Текст книги "Сталинград. Том первый. Прощайте, скалистые горы"

Автор книги: Андрей Воронов-Оренбургский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Глава 1

…Бледный предзоревый набрызг света вливался через шёлковую завесу тяжёлых портьер, слабо освещая стену с широким табасаранским ковром, высвечивая на нём мерцавшее серебро скрещённых шашек и сабель, кинжалов и дорогих охотничьих ружей, – подарки от именитых, известных всему миру, политических и государственных деятелей стран Варшавского договора: Х. Гофмана, Э. Хонеккера, В. Ярузельского…От дорогих земляков-дагестанцев и боевых друзей, от прославленных сослуживцев-командиров ВДВ и начальников Северной группы войск, командующим которой он, генерал-полковник Магомед Танкаевич Танкаев, был с 1968 года, и которая, во всеоружии стояла лицом к миру с объединённой группой войск НАТО в Европе. В то время СГВ – была одной из крупнейших в Вооружённых силах СССР и имела особый статус. Понятное дело, отсюда и жесточайшее требование – быть в постоянной боевой готовности, чтобы войска могли дать отпор решительно и молниеносно защитить интересы Родины. «Этим и определились те высочайшие требования, которые предъявлялись к личному составу, офицерскому корпусу, и конечно, в первую очередь к командующему СГВ. На эту ответственную должность назначались лучшие из лучших военачальников Советских Вооружённых сил. И был не писаный закон: через каждые четыре года здесь менялись командующие, как бы хорошо они не служили, как бы великолепно себя не проявили».11
  М Тинамагомедов, генерал-лейтенант.


[Закрыть] Что ж…быть может, в этом была своя военная мудрость и логика: каждый из них мог внести свежую струю в боевую подготовку и мощь наших войск. …Под глазами генерала Танкаева залегли тёмные круги, и когда он во второй раз попытался отыскать плоскую картонную пачку любимого

«Казбека», рука его была напряжена и едва заметно дрожала. Он провёл тяжёлую ночь…Сны были наполнены вспышками ужасных картин былых

* * *

сражений, преследовавших его сквозь красный буран, свинцовый дождь, стылую слякоть военных дорог, бескрайних кровавых полей и речных переправ… Где он – зелёным, необстрелянным лейтенантом, с такими же ребятами, принял первое боевое крещение, с лихвой познав, до мозга костей, всю силу и стальную мощь третьего Рейха.

Эх, путь-дорожка фронтовая… В те огненные годы налитые смертоносным свинцом, сын Дагестана Магомед Танкаев, родом из затерянного в горах аула Урада, командовал взводом, ротой, батальоном, полком…

Его подразделения приняли участие в важнейших операциях, где решалась судьба нашего Отечества в составе Западного, Калининского, 4-го, 1-го и 3-го Украинских фронтов: в Смоленском, Московском, Сталинградском, Донбасско-Миусском, Корсунь-Шевченковском, Львовско-Сандомирском, Висло-Одерском, Пражском сражениях.

«…Магомеда Танкаевича можно было видеть там и только там, где особенно тяжело приходилось его воинам! Смуглый от природы, он совсем почернел от постоянного недосыпания и нервного перенапряжения…» Как Бог свят! Это строки из наградного листа…и таких листов было много.

Пехотные полки, которыми он командовал на фронте, были по достоинству отмечены высокими наградами:

823-му краснознамённому стрелковому полку за штурм и взятие города Дембица и успешные боевые действия в Львовско-Сандомирской операции было присвоено почётное наименование «Дембицкий»;

460-й полк был награждён орденом Александра Невского за доблесть и мужество, проявленные при овладении городом Рыбник

Великую Победу полк Танкаева М.Т. праздновал 9 мая 1945 года в освобождённом городе Прага. Преследование и уничтожение фашистов продолжалось до 12 мая.

* * *

…Было еще очень рано. Восточный горизонт едва-едва начинал светлеть, робко пытаясь бросить на улицы и бульвары Москвы первые тени. Магомед попытался уснуть. Но лишь только закрыл глаза, как перед ним вновь вспыхнуло разрывами лилово-чёрное, гудящее раскалённым металлом небо с огнистыми полосами; раскатистый гул вражеской артиллерии, рвал барабанные перепонки, четвертовал волю ураганным огнём…

Клочья былых сражений, как очереди трассирующих пуль, вновь и вновь опаляли память генерала.

