Текст книги "Сталинград.Том шестой. Этот день победы"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Глава 1

…В следующий миг со стороны фрицев ударило оранжево-белое пламя, сухо и бойко застрекотали шмайсеры штурмовиков. Андрей видел, как из-за груды обвалившегося наполовину дома, в помощь пехоте СС, выкатили два полугусеничных бронетранспортёра SdKfz 251. Туго, плотно ударили из пулемётов, перед раструбами стволов замельтешило клочковатое пламя. Пули зло защёлкали по броне, высекая пучки искр, ровно башню танка неистово клевали крепкими, как кремень, клювами хищные птицы.

Из глубины танка, до его слуха донёсся пронзительный крик старшины: «Пр-рыгай, твою мать!» Машина судорожно дёрнулась вправо, выписывая юзом не мысленный крюк».

Он кубарем слетел вниз; приземлился в жирную, как творог подмёрзшую грязь, в которой застряли обломки бетона. Удар был довольно резким, чтобы у него захватило дух, а из глаз посыпались искры. Однако ему хватило благоразумия откатиться от подорвавшейся машины.

Объятый огнём Горыныч, агонизирующими рывками преодолел ещё десять метров, врезался в перевёрнутый грузовик и вспыхнул неистовым, накалённым красным светом печного устья. В воздух полетели рваные куски металла, с зубчатых катков слетели, разом лопнувшие, гусеничные треки.

Танк замер, как огромный буйвол, сокрушённый разрывной пулей. Смятый капот сиял алым, словно поглотил исходящий от взрыва неистовый жар. Плавился металл. Клубясь-чадя, горело соляное масло. Оранжевая вспышка, раздирающий уши взрыв – и башню оторвало от корпуса. Крепёж и обломки, крутясь, разлетались. Между ударом и взрывом прошло не больше пяти секунд.

* * *

…Комбат Ребяков, лёжа на животе, блевал, под свист пуль, наступавших эсэсовцев. Лёгкие его были забиты зловонным дымом. Удушливый кашель рвал спазмами грудь и глотку, словно с дымом в его бронхи залетели тлетворные споры истреблённой человеческой плоти. Он наелся трупов, и они начинали в нём разрастаться, раздували его. Он кашлял, хрипел, брызгал ядовитыми слезами. Вокруг на землю с грохотом валились куски металла, жарко горела резина. От запаха ему стало совсем худо. Рвота не прекращалась до тех пор, пока не осталось ничего, кроме воздуха.

Упираясь локтями в землю, майор пополз к танку. Кровь из носа текла так, что сомнений не оставалось: он был сломан. Правда, не особенно болел и Андрей рассудил, что боль придёт позже. С руки, на которую он приземлился, свисали лохмотья хэбэшной ткани комбинезона пополам с кожей. От плеча до локтя шла сплошная красная полоса фрикционных ожогов. Кожу над рёбрами с этого бока тоже припалило будь здоров – до сырого мяса. Во рту стойко держался привкус крови. Он выплюнул зуб и уставился на то, что некогда было его боевой машиной.

Останки Т-34 горели, а то что осталось, выглядело как корявые малиновые борта плавящегося мангала. «Юрка! Старшина!…» – молотом бухнуло в висках. В лицо ему пахнуло страшным жаром, в котором явно угадывался привкус горелого мяса. Красно-малиновое сияние корпуса бронемашины убывало, становясь жемчужно-чёрным, фиолетовым. Корма танка внезапно снова рванула, разбрасывая расплавленный металл дождём серебряных рублей.

Он насилу поднялся. Укрываясь за танком сделал три шага. Ноги подкашивались, но в остальном всё было, вроде бы ничего. «Редькин! Юрок!» – снова бухнуло в голове колоколом. Слева он нащупал языком ещё один зуб, который свисал на кровавой нитке плоти, сунул чёрные пальцы в рот и выдернул кусочек сломанной эмали. Внезапно из-за развороченной кормы танка что-то показалось…Оно рывками шло прямо на майора, но он был слишком потрясён, чтобы двигаться.

Обгоревшее до черноты, сгорбленное, покорёженное существо напоминало обугленный труп. Единственная уцелевшая рука плетью болталась у правого бока.

…и снова Андрей не двинулся с места. Понимал, что должен, но контуженый мозг не мог дать команду ногам.

