Текст книги "Исследования и статьи"

Автор книги: Андрей Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

В Распространенной и последующих редакциях „Сказание…“ включает в себя особую повесть о приходе на помощь московскому князю рати, собранной новгородскими посадниками по благословению новгородского же архиепископа Евфимия [Ск., 86–88]. В действительности новгородцы в 1380 г. на помощь Москве не приходили и не могли прийти. Что же касается „архиепископа Евфимия“, то с таким именем владык было двое: Евфимий Брадатый был избран на новгородскую кафедру в 1423 г. и умер 1 ноября 1429 г.; его сменил Евфимий Вяжицкий, умерший 10 марта 1458 г.[212]212
  Хорошев А. С. Церковь в социально-политической системе Новгородской феодальной республики. М., 1980, с. 95.


[Закрыть] Как можно видеть, оба владыки жили много лет спустя после Куликовской битвы, когда новгородским архиепископом был Алексий. Источником такого анахронизма, скорее всего, стала Новгородская Первая летопись младшего извода и сходные с нею летописные своды, где перед повестью о побоище на Дону содержится сообщение о новгородском посольстве в Москву в начале 1380 г. [НПЛ,376]. С другой стороны, на возникновение данного пассажа в „Сказании…“, похоже, оказала влияние „Задонщина“, впервые поднявшая тему помощи московскому князю со стороны Новгородской республики против ордынцев[213]213
  «Стоят люди новгородцы у святои Софеи, а рькучи…» [Тексты, с.536, 541,548,551].


[Закрыть].

Между тем, именно в „Сказании…“ сообщается, что, назначив день сбора войска в Коломне, Дмитрий Иванович с двоюродным братом и „со всеми князи“ отправился к Троице, где прослушал литургию, вкусил монастырской трапезы, получил благословение Сергия и испросил у него двух иноков, Пересвета и Ослебю, „которых ранее знал как опытных военачальников и богатырей“. Вызвав иноков, Преподобный „повелел им вместо золоченых шлемов возлагать на себя схиму с нашитым крестом“ [Ск., 56–57]. Это достаточно важная деталь, по-видимому, была предназначена для „исправления“ образа Пересвета в Задонщине, где он на поле „поскакивает, золоченым доспехом посверкивая“. Оттуда же в Киприановскую редакцию заимствовано указание, что иноки – „братья“, а Печатный вариант „Сказания…“ добавляет, что они еще и „брянские бояре“ [Ск., 109]. Всё это, как показал С. К. Шамбинаго в своем исследовании списков памятников Куликовского цикла, в том числе и „эпизод о посещении великим князем обители взят из Жития (Сергия. – А. Н.) по Никоновской редакции“[214]214
  Шамбинаго С К. Повести о Мамаевом побоище. СПб., 1906, с. 175.


[Закрыть].

Замена автором „Сказания…“ Ягайлы на Ольгерда позволила ему более драматично представить приход на помощь московскому князю Андрея и Дмитрия Ольгердовичей „с ратью литовскою“, готовых за правое дело пойти даже против родного отца, „возненавидевшего их мачехи их ради“ [Ск., 36]. Теперь нерешительность московского князя перед форсированием Дона снимает не письмо Сергия, как в Пространной летописной повести, а совет Ольгердовичей, напоминающих князю о его предках, Ярославе Мудром и Александре Невском, утверждавших свои победы переходом рек: первый – Днепра под Любечем для битвы со Святополком, второй – якобы переходом Невы [Ск., 37–38].

Соответственно, и посланец троицкого игумена теперь появляется в стане московских войск перед самым началом сражения с письмом („книгами“) и освященной просфорой („богородичным хлебом“) [Ск., 42], как последним напутствием на ратный подвиг, что становится своего рода увертюрой к последующему единоборству Пересвета, который видит выезжающего из рядов ордынцев „злого печенега“. Названный в тексте полным именем, Александр Пересвет оказывается здесь, как видно, под влиянием текста „Задонщины“, отцом Якова, которому передает благословение („Чаду моему Иакову – миръ и благословение“), после чего вступает в единоборство и погибает. Судьба Ослеби в „Сказании…“ остается неизвестной. Он – как бы случайная фигура, статист, оттеняющий подвиг своего брата и не имеющий собственной роли в происходящих событиях. Таким же мы видим его и в „Задонщине“, откуда, по-видимому, Ослебя и пришел в „Сказание…“. Но если об Ослебе никаких новых данных варианты редакций „Сказания…“ не содержат, то о Пересвете мы узнаем, что выехал он на поединок из полка Владимира Всеволодовича (Всеволожского), а в Распространенной редакции поименован не только „чернецом“, но еще и „любоченином“ [Ск., 98], что позволило некоторым исследоваелям считать его выходцем из города Любеча.