Кто-то рядом за бруствером, упав на дно грязного окопа, бился в предсмертных корчах, облипший землёй и талым багряным снегом, скалил кричавший рот и истошно молил о смерти, точно жаждал, чтобы колючий огонь ударил в него, убил непрерывно-дикую муку.

– Застрели, умоляю!.. – солдат протягивал к нему красные, окутанные паром руки.

…Магомед хотел броситься к своему бойцу…Но в следующую секунду, под вспыхнувшим расплавленной латунью небом, в котором пылали лампады осветительных ракет, обгоняемый криками бойцов, яркими брызгами и тенями, что летели – скакали по ноздрястому снегу, к нему, пригибаясь под пулями, подбежал сержант Вершинин. Жадово хватая ртом воздух, дроглым сорванным голосом доложил:

– Товарищ капитан! Танки!! С левого фланга…Прор-рвали оборону!..Отходить надо! Как червей…на гусеницы намотают…– животный страх заливал мутью телячьи глаза Вершинина. Подпоротая свинцом щека дрожала, из раны частила кровь.

– Сер-ржант! – капитан, точно орёл когтями, сгорстил Вершинина за грудки и яростно встряхнул, разорвав ворот гимнастёрки. – Что, сержант? Страшно умереть за свою Родину? Да я тебе, собака, прежде намотаю кишки на свой кулак! Где Кравчук? Где твой командир третьего взвода?

– Убит! Блиндаж накрыло…Связи нет, капитан!

– Связь наладить!! Принимай взвод, сержант! Раздать гранаты! Будем бить псов бронебойными. На смерть стоять! Понял приказ?! – впиваясь в землистое лицо сержанта чёрными с фиолетовым отливом глазами, яростно прорычал ротный Танкаев.

Он хорошо помнил, как воспрял духом сержант, а на его окаменевших скулах слабо загорелся румянец решимости и надежды выстоять, выжить.

Вершинин, дёргая шершавой, грязной от крови и пороховой гари щекой, щурясь от ртутного света разрывов, обжигавшего его расширенные зрачки, хрипато выпалил:

– Так точно, товарищ капитан. Есть стоять насмерть! – В глазах его больше не белел и не прыгал через скакалку страх. Капитан Танкаев, бесстрашный аварец, командир их роты, который ни разу не прятался за спины своих бойцов, – стоял перед ним; как воплощение вековечной, неукротимой стихии, витающей в Кавказских ущельях, воспроизводимой в каждом поколении горцев, – стоял перед ним, готовый драться и умереть со своими солдатами, но не сдать позицию, не отступить перед стальной, огнедышащей мощью врага.

Впереди послышался тяжёлый гуд моторов. Оба прикипели напряжёнными взорами к расцвеченной всполохами холмистой воронежской степи.

…Накануне, какой-то важный краснобай из особистов, с пеной у рта убеждал офицеров штаба 472-го стрелкового полка, что де у фрицев ныне мало топлива и боеприпасов. Поиздержались…Что немцы-колбасники, – народ дюже пунктуальный и покуда не сунутся, не попрут…Будут следовать инструкциям и циркулярам своего вышестоящего начальства. Станут «крестовики», «псы-рыцари» дожидаться подвоза боеприпасов и топлива для своих железных «клейдесов» и «першеронов». «Что ж, гоготала ворона, как гусь, и – рот разорвала», – подумал тогда капитан Магомед Танкаев и оказался прав.

