Текст книги "Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Глава 3

Рыскавшая впереди разведка донесла: «Впереди город…»

Колонна на ходу перестраивалась, удлинялась, свивалась в плотный железистый жгут. Батальоны шли ходко, без огней, без алых угольков самокруток. Разговоров тоже не было слышно, – только хруст талого наста, ритмичное чавканье солдатских сапог да временами приглушённый звяк столкнувшихся котелков.

Комполка Березин, верхом на саврасом коне, ровной упругой ступью задавал темп движения. Напрасно не загонял пехоту, берёг силы для трудного перехода, старался учитывать каждую мелочь. Его окружали отборные, испытанные, колыхавшие ручными пулемётами и автоматами бойцы, готовые в любой момент дать встречный бой, укрыть телами своего командира.

…Теперь, издали всем хорошо был виден раскинувшийся на холмах Воронеж, подсвеченный всполохами и зарницами взрывов. Ночной город гудел, рычал, скрежетал, лязгал хрустел – будто дьявольский с искрящейся смоляной шкурой пёс, свирепо грыз огромный не поддающийся его клыкам бычий мосол. Раже и гулко ухали на периферии угрюмых развалин тяжёлые бомбы, прокатывая по цоколям и фундаментам раскатистые волны звука. От этих глубинных сотрясений начинали дрожать и качаться косматые пожары в районах нефтехранилищ и железнодорожных складов. На тёмном чугуне туч колыхались багровые, тусклые отсветы. Через гнетущие, грозовые паузы, часто надрывным огнём, принимались бить пушки тяжёлых самоходок и артиллерии, посылая вдоль ущелий улиц огненные вихри, обрушивая обугленные эркеры, стены и этажи кирпичных руин, некогда бывших домов. Тут и там на разные голоса лихорадили пулемёты, искрамсывая дымный саван ночи ядовито-малиновыми и оранжевыми трассерами, гаснувшие в липкой, сыристой мгле. Мелкими хаотичными, непредсказуемыми «тресками», рубиновыми очередями обнаруживали свои огневые гнёзда автоматчики. Либо чья-то группа разведки, рыскающая по тылам противника, напоролась в развалинах на засаду и теперь, яростно огрызаясь, теряя бойцов, пробивалась обратно, к своим рубежам.

Были отчётливо видны фабричные и заводские трубы. Казалось, они застыли в оцепенении, в ожидании своей участи – замерли, не дымили. В пульсирующем воздухе – неприрывный гул мощных моторов. И над всей линией фронта то и дело вспыхивали яркие «люстры» ракет, зависали «цепочки» и «свечи»; глаза резали бритвой тысячи колючих трассирующих пуль, подобно хищным крылатым гарпиям, жадно ищущих своих жертв.

* * *

472-й стрелковый полк следовал форсированным маршем к месту боя – Шилово с задачей – с места перед рекой Воронеж развернуться, захватить господствующую высоту 178,0, перерезать дорогу из Острогожска в Воронеж. По этой дороге противник непрерывно стягивал свои силы в город.

Давая боевое задание 472-му стрелковому полку, одному из лучших полков дивизии, захватить важный рубеж врага, комдив прекрасно понимал: это отчаянно сложная задача – с ходу вступить в бой с численно превосходящими силами противника. Однако он учитывал, что полк заслуженно является одним из самых боеспособных и возглавляет его бывалый командир, храбро воевавший с белофиннами, Герой Советского Союза, полковник Семён Петрович Березин.

Магомеду очень нравилось, как он говорил. Точь в точь, как говорили на годекане мужественные, почитаемые люди, – у него в Ураде, – медленно, негромко, но чётко и ясно. И все знали, как и там, в далёком аварском ауле, так и здесь на фронте, что за таким человеком…За его «неспешностью», «негромкостью», на деле стоит: железная воля, непререкаемая твёрдость, сила духа воина и готовность во что бы то ни стало выполнить поставленную перед его полком задачу. А посему, было не удивительно, что все его распоряжения и приказы выполнялись немедленно; «пулей», как шутили между собой офицеры.