Впервые из „Сказания…“ мы узнаем и о его противнике, называемом то просто „печенежином“, то „Темир-мурзой“ [Ск., 64 (Киприановская редакция)], то „Таврулом“ [Ск., 406], то „Челубеем“ [Редакция „Синопсиса“ и лубочных изданий], что, конечно же, не способствует доверию к тексту, заставляя предполагать здесь контаминацию разных историко-литературных версий и просто редакторский произвол в изложении сюжета и обрамляющих его реалий. Об этом достаточно подробно писал Л. А. Дмитриев, пытаясь в то же время „подтянуть“ время создания древнейшей редакции „Сказания…“ к событиям 1380 г.[215]215
  Дмитриев Л. А. История памятников Куликовского цикла. // Сказания и повести о Куликовской битве…, с. 338.


[Закрыть]

Вот, собственно, почти весь комплекс сведений, непосредственно относящихся к герою Куликовской битвы, каким располагает историк. Остается выяснить, что из этого соответствует действительности, если она вообще доступна такой поверке.

3

Ситуация, с которой сталкивается исследователь событий 1380 г., действительно необычна. С одной стороны, он не может пожаловаться на скудость материала, скорее, на его изобилие; с другой стороны, материал этот оказывается противоречивым или заведомо ложным. Остается единственный путь; собирая по крохам, постараться восстановить биографии Пересвета и Ослеби, чтобы или признать их мифичность или объяснить сложившуюся ситуацию.

При всей скупости данных, содержащихся в рассмотренных выше источниках, можно заключить, что Александр Пересвет был человеком военным, „бывшим брянским боярином“, хотя в одной из редакций „Сказания…“ он назван „чернецом любочанином“ [Ск., 98]. Поскольку это никак не согласуется с его поведением на поле боя, как то изображено в „Задонщине“, приходится задаться вопросом: а под какими именами нам известны братья Александр Пересвет и Андрей Ослебя – под крестильными, мирскими, или под иноческими, принятыми при постриге.

Если в отношении Пересвета, названного „Александром“ уже в Краткой летописной повести[216]216
  ПСРЛ, т. XV, вып. 1, стб. 140.


[Закрыть] решить вопрос практически невозможно, то с его братом Ослебей дело обстоит иначе. Вопреки легенде, полагающей гибель обеих братьев в битве на Дону и повествующей об их совместном захоронении на территории Старого Симонова села в Москве (В. Л. Егоров, исследовавший приписываемый им склеп в Симоновом монастыре, показал безусловную невозможность его принадлежности братьям[217]217
  Егоров В. Л. Пересвет и Ослябя. // ВИ, 1985, 9, с. 182–183.


[Закрыть])» Ослебя не погиб в сражении. Более того, как выяснил в свое время С. К. Шамбинаго, разбирая акты местнических споров между монахом Геннадием (Бутурлиным) и М. Б. Плещеевым, в 1390–1393 гг., т. е. уже после смерти преподобного Сергия, Андрей Ослебя был жив и служил боярином при дворе митрополита Киприана[218]218
  Шамбинаго С. К. Повесть о Мамаевом побоище. СПб., 1906, с. 177.


[Закрыть], к тому времени переселившегося в Москву. Другими словами, спустя десятилетие после Куликовской битвы Ослебя всё еще оставался мирским человеком. Иноческий чин он принял только по прошествии 5–7 лет. Об этом изменении в его жизни свидетельствует статья 1398 г. Московского летописного свода конца XV века, где сказано, что великий князь Василий Дмитриевич послал в Царьград, осаждавшийся перед этим турками, «много серебра в милостыню (патриарху. – А. Н.) с черньцомъ Родионом Ослебятемъ, иже пре-же былъ боярин Любутьскы»[219]219
  ПСРЛ, т. 25. Московский летописный свод конца XV века. М.-Л., 1949, с. 228. Стоит заметить, что в этой же статье названо имя одного из «противников» Пересвета – Челубея, сына Мурада I, взявшего штурмом г. Тырново, столицу Второго Болгарского царства в 1393 г.


[Закрыть]. Эти два документа практически снимают все неясности в вопросе происхождения как Андрея Ослеби, так и его брата Александра Пересвета, объясняя истоки их «чернечества» и происхождение эпитета «любочанин», который указывал не на черниговский Любеч, а на брянский Любутск. Последнее особенно важно.

В XIV в. город Любутск входил в состав брянских земель Великого княжества Литовского, а более точно – в состав владений князя Дмитрия Ольгердовича. Переход этого князя на службу к Москве определил и судьбу обоих братьев, последовавших за своим сюзереном. Этим и только этим обстоятельством определялось их появление в составе княжеской дружины, возглавлявшей Передовой полк на Куликовом поле и принявшей на себя первый удар ордынцев[220]220
  ПСРЛ, т. 4. вып. 2. Л., 1925, с. 486.


