раз Финнмерк этот не реальный, а самый что ни есть фантастический, с великанами, колдовством и прочими чудесами.

Передо мной открывалась любопытная ситуация. С одной стороны, я мог убедиться в устойчивой традиции северного пути в "страну бьярмов", что подтверждали и карты позднего средневековья, помещавшие Биармию в современном Финмарке. С другой стороны, я все более убеждался в фиктивности этого пути. Скальды знали "страну бьярмов", но ничего не говорили о пути в нее. Наоборот, Снорри, как можно видеть по "Кругу земному", реальной Биармии уже не застал. Он только весьма осторожно поддерживал существовавшую в его дни литературную традицию, которая направляла корабли викингов куда-то на север.

В чем же дело?

Я бился над этой загадкой долго, комбинировал известия саг, пытался рассматривать их под разными углами зрения, проверял переводы… Все было правильно – и непонятно. В конце концов я махнул рукой и решил больше о Биармии не думать. Пусть остается где-то во льдах! Может быть, это просто Земля Санникова? Тогда и пришла догадка.

9

В тот день я сидел на одном из научных заседаний. Разговор шел об отношении к спорным летописным известиям, а среди прочего и о соответствии летописи "Слову о полку Игореве", которым я тогда интересовался еще очень мало. Спорили о правильности указания отчества Бориса Вячеславича, которого "слава на суд привела". Многим было непонятно, каким образом в дела сыновей Святослава оказался замешан этот их двоюродный брат, сын давно умершего смоленского князя. Где был после смерти отца этот Борис, что делал, в каких отношениях был с семейством Святослава, почему испытывал такое озлобление против своих дядей по отцовской линии? Обо всем этом в летописи не было ни слова. Поэтому некоторые историки, опираясь на свидетельство Татищева, считали, что в тексте "Слова о полку Игореве" заключена ошибка и на самом деле речь идет о Борисе Святославиче, одном из старших сыновей Святослава.

Им возражали другие, указывая, что в "Повести временных лет", в полном соответствии со "Словом", показан убитым на Нежатине Ниве именно Борис Вячеславич, который "похвалился вельми…".

Спор ходил по кругу. "Слово о полку Игореве" сопоставляли с летописью, а летопись – со "Словом". Слушать спорящих со стороны было забавно. Но в какой-то момент в мозгу у меня что-то словно переключилось, и я подумал, что ситуация похожа на ту, которая сложилась у меня с Биармией. Конечно, можно было думать, что в этом месте оба текста – летопись и "Слово" – восходят к одному и тому же источнику. Но могло быть и так, что один из этих текстов влиял на другой. Сомневающиеся в древности "Слова" считали, что фактическая сторона "Слова" заимствована из летописи: оттуда и перешла ошибка в отчестве убитого князя. Защитники древнерусской поэмы отрицали такую возможность, но им не приходило в голову, что скорее всего именно "Слово" своим авторитетом – вспомним авторитет скальдов! – могло повлиять на летописный текст.

"А кто на кого влиял в сагах? – думал я, отключившись от дискуссии. – Скальды ни при чем. Сам Снорри вряд ли выдумал "северный путь", который яростно отстаивают сторонники беломорской Биармии… А они откуда о нем знают? Из саг? Отчасти, но главным образом из рассказа Оттара. Почему бы не предположить, что у современных ученых и у исландских историков, к которым принадлежал Снорри, оказался один и тот же источник заблуждений! Был ли известен им рассказ о плавании Оттара в том виде, в котором мы его знаем сейчас?"

Решение оказывалось простым и неожиданным. Запись рассказа Оттара была сделана в конце IX вежа, и от того времени до наших дней сохранилось несколько рукописей перевода Павла Орозия, полностью и в отрывках. Сколько же списков с них было сделано в Х веке?! А в позднейшее время? Между тем записывать саги исландцы стали много позднее, во всяком случае в XI веке, не раньше.