* * *

«Возьми в пример себе героя!» – этот негласный девиз Магомед Танкаев выбрал для себя ещё в юности. Такими героями для него всегда были и оставались: легендарный земляк Хочбар, родиной коего была гордая, ни от кого независимая Гидатлинская долина. И великий имам Шамиль, его героический наиб и отчаянный храбрец Хаджи-Мурат…И его, Магомеда, прославленный дед Гобзало, конечно, почитаемый отец Танка, давший ему жизнь…И вот теперь, таким героем являлся полковник Березин. В котором соединились все те качества воина, какие страстно хотел выковать в себе сам Магомед Танкаев.

Пройдут годы…и о трёхзвёздном генерале, блестящем полководце – Магомеде Танкаевиче Танкаеве, член-корреспондент Российской академии наук, брат великого поэта Дагестана Расула Гамзатова, Гаджи Гамзатов пронзительно напишет: «В нём была гармония благородства, достоинства, чести и мудрости. Кавказец доблестной чеканки! <…>

Да, это была натура удивительно цельная и сильная, влиятельная и притягательная. Человек долга и принципа, он был первоклассный профессионал, в высшей степени компетентный, ответственный, требовательный. Вместе с тем ему были присущи такие высочайшие человеческие и гражданские качества, как мужество и стойкость, правдивость и отзывчивость, развитое чувство дружбы и чувство Родины – качества, благодаря которым личность делалась обаятельной, авторитет – непререкаемым».

..Напишут ещё очень и очень многое…Напишут достойные, известные всему миру, титулованные люди, как в нашей стране, так и за рубежом. Но…такие высокие, как полёт орла, отзывы и оценки, надо было заслужить ценой всей своей жизни, честным и благородным, не за страх, а за совесть, – служением своему Отечеству и народу.

…Придёт время, когда не он, а с него – героя, тысячи молодых людей нашей страны будут брать пример…Ну, а пока, как говориться, всё было в начале славных дел…

* * *

Между тем, была передана команда: «Командиры батальонов – в голову колонны! К командиру-у!»

Березин, не дожидаясь подхода комбатов, продолжал продвигаться впереди колонны полка к Шилово. Дальше ехать верхом на коне было равносильно самоубийству: вражеские снайперы и артиллерийские наблюдатели, были начеку, зорко следили за любыми перемещениями, и с азартом охотников, открывали прицельную стрельбу по отдельным всадникам, повозкам, автомашинам.

Первым подскакал на буланом коне к полковнику комбат А.И.Воронов. В полк он прибыл из военного училища. Рослый, подтянутый, всегда отлично выбритый и опрятный, со щегольскими офицерскими усами, с русыми волосами, зачёсанными назад, Арсений Иванович всегда был деятелен и энергичен. Вот и теперь он с плохо скрытым нетерпением ждал, оставаясь в седле, что скажет комполка. Но тот не спешил принимать решение. Командир нахмурил местами побитые сединой чёрные брови, ушёл в себя, и казалось, нервное возбуждение Воронова ничуть не трогало, не проникало в одетое в белый полушубок и перетянутое ремнями, крупное, плотное тело. Березина и впрямь сейчас занимало другое, то, что не давало ему даже спокойно выкурить папиросу. Крутые, лобастые, чутка припорошенные снегом скаты противоположного берега, заросшие редкой щетиной краснотала, делали, как назло, недоступной высоту 178,0. Зорким, набитым взглядом бывалого разведчика полковник определил, что широкая излучина реки Воронеж между Чижовкой и Шилово, обращённая в нашу сторону, покуда не занята противником. И в голове командира зародилась дерзкая мысль: используя темноту, и какой-никакой, видневшийся на скатах лесной массив, подойти к заданной высоте незаметно.

– А ты…я гляжу, всё место себе не находишь, комбат? Всё ищешь, куда себя деть, майор? – из-под собранного в тяжёлые, крупные складки лба и седоватых, словно ковыль, бровей смотрели на Воронова цепкие, изучающие глаза.

Майор зло усмехнулся. Почувствовал, как в натянутой улыбке рот его разъехался под усами в длинном узком оскале. Усилием воли подавил усмешку. Поймал беглым взглядом тёмную шишку, упавшую с тихим стуком на усыпанный сосновыми иглами глазированный наст, и, вытолкнув из горла едкий ком сомнений, по-военному кратко сказал:

– Боюсь, до чёрта ребят положим, товарищ полковник. Дюже рисково.

– Вот и я о том же, комбат. «Рисково»…это как есть, ровнёхонько в точку.

