Текст книги "Хроника барона фон Дитца. Том второй"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

Глава 2

…В висках бешено стучала кровь, будто в машинном отделении цилиндры и поршни для преобразования энергии давления пара работали на всю катушку.

…Каждая секунда, каждый рывок давался такой кровью, что бухающее о рёбра сердце, вопреки своей природе, катило по жилам исключительно ненависть. Ноги толкало чувство слепой ярости отмстить за своих и дикая страсть выжить любой ценой.

…Бежали в контратаку не останавливаясь. Знали: если замер – ты труп. Такой плотности был огонь! Пути отступления тоже не было. Да его никто и не искал. Маховик схватки остановить было уже невозможно.

Вот ОНО…пылающее, всепожирающее чрево войны. Горнило смерти. Мускулы и челюсти ада!

Сшиблись. Глаза в глаза. Ножи в ножи. В рукопашной схватке, где в ход шли штыки и сапёрные лопатки, среди проклятий, хруста костей, хрящей и разрываемых сухожилий, слышались короткие автоматные очереди, взрывы ручных гранат и яростная пистолетная стрельба. Сцепившиеся враги душили друг друга, выдавливали глаза, прокусывали глотки, вырывали зубами дрожащие кадыки.

– Салют, друзья-неприятели! Гасись, тараканья кр-ровь! – благим матом орал Кошевенко, потроша из шмайсера целившегося в него эсэсовца. – Что-о, падла, к земле жмёшься, как уж?! Глубже зарывайся, гад! Я смерть твоя! – раздувая над своим автоматом дёргающееся пламя, зверел капитан.

Билла-ги! Танкаев внезапно испытал странное оцепенение будто ход времени надорвался…Остановился, вморозив в себя спонтанный орнамент явлений и форм, не успевших измениться в момент, когда вдруг трахнул с неба крепчайший мороз. В голове застыла яркая, как блесна, мысль, что фронтальная позиция, – лоб в лоб, на которой теперь находился его отряд, была превосходной! « Ё-моё!..Один « дегтярь» мог бы сдерживать роту штурмовиков…А подавить его – если только прямым попаданием снаряда…» Поздно. Близок локоть да не укусишь!

Остановившееся время заморозило разорванный криком рот Кошевенко. Остановило руку сержанта Абжандадзе, ухватившую ременную сбрую эсэсовца. Вырвавшего чеку гранаты Максима Чайкина, что замахнулся для броска в гущу немецких касок и замер, как застывают во льду пузырьки воздуха, палые багряные листья, куцый окурок, мёртвая птица, брошенный кем-то стоптанный драный башмак. Так замерзает, дрожащая от ветра вода, схватываясь недвижимой слюдяной коркой, остановив в себе время.

Это длилось мгновение, кое, как кристалл сахара бесследно истаивает в кипятке. Застывшее мгновение исчезло…Из него, размороженные, с рёвом-пальбой вырвались наполненные энергией смерти и разрушения рвущиеся навстречу друг другу каски, фуражки, анораки и ранцы, автоматы-штыки, гимнастёрки и маскхалаты. Вихрь опасности, словно кулак, ударил в лицо, стремительно-грозно надвинулся. Из чёрной мундирной волны с гремучим свистом вылетела жидкая огненная струя. Ударилась в красноармейцев, оставив липкий ожёг. Несколько человек, охваченные огнём в страшных муках и корчах катались по снегу; другие, бегущими факелами врубились в фашистские цепи, геройски подрывая себя и врагов гранатами.

Талла-ги! Эти взрывы боли и непреклонной воли вырвали оглушённое сознание Танкаева из тупого оцепенения. Сквозь выбитые ветром слёзы, за доли секунды он увидел, как из огня и дыма, прямо на него, ровно духи подземелья, выносят штурмовики. Один в белой каске. Держал на плече фаустпатрон – трубу с тупорылой гранатой. Другой в забрызганном кровью маскхалате, с бешеными глазами, выставил автомат. Третий, огромный, обвешанный пулемётной лентой, с каменным лицом, вытягивал длинный ствол MG 42. В накалённых картечинах его глаз отразились: раструб пламягасителя, дульные компрессоры, стоячая мушка, кожух ствола и стальная рогатка болтавшихся на весу сошек.

