Текст книги "Сталинград. Том седьмой. С чего начинается Родина"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Вдруг вспомнил её – родную, любимую, единственную. Вспомнил остро чуть не до крика.

…Она положила ему руки на плечи, притянула к себе. Поцеловала, сначала быстро и нежно, воздушно касаясь губами, потом долго и жадно, прижимаясь к нему. Он закрыл глаза, обнимал её среди прохладных подушек. Слышал, как упал на пол её гребень, как звякнули о стеклянную столешницу её агатовые серьги. А когда открыл глаза, она была вся перед ним. И он, на мгновение, трезвея, подумал, что последний раз в жизни видит свою жену, свою милую и любимую, может насладиться, восхититься видом её белой груди с тёмными сосками, её выпуклого, с тесной выемкой живота, её округлых бёдер. Всё это дано ему в последний раз…И больше не будет её запрокинутых локтей, продавивших подушки, её приподнятых перламутровых колен, под которыми смялось полосатое покрывало. Не будет её горячего страстного шёпота…От этой мысли ему стало жарко, жутко и душно.

И тут он узрел в небе тёмный силуэт орла, похожий на алебарду, кроивший под стальной перстатой тучей, широкий круг. Услышал его воинственный клёкот. Сакральный Тайный помощник, что прилетал к его колыбели – был с ним! Тугим хлопаньем крыльев вкачивал в него силу и ярость, призывал отстоять свою честь и достоинство.

Вглядываясь в лицо врага, в груди Танкаева застучало!

Он когда-то уже видел это лицо с резкими хищными чертами, белое, точно высеченное из мрамора. В темневших на этом лице провалах глазниц скрывались глаза – ледяные, немигающие, гипнотизирующие с холодным блеском надменности-превосходства.

«Где же я видел это лицо? – бухало в висках. – Где-е?!…»

* * *

– Как же так, сынок? Почему и за что? Когда ж вы все ссучились, стали такими? За что перестали любить Родину и уважать старших?… – морща от боли лицо, расправляя плечи, генерал сплюнул красную слюну.

– Дома надо сидеть, дед. Дома! Чужой век проживаешь, панфиловец. Прошло ваше время – трындец. – Блондин со стальными глазами, твёрдо очерченным подбородком, по-боксёрски, нетерпеливо переминался с ноги на ногу.

– Это ж…почему «прошло»? – сипло выдохнул Танкаев.

– По кочану! – блондин оглядывал генерала с головы до ног, как лесоруб оглядывает дерево, которое нужно свалить, ищет на подрубленном крепком стволе место, куда нанести последний, решающий удар топором.

– Всё верно…Двум смертям не бывать, а одной не миновать, – в его ушах звучал орлиный клич. – Будем бить врага, пока крепка рука, – по-аварски сказал он.

– Ты чо там скрипишь, чуркан? А по рогам, сохатый? – ледяные глаза гвоздями впились в горца.

И тут, будто вспышка молнии! – Он вспомнил это лицо. – Фон Дитц! – те же глаза, те же резкие хищные черты лица, будто высеченные из белого мрамора. Уо-ех! И такая безумная ярость обуяла Танкаева, такой объясняющий, побуждающий гнев, что по лицу его, словно скользнули языки бурлящего пламени.

Вовремя поставив левой рукой блок, правой он нанёс апперкот в челюсть. Голова белобрысого мотнулась в сторону, сыро блеснули зубы, белки глаз. И прежде чем бандит смог нанести новую серию ударов, Танкаев сгруппировался и ударом ноги в колено осадил нападавшего. И тотчас, с другой ноги пнул прыткого вышибалу в голову, чувствуя, как хрустнули связки бедра.

Белобрысый отлетел к стоявшей рядом машине, кувырнулся через капот и затих в ледяной жиже из бензина и снега.

* * *

Он снова сбил дыхание. Втягивал рваными глотками морозный, пропахший выхлопными газами воздух. Старался держаться ровно, чувствуя, как жестко, почти со стуком, работают его отвердевшие мышцы и сухожилия. Считал по привычке продолжительность вдоха и свистящего жаркого выдоха, количество скачков и ударов сердца.