Чем дальше я размышлял над этим, чем больше припоминал факты, тем крепче становилась уверенность. Конечно же, знали! И не только потому, что сочинение Павла Орозия в обработке короля Альфреда было особенно популярно в англосаксонском мире. Для исландцев того времени Англия была столь же знакома, как Норвегия и Ирландия. Там они воевали, там они жили, гостили у друзей и родственников, служили при дворе английских королей… Именно из Англии и Ирландии на отдаленный северный остров в ту эпоху шел нескончаемый поток рукописных книг самого различного содержания.

Началось это, я думаю, еще в Х веке. Падение язычества лишь ускорило процесс.

Христианство, принятое исландцами в 1000 году, только шире открыло двери острова просвещению, культуре и искусствам. Известно, что уже во второй половине XI века в Исландии было четыре училища, где изучали латинский язык, богословие и опытную философию. К тому же при монастырях существовали еще свои семинарии. Сказалась близость Ирландии. В продолжение всего раннего средневековья "Зеленый остров" был одним из ведущих центров европейской культуры и книжной образованности. Начатое в училищах образование исландцы продолжали в европейских университетах – в Англии, Германии, Франции и в других странах. У многих дома были большие библиотеки. Как писал А. М. Стрингольм, исландцы перенесли на свой остров все английские сказания о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Переведенные и переработанные, они стали сагами об Ивенте, о Персевале, об Эрике Каппе и прекрасной Эвиде, о самом короле Артуре, который приобрел черты норвежского конунга. Этими же и подобными сказаниями питались саги о Самсоне Фагресе, Бреттаманне. Постоянно бывая в Нормандии, исландцы заимствовали через своих родных и земляков произведения французской средневековой поэзии и прозы, переделывая их в саги о делах Александра Великого, о Фалентине и Урсоне, о Кларусе и Серене, о Сауле и Никаноре, о Сигурде Турнирце, о рыцарях Тиоделе и Гугаскаплере, Амелии, Амичи, Ремунде и Гиббоне и о многих других, вместе с полным собранием сказаний о Карле Великом и его паладинах…

Список поэтических заимствований оказался столь же велик. Исландцы перевели поэмы о падении Трои, переселении Энея в Италию и о прочих событиях древности, написанных в рыцарском духе Генрихом Вельдеком, Вольфрамом Эшенбахом и другими известными поэтами XII и XIII столетий. На северном наречии была составлена Трояборгская летопись, в которой излагались Гомер, Троюманнасага и сага о Гекторе. Культурная жизнь далекой Италии дала содержание саге о волшебнике Вергилии и о похождениях норманнов в Сицилии…

Мог ли я после такого перечня хотя бы на минуту допустить, что исландцами был не замечен перевод Орозия, содержавший рассказы о плавании их соотечественников – Оттара и Вульфстана? Такого быть просто не могло. Я нисколько не удивился бы, обнаружив, что кто-то из исландцев одного из них причислял к своим прямым предкам…

Именно в этой ситуации видел я причины того, что внимательный и осторожный летописец событий прошлого, каким был Снорри Стурлусон, встречая на своем пути "страну бьярмов", ограничивался самыми общими словами. К тому времени, как он начал собирать и записывать саги, то есть к началу XIII века, "страны бьярмов", как таковой, уже не существовало. Никто из живущих в Исландии, в Норвегии и в Швеции, где бывал Снорри, не мог сказать о ней ничего определенного. Сохранялась лишь смутная память, литературная традиция, подкрепленная стихами скальдов. А единственный достоверный документ, повествующий вроде бы о поездке Оттара к "беормам", не содержал никаких конкретных ориентиров, кроме четкого указания, что тот "поехал на север",

Иного объяснения у меня не было.