В следующий миг ТТ комбата харкнул огнём, взлетел голубой дым, и на том месте, где был правый глаз штурмовика с гранатомётом появилась дыра. Свинец, насквозь пробив череп, обдал остальных мелкими осколками кости и мозга. Панцерфауст-гренадёр, как могильная плита рухнул под ноги Танкаева, но даже когда оказался на земле, ноги трупа продолжали судорожно молотить снег, будто он пытался бежать.

Второй выстрел в упор отбросил эсэсовца в забрызганном кровью маскхалате назад в снег, где он и остался лежать сапогами вперёд. Пуля снесла ему половину лица, и теперь челюсть, подбородок и нос болтались на белёсых бескровных сухожилиях.

Третий, обвешанный пулемётной лентой, словно клеймёный раскалённым тавром, шарахнулся в сторону. Но не попятился, а повернулся всем корпусом к комбату и попёр на него, как бык.

Холостые щелчки бойка, были наградой для слуха здоровенного немца. Глаза его тлели злорадством. Обойма ТТ была пуста, хоть тресни. Пулемёт эсэсовца тоже не был заправлен острозубой лентой, но это обстоятельство его, похоже, ничуть не трогало. Перехватив пулемёт, как дубину, он рванулся вперёд. Тремя громадными прыжками он покрыл разделявший их чёрный прогал, на ходу раскроив прикладом череп раненному осколком мины Сметанину.

Второй удар разбил в щепы трёхлинейку, которую успел поднять с земли Магомед. Ражий фельдфебель СС и комбат очутились лицом к лицу – два врага приготовившиеся к смертельной схватке. Фигура немца напоминала дикого вепря, кисти рук покрывал густой волос, похожий на рыжеватую шерсть, глаза горели огнём, как у дикого зверя…

Высокий и стройный, с широкими плечами и выпуклой грудью, не имевший сходства с грудью какого-бы то ни было животного, крепко стоя на длинных прямых ногах, Магомед держал в одной руке кинжал, в другой сапёрную лопатку. Противник был вооружён всё тем же пулемётом MG 42, который держал двумя руками, как массивную палицу.

Он первым нанёс удар, но его « палица» лишь слегка задела руку майора. Магомед, в сою очередь, опустил заточенную сталь. Удар пришёлся по земле: противник успел отскочить в сторону, рыча от ярости. Широкое прусское лицо его выражало насмешку и лютую, кровожадную злобу.

На минуту оба отступили, подстерегая движения противника. Низвергавшиеся с неба облака летучего пепла окутывали их рябой пеленой. Рваные отблески гаснущих взрывов озаряли страшную картину рукопашного побоища.

…Оба чувствовали, что смерть стоит рядом, слышали её голос в громовых раскатах артиллерии, истошных криках умирающих и содрогании земли под ногами.

Немец снова перешёл в наступление. Тяжёлый приклад пулемёта дважды рассёк воздух над головой комбата. Опустился в третий раз, оцарапав бедро вёрткого противника, в то время как остриё кинжала вспороло анорак и кожу на плече фельдфебеля.

Железный лист лопаты с хрустом надрубил череп фельдфебеля. Тот без крика упал на колени, мучительно поворотив к нему перекошенное боль лицо. Квадратное, удлинённое страхом, оно чугунно чернело. Тяжёлый пулемёт выпал из его мясистых больших рук, он что-то часто шевелил пепельными губами. Ворот анорака, будто студнем, захряс наплывшими мозгами и кровью.

Он встретился с эсэсовцем взглядом. На него мёртво таращились свинцовые картечины глаз, в горле гудел булькающий хрип. Распалённый безумием, творившимся кругом, Танкаев снова занёс руку. Дрожа ноздрями, как шашкой, с плеча махнул лопатой. Удар с длинным протягом разделил череп надвое. Огромный фельдфебель, как подкошенный рухнул ничком.

В груди майора словно всё одубело, то что до атаки толчками гоняло кровь…Не чувствуя ничего кроме адского звона в ушах, он озверело огляделся, лихорадочно выбирая новую жертву…

* * *

Рукопашная схватка была короткой, но яростной, беспощадной. Обе стороны дрались насмерть и вскоре обугленные воронки и ямы, выбоины и канавы наполнились с верхом порезанными-пострелянными карателями, лежавшими вперемешку с танкаевцами. Из-за явного превосходства сил первых, отряд комбата был обречён. И однозначно был бы выбит до последнего штыка, но!..