Под выкрики-свист зевак, он собрался уже затеряться в толпе, когда услышал за спиной проклятья Лимона в свой адрес. Генерал тяжело подошёл к главному сутенёру, взгляд чёрных аварских глаз припёр его к бордюру:

– Что…упёрся зубами в асфальт, шайтан? Вижу…лоб ты забрил по моде, как зек, а вот от армии откосил. В глаза! В глаза мне смотри!

– И чо? – борзо, с вызовом процедил Лимон, щуря заплывший глаз, блатно выворачивая разбитые губы.

Генерал сильнее надавил ребристой подошвой на отъеденную рожу:

– А то, что на каждую хитрую жопу есть хер с болтом! Цх-х! В армии, тебе – барану, быстро бы мозги вправили. Научили бы Родину любить. У нас ведь, как:» не знаешь – научим, не хочешь – заставим». Уж поверь мне.

– Ты…военрук, что ли? – Лимон цвиркнул сквозь зубы красной ниткой слюны.

– Вроде того. А вот со старшими надо на «вы»!

Массивный десантный башмак оторвался на миг и вновь опустился на бритую башку. Послышался шмякающий костяной удар об асфальт.

– Ты мне нос сломал!

– Радуйся, что не другое.

– Ой, бля!.. Больно же!

– Блядь твоя судьба, которая сделала из тебя не защитника Отечества, а кусок дерьма. Место твоё на нарах. И запомни: каждый баран, как ты, рано или поздно будет подвешен на крюк за свои яйца. Дошло-о?

– Ага-а… – жалобно проблекотал Лимон, схаркивая чёрный сгусток и осколки эмали.

– И ещё заруби: обходи меня. Попадёшься со своими шакалами – убью! Понял?

– Угу…

– Не «угу», а так точно.

– Так точно…командир.

Когда генерал убрал ботинок с его сизо-бурой вздутой щеки, Лимон попытался подняться, но мозг захлестнула чёрная волна, и он вновь уткнулся в бетон, чувствуя как по спирали уходит всё глубже на дно какого-то тёмного омута.

Глава 4

Кто-то наконец-то вызвал ментов. Дежурный «бабон» бешено сверкая мигалками, завывая, как безутешная вдова, вырвался из общего потока, сбросил с себя шелуху проклятий водителей, и с рёвом, и хрустом свернул к парковке.

«Этого мне ещё не хватало! Поздно пить боржоми, когда почки отказали…» – искоса наблюдая параллельное скольжение машин, Танкаев ускорил шаг. Жарко дышал, по-волчьи растягивая рот. Его глаза сузились в тёмные щели, в которых зажглись золотые точки – отражения стоящих вдоль улицы фонарей.

Нет, не менты в камуфляже с автоматами, дубинками и наручниками беспокоила его, не бритоголовые братки, валявшиеся на асфальте…Но те, кто скрывался в чёрном «мерседесе», кто давно уже преследовал и следил за ним.

Перед тем, как покинуть парковку, он ещё раз бросил взгляд на зловещую машину. «Мерседес» исчез. Словно незримый великан накрыл его своей ладонью и, как игрушку, перенёс на другой проспект Москвы. Свято место пусто не бывает. Свободный прогал в строю машин занимал теперь белый «форд».

…»Мерседес» растворился в потоке машин, но тяжёлый осадок остался. Такое ощущение он часто испытывал на фронте, чувствуя среди холода промёрзших стен развалин живую теплоту огневых точек, заложенных мешками бойниц, укрытых у фундамента пулемётных и снайперских гнёзд. Ему опять казалось, что к его лицу прилипла тончайшая паутина, что он вновь в перекрестье оптического прицела и мушка, прилипшая к его лбу, уж никуда его не отпустит.

Желая избавиться от гадкого ощущения, сбросить с себя мнимую тенету, рассечь сей неотвязный поводок, он втискивался в толпу, попадал под сердитые окрики и толчки, надеясь, что чужие локти и плечи порвут липкие нити. Тщетно.

…Вот и теперь он спускался в метро, теша себя надеждой, что створки двери наконец перекусят эту проклятую нить…И он, освобождённый от слежки, умчится прочь в серебристом вагоне. В чёрном туннеле подземки мелькали лампы, блестел металлический поручень, и в свете и громе неслась за ним эта чертова нить, словно тонкое волокно световода, точно нацеливая на него чей-то зоркий немигающий глаз.