Березин мрачно вздохнул, приподнимая плечи, опустил на плечо Воронова в кожаной чёрной перчатке руку. Она предсказуемо оказалась тяжёлой. – Это хорошо…Очень хорошо, комбат, что у тебя сердце болит за наших ребят. Мы для них кто? То-то и оно…Отцы-командиры, они же – наши сынки, выходит. А сыновей беречь надо. Но приказы, сам знаешь, не обсуждаются. – Семён Петрович снова с пристальной значительностью посмотрел в серьёзную камышовую прозелень глаз майора, точно сказал не для всех: «А как ты хотел? Война, брат, такая подлая сука…Она без потерь не бывает».

В это время к ним подъехал начальник разведки полка Николай Сигизмундович Ледвиг, который успел уже побывать в бригаде майора И.Ф.Дрёмова. Эта славная бригада два дня тому назад под стальным градом огня форсировала реку Воронеж, и, потеряв изрядно в живой силе, всё же захватила малый плацдарм. Закрепилась на пропитанном кровью рубеже в ожидании скорейшей помощи. В этой героической бригаде Ледвиг – неунывающий майор – в деталях узнал все последние данные о противнике.

В разведке Николай Ледвиг не был новичком, был отчаянно храбр, но осмотрителен, дерзок в деле, но рассудочен, словом, слыл тёртым, стрелянным и умным разведчиком. В самом начале войны, где-то в районе Ельнинского выступа, в ожесточённых боях со штурмовыми бригадами 4-ой армии генерала Клюге, что продолжали активно наступать на Центральном направлении, Николай был тяжело ранен.

В 472-й стрелковый полк прибыл из госпиталя. Не по годам умён и находчив был майор. Эти качества хорошо были видны, высвечивались в его серых, умно-расчётливых глазах, в смелом разлёте бровей и волевой складке упрямого рта. Все эти качества нравились Березину, и он всегда прислушивался к его резонным и дельным советам. Вот и сейчас, спешившись с другими командирами батальонов, комполка внимательно, не перебивая, словно окаменев, слушал чёткий доклад разведчика.

– Прямо перед нами видны укреплённые окопы противника. Если посмотреть справа налево, то в полосе предстоящего наступления полка можно увидеть три установленных ротных опорных пункта.

– Так, так…А какие силы на высоте и в глубине? – напрямую спросил Семён Петрович, потирая ладони. Затянутые в грубую кожу перчаток они, как два наждака, шуршали, хрустели, скрипели.

Настороженно выслушав все данные, определив, что на фронте наступления по численности пехоты полк в три раза превосходит противника, полковник Березин, поправив папаху, заключил:

– Ну, что же, товарищи командиры, в общем и целом наступать можно. Из двух зол выбирают меньшее, а третьего нам не дано.

Приказ Ставки однозначен: во что бы то ни стало форсировать реку, и. кровь из носу, – закрепиться на той стороне! И держаться, держаться всем смертям назло, до последнего подхода наших основных сил. Знаю. Трижды знаю – задача не из простых…Тем более, что огневой поддержки со стороны артиллерии кот наплакал…А это значит: сломать фашистскую сволочь на переднем крае можно только благодаря внезапным, слаженным и самым решительным действиям, имея при этом превосходство в пехоте. Медлить нельзя, товарищи командиры. Бригада майора Дрёмова истекает кровью! Ждёт выручки. И мы должны ей помочь! Всем всё ясно? Вопросы есть?

– Никак нет, товарищ полковник.

– Ну, тогда с Богом. Сынки. Возвращайтесь к своим батальонам. Выступаем! – весомо скрепил Березин, и через приступ кашля, крикнул в след:

– Комбат Воронов, задержись.

Майор сосредоточенно внимал. Комполка Березин всегда говорил о насущном, жизненно-важном, напрямую связанном с интересами своих бойцов и офицеров, среди которых не было продажных шкур, колеблющихся, склонных к предательству-дезертирству, а только те, кто сознательно и самоотверженно шёл защищать от врага рубежи своей Родины. Потому, к майору, вместо охватившей его командирской привычной деятельности, вновь вернулось напряжение, чуткое ожидание. Зоркость и желание понять: с чем связана задержка, и какую роль и задачу отводил ему командующий, в своей нежданной, сокровенной беседе, в своём замысле.