Трагичный исход исправили две свежие роты сибиряков из 138-й стрелковой дивизии, которую командующий 62-й армии Чуйков получил 17 октября. Вовремя подоспев, с налёту оседлав соболевский рубеж, сибиряки отбили обескровленных героев-танкаевцев. Крепко поредевший отряд комбата, насилу с боями вышел к своим позициям. В то время, как моторизованные части штурмовиков на совесть « причесали» пулемёты сибиряков. Встретив, кинувшегося в погоню врага на близкой дистанции, они выкосили остатки штурмовиков, уложив их среди присыпанных снегом мертвецов.

* * *

Временно оставленный плацдарм встретил их мрачной, подавленной тишиной, сырыми от крови окопами, обвалившимися брустверами, жуткими стонами раненых.

…Батальон Танкаева только что отбил очередную танковую атаку. Девятую по счёту за этот дьявольски трудный день. Куда не брось взгляд, всюду виднелись подбитые немецкие танки, похожие на почерневшие от дождей, покосившиеся от ветров стога. Перевёрнутые вверх днищем, с пробитыми бортами, прожжённой сталью, они изрыгали из люков зелёное ядовитое пламя. Тут и там валялись оторванные детонацией башни тяжёлых машин. Возле разорванных гусениц, перекошенных катков, чёрными головнями лежали сгоревшие трупы танкистов.

Сам плацдарм, за который погибал батальон, в этот час напоминал огромную горящую покрышку, ребристую, кипящую жидким гудроном, с чёрно-красными пастями огня, из которых, как из адовых трещин, вырывалась лоснящимися клубами жирная копоть. Ветер с Волги гнал в развалины домов, дворы и проулки неистребимый запах горелой нефти, кислого ледяного железа, сырого зловонья порванных коммуникаций и вездесущего тлена.

…Окопы сковало временное затишье, когда на последнем усилии воли, вернувшийся из невозвратной стороны отряд, рванулся вперёд и, с трудом продравшись сквозь узкие прогалы в колючей проволоке, очутился, наконец, среди своих.

Лихорадочное возбуждение, поддерживавшее воинов во время долгого опасного рейда, разом покинуло их. Большинство молодых солдат в изнеможении повалились на землю и мгновенно погрузились в глубокий сон. Бывалые сопротивлялись усталости более стойко: осматривали оружие, чистили его, курили махорку, кое-кто перечитывал дорогие письма, молясь в душе, что чудом уцелели, судорожно прижимали к себе пожелтевшие листки или в порыве безотчётной благодарности, поднимали глаза к низкому, угрюмому сталинградскому небу. Многие пали духом, видя ужасный разгром и урон на заставах, кожей ощущая беду, предчувствуя неотвратимую ужасную гибель.

– Товарищ комбат! – Старшина Киселёв, оббегая котлован, в чёрной жиже которого вяло плавали доски, человеческое дерьмо, набухшие одеяла, убитые собаки, люди и детские игрушки, – нагнал Танкаева. – Товарищ комбат, разрешите доложить! За время вашего отсутствия…

– Вижу. Иди пакуры… – отмахнулся комбат. Ленивый пожар соседней пятиэтажки, расстрелянной днём из танков, трепетал в мутном осколке стекла, застрявшего в обгорелой раме. Майор Магомед Танкаев, командир стрелкового батальона, заворожённо смотрел на этот льдистый осколок, в котором, как в зеркале, отражался изуродованный, в кровоподтёках и ссадинах, город. Великое разрушение и мерзостную пустоту являл заваленный трупами погибших, запруженный искуроченной техникой город в этой предвечерний пышно расшитый багровыми красками час.

Выхолощенная отчаяньем-болью мысль путала в голове тяжёлый, заклёкший клубок.

– Товарищ комбат! – топтавшийся неподалёку сержант, для верности ещё раз окликнул командира – не надо ли чего? Тот слепо глянул через плечо на его вышарканную, порыжелую шинель, на выгоревшие, забрызганные грязью погоны и, точно невидяще, спотыкаясь, побрёл вдоль траншей.