К 22.00 измученный, злой и уставший, он добрался до дома. Состояние мерзкое. Казалось: Москва сжала свои каменные клещи, выдавила таких, как он, словно косточки из фрукта, выбросила из квартир на улицы, выставила под люминесцентными лампами у заплёванных кафельных стен, разбросала по полутёмным дворам, где стояли зловонные мятые баки с отбросами, где справляли нужду взлохмаченные в драном рубище бомжи, пили водку, делили дневную добычу и били друг другу морды.

Перед тем, как нырнуть в арку двора, он ещё раз обернулся. Долгим внимательным взглядом оглядел дорожную трассу и фасад городского парка…В январских, сине-фиолетовых сумерках контуры зданий и жерла улиц, обрызганные фонарями, в длинных блёстках пролетающих автомобилей, казались накрытыми одним гигантским прозрачным колпаком. Над всем этим, сквозь копоть и пургу, с высоченной рекламы, словно кровавая рана, жутко пылало рекламное табло «Кока-Колы», и на нём покровительственно, как печать Вселенского Зла, проступали сакральные цифры 666.

* * *

– Миша-а! Ну наконец-то вернулся…все нервы сожгла! Бог мой, что с тобой? – она со страхом смотрела на него. – Господи, на кого ты похож? Весь в грязи и в крови! Тебя сбило машиной?

Он не ответил. Стянул перчатки, бросил на трельяж.

– Так точно. Как Жорка Бурков…в «Стариках-разбойниках», – он усмехнулся, пытаясь свести разговор на шутку. – Так ерунда, потолкались у метро… – Он скинул ей на руки тяжёлый кожан.

– Сам ты…старик-разбойник… – она закусила губу, но не сдержалась. – Не пойму? К тебе приставлен водитель, персональная «волга»…а ты?

– Ты же знаешь, Вера, – он набросил на крючок мохеровый шарф, – «наши люди на машине в булочную не ездят».

– «На такси», – поправила Вера. Она слушала рассеянно, словно его приход прервал какую-то мысль, и она боялась ее забыть.

– Что с тобой? – ему было плохо. Она накопила против него столько женских обид, столько недобрых, хорошо подобранных слов, что ему было нечем ответить.

– За что? За что нам такое? – она скорбно посмотрела на его помятое в драке лицо. – Опять одни напасти…

– А на Россию? – он сбросил тяжёлые на шнуровке десантные бутсы со следами размазанной крови.

– Господи…чем-то всё-таки мы прогневали тебя. Какой-то на нас всех грех и проклятье! – Она быстро отнесла замывать, чистить его надорванное пальто. Вернулась. – Грех и проклятье…Да, дав, на мне, на тебе. За это нас Господь и карает!

– Надоело, смени пластинку. И оставь меня в покое. – У него не было ответных слов и ответных обид, а только непрерывная боль. Он сжал глаза, стремясь не пустить эту боль на дно глазных яблок, где ещё мерцало отражение ненавистного вражеского табло «Кока-Колы».

Умывшись, он прошёл в свой кабинет. Вера тенью вошла следом. Внезапное раздражение и желчное отрицание на слова жены накрыли его с головой. Будто в мышцах сжались волокна, он передёрнул плечами, пропуская сквозь себя большой заряд электричества.

– Я же просил тебя! – не поворачивая головы, вспылил он.

– Не гони меня! Я этого не заслужила.

– Иай! Нет никакого греха! Шакалы-стервятники! Предатели разорили страну! Открыли ночью ворота и впустили врагов! Рэзать-стрэлять их надо, сволочей. Для этого ещё и живу. Сам, своими р-руками!.. Как в 42-ом в Сталинграде! Клянусь Небом, Огнём клянусь!.. Буду стрелять, как фашистских собак!

– Тише! Тише, Михаил! Дети уже уложены спать! Ты что! – ужаснулась Вера, кладя ему руку на лоб, закрывая ладонью брызнувший из-под сведённых бровей фиолетовый пучок ненависти. – Хватит крови! От крови другая кровь, а от той третья… И так конца края не будет! Надо очнуться, понять свой грех и покаяться. Тогда, быть может, Господь нас простит и на Россию снизойдёт благодать. Так церковь говорит наша…и я верю, Миша. – Она осенила себя мелким крестом.