Чёрт в костёр! Всё оказалось под рукой у немцев: и топливо, и боезаряды, и всего, мать-то их…в избытке. Да только не «клейдесы» и «першеронцы» – Pz.IV – средние танки, – атаковали оборону наших бойцов, а новые «Тигры» и «Пантеры» из 2-й танковой дивизии СС «Дас Райх», оснащённые мощной 88-мм пушкой, способной уничтожать на то время любой танк союзников, равно, как и наш прославленный Т-34. Что уж тут говорить о нашей матушке-пехоте, которая для борьбы с танками противника была оснащена, отнюдь, не лучшим противотанковым средством! 14,5 мм – ПТРД (противотанковое однозарядное ружьё системы Дягтерёва) полностью изготовлялось из стали, разве, что за исключением деревянной пистолетной рукояти и весило более 17 килограммов! С ума сойти…Такая гиря на марше – отрывала руку солдату…А ведь при помощи этой «очугуневшей» руки ещё требовалось метко поражать цель! Но главное, даже не это…русский солдат неприхотлив и трёхжилен…ПТРД было практически бесполезно против немецких тяжёлых танков с лобовой бронёй толщиной от 100 мм. От башен этих стальных монстров бронебойные заряды ПТРД отскакивали, как орехи, не нанося противнику должного повреждения. Удел этих «дур», как в шутку, сами стрелки называли противотанковые ружья, – был: лёгкие и средние танки врага типа Pz.III или Pz.IV, броня которых не превышала 25 мм. Лишь жаркий «поцелуй» с бронёй этих машин, мог давать шанс на успех.

* * *

…Грозный, лязгающий рокот стали усилился, оглушил, своей мощью и рёвом, вогнал в оцепенение, зашевелил корни волос. Они ещё не видели их, но сквозь толстые подмётки своих, набухших от сырости сапог, вдруг ощутили, как дрожит и содрогается под неимоверной тяжестью неприятельских танков земля. Бруствер, усиленный камнями и щебнем начал местами крошиться и осыпаться, как гнилой сыр, когда внезапно из огня и дыма на расстоянии пятисот метров показались угрюмые, скошенные, бронированные лбы немецких танков.

«Один, два,…четыре…семь…девять…Твою в могилу мать…» – отсчитал и поперхнулся внутренний голос.

«Сердца всей роты Магомеда Танкаева, что зарылась в мёрзлую твердь, молотом стучали по рёбрам. Было прохладно, талый, пронизывающий до костей ветер, хватал за полы шинелей солдат, сёк лица, но горячие стежки пота, один бес, – срывались из-под касок на лица солдат. И немудрено…Таких огромных стальных чудищ, неудержимо – ходко прущих на них, ни капитан, ни его воины, ещё не видели. Жесткие стыки ребра и плоскости, рубленные сваренные швы на броне башен уклончивых от снарядов, длинные пушечные стволы и широкий, всёпожирающий, хваткий гусеничный захват тверди…ошеломил роту. Холодные сквозняки заходили в дрогнувших душах солдат, а кое-кто испытал откровенный животный ужас, скрутивший кишки, лишивший духа, даже вымолвить слово.

«Хужа Алла…Вот они железные псы!..Выродки ада…Хозяин земли, тот, кто её пашет…» – непроизвольно мелькнуло в голове Магомеда, старое, горское, вечное. И теперь проклятый враг властно и нагло перепахивал её многотонными танками, из-под зубчатых гусениц которых, как саранча, жирными ошметьями летела земля. Родная земля их великой страны народов.

В какой-то миг Магомеда внезапно пронзила калёной стрелой жуткая тоска; он испытал невыносимую слабость, от которой замозжало в коленях и в дёснах, зубами…

Смерть приближалась, а он был к ней, убей – не готов. Каждая клеточка, каждая пора его были переполнены пульсирующей жизни; грудь была вместилищем горячего дыхания, яростного, сильного биения молодого сердца. Аварского сердца, – острых переживаний и чувств. С этим он мог бы прожить долгие годы, пытливым усилием разума, страстной молитвой добиваясь ответа, зачем пришёл в этот мир? В чём смысл его появления на свет? Каков истинный замысел Творца, через родителей, давшего ему познать земную жизнь – её радости и страдания.

…Танки, выбрасывая в сырой воздух столбы сизо-чёрной гари, оставляя за собой глубокие, промятые, рыхлые борозды, хищно принюхиваясь стволами к изрытой воронками земле, подошли на четыреста метров. Магомед кожей ощущал каждый сожранный машинами метр, как медленное неотвратимое приближение гибели, которая ждала его и бойцов не в больничной палате под опекой врачей, не на смертном одре в окружении печальной, безутешной родни, а здесь. В стылом, охваченном первой весенней хлябью, безымянном поле…Душу заклёвывало – изъедало, гнетущее ощущение сего последнего, проживаемого им отрезка времени, среди предрассветных дымных, талых снегов; вспыхивающих, как диковинные звёзды осветительных хвостатых ракет и разрывов; всезаглушающего рёва моторов, лязгающих гусениц, и загнанного стука сердец его окопавшейся роты, которой он отдал приказ: «Стоять насмерть!»