– Комбат, – полковник пытливо посмотрел в глаза майора. – Считаю своим долгом предупредить тебя, Арсений Иванович. Для твоего батальона…самый ответственный, самый сложный участок.

– Это я уже понял, товарищ полковник, – твёрдо прозвучал ответ.

Березин, опытный боевой офицер, смотрел на другого боевого офицера, своего младшего по возрасту и званию фронтового товарища и точно прощупывал его и просматривал ещё раз. Не взглядом, не слухом, а потаённым невидимым лучом из своих тревог и сомнений.

– Скажи, как на духу, комбат.…Удержишь позицию?

– Попробую, товарищ полковник. Без поддержки артиллерии…Трудно. – Со сдержанной осторожностью дабы не порвать нить доверия, не обнаружить своих истинных дум и переживаний, ответил майор.

– Пробовать нельзя. Дрогнешь, твоему батальону – конец. Немец лют на нас за свой провал под Москвой. Тогда не шутил, а теперь и вовсе остервенел…

– Знаю, товарищ полковник. – Воронов сыграл желваками, чувствуя на себе непрерывное зоркое наблюдение.

– Вот и славно,…коль знаешь, Арсений. Да только знать мало, – скрежетнул зубом Березин. – Удержать надо будет свой пятачок. Врыться, вгрызться, вбиться в него, мать-перемать, гвоздьми!

– Есть удержать, товарищ полковник.

– Хмм…Я что-то худо помню твоих ротных, майор. Есть среди них стоящие? Ну, что бы, сам понимаешь!..

– Так точно, есть, Семён Петрович. Особенно один, командир 1-ой роты…

– А кто там? Ну-ка, напомни старику.

– Капитан Танкаев.

– Ах, да…припоминаю… – суровый взгляд комполка оживился. – Кавказец?

– Так точно.

– Грузин? Осетин?

– Никак нет. Дагестанец. Точнее аварец. Магомед Танкаев, выпускник Краснодарского пехотного училища.

– Ишь ты, аварец…Что ж, тоже лихой народ, знаю. Ну и как? Надёжный? – Полковник вскинул ковыль бровей.

– Надёжней не бывает. Делом в боях проверен. Имеет награды. Чистый булат. Джигит, одним словом.

– Джи-ги-ит, говоришь…Добро, коли так…Вот такие орлы там и нужны. Чтоб до конца…Что бы насмерть стоял, не пропустил, понимаешь, их сучьи танки!

– Этот умрёт, не пропустит.

– А ты слишком ли загибаешь, комбат? – недоверчиво усмехнулся в усы Березин. Ну ладно, ладно! Знаю я вас чертил…Поглядим. Если выдюжит твой молодец, познакомишь меня с ним поближе. Ну, что же, удачи, комбат. И твоему горному орлу, капитану Танкаеву. Но главное, помни: нам не погибнуть, – выстоять надо! Береги солдат, майор. Каждая светлая голова, каждое отважное сердце и верная рука нам нужна. Не завтра, а уже сегодня!

Полковник вновь положил на плечо Воронова свою тяжёлую руку, ровно заслонял его батальон от гибели и смертельных опасностей.

* * *

Взаимодействуя с соседями и используя их успех, сапёры 326-го сапёрного батальона в ту же ночь навели четыре штурмовых пешеходных мостика и подготовили три парома для переправы артиллерии через реку Воронеж. Пилы и топоры визжали – чакали несколько часов к ряду. Как не старались, а характерного весёлого «звона» и «вжиканья» – было не избежать. Белая стылая щепа кудлатым лоскутьём летела по сторонам. Глаза, суеверно притихших стрелков, напряжённо мерцали в сырой, набухшей сыростью тьме. Страх – быть обнаруженными – то и дело хватал за горло, холодил пах. Все прекрасно понимали: не окопавшийся полк – был превосходной мишенью для миномётов и артиллерии врага. Едва ли не каждый, в сём звенящем чаканье топоров слышал: не то голос судьбы, не то смерти.

Да, так и было, пожалуй…Но люди, уставшие от жалящей щекотухи боязни и страха, чёрт побери, сходились в одном: какая к хрену разница между смертью и судьбой? «Верно, братцы! Обе эти паскуды в конце концов, вколотят тебя в одну и ту же яму, вырытую в земле заступом али снарядом».