Это воплощение ужаса, шатаясь, не дойдя четырёх шагов, рухнуло перед ним. Он почувствовал тошнотворно-сладковатую вонь, которая могла идти от сгоревшего в уголь мяса.

Даже за сталинскую премию с целым грузовиком водки в придачу, Андрей ни на шаг не подошёл бы к этой чертовщине. Собственно, сейчас ему меньше всего хотелось водки. Видит Бог, он отдал бы всё на свете за глоток воды, чтобы очистить пересохший рот от грязи. Машинально попятился от обугленного существа – оно не шелохнулось, не встало с земли. Ребяков в душе молил Бога, чтобы оно было мертво. Как вдруг паника снова вгрызлась ему в кишки. Существо приподняло чёрную голову, ноги дёрнулись, слабо расталкивая, растопленную жаром грязь сожжёнными ступнями. Шея, державшая навесу голову, тряслась от дикого напряжения.

Из-за нервного потрясения и обескровленных мышц по плечам майора полз озноб. Потом услышал нечто такое, отчего у него замозжило между зубами. Звук был тихим, невнятным, и сперва подумалось: это, должно быть, с танковых катков сорвалась налипшая грязь. Но вот жуткое блекотание слало громче, отчётливей.

Ребяков затаил дыхание, полынный ком шайбой подкатил к горлу. Тю-у! Он, будто, узнал этот голос…который шёл снизу, из страшной обугленной головы.

– Бляха-муха! Мазута…Юрка?! Ты-ы? – От внутреннего протестного крика Андрей чуть не разжал пальцы, не выронил взведённый ТТ. Секунду стоял молча с опущенными глазами – затем вскинув голову, решительно подошёл к лежащему старшине, низко наклонился, увидел сплошной чёрный пузырь, жутко заменивший собой знакомое-весёлое лицо Редькина, и в ужасе отшатнулся, закрылся рукой.

Слепой старшина заволновался, похоже, он пришёл в себя, и ему нужно было что-то сказать, но вместо слов из горла рвалось хриплое мычание. Комбат отнял руку от лица: на нём не было слёз, оно превратилось в камень. Склонился ниже к безбровому, безглазому пузырю. Видел, как обугленные, кровоточащие губы хватали воздух, а обожжённые лёгкие задыхались.

– Батя-а!..Ком-бат…Батя-ня-аа! Ты-ы?… – мученически просипел Редькин.

– Я Юрок, я!..

– Где ты!..Дай руку.. – старшина протянул жуткую, чёрную, как кочерга, уцелевшую руку.

Ребяков, не чувствуя пальцев, повернул его боком, чтобы удобнее взять и куда-то нести…Как увидел страшную рану…Сразу понял – смерть ему, не жить Мазуте и трёх минут. Взрывом ему вырвало бок, и он, будучи в шоке, полз по снегу, волоча вывалившиеся из живота парной красный ком.

Майор стал на колени, вложил его спёкшуюся руку в свою ладонь и, уткнув голову возле умирающего, обоняя страшный запах горелого мяса, задрожал лопатками. Рот его исковеркало немым криком отчаянья, нестерпимой жалости к своему экипажу. Он беззвучно, без слёз рыдал по ним, по погибшему своему батальону. Рядом слышал тяжёлый дых умиравшего друга, и всем своим существом ожидал: близкое страшное, непоправимое приближение чудовищной развязки. В этот миг он запоздало понял, как был не прав. Что поступок его, против воли Абрека, – комбата Магомеда Танкаева, – «оставить танки для усиления рубежа!» – и впрямь оказался бессмысленным, безрассудным, но более гиблым и обречённым.

– Вот так…вот так…ни черта не получатца у нас…товарищ Сталин…Бить врага на его территории…Э-э-э…»мчались танки, ветер подымая…наступала грозная броня…» Э-э…э-э…э…» «И летели наземь самураи…под напором стали и огня…» Комбат! Батяня…ты где?…Артиллеристам дан приказ… – под свист пуль, что-то нечленораздельное бредил-подвывал механик, т всё жался, тыкался по-собачьи жуткой обугленной головой к плечу своего командира.

…Овладев собой, Ребяков судорожно расстегнул комбинезон, порвал на себе исподнюю рубаху и, прижимая комья х/б к ране старшины, видел, как пузырилась кровь, как полотно мгновенно набухало и сыро чернело. Как дрожал жёлто-белый, безглазый пузырь лица, как с хрустом трескался в муках чёрный перекошенный рот.