Сформулировав такой вывод, я даже вздохнул с облегчением. Наконец-то намечался выход из тупика, в который я забрел! "Путь на север", который никуда не вел, получал разумное объяснение, и о нем можно было не думать. Но вместе с тем у меня снова возникла надежда найти "страну бьярмов", о которой упоминали скальды, сопровождавшие туда конунгов. И если в тех немногих сагах, где упоминалась "страна бьярмов", оказывалось слишком много фантастики, с этим приходилось мириться, ибо выбирать было уже не из чего…

10

То, что фантастические саги остались бы в стороне, получилось непреднамеренно. Более достойными внимания казались мне саги родовые и исторические, тем более что существовали их переводы, снабженные комментариями, и посвященные им исследования. Фантастические, "лживые" саги были мне доступны только в переложениях и пересказах К. Ф. Тиандера. Как я уже говорил, в исландских сагах филолога интересовали только отдельные сюжеты, заимствованные из мировой литературы или европейского фольклора, получившие в дальнейшем специфическую скандинавскую окраску и развитие.

Если же учесть, что на Тиандера безусловное влияние оказала мифологическая школа, заставляющая видеть в персонажах малореального мира, с которыми встречается герой, олицетворение сил природы, старых языческих богов, а действие разворачивается в "царстве мертвых", то надежда обнаружить в его работе сколько-нибудь реальные географические приметы, сохраненные сагой, могла показаться напрасной.

Но иного выхода у меня не было. Кузнецов ничем помочь не мог. В своей работе о Биармии он приводил только те выдержки из текстов, где непосредственно упоминалась Биармия. Само содержание саг оставалось читателю неизвестным. Происходило так потому, что Кузнецов пользовался не текстами саг, которых было тогда опубликовано не слишком много, а сводом выдержек из них, напечатанным в середине прошлого века Рафном в Копенгагене в двух томах под интригующим названием "Русские древности". К выдержкам были приложены параллельные переводы на латынь, которыми и воспользовался для своей работы Кузнецов. Мне же нужны были переводы с подлинника, сохранявшие малозаметные, а то и просто исчезавшие при двойном переводе детали текста, те мелочи, "штампы", общие места, характерные для каждого сюжета, которые ведут исследователя сквозь чащу фантазий к источнику вымысла.

Как раз этого у Кузнецова и не было. Стараясь быть достаточно точным, он выбрал все, что содержалось в копенгагенском издании о Биармии, невольно оставив в стороне для меня самое важное – путь в эту страну.

Работа Тиандера в этом отношении оказалась более полезной. Немалую роль сыграла его научная добросовестность, выучка академической школы, которую редко встретишь в современных изданиях. Насколько слаб и поверхностен оказывался у него анализ исторический, настолько широк и многосторонен был анализ литературоведческий, правда, только в рамках школы, к которой он сам принадлежал. Тиандер не просто пересказывал саги, обращая внимание на интересующие его подробности, позволявшие связать и истолковать сюжеты и ситуации..В своем пересказе он старался сохранить всю терминологию саги, имена и прозвища действующих лиц, топонимы, яркие или непонятные для него реалии, приводя их обязательно в подлинном написании и, таким образом, восполняя в известной мере отсутствие оригинала.

Особенно ценно это было в отношении географических названий и имен героев. Тиандер не заменял, а лишь пояснял подлинное написание переводом, чтобы читателю было ясно, о ком именно или о чем идет речь, – правило, к сожалению, теперь почему-то совершенно оставленное переводчиками древней скандинавской литературы. Если же учесть, что тексты большинства саг и даже "Хеймскрингла" Снорри Стурлусона отсутствуют в наших центральных библиотеках, в том числе и в Библиотеке имени В. И. Ленина, то легко понять, с какими, трудностями сталкивается исследователь, пытающийся разобраться в таком осовремененном и русифицированном переводе.

Надежда на добросовестность Тиандера была не напрасна. В отличие от неопределенного "пути на север" саг, упоминающих "страну бьярмов", я обнаружил приводимое Тиандером устойчивое сочетание – "i austrvegr", – которое можно было перевести как "на восточный путь".

Гиерлейф, герой Гальфсаги, испытывал денежные затруднения или, как говорил Панург у Ф. Рабле, "болел карманной чахоткой". Вступив на "восточный путь", он прибыл в "страну бьярмов" прямо в устье реки Вины, поднялся вверх по течению, как то сделал Одд Стрела, и ограбил курган, составленный из золотых и серебряных монет, перемешанных с землей. С небольшими вариациями Гиерлейф повторил подвиг Одда и Торира Собаки. Следуя во всем Одду, на обратном пути Гиерлейф попал в Финнмерк, где с ним произошли всякие чудесные приключения.