… Всё это кипящей стремниной пронеслось в сознании и напруженных жилах Танкаева в считанные секунды. В следующее мгновение лицо его отвердело; в горячих глазах сомнений-растерянности, как ни бывало. Чёрно-карие, с огнистыми, гранатовыми зрачками, – они брызгали лихой, дикой ненавистью.

Перехватив автомат, напрягая под воглой шинелью крепкие плечи, он закричал своим воинам сильным голосом, который, перекрывая рокот моторов, прозвучал, как раскат грома, летевший от окопа к окопу:

– К бо-ою! Бронебойщики, гото-овьсь! Всем дер-ржаться!

Стрелять по моей команде-е! – не жалея проклятий в адрес врага, хватая ртом прогорклый воздух прокричал капитан.

И тотчас, будто услышав, его грозно-злые ругательства, оглушительно рявкнул головной танк. Раскалённый плазменный шар вырвался из аспидного жерла ствола, промерцал секундной вспышкой, превращая, каждую соринку и волос в слепящую слюду…Не долетевший двадцати саженей до траншей снаряд выворотил огромный ковш парной чёрной земли, нашпигованный осколками смертоносной стали. В лицо Танкаеву шибануло жаркой волной, кусок липкой, колючей, как наждак грязи шмякнул ниже левой скулы. В сердцевине груди капитана, словно одубело то, что ещё недавно, до танковой атаки ритмично и бодро гоняло кровь. Он ничего не чувствовал, кроме гудящего звона в ушах и порохового удушья.

– Шакалы!.. – сквозь кашель прохрипел Магомед, но уже без адреса, судорожно думая, сразу обо всём происходящем, готовясь к броску для смены позиции. В какую-то секунду он выхватил краем глаза, бегущего по траншее к третьему взводу Вершинина. Сквозь плёнку слёз, выбитых взрывом, капитан отчётливо запомнил, дёргавшуюся в такт перебежкам и прыжкам твёрдую, бурую щёку сержанта, защитного цвета хаки полусферу, съехавшей на бок каски…И в то же мгновение произошло, что-то молниеносное, чудовищное. Правый висок Магомеда опалило горячим ветром, сильно качнуло к брёвнам траншеи, а перед его глазами вместо окатистой верхушки каски оказался лишь зелёный обод, тут же упавший на грудь сержанта. У Вершинина не было больше каски, не было и макушки черепа, чисто срезанный осколком снаряда. Непостижимо и жутко, сержант пробежал ещё два-три шага и канул за обугленным бруствером.

Вай-ме! Он мог поклясться: как ясно услышал и будто сам ощутил мерзкий капустный хруст раздираемой плоти: нарастающая волна кипящей душевной боли полымем прошлась по его телу от груди до горла, звенящими стеклянными иглами воткнулась в уши…

– Бронебойщики-и! По передним танкам! Ого-онь!! Заряжа-ай! Ого-онь! Заряжа-ай!..

…Встречный натиск «тигров» и «пантер» из 2-ой танковой дивизии СС «Дас Райх» был ужасен. Эти непробиваемые, с бело-чёрными крестами на башнях и бортовых экранах бронированные машины, казались, заговорёнными, не знавшими преград. Они гнали перед собой смертоносный спрессованный воздух, разрывая его гулкими выстрелами пушек и кроя пулемётными очередями.

Твою мать!..Фашист бил и утюжил так – башки не поднять! Ближний к Танкаеву танк зловеще поворотил широкую, приземистую башню, дуло хищно выискивало цель – пулемётный расчёт, – и харкнуло длинной огненной метлой, послав шаровую молнию. Снаряд с дьявольской точностью достиг цели, взметнув к дымному небу расщеплённые брёвна, косматую стену земли и бездыханные, словно тряпичные, тела стрелков из 1-го взвода.

Пахнуло душным паром огромного мясного казана. В развороченной, осыпавшейся теснине окопов, сквозь копоть и чёрную гарь дрожал и курился желтушный воздух, ровно в нём исчезала и гасла уничтоженная материя, будто в нём плясали демоны…Не то крутились, изгибались и, мерцая прощальными искрами, уносились в небо души погибших защитников.