Но вдруг встрепенулся, будто от пули, крикнул не своим голосом:

– Вера-а! Ефрейтор Тройчук…связистка, жива-а?!

– Так точно, жива! – живо откликнулся сержант, искренне радуясь иной эмоциональной реакции комбата.

– Гдэ? Гдэ она?

– Не тужите, товарищ майор! – Киселёв понимающе, смеясь глазами, бодро огладил по-чапаевски закрученные усы. – Приказом старшего политрука…перевели её с передовой…Ага! При лазарете она…раненым помогает! Санитаров-то бедовых, почитай всех бомбой накрыло…Отмучались.

По хмурому лицу комбата будто скользнул золотой солнечный луч…Скользнул, но и только. Оно вновь стало суровым и твёрдым, как камень. Ни говоря, ни слова, он продолжил свой путь.

Путанно-тяжек был шаг комбата, будто нёс за плечами непосильную кладь; гнусь и недоумение, обида и бешенство комкали его горскую душу. У смятой в лепёшку сорокопятки выбил из зажёванной пачки папиросу и долго не мог поднять к губам, затяжелевшую руку.

Время золото. Он воспользовался дарованной врагом передышкой, что бы лично обойти огневые ячейки, пулемётные гнёзда, воочию узреть и пересчитать своих оставшихся бойцов. Вёл счёт от роты к роте, получалось, …будто шелуху и охвостья собирал в амбаре, из которого хозяин вынес зерно. Вместо рот – взвода, вместо взводов – отделения. Взгляд то и дело натыкался на трупы стрелков и целых пулемётных расчётов. Злость и отчаянье клещами душили горло. Боль за погибших по-обыкновению застила глаза, разъедала, как ржавь железо, волю и дух.

Потрясение было велико: уцелел только один мужчина из пяти, одна женщина из трёх и всего четыре офицера, не считая его самого. Капитан Кошевенко, старший политрук Кучменёв, лейтенант Бурков, да, как будто, майор Ребяков…Так во всяком случае утверждали солдаты, якобы видевшие его танк целым и невредимым.

Хай, хай…Только теперь батальон ощутил до мозга костей всю истинную тяжесть невосполнимых потерь. Каждый понимал, что его батальону, как боевой единице, угрожает смертельная опасность, что с потерей двух трети состава, без вливания новых сил они беззащитны перед лицом грозных сил, а проще – обречены.

Отчаянье овладело даже мужественным, бесстрашным сердцем Танкаева. Он не доверял больше своей удаче, своему природному чутью, физической силе, крепким, что гнули подкову, – рукам и железным тренированным мускулам. На его исхудавшем, заросшем за последние дни жесткой щетиной лице, в жжёно-карих, как у сокола, глазах отражалась смертельная усталость. Он угрюмо, вместе с другими бойцами разглядывал раны, нанесённые ему вражеским свинцом и сталью, слизывая по временам кровь, всё ещё сочившуюся из глубокой царапины на левом предплечье.

Подобно всем побеждённым, Магомед не переставал вспоминать ту минуту, когда победа стала клониться в их сторону. Стрелки яростно бросились в бой; его автомат, а потом и кинжал без устали крушили врагов! Ещё напор, ещё удар…и они перебьют всех своих противников, захватят в плен важного языка-офицера, прихватят оружие – боеприпасы…

Дадай-ии! Какой злой рок пронёсся над полем битвы?.. Почему они дали себя опрокинуть? Почему его воины, внезапно охваченные ужасом обратились в паническое бегство и кости их захрустели под прикладами и штык-ножами врагов, в то время, как автоматные очереди безжалостно пронзали-дырявили тела бегущих и раздирали их в клочья?! Иай! Как случилось, что противник снова, по сути, взял верх?!

Воллай лазун! Мрачные мысли сверлили мозг комбата, приводя его то в безумное исступление, то в бессильную ярость.

Биллай лазун! Он не желал, не мог примириться со своим поражением, чувствуя в себе кипучую аварскую кровь, столько энергии, отваги и ненависти!

* * *

Вот и теперь он не сидел на месте. Контуженный, весь на перетянутых нервах, он снова рычал, требовал от охрипших связистов контакта с командирами батальонов. Ноги дрожали, в ушах гудело не проходившее эхо взрыва. Тело под рубахой горело, словно его отходили крапивой. Стянув гимнастёрку вместе с исподней рубахой, он зашёл за полог, оглядел себя в осколок зеркала. Не считая перевязанных ран, увидел на груди, плечах косые длинные ряды малиновых волдырей, будто его и впрямь исхлестали крапивой.