На "восточный путь" встает Гальфдан, сын Эйстейна, отправившийся в "страну бьярмов" из Альдейгьюборга, довольно известного города в сагах, который напрасно некоторые исследователи старались отождествить со Старой Ладогой и на этом основании искать Биармию на Белом море, в Перми или на Верхней Волге. По тому же "восточному пути", на этот раз из Швеции, Босасага отправляет в "страну бьярмов" побратимов Боси и Геррауда. Высадившись с корабля, они попадают прямо в "Винcкий лес", напоминающий о главной – и единственной? – реке бьярмов, Вине, проходят через него и оказываются в местности, носящей название "Глезисвеллир" или "Глезисвалл". Там стоит уже известный нам храм Йомалы, который они грабят, сражаясь с колдуньей-жрицей, убивая священного зубра и совершая другие подвиги.

Наконец, еще в одной саге сообщается, что некий Арнгримм совершил из Швеции набег по "восточному пути вокруг Бьярмии".

Обнаружив "восточный путь", поначалу я не придал ему особого значения. Не обратил на него внимания и Тиандер. Как мог я убедиться позднее, "восточный путь" фигурировал в работах многих историков, о нем существуют даже специальные исследования, более или менее добросовестные, но никто не догадывался связать его с проблемой Биармии. Почему? Потому ли, что в сознании укоренилась мысль о связи Биармии с внешним миром только по "северному пути"? Или потому, что большинство ученых, писавших о Биармии, не удосуживалось обратиться к источникам?

Равнодушие самого Тиандера было мне понятно. Будучи изначально убежден, что география большей частя саг является домыслом исландцев и мало общего имеет с реальностью, Тиандер искал в географических именах и приметах, как, например, "Глезисвеллир", пространства мифологические, сказочные, вроде "страны мертвых" или "страны бессмертных", в существование которых неколебимо верили не только исландцы, но и другие народы средневековой Европы…

"Восточный путь", без преувеличения, был той самой путеводной ниточкой, которая, как нить знаменитой Ариадны, только и могла вывести на правильную дорогу поисков. Она не просто помогала распутать весь клубок противоречивых сведений о загадочной стране бьярмов, но и саму страну возвращала из ледяных пустынь Севера, из областей, населенных карликами, чудовищами, великанами, полными коварства и волшебства финнами, в реальное пространство культурного европейского мира, куда еще раньше поманил меня Вульфстан своим упоминанием о "беормах". Ведь путь этот был хорошо известен не только скандинавам и исландцам, но и другим западноевропейским купцам, торговавшим по берегам Балтийского моря с прибрежными жителями и отправлявшимися по среднерусским рекам и волокам – в Верхнюю и в Среднюю Волгу, оттуда – в Великие Болгары и дальше, на Каспий, в страны Арабского Востока.

По этому "восточному пути" на рынки балтийских городов, в сокровищницы датских, фризских, вендских, норвежских, шведских и английских королей поступали меха и то самое серебро, за которым так охотились викинги.

Что представлял собой этот путь? Первый его отрезок, если считать с запада, от побережья Дании, сохранился в положении Вульфстана.

Выйдя из Хэтума в Шлезвиге – он же Хедеби, – Вульфстан оставил по правому борту страну вендов (бодричей или ободритов), а по левому-острова Лангеланд, Лоланд, Фальстер, побережье южной провинции Швеции – Сконе, острова Борнгольм, Эланд и Готланд. Затем он повернул к югу и направился к устью Вислы. По его словам, от Дании до Вислы тянулись земли вендов. Отсюда на восток начинался "Витланд", страна, принадлежащая эстам, как он называет самбов, пруссов и литовцев.

Сейчас меня интересовал не конечный пункт плавания Вульфстана, а отрезок пути от Дании до Готланда. Дело в том, что именно так, три с половиной века спустя после плавания Вульфстана, описывает начало пути из Дании в Таллин – древний Линданиса – рукопись XIII века, хранящаяся теперь среди документов Датского государственного архива. Эстонский город Линданиса был в 1219 году захвачен датскими рыцарями и тогда же переименован в Ревель.