…А топоры продолжали стучать и стучать…И только непрерывный гул моторов в воздухе, да громкая кононада артиллерийских орудий в черте пылавшего города, не дали возможности немцам прежде времени обнаружить, укрывшийся в жидком подлеске полк Березина.

* * *

В роте Танкаева, стрелков перед боем маяла – колотила таже знобливая лихорадка. Вновь укомплектованный полк был полон ещё необстрелянными новобранцами, и это портило дело; опасно возбуждало, вгоняло в ступор. Дёргало и без того перетянутые, взвинченные нервы бойцов. Тут и там, несмотря на дозор взводных и политруков, змеились, поднимали голову вредные голоса:

– Э-эх, кореши, вот и втюхались мы – по самое не хочу…– цвиркая ниткой слюны через щербину в зубах, с нескрываемой злобой протянул ушлый новобранец Косых. И, воровато зыркая по сторонам быстрыми хваткими глазами, вновь коротко цвиркнул слюной. – Твою мать…тут-то и захолерит в этом дерьме нас фриц.

– Да уж, влипли. Слякоть, холод и тьма… – с готовностью согласился кто-то рядом из молодых призывников и угнетённо добавил: – Не уж то и правда…в этом бучиле нас немец положит? – и через паузу дрогло и жалобно. – А меня сестрёнки младшие дома ждут. Мамке обещался вернуться. Сгинут они без меня. Батю…ещё в сорок первом…под Тулой убили. Похоронка пришла. Мамка от горя едвась не обезножила.

Это с взволнованным придыханием обранил в набрякшей тишине негромким голосом рядовой Сметанин, по прозвищу Сметана; бледный, с припухлыми, будто покусанным пчёлами, лицом, на котором от тревог, усталости, сомнений и страха, залегли нездоровые тени и преждевременные морщины. Среди этих наметившихся складок, пороховых конопатин и растёртых рукавом мазков сажи, мерцали смиренные светлые глаза, которыми он беспокойно и сострадательно обвёл боевых товарищей, с коими по воле злого рока его свела война. Будто жалел их за угрюмое ожесточение и кремнистое очерствение душ, за единственную, оставленную им свободу – проливать свою и чужую кровь, убивать и умирать.

– Не ной, Сметанин. Не к тебе одному пришла в дом беда! А ещё комсомолец…слюнтяй! – раздался справа, из темноты крепкий голос командира отделения – ефрейтора Петренко. – Ты, паря, часом не из поповичей будешь? Гляди! Присмотреться к тебе след…Фашистов бить надо! Кто твои кишки на кулак готов намотать. Родину, товарища Сталина защищать надо, понял, Сметанин? Покуда их всех гадов не выбьешь до последнего, спать не моги, жрать не моги, понял боец?!А то, я гляжу…ты всё ещё мамкины пирожки не высрешь. Знай, я в бою с тебя глаз не спущу. Ишь ты, всё о светлой могилке…с венком да оградкой мечтает. Её, боец, ещё заслужить надо!

– А ты нет, Петренко? Ты не мечтаешь? Что ж тут плохого? – с оглядчивой неуверенностью и обидой возмутился Сметанин. Глаза его с суеверным беспокойством блеснули, по первости в сторону тонущего в багровых разрывах города, затем по верхам деревьев, над которыми замыкалась стылая темь. Речной ветряк, торопил, кусал низкие тучи и, раздирая их, оголял угольки далёких и равнодушных звёзд.

Бойцы малость помолчали. Хлябистую мокреть тишины вновь нарушил по-бабьи стенающий голос Сметанина:

– Да нельзя мне в бой, рябцы, никак нельзя…родные…

– Ну, ни хрена ты даёшь, Сметана. Ты чо, козырной средь нас? Или очко жим-жим?

– Злорадно усмехнулся Косых и глумливо перемигнулся с другими.

Его приблатнённых гримас угрюмые бойцы не разделяли, но!..Тон и слова Сметанина, болезненно задели скучковавшихся – плечо к плечу, таких же молодых, как и он сам, солдат. Неприглядность этого жалобного нытья, в данном раскладе, была подобна плаксивому звуку смычка, ненароком прозвучавшего среди грохота-скрежета-визга, как если бы кто-нибудь в кузнечном цеху или у прокатного стана вдруг да коснулся нежных скрипичных струн. Этот нелепый, но искренний, чистый звук, жалобный взгляд, возможно, сочувственно понятый и разделённый на гражданке, нынче обжёг и резанул души. Он нарушал грубую простоту их солдатского единства, их сурового бойцовского духа, коим они – сами угнетённые жуткой неотвратимостью грядущего, – жаждали укрепить себя перед боем.