[Закрыть]. В таком случае понятно и присутствие на Куликовом поле сына Ослеби, Якова Ослебетина, павшего, как можно полагать, вместе со своим дядей, Александром Пересветом, и отсутствие имени Пересвета в официальном московском синодике XV в., поскольку для Москвы он был чужим не только по происхождению, но и, так сказать, по юрисдикции. Отсюда может идти и легенда о захоронении двух героев Куликовской битвы, спутавшая Якова Ослебетина с его отцом, только не на территории нынешнего Симонова монастыря, а, как указывал Н. М. Карамзин, на территории села Старого Симонова, в склепе, который мог служить временной усыпальницей для Пересвета и его племянника в ожидании перенесения их праха на родовое кладбище в Любутске.

Однако такое отождествление «Андрея Ослеби» и «Иродиона Ослебетина» в свое время вызвало протест В. А. Кучкина предположившего, что в данном случае речь идет о разных людях, поскольку имя «Андрей» для Ослеби было, скорее всего, не мирским, а монашеским[221]221
  Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский…, с. 107–108.


[Закрыть]. В качестве доказательства историк привел заключительную часть подтвердительной грамоты 1483 г. о совершении обмена между великим князем Василием Дмитриевичем и митрополитом Киприаном г. Алексина на слободку Караш, что имело место между 6.3.1390 г. и 13.2.1392 г.[222]222
  Кучкин В. А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X–XIV вв. М., 1984, с. 273–274.


[Закрыть], где в числе митрополичьих бояр, совершавших обмен, указан «чернец Андрей Ослебятя»[223]223
  «А Кипреан митрополит менил с моим дедом великим князем Васильем Дмитриевичем своими бояры: чернцом Андреем Ослебятем, Дмитрием Афинеевичем, Степаном Фофановичем, Демьяном Райковичем, Михаилом Раем. А дана грамота на Москве месяца марта в 17 день лета 6900 девятьдесять перваго (1483. – А. Н.)».
(АФЗХ, ч. 1, М., 1951, с. 24)

[Закрыть].

Далее, развивая свою аргументацию и обнаруживая среди митрополичьих бояр, кроме Андрея и Родиона, еще и «Акинфа Ослебятева», упоминаемого летописью уже под 1425 г.[224]224
  ПСРЛ, т. VIII. Летопись по Воскресенскому списку. СПб., 1859, с.92.


[Закрыть] (судя по всему, этот же Акинф находился в окружении митрополита в 1391 г., поскольку отмечен в качестве одного из главных действующих лиц в Уставной грамоте Владимирскому Царевоконстантиновскому монастырю[225]225
  АФЗХ, ч. 1. М., 1951, с. 179–180.


[Закрыть]), В. А. Кучкин предположил, что «вообще род Ослябей/Ослебятевых служил русским митрополитам»[226]226
  Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский…, с. 107.


[Закрыть], упустив из виду, что во всех источниках, упоминающих о прошлом Андрея Ослеби, он указан в качестве «боярина любутского», т. е. выходца из Литвы. Более того. Ссылка историка на один из пунктов Уставной договорной грамоты Василия Дмитриевича и митрополита Киприана, датируемой 28.6.1392 г. или 28.6.1404 г., согласно которому в случае войны «митрополичимъ бояром и слугамъ» надлежит выступать «под митрополичимъ воеводою, а под стягом моимъ»[227]227
  «А про воину. Коли яз самъ, кн(я)зь великий, сяду на кон(ь), тог’ды и митрополичимъ бояром и слугамъ, а под митрополичимъ воеводою, а под стягом моимъ, великаго кн(я)зя».
(Древнерусские княжеские уставы X–XV вв. М.,1976, с.178)

[Закрыть] (т. е. княжеским), якобы объясняющая появление Ослеби на Куликовом поле в составе «митрополичьей дружины»[228]228
  Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский…, с. 108.


[Закрыть] (которой нет в росписи полков), не может в данном случае служить доказательством правильности определения в меновом акте Андрея Ослебяти «чернецом». И не потому только, что обязанности бояр митрополичьих участвовать в военных действиях исключают присутствие среди них «чернецов», но потому, что «чин чернеческий» несовместен как с «саном боярским», так и вообще с каким-либо саном. Что же до грамоты 1483 г., то присутствие в ней определения Андрея Ослеби «чернецом» поддается объяснению.

Как я сказал, Ослебю не знают ни Краткая, ни Пространная летописная повести. Впервые, но без имени, он появляется в Кирилло-Белозерском списке «Задонщины», который датируется по филиграням на бумаге от 1470 до 1480 г.[229]229
  Каган М. Д., Понырко Н. В., Рождественская М. В. Описание сборников XV в. книгописца Ефросина. // ТОДРЛ, XXXV, Л., 1980, с. 106.