Согласно документу, который предписывалось держать в секрете, датские корабли доходили до Готланда, потом поворачивали на север вдоль шведского берега в направлении к острову Арнхольм, расположенному севернее Стокгольма, от Арнхольма шли на восток через Аландский пролив и далее, вдоль южной полосы Аландского архипелага, выходили к побережью Финляндии у современного мыса Ханко. От мыса Ханко они добирались к мысу Порккала-удд. Дальше корабли резко поворачивали на юг, через "море эстов", как именовали датчане Финский залив, и вдоль побережья Эстонии выходили к Таллину. Последний отрезок пути мог быть иным. В случае попутного западного ветра от острова Арнхольм корабли могли идти прямо к мысу Ханко, не заходя на Аландские острова. Если же оказывался попутный северный ветер, от мыса Ханко можно было идти не к мысу Порккала-удд, а прямо плыть на юг к острову Оденсхольм (теперь эстонский остров Осмуссаар) и уже оттуда идти вдоль берега в Таллинскую бухту.

Маршрут оказался удивительно удобным, а потому и долговечным. Можно думать, что он был "отработан" задолго до XIII века. Что же касается более позднего времени, то, как замечал издатель этого уникального документа, балтийские рыбаки пользовались указанным маршрутом вплоть до начала XX века, совершая плавания от берегов Эстонии в Финляндию и на Аландские острова, а иногда и дальше – в Швецию и в Данию.

Собственно говоря, датский документ XIII века описывал только балтийский отрезок "восточного пути". Сам путь вел далее па восток через Финский залив, шел по Неве, Ладожскому озеру и далее раздваивался. Одно его направление шло к Новгороду на Волхове, а потом-через Ильмень, Мсту и ряд волоков приводило к верховьям Волги. Вероятнее всего, он выходил, на Тверцу, сохранившую в своем названии довольно распространенный гидроним, обозначавший "поперечную реку", то есть крупный приток основной магистрали.

Отсюда и название Твери, которая, вопреки широко распространенному толкованию, ничего общего не имела с "твердью", как утверждала народная этимология.

Другое ответвление того же пути вело по быстрой порожистой Свири в Онежское озеро, приводило путешественника к устью болотистой Вытегры, затем по волокам в мелководное, илистое Белое озеро, откуда по Шексне выводило в Волгу – к Рыбинску и Ярославлю. Оттуда начинался путь на юг, приводивший на Каспий, в Каму, в Оку к Рязани, а вместе с тем по Которосли от Ярославля – к Ростову Великому, во Владпмиро-Суздальское Ополье… И по всему этому пути – возле Белого озера, Ярославля, возле Рязани на Оке, под Ростовом – находят клады восточных и европейских вещей, поселения и курганы.

Трудно сказать, когда именно возник этот грандиозный торговый путь, связавший Среднюю Азию и страны халифата с Северной Европой. Самые ранние клады с восточными монетами были зарыты на этом пути в конце VII века. К тому же времени относят начало поселений на берегах рек, в слоях которых археологи находят безусловно привозные, по большей части скандинавские вещи. Пришельцы с берегов Балтики селились среди местных племен, в какой-то мере смешивались с ними… Под многочисленными курганными насыпями исследователям открываются погребения воинов и купцов с оружием и неизменными принадлежностями тогдашней торговли – весами, гирьками и монетами.