– Твою мать…Этого ещё не хватало! Иваныч кивал – у него была такая же зараза…От нервов говорит… Э-э, чешется и палит будто перцем натёрли. Чистотелом, вроде, как …обошёлся. Сейчас бы в русскую баню-у…– он и усмехнулся своим несбыточным мечтам.

Снова подошёл к осколку зеркала из толстого замутнённого временем стекла. К осколку – из другой, доисторической жизни, в которое прежде смотрелись иные люди, светлые ликом, мужчины и женщины, дети и старики…Теперь убитые, сгоревшие в пламени, сгинувшие под бомбами, повешенные?..

На осколе зеркала дрожала, точно дышала водянистая радуга. Он вгляделся в своё отражение. На него смотрел обожжённый войной и боями воин. Продолговатое, сухое, с запавшими щеками лицо. Широкий упрямо сжатый рот, волевой подбородок. Как у отца и деда мюршида Гобзало – у него были выразительные тёмные, с фиолетовым отсветом глаза, такие же крупные черты мужественного орлиного лица, с характерными для их рода вырезанными высокими скулами, будто вычеканенные из меди.

Отошёл на два шага, чтобы видеть себя по пояс. Крепкое телосложение, борцовский торс, длинные сильные руки покрывали рубцы-шрамы, ожоги и следы прежних ранений. Только вот всё, как будто усохло, увялилось до излишне рельефных мышц и напруженных жил. Впрочем, других – холёных, лоснящихся сытостью защитников, Сталинград и не знал, как не знала и вся война, щедрая лишь на голод, мор и лишения.

Он с удивлением отметил две резкие складки, сбегавшие к подбородку – их раньше не было, как и трёх горизонтальных, пересекавших лоб, под которыми не мигая, ожесточённо смотрели чёрные аварские глаза. Коротко стриженные волосы кое-где посекла седина, особенно на висках.

« А нет…Странно…Их я тоже прежде видел, – Магомед коснулся пальцами седых волос, – а, может, просто не замечал? Иншала.»

Его лицо было запаяно в зеркало, как в льдину, и вокруг него чуть мерцали пузырьки застывшего воздуха, рябь замершего, залетевшего в льдину ветра. Он старался разглядеть в своём лице черты родового сходства. Обнаруживал из под жестяным налётом. Сияющие лики предков были засыпаны пеплом, покрыты окалиной      , ржавчиной на его измождённом лице. Наскоро прочитав слова краткой молитвы, он накинул на обломок зеркала тряпку.

Уф Алла…Он не мог видеть это в себе, но это хорошо видели в нём и ценили боевые товарищи. А важное в его кавказской природе, в его даровании было: умение держать паузу и самому держаться с большим горским достоинством.

– Крыленко-о! Что со связью?! – Танкаев, страдая от головной боли, до белых ногтей сдавил ладонями виски. За осыпавшимися землёй перекрытиями блиндажа яростно бухали танки майора Ребякова, вступившие в бой. Там, в клубящемся урагане, рвущегося в клочья дня, среди залитых плазменными струями огнемётов, выжженных изнутри дотла зданий, среди оседающих стен и падающих с крыши людей, грохотала смертельная битва. Там, на хрустевших костями рубежах – решалась судьба города, судьба Сталинградского фронта Ерёменко, 62 и 64 армий Шумилова и Чуйкова, судьба 100-й стрелковой дивизии, их родного 472-го полка, его батальона.

…в глазах Магомеда, вновь отразился алый перламутр пожара.

– Волла-ги! Пёсьи души! Гнить вам тут всэм на радость воронью!