[Закрыть], участвуя в сражении вместе со своим сыном Яковом. Указание Пересвета и Ослеби без крестильных имен сохраняется во всех без исключения списках «Задонщины», в то время как в летописной повести Александр Пересвет представлен с полным именем. Собственное имя Ослеби – «Андрей» – впервые возникает только в «Сказании о Мамаевом побоище», появившемся не ранее первой четверти XVI в., с чем согласен и сам историк[230]230
  Кучкин В. А. Дмитрий Донской и Сергий Радонежский…, с. 113–114.


[Закрыть], т. е. оно заимствовано из летописи или, что даже вероятнее, из цитированной уже «меновой». Как известно, грамота 1.3.1483 г., заменившая подлинник конца XIV в., в свою очередь дошла до нас не в подлиннике, а в составе копийной книги актов на земельные владения московского Митрополичьего Дома, составленной не ранее второй четверти XVI в.[231]231
  АФЗХ, ч.1, с. 4.


[Закрыть] Любопытно, что в середине прошлого века была известна другая ее копия, тоже восходящая к концу XV в., опубликованная М. А. Коркуновым, где точно так же указывалось, что митрополит Киприан «менил <…> своими бояры: чернпомъ Андреемъ Ослебятемъ, Дмитриемъ Офинеевичемъ» и т. д.[232]232
  Коркунов М. А. Памятники XV века. Акты из местничества Сабурова с Заболоцким. // ИОРЯС, т. 5, вып. 1–7. СПб., 1856, стб. 365.


[Закрыть]

Поскольку оба эти списка являются копиями не первоначальной, а всего только подтвердительной грамоты, выданной вместо подлинника в последней четверти XV в., то определение «чернец», стоящее перед именем Андрея Ослебяти, легко может быть объяснено пометой при его имени, сделанной на подлиннике конца XIV в. после пострига Ослеби, как выбывшего из числа митрополичьих бояр, и механически перенесенной в новый текст. Все это убеждает, что Андрей Ослебя, будучи боярином любутским и выехав из Литвы с Дмитрием Ольгердовичем, после битвы на Дону остался в Москве и был определен в бояре к митрополиту Киприану, после чего, по-видимому, овдовев, он принял постриг под именем Иродиона, в то время как в митрополичьих боярах остался его второй сын, Акинф Ослебятев. Другими словами, при наличии монашеского имени «Иродион» и примечания, что «прежде он был боярин любутский», мы должны признать имя «Андрей» таким же мирским именем Ослеби, как «Александр» Пересвета.

Подтверждением литовского происхождения Пересвета и Ослеби могут служить разыскания А. А. Зимина о родословии «выезжего из Литвы» известного Ивана Пересветова, который в челобитной Ивану IV именовал Александра Пересвета и Андрея Ослебю «своими пращурами» («поминая своих пращур и прадед, как служили верно государем <…> Пересвет и Ослебя в чернцех и в схиме со благословением Сергия чюдотворца на Донском побоищи при великом князе Дмитрие Ивановиче за веру християнскую и за святыя церкви <…> пострадали и главы свои положили»[233]233
  Зимин А. А. И. С. Пересветов и его сочинения. // Сочинения И. Пересветова. М.-Л., 1956, с. 171, 199, 236; он же. И. С. Пересветов и его современники. М., 1958, с. 302 и сл. Слова эти можно было посчитать историческим свидетельством, если бы не прямое заимствование здесь фразеологии «Сказания о Мамаевом побоище» и наличие только поздних списков сочинений И. С. Пересветова (середина и конец XVII в.).


[Закрыть]), и тот факт, что имена братьев появляются в произведениях куликовского цикла – «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище» – лишь после того, когда к Москве были присоединены брянские земли, на которых еще в начале XVII в. существовали владения некоего Захара Пересветова[234]234
  Зимин А. А. И. С. Пересветов и его сочинения…, с.10, прим. 3.


[Закрыть].

Восстановив, насколько это возможно, происхождение Александра Пересвета, убеждающее в легендарности причисления его и брата Ослеби к троицким инокам, можно попытаться выяснить каким образом брянский боярин оказался связан преданием с именем преподобного Сергия и его обителью в повествовании о Куликовской битве. Как мне представляется, загадка эта напрямую связана со свидетельством о «заочном благословении» московского князя троицким игуменом.

Историки в большинстве своем склонялись к тому, чтобы рассматривать известие о приходе посланца Сергия к Дмитрию на Дон в качестве позднейшей выдумки, забывая при этом, что приход посланца отмечен еще в Пространной редакции летописной повести, возникшей намного раньше «Сказания…», откуда он и был заимствован сочинителем, не решившимся полностью порвать с уже существующей традицией. Так возникло «двойное» благословение – личное и заочное. Теперь, когда можно с определенностью утверждать, что личной встречи князя с Преподобным перед битвой не было, версия о заочном благословении оказывается единственно возможной.