Особенно много вдоль этого Великого восточного пути денежных кладов. Серебряные арабские дирхемы, найденные здесь за последнее столетие, исчисляются сотнями тысяч штук и десятками килограммов веса. Клады арабского серебра найдены на берегах Волги, Оки, на их притоках, вдоль рек Новгородской земли, возле Старой Ладоги, по Западной Двине, на землях всей Восточной Прибалтики, особенно много в Эстонии и Финляндии. Еще больше таких кладов на Аландских островах, на островах Готланд и Борнхольм, в прибрежной Швеции. И все же подавляющее количество этого серебряного богатства приходится на земли древнего славянского Поморья, где были расположены города Волин, Колобжег, Гданьск, Трусо, а также на знаменитый в славянской истории остров Рюген, где в священном городе Арконе находилось центральное святилище балтийских славян – храм Святовита. Эти славянские города, о которых нам еще слишком мало известно, были основными центрами северной торговли, куда съезжались купцы всего известного тогда мира – от Волжской Булгарии, стран закаспийских, Индии (в одном из шведских кладов того времени была обнаружена маленькая статуэтка Будды), Византии, Северной Африки, Италии и Испании до Шотландии, Ирландии, Исландии и гренландских поселений норвежцев.

Северная Европа испытывала острый серебряный голод. Собственных серебряных рудников у нее практически не было. Серебряные рудники Чехии и Швеции только начинали разрабатываться, а вся Восточная Европа, на которой возникали первые славянские города, пользовалась исключительно привозными драгоценными металлами.

Вот почему через "восточный путь" с конца VII и вплоть до начала XI века, когда перестают закапывать клады, из стран мусульманского мира на берега Балтийского моря изливается непрерывный поток серебра, отдельные струи которого задерживаются, расходятся в стороны и оседают, не доходя до общемировых рынков. Можно думать, что их все больше "отфильтровывали" нарождавшиеся древнерусские княжества, начавшие свою политическую жизнь задолго до легендарного появления на этой земле Рюриковичей. Рядом с этими племенными центрами возникают маленькие поселки-фактории восточных и западных торговцев. Найденные здесь арабские дирхемы отмечены процарапанными знаками древнегерманских рун. В кошельках погребенных восточных купцов они соседствуют с западноевропейскими денариями. Вместе лежат восточные украшения, сосуды и характерные скандинавские застежки-фибулы, покрытые плетеным орнаментом и головами драконов; костяные гребни, ножи, шахматные фигурки, в которые викинги играли с таким азартом, что проигрывались донага, стеклянные пастовые и сердоликовые бусы лежат вместе с излюбленными скандинавами амулетами, изображавшими "молоточки Тора", и многим другим, что позволяет нам представить красочный облик той далекой, не всегда понятной нам жизни.

Обратившись к археологическим картам, на которых клады восточных монет и отдельные их находки отмечают торговые магистрали средневековья, я недоумевал, почему никто из моих предшественников, искавших Биармию, не догадался сопоставить эти так бросающиеся в глаза факты? Что мешало? Предвзятость взгляда? Традиция? Между тем стоило бы помнить, что для скандинавов, если верить сагам, "страна бьярмов" была всегда синонимом "страны серебра". Не мехов, которые они могли получать – и получали! – от саамов, населявших Финмарк и внутренние области Скандинавского полуострова, а именно серебра. Еще точнее – серебряных монет, за которыми викинги охотились в своих разбойничьих набегах.

Северные государства Западной Европы только еще начинали чеканить монету, ее было мало, а то и не было вообще. На рынках обращалось восточное серебро. По нему и надо было искать. Достаточно было взглянуть на карту, чтобы увидеть: там, куда всегда помещали злополучную Биармию, не было не только кладов, по вообще никаких монет! Смотрели, похоже, все, но единственно возможный вывод почему-то не приходил в голову. Правда, к тому, что позднее кажется очевидным, обычно идешь долгим и кружным путем, пробами и ошибками вытравляя из сознания угнездившиеся там ложные представления…

Ведь и я сам точно так же рассматривал карты, но но мог понять, о чем они сигнализируют. "Восточный путь" ни у кого не связывался с Биармией, тем более со "страной бьярмов". Зато теперь многое всплывало в памяти и каждое лыко, как говорится, ложилось в строку. Например, мне припомнилось, как Гардизи, иранский историк и географ XI века, писал, что при торговле со славянами и русами восточные купцы больше всех других товаров запасаются серебряными дирхемами, поскольку "те люди" не продают товаров иначе как за чеканные дирхемы. Сходное сообщение содержится в записках секретаря посольства халифа Багдада к царю волжских булгар в 921-922 годах. Ахмед ибн-Фадлан ибн-ал-Аббас ибн-Рашид ибн-Хамад, более известный в научной и популярной литературе просто как ибн-Фадлан, писал о купцах русов, что те, поклоняясь деревянным идолам и принося жертвы, просят, чтобы боги "послали им купца, имеющего многочисленные динары и дирхемы".