А в нём опять слепая волна бешенства, отчуждение от неё. От её бабьего лепета, от облегчённых ответов на жуткие, не имеющие ответов вопросы, среди которых погиб великий Советский Союз, сокрушён континент…. Убиты тысячи несчастных людей и многие тысячи, миллионы будут убиты, – если погибнет ещё и Россия. Не-ет! Он, генерал-полковник Танкаев, без солдат, без командиров, без армии, без танков и ракет, сам отыщет ответ, возьмётся исправлять страшную ошибку истории, – вновь поклялся он сам себе.

– И всё-таки, что случилось с тобой? Куда ты опять влип? Господи, Господи…Боюсь за тебя, за нас, Миша. Не хотела говорить, но скажу. Меня тоже мучит один и тот же сон…Прилип пиявкой к сердцу, давит и давит…Сон о тебе…и тоже, как то ужасно. Куда-то бежишь, кого-то зовёшь. Сидишь за железной решёткой. Просишь пить. Я несу тебе кружку, но знаю, она пуста, без воды. Протягиваю сквозь решётку руки, а меня больно бьют по рукам. И так жутко-страшно… за тебя, за себя!

Он хмуро слушал её и думал, какая сила их развела. Кинула на разные полюса гибнущего государства, в хаотичные водовороты бунтующих толп?…И чувствовал: раздражение, и желчное отрицание не проходили.

– Так, что случилось с тобой? Не мучь меня… – она подошла ближе, сложила ладони на груди.

Тёмная, слепая сила хлынула в неё из его чернильных выпуклых глаз:

– После развала Союза… в Москве развелись шакалы, которым захотелось, чтобы кавказцы перед ними юлили, кланялись, хвостами махали. Цх-х! Дурная кровь пришла в Кремль, затопила все ведомства-министерства. Вах! Но кавказцы не собаки…и никогда ими не были. У нас тоже есть гордость и чэсть, клыки и когти! Вот такой ликбез и провёл с отморозками. Должен же кто-то, зарвавшимся гадам, указать их место.

– И это…должен делать пенсионер? Генерал-полковник в отставке? Начальник Военного института в Москве?! – она обречённо всплеснула руками.

Магомед повёл бровями, вздохнул, стиснул челюсти, сел в кресло, храня молчание, хмуро уставился на свои большие смуглые руки.

Последовала долгая пауза, лишь чёрные ветви деревьев раскачивались за окном, да январский ветер тихо напевал на крыше. Вера, скрестила руки на животе и осторожно поглядывала на сурового мужа. «Нет, конечно же, нет», – подумала она, – «из треснувшей чашки чая не выпьешь». Ей придётся бороться со своими тревогами-страхами, как обычно, одной. Она наперёд знала, что скажет муж и, что скажет она. «Молчи, терпи и доверяй мне. Оставь меня в покое. Мне некогда. Иди, займись воспитанием дочерей». «Вот именно: всю жизнь я и слышала это от него…Похоже, он любит свои принципы и слова, больше чем меня». «Не надо, Вера, искать философской глубины на мелких местах. Лучше ступай на кухню и займись своим делом». «А может, он прав? И это его осознанный выбор воина. Он такой был всегда. Разве, я полюбила другого? Значит другого и не дано. Его не исправить, не переделать. Мне же остаётся смиренно нести свой крест».

Она слегка повернула голову, и её профиль чётко высветился на фоне включенного торшера. Но всё-таки с её языка слетело едкое, наболевшее:

– Ты как всегда стоишь на своём…Не сдвинешь. Ну за что мне такое наказание?

Она тихо коснулась его плеча. Не проронив ни слова, он крепче сжал её ладонь в своей. Но это лишь масла в огонь её изболевшегося сердца.

– Нет…Ты не любишь нас. Только себя! Так было всю жизнь. Тебе надо было жениться не на мне, а на Армии… Что ты и сделал, легко перешагнув через нас. И чего ты добился? Кого сделал счастливым? Стал генералом? Командующим СГВ. Государство, Родина, о которых ты бесконечно твердишь – они пыль, обломки, ничто! Армия, которой ты служил дни и ночи…погрязла в коррупции и диком воровстве. Она развалилась без единого выстрела. Всю жизнь ты промотался, как рыскающий волк, там, где убивают, дымятся головни, валяются трупы. Ты…Ты страшный человек. Непонятный. Чужой. Боже мой! Какая я дура…Что говорю? Не верь! Не слушай. Люблю тебя всю жизнь и буду любить Мишенька, родной, умоляю… – она упала перед ним на колени, залила слезами его тяжёлые, медные кулаки. – Ну хоть ради моих слёз…Ну не лезь ты в это пекло, в эту паровозную топку! Зачем ты всё это делаешь? Больше всех надо?