Уф Алла! Магомед лихорадочно огляделся. Забитые глинистым крошевом скулы командира корёжила судорога. Рассвет дёргался короткими вспышками: ртутно-красными, оранжевыми, лиловыми, рыжими…Вспышки озаряли орущих, стреляющих, перебегавших с места на место людей, умирающих, тщетно хватавших руками воздух. Бойцы шарахались от взрывов, прикипали к земле, снова стреляли, снова гибли и снова меняли позиции. Бой засасывал роту капитана Танкаева в гибельную воронку, пережёвывал железными челюстями, заворачивал в огромный вонючий войлок, прожигаемый багрово-красными взрывами. В ноздри шибало взрывчаткой, палёным мясом-сукном, горелой костной мукой и сожженной в пепел землёй…

Магомед в яростной злобе шваркнул ладонью по плоскому рифлёному диску ДП. Ствол был горяч, как раскалённый на огне вертел, – ручной пулемёт Дегтярёва, простой и надёжный, точно по колдовству – заклинило. Рядом у ног капитана, уткнувшись лицом в пропахшую солдатской кровью и мочой слякоть, лежал труп пулемётчика Степана Каткова; пули искромсали его грудь, превратив в решето.

– Иай, шайтаны! Будьте вы прокляты! Пристрелялись суки! – сатанея от свинцового шквала огня и всепожирающего горлового рокота вражеских моторов, харкнул спёкшейся слюной капитан. Он вдруг снова почувствовал, зашевелившийся меж лопаток игольчатый ужас, желание кинуться вспять, расступиться на пути этих беспощадных, непробиваемых машин. Ужас его был от отчаянья, от невозможности удержать на месте танки противника, пробить их панцирь, заставить гореть, приколотив их чавкающие гусеницы к земле. Впрочем, ужас длился не больше секунды, переплавляясь в слепое бешенство, в стремление поскорее подпустить этих пятнисто-полосатых чудищ и взорвать себя вместе с одним из них тяжёлой связкой противотанковых гранат.

И…о чудо! Он вновь, как тогда под Смоленском, в июне 41-го, когда вместе со своим взводом получил первое боевое крещение, – будто услышал с пламенеющих Небес голос отца Танка: « Бисмилах…Сын мой! Мы все стоим на плечах наших предков…Смотрим их глазами по-новому на окружающую жизнь, живём их адатами и чтим их могилы… Если мы помним о них, они оживают в час беды и наполняют нас верой и силой… Ты, сможешь победить, если будешь слушать священный голос предков. Помни, из какого ты рода, сын. Чти смелость неистового Хочбара, храбрость и непреклонность своего деда – мюршида Гобзало! Бей врага, презирая смерть! Страх не родит героя, говорят наши горы. Только огонь делает железо мягким. Так сделай броню врага мягкой, как воск!»

Потрясённый услышанным, снизошедшим, – ещё сильнее воспрял духом капитан Танкаев. Закинув на плечо ППШ, крепче перехватив связку гранат, он, по-волчьи увёртываясь от осколков раскалённого метала, бросился вдоль траншей, поддержать боевой дух оставшихся взводных и мужество рядовых своей роты. Трассирующие пули немцев прочёркивали, оранжевые-малиновые строчки, поднимали кремнистые вихры мёрзлой земли; щёлкали по каменистым насыпям брустверов, отскакивая от булыг, как брошенные окурки. Но Танкаев ловко прижимаясь к стенкам траншей, пригибая корпус к земле, перескакивая через трупы, сквозь пули домчался до пулемётного гнезда третьего взвода, погибшего старшего лейтенанта Кравчука. Магомед уже видел пулемётный расчёт, стрелков, густо залёгших за щербатым бруствером, когда нежданно напоролся на повороте на двух солдат из своей роты. Тут же признал их: Сысоев и Гавришев. Оба были легко ранены; лица цвета олова – чугуна, в запавших глазах плескался неудержимый страх. Бойцы замешкались в нерешительности, столкнувшись, лоб в лоб с командиром. Было видно: сейчас дрогнут и побегут. Дикое, напряжённое до предела молчание, растерянные взгляды не сулили устойчивости…Одержимые паникой бойцы, попытались шарахнуться в переды, обойдя командира. Но железная рука Магомеда схватила за ворот одного из них, припечатала к брустверу.