Арабские купцы и путешественники восточного средневековья в своих странствиях проникали в самые отдаленные уголки известного и не известного тогда европейцам мира, в полном смысле слова "на край света". Но их записки, так же как и ученые труды мусульманских географов, в отличие от их европейских собратьев, часто оказываются наполнены таким же безудержным вымыслом, как знаменитые сказки "Тысячи и одной ночи". Видели ли восточные читатели разницу между теми и другими? Трудно оказать. Еще труднее сейчас нам отделить в этих записках правду от фантазии. Ведь если бы мы не знали достаточно хорошо по сагам мир Северной Европы в эпоху викингов, то скорее всего и предельно правдивую характеристику скандинавов и балтийских славян у Марвази отнесли бы за счет фантазии рассказчика!

Какая тому причина?

Рассказы об увиденном и пережитом, о путешествиях, странах и народах записывались не под свежим впечатлением и даже не сразу по возвращении. Сам очевидец, если только он не был ученым человеком, редко брался за перо, чтобы занести на бумагу или папирус свои впечатления и мысли. Обычно это делал кто-то другой, не всегда даже непосредственный слушатель, а тот, к кому рассказ доходил, что называется, через вторые и третьи руки. И каждый считал своим долгом этот рассказ приукрасить по собственному разумению, что-то опустив, что-то прибавив из уже слышанного, расцвечивая повествование былями и небылицами совсем из других областей света.

Подобная литературная обработка преследовала две цели. В первой из них был заинтересован купец, державший в секрете пути своих торговых операций. Ему было выгодно не привлекать, а, наоборот, отводить возможных конкурентов от пути к открытому им рынку с его спросом и предложением. Другим немаловажным обстоятельством оказывалось желание записывающего сравняться с красноречивейшими образцами своих предшественников и, по возможности превзойти их. С этой целью он включал в обычный деловой текст отрывки из других сочинений, поправляя их и видоизменяя. Этим он как бы подтверждал достоверность своего рассказа, который теперь не отличался от уже известных сообщений. Все написанное прежде как бы канонизировалось. Человек средневековья, живший на Востоке, должен был хорошенько подумать, прежде чем публично усомниться в правоте своих учителей или – не дай бог! – попытаться их опровергнуть. В подобном случае окружающие и читатели могли не только не поверить его рассказу, но решить, что сам он вообще нигде не был.

Так получалось, что из сочинения в сочинение кочевали новеллы о встречах с живыми деревьями и растениями, с великанами, чудодейственными источниками, небывалыми обычаями и несуществующими народами. Ибн-Фадлан, исполняя обязанности секретаря багдадского посольства, не был исключением из этого правила. Его задача заключалась, как можно думать, отнюдь не в сборе точных сведений и столь же точной фиксации виденного, а несколько в ином.

Повелитель правоверных халиф ал-Муктадир, пославший ибн-Фадлана с миссией к царю булгар, по свидетельству современников, никогда не был трезв. Его занимали не государственные дела, а гарем, музыка, вино, иногда – охота, придворные празднества и прочие удовольствия безмятежной жизни. Главной заботой его министров было достать и представить ко двору как можно больше диковин – зверей, птиц, насекомых, человеческих уродов, чудовищ – для развлечения халифа. Нет ничего удивительного, что ибн-Фадлан, надеясь привлечь внимание халифа к своей особе и к судьбе посольства, должен был превратить свой отчет о поездке в самую что ни есть "лживую" сагу, наполненную в каждой своей строке чудесным, комическим, парадоксальным и забавным.

Поэтому сейчас нам приходится гадать – сам ли он встречал в Булгаре русов, чье описание приводится ниже, или все это записано им со слов другого путешественника.