Но кто был посланцем? Кому мог вручить троицкий игумен свое письмо и просфору для великого князя? Кто мог не только разыскать, но и успеть догнать войско, спешно идущее на битву? До последнего времени никто эти вопросы не ставил и не пытался их разрешить. А именно в них, как мне представляется, и заключена разгадка Пересвета, потому что принести послание Сергия мог только он. Тем более, что по одной, далеко от Троицкого монастыря сохранившейся легенде, посыльным прямо назван «инок Александр Пересвет». Насколько мне известно, факт этот никем из исследователей до меня не учитывался, хотя он опирается не только на предание, но и на комплекс историко-архитектурных памятников, ныне совершенно забытых.

Начать следует с того, что Куликово поле, имя которого возникает в летописных текстах не ранее второй половины XV в.[235]235
  Хорошкевич А. Л. О месте Куликовской битвы. // ИСССР, 1980, № 4, с. 92–106; Кучкин В. А. Победа на Куликовом поле…, с. 16–18.


[Закрыть], оказывается в местности, крайне неудобной для продвижения войск, причем в стороне от обычного пути ордынских набегов, проходивших восточнее, по водоразделу между рекой Воронеж и Доном. Об этом свидетельствует интересный документ второй половины XVII в., хранившийся в Московском архиве Министерства юстиции, где, в частности, говорится о приходе ордынских войск на Москву двумя «сакмами»:

«по первой, из-за Волги, на Царицынский и на Самарский перевозы, и через реку Дон на Казанский брод и на урочище Казар, где ныне город Воронеж, на Рязанския и на Коломенския и на иныя места; по второй перешод реку Волгу, а Дону реки не дошод, промеж рек Хопра и Суры, чрез реки Лесной и Польный Воронежи, на Ряские и на Рязанския и на Щацкия места»[236]236
  Егоров В. Д. Историческая география Золотой Орды в XIII–XIV вв. М, 1985. с. 181. Документ опубликован: ИТУАК, вып. 33. Тамбов, 1892, с. 49.


[Закрыть].

В то же время в 40 километрах на восток от Куликова поля неподалеку от г. Скопина Рязанской области, на левом берегу реки Верды, на горе близ деревни Дмитриевки вплоть до 20-х гг. нашего века существовал мужской Дмитриевский Ряжский монастырь. В качестве местночтимой реликвии в монастыре сохранялся костыль из яблоневого дерева, с которым, согласно преданию, на это место пришел к Дмитрию Ивановичу от Сергия Радонежского Александр Пересвет с «грамоткой» и просфорой. Отсюда вместе с войском Пересвет двинулся к Дону, оставив ненужный более костыль у некоего отшельника, жившего на этой горе. Позднее, в ознаменование своей победы и в память о полученном благословении от Преподобного, на месте встречи с его посланцем московский князь основал монастырь с двумя церквами – во имя великомученика Дмитрия Солунского и преподобного Сергия Радонежского[237]237
  Добролюбов И. Историко-статистическое описание церквей и монастырей Рязанской епархии, ныне существующих и упраздненных, с списками их настоятелей за XVII, XVIII и XIX ст. и библиографическими указаниями, т. 2. Рязань,1885, с. 242.


[Закрыть].

Подобная версия прихода Александра Пересвета к Дмитрию Донскому накануне сражения никем из исследователей не рассматривалась и не учитывалась при реконструкции событий. Между тем, она заслуживает внимания уже потому, что не связана ни с одной из существующих историко-литературных версий и подтверждается реликвией, сохранившейся до наших дней в Особой кладовой Рязанского историко-архитектурного музея-заповедника за 3888. Конечно, реликвия не доказательство, тем более, что это не дорожный посох (который не был нужен Пересвету), а именно костыль, опора для раненого или искалеченного человека, вряд ли принадлежавший историческому Пересвету, если только не предположить, что в битве герой был не убит, а лишь смертельно ранен и какое-то время пользовался этой палкой[238]238
  Так понимает слова «Задонщины» «Пересвета… на суженое место привели» (список У) и «Пересвета… привели на судное место» (список С) В. Л. Егоров (Егоров В. Л. Пересвет и Ослябя. // ВИ, 1985, № 9, с. 180).


[Закрыть]. Но последнее относится уже к области домыслов, тогда как единственное рациональное зерно легенды – встреча московского князя и Пересвета на берегах речки Верды – подтверждается достаточно убедительными аргументами.