А он продолжал каменеть лицом и плечами, без слёз оплакивая всех своих погибших ребят…Их – молодых и красивых, беспрекословно исполнявших его приказы, доверчиво ждавших от него, хмурого-жёсткого командира, скупой похвалы, отцовского одобрения; о них, беззаветно любивших свою советскую Родину, отдавших по его приказу, самое драгоценное, что только есть у человека – свою жизнь.

– Ради Бога!..Старшина! Мазута…слышишь ли ты меня? – взорвался Ребяков. –Здесь я! Здеся, около тебя. Русские своих не бросают. С тобой помру, брат, не отступлюсь!

Увы…По неподвижному обезображенному лицу Редькина невозможно было понять: слышит он или нет. И ещё, повысив голос, презирая наступающий треск автоматных очередей, майор Ребяков продолжал, обращаясь к обугленной пористой массе.

– Ты…прости меня, Юрок! Без умысла…погубил я тебя. Прости в сердце своём! Любил тебя, уважал…и Петрухина…И старшего лейтенанта Зуева Олега…И всех, слышишь, всех вас! Прости Старшина. Не страшись смерти. Она облегченье, даст тебе покой. Отойди с миром и прости. А я…я чуть погодя! Вот только отмщу за вас ребята… фашистским псам…и к вам, мужики…Там – встретимся, ждите!

К Редькину вернулось сознание. Безглазый пузырь дрогнул, повернулся на голос, будто узрел майора. Из растресканных губ засочилась липкая сукровь. Старшина пытаясь осилить боль и ужас, забормотал невнятно, ровно давясь чем-то:

– Вот и всё, Владимирыч. Вишь, как всё просто…Страшно только… Чую – помираю, комбат…Я уж не жилец…а тебе спастись надо, Владимирыч…Чоб бить их гадов ползучих…здесь и везде…Где?…Где ты, комбат! – обгорелая клешня ухватилась за командирскую сумку, натянула до дрожи, как лесу, тонкую шлейку. Ты это…Владимирыч…моим, как-нибудь…жане Анжелке…Адрес, ты знаш…Обещай, майор…

– Само собой. Обещаю! – Андрей дрогнул очугуневшими скулами.

– Не оставь детишков моих…Кровиночки, клюковки мои…– Вздутый пузырь вновь моросила дрожь. Похоже, старшина плакал, ему нужно было что-то сказать важное, отчего-то освободиться, но вместо слов из горла его выходил глухо отрывистый хрип. – Уходи, Владимирыч. Ах, как тяжко дышать. А-а-аа…На этот свет рождаца…только душу губить…

И тут, обезболивающий шок, в котором прибывал Редькин, истёк, оборвался, как нитка. На глазах комбата, он забился возле него. Пузырь вместо лица превратился в сплошной крик, по уродливой массе потекли кровяные слёзы. Повинуясь пронзившей его боли, коя тот час лишила рассудка, старшина, вобрав голову в плечи, пополз прочь.

– А-аа-и-и-и! Аа-а! Ааа-ии!!.– он кричал, будто не разжимая, трупно почерневших губ. На обгорелом лбу выступил ядрёный зернистый пот. За старшиной дымились, отливая нежно-розовым и голубым глянцем, выпученные кишки. Хрипатым, нечеловеческим голосом он прорыдал:

– Убей!..Убе-ей меня, комбат! Что медлишь?! Аха-ха-аа-а! Ты…ты, не знаешь, как это больно… – умолял несчастный, пытаясь затолкать обратно то, что вырвал из него взрыв.

– Застрели, умоляю! Ну, же! Чего ждёшь, изверг?…Убей!.. – Он протягивал к нему красную, окутанную паром руку.

Майор через силу сглотнул душивший его ком, не решаясь выполнить страстную мольбу своего механика-водителя. Сгрёб грязный с окалиной снег, жадно истопил его в пересохшей глотке. Во рту всё ещё держался медный привкус крови, а два глубоких гнезда на верхней десне, где раньше были зубы, дёргало в такт сердцебиению. Собрав кровавую слюну, он харкнул в сторону. Плевок, попав на обугленный танковый борт, зло зашипел, как змея, испарился.