– Стой! Куда?! Богом клянусь, застрелю, как собак! – чернильно-золотое, фиолетовое дрожание яростных немигающих глаз парализовало стрелков. Но, обезумевшие от кромешного ада, оба молчали. Незримые железные костыли страха, которые вбили в их разум танки СС, сделали их глухонемыми, лишили понимания, раздробили действительность на множество осколков, кои теперь – перед ожесточённо-суровым лицом ротного, силились соединиться, но костыли страха мешали, застряв глубоко, превратив их в ничтожества.

– Ты кто? – капитан впился горячими глазами в солдата, которого крепко держал за ворот. Жгучая, неуёмная, кавказская сила хлынула в рядового из этих чёрных глаз. Окатила изнутри кипящим потоком. Пропитала каждую заледеневшую клетку, растапливая в ней застывшую кровь. Мозг рядового начал оттаивать, но поселившийся в нём страх не исчезал, трогал изнутри ледяными перстами. Солдат вконец растерялся. Этот одержимый капитан, угрожал ему теперь больше, чем наступающий враг и готов был сейчас сделать с ним что-то жуткое, вроде смерти. У него дрогнули пальцы, сжимавшие автомат. Зубы стучали – будто телеграфировали о беде.

– Не ёрзай, отвечай! – Магомед метнул взор на второго. Тот испуганно потянулся к ротному командиру, надеясь на милость, пытаясь, достучаться до сердца капитана, но в ответ получил огненный, полный презренья и гнева взгляд, будто пуля обожгла скулу. – Ну!..

– Да как же?.. Разве не признали? Пулемётчик Сысоев, третий взвод, товарищ капитан.

– Где твой взводный, лейтенант Сорокин?

– Не могу знать! Танки прорвали оборону…това…

– Вр-рёшь, шайтан! Где твой пулемёт, Сысоев?

– Разбит, товарищ капитан. Больше половины наших полегло! Почему артиллерия не даёт огня? Почему молчат наши пушки?!

– Будет ли помощь, капитан? – истерично встрял Гавришев. Его пальцы лихорадило – будто вынули кости и вместо рук болтались пустые перчатки.

– Будет помощь! Обязательно будет! Комполка Березин своих не бросает! Прекратить панику. Разве не мужчины вы? Зачем орёте как бабы? Вот что!..

Очередной ахнувший взрыв танкового снаряда, заставил угнуться, швырнул в лица тугой шмат жара, щедро осыпал землёй, словно им на каски и спины кто-то зло бросил по здоровущей лопате суглинка. Все трое почувствовали тёплый запах взрывчатки, парной дух размороженной взрывом земли. Но Магомед ровным счётом не обратил на это внимания; тряхнул за плечо ошалевшего Сысоева и, скаля белые зубы, прорычал ему в ухо:

– Беги по траншее, брат, собирай всех, кто ещё жив. На этой высотке займём оборону! Приказ ясен?

Решимость и воля неустрашимого капитана Танкаева были столь велики, столь заразительны и ударны, что расщепили страх и отчаяние, надломленных духом солдат.

– Так точно! – смело и радостно осклабился Сысоев, обнажая редкий штакетник, прокуренных зубов. – Всех соберу, хто жив.

– Есть исполнять! – уже на бегу, кланяясь пулям, крикнул боец.

– Рядовой Гавришев, за мной!

* * *

Капитан с бойцом насилу пробились к расчёту. Занявшие оборону солдаты, не жалуясь на судьбу, и косившую их смерть, – дрались отчаянно, показывая подлинные чудеса храбрости, героизма и беззаветного служения Родине.

Магомед с первого взгляда оценил обстановку. Она, на изглоданном снарядами рубеже, была близка к катастрофе. Начавшаяся на раннем брезгу артподготовка, перепахала мёрзлую твердь взрывами и нашпиговала её свинцом и сталью, как ревнивый хозяин, знающий в сём толк, нашпиговывает свою колбасу чесноком и специями. Огненный шквал, захватывал своими вспышками, рокотами, косматыми дымами всё новые и новые площади.

Сердце капитана на миг сжалось в груди, зависло на нитке, от невыносимой душевной боли. От его роты за час боя осталось, дай Бог, одна треть. На глазах, среди непрерывных взрывов и пулемётных очередей гибла его рота. Его лучшие и преданные воины, бесстрашно умиравшие в окопах, выполнявшие приказ командира пока – «стоять насмерть». И он, ответственный за своих солдат, кроме собственной жизни и жизней своих ребят.