Действительно, костыль – не дорожный посох. Пересвет – не инок, однако основание Дмитриевского монастыря московским князем на территории Рязанского княжества, притом с храмами, исключающими какое-либо иное объяснение, кроме связанного с битвой на Дону (в память св. Сергия и св. Димитрия) – аргумент, исключающий иное толкование. Выбор данного места заставляет предполагать, что с ним действительно связано какое-то важное событие кампании 1380 г., к которому причастен Сергий. Из всего, что нам известно, единственной причиной могло быть получение от него письма, что совпало с еще одним немаловажным событием похода: обнаружением неприятеля.

Уже в Пространной летописной повести отмечена остановка московского войска на берегу Дона, без уточнения, впрочем, где и почему это произошло. В «Сказании…» эта остановка приурочена к месту, «нарицаемом Березуй, яко за двадесять и три поприща до Дону» (т. е. 25–30 км), причем именно здесь войско «наехали» (т. е. догнали) братья Ольгердовичи [Ск., 37], с которыми должны были прибыть Пересвет и Ослебя. Принятый в современной историографии маршрут движения московского войска из Коломны к устью Лопасни для переправы через Оку, а затем прямо на юг, к верховьям Дона и к устью Непрядвы[239]239
  Бескроеньш Л. Г. Куликовская битва…, с. 228–234.


[Закрыть], исключает возможность нахождения ставки московского князя в районе нынешнего г. Скопина. Однако этот маршрут, зафиксированный «Ска. занием…», выдает свое позднее происхождение, когда московскому войску приходилось выступать против набегов крымских татар, появлявшихся возле Каширы и западнее, у Серпухова, поскольку левый фланг Московских земель в это время был надежно прикрыт линиями засек и землями бывшего Рязанского княжества. Во второй половине XIV в. ситуация была совсем иной, и движение московского войска через Лопасню оказывалось невозможным по трем причинам.

Во-первых, маршрут обычных набегов ордынцев, как я уже сказал, проходил восточнее – по высокому левобережью Дона на Переяславль Рязанский и на Коломну. Именно так в 1378 году шел Бегич, разбитый затем наголову московскими войсками, которые переправлялись через Оку у Коломны и далее шли прямо на Вожу, встречь традиционному пути ордынских набегов. Во-вторых, уходя из Коломны со всем войском на устье Лопасни, а затем двигаясь после переправы через Оку прямо на юг, к верховьям Дона и Непрядве, Дмитрий открывал Мамаю беспрепятственный традиционный путь на Рязань и Коломну, т. е. оставлял открытыми «ворота Москвы», а в это невозможно поверить. В третьих, именно сюда, в район нынешнего Скопина должен был направиться московский князь, получивший первоначальное известие Софония Алтыкулачевича, мнимого автора «Задонщины», что Мамай «сталь на реце на Воронеже»[240]240
  ПСРЛ, 15. Тверская летопись. СПб., 1863, сто. 440.


[Закрыть]. Наконец, именно сюда его должны были вывести донесения разведки, что ордынцы находятся в верховьях р. Цны [Ск., 37 и 401][241]241
  Бегунов Ю. К. Об исторической основе…, с. 490.


[Закрыть].

Задачей московских воевод было как можно раньше встать на пути ордынцев, преградив им дорогу на Рязань и Москву на самых далеких рубежах. Вот почему можно утверждать, что двухдневная задержка была вызвана растерянностью москвичей, когда, выйдя южнее застав между Чюром и Михайловым, они не обнаружили Мамая. Волнение оправдывалось тем, что, оторвавшись от русской разведки и оказавшись в тылу московских войск, Мамай мог беспрепятственно направиться к беззащитной Москве. И только к началу третьего дня местоположение Мамая, двигавшегося на соединение с силами Ягайло, было обнаружено за Доном, на его правом берегу. Именно поэтому потребовалось срочно форсировать Дон, чтобы отсечь Мамая от спешившего к нему великого князя литовского.

Похоже, в этот момент в ставке московского князя и появился посланец троицкого игумена. Он знал, где следует искать Дмитрия; знал, что именно здесь проходит «ордынская сакма», что здесь удобно следить за приближающимся противником и есть подходящее место для битвы[242]242
  Бегунов Ю. К. Об исторической основе…, с. 490.


[Закрыть]. Более того, можно думать, что этот пункт был изначально назначен для сбора запаздывающих подкреплений, и промедли Дмитрий еще немного – Мамай сам бы вышел сюда с правобережья Дона, но уже с войском Ягайло. Одновременность двух радостных известий – письма Сергия и возвращения разведки – могла вызвать благодарственный молебен и заронить мысль об основании монастыря в случае победы, как то уже становилось традицией.

Если принять версию о ставке московского князя на месте будущего Дмитриевского монастыря 5 сентября 1380 г. (за два дня до праздника Рождества Богородицы), то последующее время оказывается как раз достаточным для перехода к Дону, переправы через него и выхода к Непрядве. Здесь время и расстояние на местности совпадают с теми, что указаны в Пространной летописной повести, хотя вопрос о действительном месте сражения остается открытым. Другое дело – мог ли быть Пересвет посланцем Сергия, если, как мы с достоверностью установили, он не был иноком Троицкого монастыря?