– Ты что ж, паскуда? – пуще вскипел Петренко. – Отделение наше позорить? Взвод? Роту капитана Танкаева?!

– Да нет же, товарищи! – не унимался Павел Сметанин. – Хоть проверьте, братцы! Рана у меня давняя на колене открылась. Прежде, на марше, споткнулся, зашиб чашечку. Я ж честное комсомольское…не могу, товарищи…Вона, гляньте, распухло как…Ну, скажи, хоть ты Косых! Мы ж рядом в строю шли…

– А ты не тычь, Сметана! – Косых вдруг ляскнул по-волчьи зубами у него перед носом. И, с вызовом щёлкнув себя ладонью по ляжке, стрельнул слюной под ноги Павлухе. – Ты только глянь, братва! Три дня как в теплушке знакомцами стали…Ещё обнюхаться не успели, а он фазан, уже нашёл себе приблуду. Но я не фраер.

– Встать, рядовой! Кто таков? – резкий, не терпящий возражений голос, заставил всех прикусить языки.

Косых поневоле поднялся, метнул, на посмевшего осечь его, взгляд. Глаза зло сузились. Перед ним стоял старшина их взвода Иван Трофимов – ражий широкогрудый дядька лет сорока пяти, бывалый солдат, с оторванной пулей мочкой правого уха. Правая рука его лежала на автомате, другая, с каким-то тихим озлоблением вертела в пальцах сломанный прутик.

– Кто таков? – холодно повторил старшина.

– А то, не знаешь? Бум знакомы, старшина. Рядовой Витек. Командуй, я подчиняюсь, а? – Косых остро и дичало зашнырял глазами туда-сюда. – У меня и допрежде начальничков было по ноздри, не привыкать, а? Хоть и не любил я их зараз – краснопёрых.

– Отставить! Не бухти поперёк сынок. Твоё дело теперь солдатское: ни с переду, ни с заду. Получил приказ – встал и пошёл. Молчать! Я нанюхался пороху не с твоё! – Трофимов померцал тёмными посуровевшими враз глазами и, оголяя плотные до черноты прокуренные зубы, отрезал:

– Доложить по уставу: кто таков!

– рядовой Косых, товарищ старшина.

– Из блатных?

– А то! Глаз – алмаз, старшина. Я ведь туточки по призыву нашего любимого вождя…Замечу, по добровольному желанию. Дядя.

Весь, как на шарнирах, Косых и глазом не успел моргнуть, как красные ручищи старшины камнями упали ему на грудь, сгорстили и встряхнули, что вещмешок, дважды оторвав от земли.

– Слушай ты! – на щеках старшины катались обтянутые бурой, шершавой, как наждак, кожей желваки. Косых, ухваченный за грудки, пригнул голову и с жарким ужасом глядел в олютевшие глаза Трофимова, ждал страшного удара, который вот-вот, вырвет из-под ног его землю.

И то, правда: не только зарвавшегося урвана, но и матёрых, откормленных фрицев умел Иван Трофимов валить с ног в рукопашном бою своим вятским набитым ударом в голову.

Ан нет.…Не ударил, опытный старшина рядового, не своротил скулу. Однако сорвал на нём злость за свой нарушенный передых перед боем; за то возмущение, которое пережил, услыхав от приблатнённого щенка: не уставную речь и наглые «наскоки» на своих боевых товарищей. Дерзкий выкрик Витька взбесил его окончательно. Он ещё раз, только шибче, встряхнул заёрзавшего в его «ухвате» бойца, и, с трудом удерживая кулак, зудевший желанием, в упор прохрипел:

– Заткнись, гадёныш! Сопля паршивая! И заруби: тут тебе не там!..

Я тебе не «дядя», а замком взвода, старшина Трофимов. Бойцы не «кореши», а товарищи. Тебе с ними в бой идти…Где ты – огрызок человечий, нашёл «приблуд» и «фраеров»? Будь достойным служить в нашем полку! Будь достоин роты капитана Танкаева. Сиди не рыпайся, жди приказа. И чтоб тут не воняло! Молчи, сучёнок, не то гляди…до переправы не доживёшь.