У Андрея омертвели руки, от которых будто отхлынула вся кровь. Ноги казались тяжёлыми, что двухпудовые гири. Собственноручно застрелить своего старого боевого товарища!.. Миссия оказалась невыполнимой. Его охватила дрожь, на глаза навернулись слёзы. «Холеру – мать вашу!..» Он чувствовал себя полной развалиной. Избегал смотреть на Редькина, не в силах видеть в его муках бездонное горе. Лицо командира Ребякова казалось каменным, непроницаемым, с глубокими бороздами крупного резца, выбитыми каменотёсом. Только голубые глаза, не успевшие окаменеть, сверкали из глубины чёрного, как булыжник, лица.

– Что ж ты делаешь, зверь!..Издеватца вздумал?.. – истерзанный стенящий крик Редькина был невыносим.

В следующий миг, грохнувший пистолетный выстрел, оборвал адские муки старшины.

Сам не свой, словно в бреду, Ребяков в последний раз обнял успокоившуюся на веки плоть. Сжимая плечи, давясь страшным запахом горелого человеческого мяса, прижался лбом к опалённому виску, сдавленно прохрипел:

– Друг! Мазута! Прощай…Мы отомстим за вас!

В следующий момент, он будто вынырнул пробкой из бездонного омута, в иную, реальную жизнь. Ошалелыми – красными глазами дико оглядел разостланный вокруг мир. Тот грохотал грозовыми залпами артиллерийских батарей, валил с ног пулемётными очередями; сводил с ума рёвом пикирующих бомбардировщиков, штурмовиков, истребителей; воющим уханьем мин, треском разлетающейся брони, сокрушительными ударами бомб и фонтанами огня – тут и там, разрывавшихся фугасов.

…Преодолев растерянность, первым делом он спешно вытащил из грудного кармана старшины напловину обгоревший партбилет. Следом, хватив разлапистой пятернёй, – выдрал с лоскутьём его боевые награды, сунул их тоже в офицерский планшет.

Внезапно реактивная струя швырнула его на лопатки. Граната, как малиновый мохнатый репей, прогудела мимо. Вонзилась в каменную глубину первого этажа обвалившегося дома, ярко озарив жёлтым светом прямоугольник окна, словно в доме зажглась праздничная люстра. На грохот-вспышку, как цепные псы в деревне, тот час отозвались вокруг частые беспорядочные автоматные-пулемётные очереди потревоженных русско-немецких постов.

Бляха-муха! Он едва не оказался на пути этой слепящей молнии, этого дьявольского гремучего клубка! Успел отвернуться, упасть, от взрыва, выносившего наружу серный зловонный вихрь. Используя последние секунды, вовремя нырнул в горячий пепел, в тесную темень какого-то закута средь бетонных плит, – счастливо изумляясь тому, что судьба продлевает ему эти секунды.

Выждав время, осторожно выставляя в бетонный проём край танкистского шлемофона, он чувствовал височной костью ледяное дыхание пустоши с размытыми очертаниями руин, в которых, как живые точки, таились немецкие снайперы. Его глаза туманил тугой северный ветер, наполненный кристалликами льда, наждачной пылью развалин, металлической пудрой осколков. Улица, пустая, обставленная обгорелыми зданиями, пропадала вдали. Запорошенная снегом, была испятнана чёрными вмятинами, бесформенными глыбами, от которых на белый саван ложились дроглые тени. Где-то там, за домами-переулками, лежал труп обгоревшего Редькина, застыл в надсадном рывке обезглавленный «Горыныч», валялись трупы штурмовиков, и догорал сбитый гигант Люфтваффе – бомбардировщик Fw 200 Condor.

Вон там, у горящей пятиэтажки, его, перебегавшего улицу, едва не настигли две колючие пульсирующие очереди. Отпустили, полетев дальше, вдоль обитых-облупленных, дырявых стен.

…Ребяков снова рискнул выглянуть, оценить обстановку. В доме напротив, на серой плоскости фасада слабо промерцало. Пули исклевали торец бруса над головой, осыпав его лицо колючим щепьём, просвистели у виска и щеки. Повсему, немецкий наблюдатель заметил оживление, дал щедрую автоматную очередь. Андрей сильнее вжался в спасительное узилище. "Да, брат, положение дал твоё ей-же-ей дерьмовое…и это ещё мягко сказано».