– Ты сможешь простить… – он снова коснулся губами е пальцев. – Прости…потом…когда-нибудь…

Она с бурным протестом вырвалась из его рук, глядела снизу вверх на его суровый орлиный профиль и беспорядочно взмахивая руками, сыпала перекипевший шлак слов:

– «Простить»? Когда «потом»?! После твоей смерти? Ну куда тебе взмывать в небо?! На кой…нужны тебе под старость лет…эти долбаные политические скачки. Ты же знаешь… Там голимое дерьмо! Прости…но ты неизлечимо болен, Миша…Ну нельзя тебе, понимаешь – нельзя-а! Переносить такие нагрузки…Ты и так несмотря на ранения лёгких и контузии, полученные на фронте, вопреки всему, совершил 185 прыжков с парашютом. В течение 20 лет был народным депутатом Верховных Советов СССР и Дагестанской АССР. И работал, тянул эту лямку, как раб на галерах!.. И этого всего – мало тебе? Ну, что ты будешь с ним делать…– она поднялась с колен. – Упрямый как весь ваш аварский род!

– Что-о?? – в его глазах вспыхнул фиолетовый отсвет.

Но Вера не сдавалась:

– Это я у тебя хочу спросить «что»!

– Может, хватит! – Он раздул ноздри.

– Это тебе хватит нас всех держать за горло, как жертвенных овец! Не понимаешь? Что ты меня без ножа режешь? В гроб раньше смерти, живой кладёшь. Мы муж и жена или кто?

– Оставь меня.

– Что старая…не нужна стала? – Вера обиженно стиснула зубы, и её слова, как стальной резец, раз за разом всё глубже снимали стружку. – Хватит из меня делать дуру! Я же за тебя волнуюсь. Довольно с ума сходить. Я из кожи вон – бьюсь за тебя, стараюсь….Дочки стараются, а ты…Да плевать тебе на всех нас с парашюта…

– Замолчи, женщина! Не лезь под кожу, змея! – Магомед, сгорстив волю в кулак, замолк. Скрестил руки на груди и не отвечал больше ни на один вопрос. Тяжёлым гнётом ложилось на плечи Веры его молчание.

В глубокой тишине истекла минута, другая.

– Вот в этом ты весь. Тиран, средневековый феодал! И всегда таким был. Не могу больше, – она боком подошла к дивану и села, роняя голову на руки, дрожащими ладонями закрывая взявшееся красными пятнами лицо.

Он, чувствуя, как мечется-бьётся птицей в клетке в ней безысходная злоба, любовь, отчаянье, страх, глядел на поседевшую прядь русых волос, упавших из-под платка на плечи жены. Смотрел и прекрасно понимал: Вера лютовала, защищая их священное семейное гнездо, боролась за него, за его здоровье, за своё тихое семейное счастье и при этом в сердцах по-бабьи, за прежнее, накипевшее, – жалила и разила теперь.

– И я не могу больше… – его слова, как камни, упали на Веру.

– Что? Что, ты, сказал?! – она подняла на него зарёванные, опухшие, точно слепые глаза. – Ты что задумал?.. – она испуганно вглядывалась в его лицо. – Я…я законная твоя жена…И приниженной, раздавленной горем брошенкой не стану. Уж лучше сразу в могилу шагну…Миша! – она в мольбе протянула к нему руки, неся в сердце кровяную боль. – Ты мой, только мой – никому тебя не отдам! Мой! Мой…Слышишь?