– Брось, старшина! Оставь парня… – вступился сержант Петренко. Отводя от дрожащего носа Косых Иванов костистый кулак. Не ровён час…выведешь живую силу до боя.

Но охваченный праведным гневом старшина, не сразу разжал кулак. Клеймя раскалённым взглядом Косых, бросил:

– Впереди бой! Имей уважение к смерти, солдат. Многие из нас нынче последний раз звёзды видят…Ты всё понял, сынок?

– Так точно, товарищ старшина. Не дурак. Напускная уголовная «блоть», как рыбья чешуя, слетела с него.

– Дурак ты или нет…бой покажет. Пули дураков любят. Тут и до тебя в полку…»добровольцы» были из ваших…Всё права качали. Совсем, как ты: «Мы – герои! Променяли нары на окопы, чтоб добить фашистского зверя в его логове…» И прочую муру мололи. А после первого боя в зады запросились, на нары….

– И что ж, отпустили? – не удержался Витёк, вскинув брови.

Старшина неодобрительно покачал головой, скосился неприязненно на ершистого бойца. Молча покусывая губы, – видно, сдерживал просившееся наружу резкое слово, глухо сказал:

– Да нет. Они уже больше никуда не рвутся, не просятся. Червей в братских могилах кормят.

– Так…и я никуда не прошусь! – придушенно просипел Косых. – Мне завтра под пули идти, кровь проливать…

– Цыц! Отчего «завтра»? Нынче послужишь Родине. У тебя, герой, видать перед атакой, как у бабы при виде мужика в бане, все мозги отшибает. Это ж у них – куриц, мозги ниже пупка.

Вокруг, давясь смехом, гоготнули стрелки.

Но Иван Трофимов, ровно не слышал:

– Тебя, чертогона, давно надо б на фронт…

– Кто спорит? Так фарта не было!

– Ну, теперь будет у тебя и фарт и козыри. Будь уверен.

Рука Трофимова нехотя разжалась. Рядовой Косых уверенней почувствовал твердь под ногами; неловко покашливая в кулак, хотел было отойти прочь, когда услышал грозное:

– Куда? Приказа идти не было.

Косых замер, не выдержал, – повернувшись, через поднятый ворот шинели, улыбавшегося Трофимова:

– А ещё старшина Красной Армии…Чем же вы лучше вертухаев на вышках?

Не стерпел и Трофимов, – выталкивая Косых из гудливого круга бойцов, наступая ему на запятники ухлюстанных грязью сапог, недобрым голосом пообещал:

– Ну, гляди, рядовой Витёк. Я с тебя, паразита, глаз в бою не спущу. Ежли, что …своёными руками, как вша раздавлю.

– Отставить, старшина! Что тут у вас происходит?

* * *

Твёрдый голос, с лёгким кавказским акцентом, мгновенно оборвал смешки и возгласы солдат. Все тотчас повскакивали с мест, захрустев снегом, замерли по команде «смирно!».

Перед ними стоял командир роты капитан Танкаев. Высокий, широкоплечий, стройный, как тополь, в офицерской долгополой шинели, перетянутой ремнями, в шапке-ушанке плотно надвинутой на чёрные брови, из-под которых на солдат смотрели строгие, внимательные глаза.

Стрелки, насторожившись, слушали, ждали, вытянув руки по швам.

– Вольно.

– Отделение, вольно-о!

Командир глянул в лицо старшины – уловил сухой и тревожный блеск его глаз, следом резанул цепким взором по остальным.

– Так в чём дело, старшина? – капитан дёрнул безупречно выбритой впалой щекой. – Службу не знаешь? Докладывай.

Раздувая крылья ноздрей, Трофимов ждал конца фразы. С досадой облизал обветренные губы, глухо зарокотал баритоном:

– Так, ерунда…товарищ капитан.

– «Ерунда» или нет, – судить мне.

– Да вот, провёл необходимую беседу с бойцом, товарищ капитан. Вложил ума-разума, новобранцу. Азы воинского устава, так сказать…

– Фамилия, имя? – Магомед Танкаев пристально посмотрел на ретивого новобранца, и тот приметил в чёрно-карих глазах ротного фиолетовый перламутр далёких пожарищ.