В памяти телеграфным пунктиром промелькнули слова жизнерадостного Юрки Редькина: «Не-е, братцы, чой-т не говори, а человек создан для счастья. Особенно наш, советский!…Вот вытряхнем под ленинским кумачом потроха из германского зверья… Вырубим на семи ветрах его волчью шкуру на кремлёвскую стену…Чо б другие боялись…И гульнём за всю мазуту. Это ж сколь баянов порвём, от Карпат до Камчатки! Сколь водки салютнём за Победу! Э-эх, береги жопу Европа, русские идут!

«Человек создан для счастья», как заклинание, повторил Ребяков, ощупывая притулившиеся у пряжки ремня «лимонки», и заключил: «Только вот заковыка, Юрок…выходит счастье не всегда создано для него». «Ну да ничего, ничего, брат, – ободрял себя майор. – У нас ещё будь-будь…откроется второе дыхание!2 Но уже через секунду, сам же парировал: «Только вот зачастую, оно приходит с последним вздохом».

Он задержал накалённый взгляд на заледенелой       жёлто-багряной луже возле себя, – из мочи и крови. Чуть в стороне от неё лежал разбросанной копной красноармеец. Во лбу, под расколотой каской, зияла дыра, будто ему вбили железный костыль. Глаза выпученные, с лопнувшими сосудами, хранили жуткий застывший блеск зрачков. Комбат перевёл взгляд на руки безжизненно кинутые по сторонам, узрел на белом снегу тёмные ногти, как зреющий чернослив, налитые розовой синевой. Перекошенный рот был сведён последней судорогой предсмертного крика. Среди губ, орошённых кровавой пеной, как фиолетовый баклажан, торчал опухший язык. В мутных сумерках, жесткая, что пескоструй пурга, заметала страшное лицо. И ярко багровел в снегу неведомым листом оторванный с шинели сержантский погон с тремя тусклыми жёлтыми лычками.

Выглянув в третий раз, майор обмер. Фашисты подошли ближе, почти на бросок гранаты. На фоне неба, окатисто очертились тевтонские каски, стволы автоматов, толстые луковицы гранатомётов панцер-гренадёров.

Снова промерцало. Пули свистнули близко. Одна из них щёлкнула в металлический рельс, высекла искристый пучок, срикошетила, зажужжала злым шершнем.

«Чтоб я сдох! Обложили собаки… – кошмар окончательно стал явью – несущий смерть. – Вот и п…ец, Андрюша. Нам ли быть в печали?2

Отчаянные мысли заметались в голове, как птицы в горящей клетке. «Да где же пехтура Абрека? Где автоматчики, которых он обещал дать! Раком они у него что ли ползают! Бойцы…мать их в качель!..»

Он будто увидел себя со стороны: жалкого, грязного. Беззащитного… Ни дать – ни взять; земляной червяк под штыковой лопатой. И тут в нём, словно что-то оборвалось. Совесть, превратившись в цепного пса, впилась в сердце мёртвой хваткой. «Все погибли, а ты жив? Так не бывает. Что доложить комдиву? Как появишься в штабе дивизии и, глядя в его ожидающее лицо, расскажешь о гибели батальона? Как покаяться – повиниться за это?.. Как, вообще, жить с этим ярмом? Мысль о сём была столь же страшной, как и о гибели своих танкистов.

«Судак ты белоглазый…отмороженный! – матом крыл себя Ребяков. – Пр-росрал танковый батальон…Ребят заживо спёк, как каплунов! Нет мне прощения, уж лучше пулю в лоб, чем позор». Эта безумная мысль возникла спонтанно, как чёрт из табакерки. Взорвалась в голове, чтобы прервать непосильные страдания, скрыться от них раз и навсегда. Уравняться со своими павшими боевыми товарищами и остаться здесь…Лежать с ними рядом на этих расколотых-обугленных кирпичах. «Это я…я торопил и толкал их в пасть смерти. Подставлял под взрывы и снаряды врага…Я их убийца».

…Тут вдруг он приметил в развороченном оконном проёме выставленный наружу мятый раструб речного рупора. Из бордовой горловины, чуть погодя, раздался на ломаном русском бодрый голос:

Ахтунг! Фнимание! Слушай, русиван! Мы точно знать, что ты здесь. Германский командование предлагает тебе почётный капитуляция…Кароший обращение, горячий питание, немецкий сигареты. Ты смелый командир, русиван. Мы уфажать твой смелость. Зер гуд! Мы гарантировать жизнь. Ты окружён! Сопротифление бесполезно. Сдафайся! Мы пришли осфободить русский народ от жидоф, комиссароф и колхозных козлоф. Бросай оружие, выходи. Твой война кончен. Не бойся! Мы накормим тебья. Даём три минута на размышление. Потом будем немножко уничтожат тебья. Время пошёл!