…Танки фашистов, невесть почему, задержали своё триумфальное продвижение, не доходя до огневого рубежа трёхсот метров.

Грозно урча моторами, они выжидали чего-то, время от времени, разрывая кровавый рассвет грохотом и огнём выстрелов, окутывая траншеи завесой попаданий. Короткие прицельные пулемётные очереди немецких танкистов жалили будь здоров, – не давали солдатам поднять головы.

* * *

Точным, быстрым броском он скатился к расчёту. Занял позицию. У пулемёта пластами лежали номера: наводчик Александр Бушков, жарил без передышки, впустую растрачивая диск; около него стонал раненный в грудь совсем молодой солдат Пашка Симутин, призванный из Рязани, не то из Костромы.

– Гады упёртые…Ненавижу! Суки… – костерил немцев Симутин. Видно было: его муки были невыносимы. Ему хотелось рыдать от боли, но тщетно. Рыдания зарождались где-то в глубине его естества, рвались наверх, но не достигали пересохших губ, не воплощались в слёзы, но тяжёлыми камнями срывались на дно души, вырывая лишь жалобный стон. Новобранец чуть приподнял голову. В проёме блиндажа, среди сломанных балок и пробитых снарядом перекрытий, окружённых тлеющей ветошью и рваньём маскировочной сетки узрел край белёсого неба, тающие звёзды…Повернул лицо и увидел ротного командира. Через силу, как смог, дрогнул губами, – улыбнулся любимому командиру. Капитан Танкаев, преодолевая эмоции, одобряюще кивнул Павлу, приметив на посиневшем, измождённом страданием полудетском лице этот влажный слабый оскал.

– Прямой наводкой…бьют псы…Ишь, как утюжат гансы. По мёртвым бы так…не лупили. Так ведь, товарищ капитан?

Магомед видел, как на груди Симутина, принявшего на этом рассвете свой первый бой, пузырилась кровь, видел, как синюшно белело лицо, и дрожал в муках серо-фиолетовый рот. Забывая о злобном свисте пуль, капитан склонился над юным бойцом.

Уф Алла! Пашка Симутин был почти так же «желторот», как и его младший брат Сайфула, что остался при матери и отце в далёкой родной Ураде. Быть может, немногим старше, двумя-тремя годами…Горло капитана сдавили клещи отчаянья, когда он мельком взглянул на хлюпающую кровью рану, – понял, – рана от разрывной пули – смерть Пашке, и ясно узрел смерть в его обволоченных мутью, светло-серых глазах.

– До свадьбы, заживёт! – подмигнул он, и тут же гневно зыкнул, на остервеневшего Бушкова: – Пр-рекратить огонь! Какого чёрта…патроны переводишь, индюк?! Готовь гранаты, стрелки! – капитан силой оттолкнул от пулемёта олютевшего Бушкова. И, хватая горячим взором всех сразу, вздувая на горле верёвки сизых жил, гаркнул:

– Ну, орлы! Пробил наш час! Живы будем – не помрём! Всем приготовить связки гранат! Подпустим эти утюги поближе и жахнем. Воллай лазун…Через нас не пройдут!

Стрелки бросились исполнять приказ. Однако Бушуев ни на шаг не отступил от своего пулемёта. Две связки гранат уже угнездились под его рукой, в выбитом сапёрной лопаткой углублении.

– Сволочи, мать вашу в трещину… – глухо и зло прорычал он, склонясь к земле, хватая ртом снег, ощущая его холодную, хрусткую сладость. Его матерная брань касалась как немецких пулемётчиков, костью в горле, мешавших перебежкам бойцов, так и своих полковых артиллеристов, будто напрочь забывших о существовании их роты. – Сукины дети!.. Где огневая поддержка? Где пушкари? Где миномётчики, туды их в качель…раздолбаев…Что ж мы, товарищ капитан…из олова чоль отлиты? Аль из железы? – Он крепче упёр в ноздрястый снег пулемётные сошки, жадно затянулся обугленной самокруткой, и, дёргая заросшим седоватой щетиной кадыком, с ожесточением прохрипел:

– Да их же гадовьё медноголовое…нуть, не черта не берёт! Хана нам, товарищ капитан. Добро вам говорить, командир: «Через нас не пройдут!» Оно…можа и так. Да только вы ишо молодой – несмышлёный. У вас подиж-то ни робёнка, ни кутёнка! А у меня четверо ртов под Воронежом осталось, жена на сносях, мать-старуха…Ишо бы знать, капитан, живы ли они? Али фашист – гада кончал их, али в Германию, как скот, угнал, аа!..