– Рядовой Косых. Третий взвод, четвёртое отделение.

– Ну и как, рядовой Косых…Усвоили наставления старшины Трофимова?

– Так точно, товарищ капитан.

– Это хорошо. Рядовой Косых. Здесь армия, фронт…Запомни это раз и навсегда. Боец. Смерть целует лишь один раз. Встать в строй.

– Есть, встать в строй!

– А с этим что? – Магомед Танкаевич, перевёл взор, на опиравшегося на СВТ-40, – полуавтоматическую винтовку Токарева, – бойца Павла Сметанина.

– Да тожить…гусь бедовый, товарищ капитан, – недовольно буркнул в усы старшина. – Рядовой Сметанин. Не понос, так золотуха…Жалуется рана у него, дескать, давняя открылась. Чёрт бы побрал его, не солдат, а баба. Как в бой, так у него…

– Я попрошу вас помолчать, старшина! – повысил голос ротный. – Почему не приняты меры? Мне хромоногие и больные в бою не нужны. Немедленно проводить бойца к санитарам. Общее выступление через пятнадцать минут.

– Есть проводить! – гаркнул замкомвзвода и призывно мазнул взглядом по сержанту Петренко.

Растерянный Сметанин, встретив неожиданную поддержку со стороны грозного ротного Магомеда Танкаевича, оживился, благодарно заалел скулами, и командир улыбнулся ему одними глазами, словно сказал: «Лиха беда начало…Мы ещё повоюем с тобой боец Сметанин. Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом».

Сумеречный рассвет был тёмен, но Магомед видел, а больше чувствовал природным, каким-то звериным чутьём, что у деревьев, справа и слева следит за ним множество напряжённых, налитых ожиданием и решимостью глаз. От солдат исходил едва уловимый уксусный запах пота, кожаных сапог, ремней и подсумков, полусырых шинелей. Телогреек и несвежего белья. Так горкло пахли обугленные развалины и прогоревшие пепелища селений, так пахла передовая, пах фронт, уличные бои. Сожжённая техника. Разбитые снарядами подводы, жилые подвалы и чердаки, места погребений.

Капитан, заложив руки за спину, не спеша прошёлся туда-сюда в ожидании своих командиров, задержавшихся у политрука батальона Тихомирова. Магомед по-прежнему продолжал ощущать на себе цепкие взгляды бойцов, видел: у огневых точек, на сторожевых постах, у деревьев, за стволами которых, в минуты возможного обстрела могли бы укрыться стрелки, – повсюду были видны совсем молодые, мальчишеские лица, исхудавшие, утомлённые, но с блестящими живыми глазами, жадно и преданно озиравшими его, ротного командира.

Своего отчаянно смелого капитана, солдаты любили, побаивались, но больше уважали. Нравилось бойцам в нём решительно многое: в какой бы ситуации-переделке, бою не доводилось ему быть, он всегда оставался образцом подтянутости, аккуратности и исполнительности. «Приверженность дисциплине, воинской выправке для него были не уставной формальностью, а истинным выражением отношения военного человека к состоянию своего взвода, роты, а позже полка, дивизии…Отношения военного человека к состоянию вооружённых сил Отчизны, к уровню обороноспособности страны. Такова была его духовная суть, гражданская, человеческая ориентированность.

Эти достойные качества воина, – видели, как рядовые бойцы, младшие командиры, так и вышестоявшее начальство, и, право, не раз отмечало в своих раппортах: «…Весь его боевой опыт был обретён им личным трудом, а признание – завоёвано личным подвигом. Не было за его спиной «толкачей» и впереди не было «тягачей». Прежде всего, был он сам, и путь он одолевал свой, собственный».

И то правда: это была натура особой ковки, склада, призвания. «Личность самой высокой, чистой пробы, сильная, красивая, гармоничная. При всей строгости, порой жестокости кавказского характера он был жизнелюбив, жизнерадостен и, что особенно запомнилось, ироничен в восприятии окружающей действительности, равно как и собственной персоны. А это, как известно, черта, свойственная людям с самым высоким и осознанным чувством независимости и внутренней свободы».33
  Г. Гамзатов, член-корреспондент Российской академии наук.


[Закрыть]