Полагаю, что мог. Более того, мне представляется, что именно у Пересвета, более чем у кого-либо другого, была возможность принять и выполнить подобное поручение.

Как известно, по приезде в Москву с семьей и дружиной князь Дмитрий Ольгердович получил в кормление город Переславль Залесский. Это означало, что он имел там свой двор, получал ранее поступавшие в казну городские платежи, а вместе с тем отвечал за выполнение горожанами государственных повинностей, в том числе за экипировку и своевременное выступление городского ополчения. Согласно «Сказанию…», переславский полк на Куликовом поле возглавлял воевода Андрей Серкизович, погибший в битве, чье имя с самого начала фигурирует в синодике [Ск., 15, 22, 34, 58, 68 и др.]. Но кто передал весть о походе горожанам? Дмитрий Ольгердович со своей личной дружиной находился при московском князе, и на поездку в Переславль Залесский у него не оставалось времени. Выполнить эту миссию должен был кто-то из его доверенных людей, а для появления в Переславле Пересвета было достаточно причин: он мог сопровождать туда семью своего князя, поехать для устройства городских дел, за переславским полком и так далее. Наконец, при получении известия о сборе войск Пересвет просто мог находиться в Переславле, откуда поспешил с городским ополчением на Дон. Не будем гадать, какая из этих причин сыграла свою роль. Важно установить, что именно в это время брянский боярин Александр Пересвет с наибольшей вероятностью мог ехать из Переславля, как сказали бы теперь, «в действующую армию». Путь его проходил мимо обители преподобного Сергия[243]243
  С. З. Чернов, строя свою работу об историческом ландшафте древнего Радонежа в соответствии с картиной, рисуемой древнейшими редакциями жития Сергия (т. е. будучи убежден, что Сергий (Варфоломей) с братом Стефаном поселились в необитаемом никем месте), всё же признает, что уже в 1350–1360 гг. московско-переславская дорога проходила под стенами Троицкой обители (Чернов С. З. Исторический ландшафт древнего Радонежа. Происхождение и семантика // Памятники культуры. Новые открытия 1988 г М, 1989, с.423). На самом деле, эта дорога существовала значительно раньше, равно как и сходившиеся на «Маковце» дороги от Дмитрова и Калязина, что и обусловило наличие здесь куста поселений (Клементьево, Панино, Кокуево, Княжево?), очень скоро ставших монастырскими слободами внутри городской черты собственно Сергиева Посада. Безусловным подтверждением этого может служить запись в Кормовой книге Троице-Сергиевой лавры XVI в., воспроизведенной А. В. Горским, что «дал князь Андрей [Радонежский] село Княжо [княжее?] под монастырем, да село Офонасьево, да село Клементьево, а на их же земле монастыр стоит» (Горский А. В. Историческое описание Свято-Троицкия Сергиевы лавры, составленное по рукописным и печатным источникам. Часть 2. Приложения. М., 1890, с. 47). Эта запись показывает, во-первых, что первоначальным владельцами земли, на которой возникла обитель Сергия, были указанные села, а не основатель обители; во вторых, парадигма «село княжо под монастырем» заставляет думать, что, в отличие от других сел, расположенных на некотором расстоянии от монастыря (Клементьево – через овражистую долинку р. Кончуры), это располагалось в непосредственной к нему близости.


[Закрыть], где он должен был заночевать и где неминуемо должен был встретиться с настоятелем. Последний же вряд ли упустил возможность послать своему «крестнику», князю московскому, благословляющее письмо и освященную просфору к грядущему празднику Рождества Богородицы.

Я не настаиваю на том, что всё именно так происходило, тем более, что известные приписки от 21 и 26 сентября 1380 г. на л. 48 известного пергаменного Стихираря Троице-Сергиевой лавры вроде бы свидетельствуют, что весть об угрозе нашествия «литвы с агарянами» достигла монастыря только в последний из указанных здесь дней[244]244
  Срезневский И. И. Древние памятники русского письма и языка (Х-XIV в.). СПб., 1882, с. 240–241; Столярова Л. В. Записи…, с. 76.


[Закрыть]. Однако это единственная возможность объяснить тот факт, что Пересвет оказался связан исторической традицией с преподобным Сергием, а ратный подвиг брянского боярина приобрел поистине эпические размеры. В этом случае становятся понятны колебания авторов и редакторов повествований о Куликовской битве между «иноком», «чернецом» и «боярином», поскольку – следуя логике – кого, как не инока своей обители, Сергий мог послать к великому князю? И кто, как не инок, мог совершить действительно эпический подвиг освобождения Русской земли, причем не от простого ордынца, а вообще от «басурманина»?!