Эти последние слова взорвали в нём близкие от сердца точки боли, от которых тот час, разрастаясь, пуская в соседние клетки пучки страдания, вливая в жилы раскалённые яды, ринулась слепая ненависть к оккупантам. К Гитлеру, что насылал своих свирепых германских псов, от которых горели-рушились города, в страхе бежал по дорогам рыдающий народ, и над ним подобно злым демонам, изрыгающим огонь и смерть, пролетали со свастикой самолёты, ревели в чёрном небе снаряды, и оловянноглазые штурмовики с автоматами наперевес, – вламывались в притихшие от ужаса дома, убивали стариков и детей, насиловали женщин, сдирали со стен узорные ковры, иконы, выбивали у трупов золотые мосты-коронки из ртов, прихватывали на потеху русские самовары и незамужних девиц…

– Крыленко-о, мать твою!.. – не в силах больше сдерживать ярость, взорвался Танкаев. – Есть связ, нэт?!

– Есть, товарищ майор! Есть связь! – сорванным голосом доложил Крыленко.

– Комбат Воронов? Иваныч? – Танкаев нырнул в убийственно прокуренную, пропахшую потом и порохом гимнастёрку.

Глава 3

План комбата Танкаева, который он мучительно разрабатывал бессонными-тревожными ночами, которым делился с майором Вороновым, согласовывал с начштаба дивизии Ладыниным и самим генералом Березиным, – удался на славу! Обманутый тактическим отступлением русских, самонадеянный Франц Зельдте закусил удила. Его танковая колонна, что неосмотрительно растянулась жирной чёрной гюрзой вдоль обвалившихся фасадов домов, хорошо простреливаемых артиллерией, угодила в двойной капкан. Противотанковые « ЗИС-ы» капитана Антонова, карающими молниями с первых залпов подбили бронированные многотонные машины, идущие в авангарде и арьергарде, и напрочь обездвижили, зажатую между руинами « стальную змею» . Это было даже трудно назвать боем. Это была бойня. Огненный тупик смерти, где свирепо взрывались аккорды артиллерии, бившей прямой наводкой по танкам, стучала музыка пулемётов, хрипели-ахали взрывы и нёсся звериный вой истребляемых врагов.

– Ну что, ссуки, взяли?! – зверем рычал капитан Антонов. Стоя на одном колене, другое выставив вперёд, он то смотрел в полевой командирский бинокль, который держал в левой руке, то рвал рот в неистовой, слепой страсти:

– По безответно любимому вражине…Ого-онь!!

И снова в нём клокотала ярость, а лицо дёргала сумасшедшая радость:

– Вон они, паскуды! Забегали, как тараканы под кипятком…По танкам бронебойным…Прицел 12-ть…

Ого-о-онь!!

При этом правой рукой, которая всё время была задрана вверх, давал круговую отмашку, возвращая её неизменно в изначальное вертикальное положение.

– Косоротов! Бородкин! Наводи-и! Заряжа-ай! А ну ещё, братцы…Ёбнем по жопе Европе! Ого-о-онь!!! 3-е, 4-е орудия, ого-о-онь!! Заряжа-ай!..

* * *

Магомед Танкаев, находясь на КП, координировал действия стрелковых рот, дрожал от возбуждения раздутыми ноздрями:

– Давай, Ратмирович-ч! Давай, джигит! Жми, Антонов!

Припадал к окулярам двурогого перископа, прибежал картину боя, скользил по охваченной дымным пламенем колонне…И то ли кричал, то ли рот его оставался закрытым, и крик сей бился о крепко сжатые зубы.

– Иай, Андрэй! Молодэц капитан! – и возбуждённый невероятным успехом, эмоционально обращался к старшему политруку Кучменёву:

– Ты только погляди…Погляди, что вытворяет шайтан! Ца-ца, ца! – комбат по-горски восторженно щёлкал языком. – Что ни выстрэл – в цэль! Что ни залп – смэрт пр-роклятым оккупантам! Ай-е! Джигит…И хвост и башку фашистской гадюке отшиб!

Он снова припал к перископу жадно наблюдая, как под перекрёстным артогнём взрывались немецкие самоходки и танки, как бронебойные снаряды срывали башни и гусеницы с грозных, меченных тевтонскими крестами, машин; как лопается и разваливается колонна, как трещит и плавиться броня, а танкисты, бросившие горящие танки, в ужасе взбегают на холмы руин и сбрасываются оттуда тупыми короткими взрывами Кошевенковских и Смоляниновских мин.

Но, взирая-впитывая весь этот ужас, он не испытывал ничего кроме радости победителя.

– Клянусь Огнём, политрук…В нашем кровавом пэреплёте…только Ратмирович-ч мог это сдэлать. И больше никто! Если нет, скажи кто-то!..