Голос пропал, послышался тихий издевательский смех, затем – мёртвая тишина. Эта тишина, будто схватила его за горло железной рукой, сдавила так, что непроницаемая темнота поплыла перед глазами. И в тот же миг каменное лицо его вдруг жалко, по-ребячьи, сморщилось, а в затравленных глазах сверкнули слёзы. Сквозь искрящуюся грань он близко увидел лица своих родных, следом погибших парней-танкистов…и горько зарыдал. Потом с гневом, почти с ненавистью схаркнул: – Что ж, ты, делаешь с собой?! Раскис. Как баба!!

Сгорстив волю, он утёр лицо рукавом, снял с пояса противопехотные гранаты, устроил перед собою для броска. Здесь же, рядом, положил чёрный ТТ.

– У тебья остался одна минута, иван. Здафайся! – снова раздался голос из рупора. И снова злорадный смешок, от которого майор ощутил холодные горошины пота на лбу и шее. Это был смешок тех, чьи фугасы превратили его Т-34, его «Горыныча» в ошмётки летящей стали.

– Сволочи! – Он подался вперёд и, весь каменея от напряжения, каждой складкой своего комбинезона, каждой складкой лица, не ведая, как сам ужасен в своей мертвенной белизне, в своей вымученной отчаянной твёрдости, сказал:

– Осади, не гавкай тварюга! Не по чину выскочил пёс. Ишь загибает паскуда…Брось! Дырка от бублика, вам, а не майор Ребяков.

Бог весть почему, но именно в этот миг ему вспомнился их разговор по душам с комбатом Танкаевым. Вспомнился проволочный волос его жестких усов, внезапно вспихивающий под воздетой бровью волчий, чёрно-фиолетовый глаз, узкий проблеск белых зубов, и сквозь урчащий рокот мотора «виллиса», его твёрдый голос с характерным кавказским акцентом:

– Гитлер вэроломно напал на Союз…Разрушил наш-ш общий дом, изуродовал жизнь народов. Вай-ме! Оч-чен плохо. Что ж товарищ Сталин взал на себя брэмя восстановить наш дом. Покарать и изгнать фашистскую нэчисть с благодатной совэтской земли. Вывести из плена изнурённые, порабощённые народы, вновь показат им Солнце, чистое Небо! Э-э, объяснит им, запутавшимся, сбившимся с тропы предков, куда текут их рэки, дует их вэтер. Какие священные имена носят звёзды над их головами…Как называются на дрэвнем языке цветы и травы у них под ногами. Будь увэрэн, Андрей…в этой войне мы победим.

– Думаешь? – Ребяков с сомнением повёл тяжёлым плечом.

– Увэрэн. Ибо наше дэло правое, действуем мы в соотвэтствии с волей отцов и волей нашей мудрой партии…В том направлении, куда смотрят глаза всэх народов Совэтского Союза, куда нэотвратимо движется история всего мира. Дошло-о?

– Да уж слишком пафасно, комбат, – усмехнулся Ребяков.

– Хо! Зато вэрно.

– Но война-сука…лишена иллюзий. Оглянись! Вокруг кровь, пот, смерть и дерьмо! От наших баб-красавиц одни хребты да лопатки остались, так-нет? Дети, старики, как мухи мрут…

– М-да, это так…Но, что делать, если голод и мор по всэй стране тенью ходят?.. Если вся тяжест войны на женские плечи легла. Мужчины – воины все на фронтах. Всэгда так было. Пэреживём, если все будэм вмэсте, как пальцы в кулаке. Булат в огне куётца, вэрно?

– Верно. Но закаляется в воде. Романтик ты, Магомед. Люди разные….У всех свой порог, свой предел возможного…

– Я услышал тебя, майор! – обрубил Танкаев.

– Ну и?

– Нэт, брат, – убеждённо, но сдержанно и спокойно возразил Магомед. – Были и ест люди, которые ради святой идеи, вэры, если угодно, идут на эшафот! Не пряча глаз, с гордо поднятой головой. Развэ, у тебя в батальоне мало таких джигитов? Слава Небу! Клянус, у меня – каждый второй.