Здесь мы подходим крещению последней загадки Пересвета – к его единоборству, о котором нам известно только по «Сказанию о Мамаевом побоище».

4

Картина Куликовской битвы и предшествующих ей событий, развернутая в различных версиях «Сказания о Мамаевом побоище», оказалась столь насыщенной фактами (пусть вымышленными) и именами (пусть и не историческими), что поединок Пересвета с ордынцем как-то не стал темой специального рассмотрения исследователей. Между тем, сам факт устойчивого наименования разными редакциями и вариантами «Сказания…» (за немногими исключениями) противника Пересвета «печенегом» требует рассмотрения и объяснения уже потому, что в реальном ордынском войске никаких печенегов не было и быть не могло.

Исчерпывающие сведения о реальном составе ордынского войска дает Краткая летописная повесть, называя два основных составлявших его этнических массива – татары и половцы, к которым Мамай присоединил наемников из «фрязей, черкасов и ясов» [Ск., 14]. Памятью об этой исторической реальности конца XIV в. является упоминание в некоторых списках «Сказания…» «толмачей, умеющих языку половецкому»[245]245
  Сказание о Мамаевом побоище по Забелинскому списку. // Повести о Куликовской битве. М., 1959, с. 172.


[Закрыть]. Пространная повесть прибавляет к перечню «бессерменов, арменов и буртасов»[246]246
  Там же, с. 16.


[Закрыть], именуя ордынцев то «половцами», то «татарами», а иногда и теми, и другими, но «печенегов» летописи не знают так же, как не знают поединка Пересвета.

И тот, и другой сюжеты принадлежат исключительно «Сказанию…», однако по-разному проявляется в разных редакциях. Так, например, в Киприановской редакции нет ни «печенега», ни «половцев», войско Мамая именуется исключительно «татарским», Пересвет сражается с «татарским богатырем», названным «Темир-мурзой», в других списках – «Таврулом» [Ск., 64 и 406]. В Распространенной редакции, Основной, Летописной и др. против Пересвета выступает «печенег, подобный древнему Голиаду», противниками московской рати являются «татары», «половцы», «агаряны», и только в Забелинском списке, непосредственно за поединком Пересвета, противниками московского войска однажды названы «печенези»[247]247
  «Печенези же своя боги кликнуша…» (Сказание о Мамаевом побоище по Забелинскому списку. // Повести о Куликовской битве…, с. 195).


[Закрыть], что следует считать безусловной опиской.

Последнее обстоятельство, привлекая внимание филологов и историков литературы, давало повод относить все упоминания половцев и печенегов за счет «исторической традиции в соэнании русского народа», не разбиравшегося якобы в степняках, рядом с которыми он жил, или даже на счет «нарочитой архаизации», вызванной использованием текстов «Задонщины» и «Слова о полку Игореве». Однако ни «Слово…», ни «Задонщина» никаких «печенегов» не знают. Что касается «половцев» и всего с ними связанного, то здесь проявлялось нечто иное.

Как известно, основным населением Золотой Орды и главной составляющей силой ее войска в XIV в. были не монголы, а болгары (известные позднее в качестве «казанских татар») и половцы. Те самые, что населяли южнорусские степи до прихода монгольских завоевателей.

Об этом часто забывают, полагая, что половцы исчезли из степей, изгнанные и уничтоженные монголами. На самом деле они не только остались, но и очень скоро ассимилировали остатки своих завоевателей, которые почему-либо не ушли в монгольские степи, как об этом писал Ибн Фадлаллах Эломари, и уже к концу XIII в. официальным языком Золотой Орды стал половецкий (тюркский) язык: «В древности это государство было страною кипчаков, но когда им завладели татары, то кипчаки сделались их подданными. Потом они (татары) смешались и породнились с ними (кипчаками), и земля одержала верх над природным и расовым качеством их (татар), и все они стали точно кипчаки, как будто они одного (с ними) рода, оттого, что монголы (и татары) поселились в земле кипчаков, вступали в брак с ними и оставались жить в земле их»[248]248
  Из сочинения Ибн Фадлаллаха Эломари. // Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды, т. 1. СПб., 1884, с. 235


[Закрыть]. Как сейчас выясняется, большая масса половцев до прихода монголов была христианской (несторианской)[249]249
  Никитин А. Л. «Лебеди» Великой Степи. // НиР, 1988, № 9, с. 44–46.


[Закрыть], и она осталась такой даже после того, как государственной религией ордынцев стал ислам. Если имя несет в себе определенную вероисповедную информацию, то Мамай был половцем и происходил из христианской семьи: его правильное имя – Маммий – легко найти в православных святцах. Вот почему не анахронизмом, а точным отражением исторической действительности следует считать сообщение «Сказания…», что московский князь, отправляя разведчиков, посылает с ними толмачей, знающих «язык половецкий».