Давай, Андрэй! Дожимай, брат! Жги немэцких собак! За Родину!..За погибших…За Сталинград!..

* * *

Победа, которую одержал обескровленный батальон Магомеда Танкаева, была значимой и бесспорной. Радость случилась всеобщей, нервической…В траншеях народ толкался, тискался, обнимался, ровно в горячке, не в силах поверить, что опрокинул на лопатки, сжёг его технику, да и сам, как в сказке, остался жив. Где-то у миномётных расчётов жарко грянула трёхрядка. Гармонист пустил на нижних ладах мелкой дробью и какой-то солдат из молодых, пустился вприсядку, щёлкая ладонями о голенища сапог, закусив углом рта конец опалённого уса. Резвые ноги его мелькали, выделывали неуловимую частуху коленец; шинель, ушанка – долой, на лбу, не успевая за ногами, метался и скакал мокрый от пота чуб. А вокруг суровые, обветренные лица солдат с автоматами, губы которых несмело трогала согревающая улыбка. По рукам с железным бряканьем пошли кружки со спиртом. Хмурые во хмелю, свирепые в бою бурые лица – потеплели морщинами, осветились улыбками. Как прибой, загремел плеск ладоней, раздался бойкий свист. Радость – одним словом.

…Магомеду Танкаевичу заслонили плясуна спины столпившихся стрелков. Он слышал лишь дробный треск кованых каблуков, словно сосновая доска горела, да взвинчивающие выкрики подвыпившей пехоты.

…Взятый за живое, сверкая глазами и орденами, плясал и старший политрук Кучменёв, плясал деловито и серьёзно, – как и всё, что он делал.

Рядом толпились седоусые ветераны, притоптывали, хлопали в ладоши. Вместо ног у них плясали губы, не находившие себе покоя, да ясные, как осколы солнца, боевые медали.

…Бились в казачке и завзятые плясуны, и те, которые не умели ног согнуть по настоящему.

Всем горланили:

– Васька, не подгадь!

– петро, режь мельче! Ух ты…засранец! Во-о даёт!..

– Ноги лёгкие, а гузно мешатца…

– сыпь, сыпь, Черёма.

– наш край побивает. Суфьяныч, дай взвару!

– Э-эх, запалились стервецы, 3-й взвод…Пляши, пехота!

* * *

Воллай лазун! Чесотка пляски захватила и комбата. Хотелось дать труд ногам и застоявшемуся телу. От души врезать русского казачка, покружить орлом в огненной дагестанской лезгинке. Но неподъёмным валуном на его пути, встало зловещее предчувствие, которое отравляло радость победы, мешало в полной мере разделить ликование со своим батальоном.

Между тем, начальник полковой разведки майор Ледвиг, работавший в штабе над радиоперехватами, с особой тщательностью следивший за перемещениями эсэсовских частей, а более, ударного танкового батальона Железного Отто, вновь слышал в эфире позывной « Конрад» .

Твою мать!.. Штандартенфюрер фон Дитц, чья мрачная тень, подобно коршуну, из раза в раз нависала над 472-м стрелковым полком, чья роковая воля, напоминала тяжкую, на подобие чумы, болезнь – и теперь преследовала их.

Операция « Волчий капкан» , разработанная майором Танкаевым предназначалась именно для этого заклятого врага. Но какой зверь попался в эту ловушку?

По радиоперехватам, по допросам пленных, начальник полковой разведки утвердился в одном: неуловимый, грозный враг опять почуял и опять обошёл, поставленную на него западню. А это – сомненья прочь – могло означать одно, что помимо плана комбата Танкаева, утверждённого в штабе…Существовал и существует параллельный план, рождённый в ином центре, плод иного ума, подразумевавший спасение танкового подразделения штандартефюрера СС Дитца. И этот второй никому неизвестный план, если и не сводил на нет операцию « Волчий капкан» , то уж во всяком случае не делал её совершенной.