– Вот и бейся Бушков, за них! Бейся, не жалея себя! – не боясь встретить ожесточённый взгляд, полыхнул чёрным огнём глаз Танкаев. – Бейся насмерть! Если хочешь увидеть-обнять своих. Бейся, если не хочешь, чтоб тебя расстреляли в траншее фрицы…Если не хочешь, чтобы бездомные, поганые псы, после смерти сгрызли твои губы. Нос, уши, сглодали твои щёки и болтливый язык. Бейся и верь в удачу! Иншалла, как говорят у нас. Бейся воин, не жалея себя. У тебя хоть надежда есть! А у Симутина, – капитан сбавил голос. – Вай-ме…Ничего нет…и теперь уж не будет. А если, что и осталось…Танкаев, с внутренней горечью, бросил взор, на лежавшего Симутина, не подававшего больше признаков жизни. – Так это вера, большая вера, как это Небо…, что мы отстоим нашу высоту… И отомстим, страшно, сполна отмстим за него, за кровь всех наших ребят отмстим, – поганым собакам.

Командир роты в последний раз задержал взгляд на трупе Симутина, так быстро закончившего свой боевой путь. Свою военную тропу. Он лежал, вытянул худые руки, вдоль холодной, подмокшей кровью и талым снегом, шинели, развалив в стороны носки тяжёлых грубых солдатских кирзачей. Его бледный лоб опоясывала тёмная тень от стального окаёма каски, нос с горбинкой зримо выступал вперёд, ввалившиеся твёрдые веки были сомкнуты, сделались более выпуклыми и рельефно выступали из провалов глазниц, в которых притаилась, истаявшая ночь. Стиснутый рот, казалось, удерживал в глубине предсмертный крик боли.

«Хужа Алла… – капитан сглотнул, застрявший в горле комок. С трудом отвёл взгляд. Симутин, так сильно походил на его младшего брата Сайфулу, что сделалось не посебе в двойне.

– Да-дай-ии…Такой же мосластый, голенастый волчонок…который не набрал ещё вес, не оформился в сильного, крепкого воина. Сайфула…да хранит тебя Аллах. Ты самый младший, из нас братьев, что остался за мужчину в родной сакле, не считая сестёр – Гидихмат, Потимат, Хадижат и Асият». Старший брат Гитинамагомед, на которого он с Сайфулой всегда так равнялись, после окончания военного училища, тоже теперь воевал с фашистами…Но где и на каком фронте, – Магомед не знал. Огненный смерч событий разметал их из родного гнезда далеко друг от друга…А беспрестанно наступающий на всех направлениях, рвущийся к Москве враг, не давал возможности должным образом навести справки, списаться братьям.

* * *

…Время, спрессованное в мгновения, отпущенное судьбой ему и его солдатам для передышки, для подготовки к новой атаке, катастрофически истекало. Фрицы вот, вот должны были ударить вновь и пойти в атаку. Но Магомед, как назло, испытывал дикое переутомление, мешавшее отсечь всё лишнее и сосредоточиться на предстоящей схватке; мешавшее участвовать в возбуждённых перекличках солдат со своими старшинами, с ним лично. Одновременно досаждала и мучала – тревога за своих ребят. Вглядываясь в их закопченные от пороховой гари лица, – простые, русские, смелые, он будто прощался с ними, ставшими за последние месяцы ему, – дорогими и близкими…С теми, кто готов был за него в любую минуту отдать свою жизнь, а он – за них.

Ещё десять минут назад, когда гремел бой и надвигались неумолимой железной волной танки…Он поймал себя на мысли-желании: обнять своих гибнущих товарищей, сгрести их до кучи, прижать к груди, заслонить от поглощавшей их гибели…Как отец закрывает собою своих сыновей. Как орёл закрывает собою своих птенцов.