Он вдруг сам испугался своего кремнистого отчуждения. Говорил себе: «Мы не вправе…мы не должны расставаться. Теперь никуда не буду уезжать, плюну на все звонки и просьбы, как плюнули в Кремле на наше поколение…Буду здесь, при доме, с тобой, душа моя». Он испытывал благодарность. Он действительно часто, даже очень часто не был с ней рядом месяцами, в те дни, когда было очень трудно одной с детьми, в те стылые ночи, когда её душили кошмары, обиды и слёзы. Он был там, где горела земля, кружили боевые вертолёты, где в нём нуждалась Советская Родина, куда посылал его воинский дог, где могла пролиться или уже текла кровь…Он был в мёрзлых казармах, где вповалку спали измотанные марш-броском солдаты, где стонали раненые, где крепко пахло табаком, потом, оружейным маслом, и ременной кожей, где на крючьях висели бронежилеты, автоматы и каски. Или шёл с бригадой ВДВ на выручку роте, которая на горном перевале держала круговую оборону и отбивала атаки многократно превосходившего по численности врага…

…Он слушал её и думал, какая сила их разлучала все эти долгие годы. Выклёвывала его из семьи, бросала на огненные окраины гибнущего Союза, в горы, пустыни, в ревущие водовороты бунтующих толп. Тот выстрел в пёстрой орущей толпе у ереванского аэропорта, острая боль в плече, армянин с автоматом наперевес, и капитан Большаков, что сильным рывком втащил его окровавленного, на дырявленное пулями сиденье, рванул, наудачу, разрезая толпу…Она в это время лежала в ночи и слушала, как трещит, стонет, распадается мир, а он в палатке, под капельницей, был частью сего распадающегося мира.

«Бисмилах…Мы, похоже, действительно все посходили с ума…в этом безумном бушующем мире»…

– Ты мой! Только мой!.. – она судорожно перехватила его руку и прижала к своей сырой тёплой щеке.

– Твой, твой…Успокойся, любимая. – Он присел рядом, обнял её безутешную, утёр платком слёзы.

– Неужели ты не понимаешь, что я стараюсь делать всё возможное? – мягко спросила она дрожащим голосом. – Так устроен мир: трудно, любимый, но нужно держаться…Нужно стараться делать всё, чтобы сохранить нашу семью. Всё, что в моих и твоих силах…

Неожиданно он поцеловал её руки и сказал:

– Люблю тебя! Бог свидетель, как я люблю тебя и дочек наших, Надю и Олю, и наших внуков.

– Прости, что я так и не смогла…родить тебе сына. Знаю, ты всегда мечтал о нём…Но, видно… – Вера уткнулась в его грудь. Магомед почувствовал, что она плачет.

– Будет, будет, родная. Хо! Что опять выдумала? Тебе бы книги писать с твоим-то воображением. – Он по-орлиному клюнул её губами в переносье, потом в лоб.

– Что ты «больше не можешь»? – она не отрывала от него своих настороженных фиалковых глаз. – Что?

– Не могу, когда всякая погань…шайтановское отродье…нашу Родину убивает. Не могу сказать «да» всему этому! Не могу представить, поверить не могу, что нет уже больше Объединённых вооружённых сил государств – участников Варшавского договора! Что нет ГДР…и её Национальной Народной Армии…Что на карте мира нет уже тех границ, которые были ещё недавно, до развала СССР, которые мы все охраняли, если надо ценой своей жизни. Просто не могу…В голове не укладывается… – Его голос сорвался. Он высвободил руку и встал, повернувшись лицом к окну. – Это грешно, нечестиво! Это всё против нашего трудового народа…Вот, что я знаю.

– Прости, – она хотела повторить – «Мне страшно за тебя, за себя. З всех нас». Но промолчала.

Он повёл плечом, услышав, что Вера поднялась с кресла.

– Это, ты, меня прости. – Он распустил тугой узел галстука. Расстегнул верхнюю пуговицу на рубахе, глядя в её глаза. – Всё будет, как будет. Ты моя Вера в жизни и ты мой самый надёжный тыл.

– Ужинать будешь? – она застыла на миг.

– Нет, поздно уже.

– А чай с печеньем? – Вера тепло улыбнулась.

– «Чай», хм…Пожалуй, с лимоном. Погоди, ты ж хотела…что-то сказать, нет?

– Ах, да! Хорошо напомнил. Расул звонил. Караван приветов от всех передал…О твоём здоровье расспрашивал…

– Расул? Э-э…хорошая новость! Он в Москве?

– Нет, в Махачкале Завтра в Тбилиси едет…на форум кавказских языков, кажется…А потом в Москву. Сказал, что ещё перезвонит.

– Баркалла. Вассалам, вакалам, чIужу.