В военной разведке Николай Ледвиг был дока. В самом начале войны был уже дважды ранен. В полк прибыл из госпиталя. Не по годам умён, прозорлив и находчив был он. Эти качества высоко ценил комдив Березин и всегда прислушивался к дельным советам. Коммунист, опытный начальник полковой разведки Ледвиг был далёк от мистики или ещё каких-либо химер. Но чёрт возьми! Даже ему, тёртому разведчику, казалось, что неизвестные, тайные силы всякий раз помогают неуловимому барону избежать ловушки. Вот и теперь его танковый батальон, без потерь едва ли не вплотную подошёл к танкаевскому рубежу, словно кто-то свыше, всемогущий, управлял его действиями.

…Эта же мысль не давала покоя и комбату Танкаеву. Более того она была нестерпима. Наполняла его бешенством и ненавистью. Управляла сознанием, заставляя подозревать и не верить, проращивала в тайниках его души невольные ростки суеверного страха.

– Биллай лазун! Голову штурмовали тёмные мысли, одна хуже другой. Уж нет ли в случаях и везениях Железного Отто… предательства среди своих, о котором шёпотом говорили в батальонах, измена, о которой угрюмо молчали командиры, опять, как в 41-м, в начале войны танковые части Вермахта и в лоб и в обход, громили, брали в железные клещи наши дивизии и даже целые армии, либо стремительно прорывались стальными потоками ударных танковых батальонов, омывающими советские войска, протачивая скважины и свищи казалось бы в монолитных порядках Красной армии. И если так…Вай-ме! Катастрофа! Вновь кромешные труды штабов, смоляные гробы, братские могилы и бредящие лазареты, награды на солдатской груди и бес счёту похоронки в домах, геройские подвиги солдат, офицеров и блестящие замыслы генералов – всё превратиться в рыхлую ржавь поражения. Исподволь точила мозг и другая, уж совсем бредовая мысль, от которой тупело и холодело сознание. « А человек ли он из мяса и костей…этот фон Дитц?.. Обычная ли красная кровь течёт в его жилах?»

Всё это варилось в голове комбата, как вар, в котором то залипали и вязли его намерения, то взрывались кипящим гейзером. Однако, шила в мешке не утаишь. На фронте тем более – всё тайное, что касается твоего противника, становится явным. И вскоре звонок начальника разведки Николая Ледвига вконец развеял его сомнения.

– …Нет, комбат. Мимо. Вами была уничтожена механизированная колонна подполковника Франца Зельдте. Точно так. Из XΙV танкового корпуса Хубе. Моё восхищение и горячие поздравления от всего штаба полка. Но помни, Михаил. Помни, комбат! Этого эсэсовца не зря свои же прозвали Железным Отто.

Погоди! Слушай меня! Один из пленных офицеров СС говорил: « …его душа напоминает пустую походную фляжку, которую способна наполнить только кровь русских. Он не остановится ни перед чем. Тот, кто встанет на его пути…может считать себя мертвецом» . Ну этим то нас не запугать, верно? Тем не менее будь бдительным, майор. Береги себя и ребят…И что бы все пули мимо!

Этот доверительный доклад фронтового друга-разведчика, был последним толчком, побудившим Магомеда принять решение. Вопреки всему он будет ждать прямого столкновения со своим заклятым врагом. « Уо! Пусть Небо раз и навсегда рассудит, кому из нас быть живым, а для кого солнце померкнет навек» .

В течение нескольких секунд он стал у стола с оперативными картами, сдавливал рукоять родового кинжала, чувствуя, как она обжигает его ладонь, волнует душу, сводит с ума, наливает глаза дурной кровью и бурной ненавистью.

Потом вспомнил нежный образ Верушки. Тихий глубокий стон вырвался из его груди, сердце забилось в тревоге за неё. Имя любимой замерло на его твёрдых губах. Он вздрогнул и пошатнулся, словно хлебнул не в меру крепкого спирта. Почувствовал вдруг себя: как море беспарусным судёнышком, играет его сердцем клокочущая аварская кровь, туманит взор…и, как пули живую плоть, пронзают разум тайные токи.

* * *

…Дитц был доволен. Весь его « зверинец» из тридцати « тигров» и « пантер» отыскал неплохие позиции в развалинах, которые являлись надёжными заслонами от орудийных снарядов. Вскоре один из экипажей, сделав по его распоряжению пешую вылазку обнаружил: свежие следы гусениц тяжёлых русских танков! Тотчас был объявлен экстренный сбор. Отто с немецкой педантичностью обсудил операцию с командирами рот и экипажей. Речь его была чёткой и убедительной: