Текст книги "Ветер над островами"

Автор книги: Андрей Круз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Это Рауль Балард, с франкского перевод. Знаешь, как здорово?

– О чем?

– Обо всем. О приключениях, новых островах, ну и про любовь. Про шкипера Луиса и крещеную турчанку. Очень здорово!

Глаза у нее аж горели, пока она это говорила. А я что, против разве? В таком возрасте сам Буссенарами всякими зачитывался, вместе с Джеком Лондоном. Я к таким книгам со всем моим уважением.

– Верно, без любви нельзя, – согласился я. – Давай я все понесу.

Она протянула мне свои покупки, и я убрал их вместе с атласом и остальным в большую полотняную сумку, висевшую через плечо на широкой ленте, – букинист продавал их вместе с книгами вместо пластиковых пакетов в нашей действительности. А вообще я заметил, что с такими здесь большинство людей ходит – и не весит ничего, и запихать в нее можно много, случись потребуется. А заодно мне вспомнилось, что во времена моего детства торговля не радовала покупателей одноразовой упаковкой, и мать уходила из дому на работу с так называемой «хозяйственной сумкой», в которой и приносила продукты. А книги в магазинах или просто отдавали, или, как вершина сервиса, – перевязывали бечевкой.

После букиниста мы заглянули еще в пару магазинчиков, в которые я заходил уже скорее из чистого любопытства, – один, совсем крошечный, торговал женскими головными уборами, где Вера купила себе новую шляпку вроде канотье, а второй был мастерской обувщика, где она забрала какой-то давний свой заказ – высокие ботинки вроде тех, что были у нее на ногах.

До полудня оставалось еще изрядно времени, поэтому мы направились в чайную, расположившуюся у входа на рынок, где и пили чай с бергамотом, заедая его булочками с джемом. Чистый разврат – ведь завтракали уже, а обедать еще рано, – но время нужно убить, и сдоба на диво хороша. Откажешься – и словно сам себе в душу плюнул.

Веранда чайной была очень хорошо расположена – на каменном возвышении, с которого можно было смотреть поверх голов на всю базарную суету. Я поймал себя на том, что в отличие от дня вчерашнего, когда я воспринимал эту картину как нечто странное и чуждое, словно кино смотрел, сегодня я начал ощущать себя составной частью этой толпы. Все вокруг уже становилось своим и даже в чем-то привычным. Вот я проспал ночь в подвесной койке на шхуне и пришел сюда по делу – сопровождая девочку, которую обязался охранять, да и просто закупиться нужным. А потом мы… уже именно «мы», а не «они», будем принимать груз на судно и завтра с утра пораньше отвалим от пирса и направимся курсом на Большой Скат – остров, где, по всему судя, мне и предстояло жить в обозримом будущем. Так вот все решилось, без всякого моего участия.

А еще я понял, что мне начинает нравиться окружающая меня новая действительность. Нравиться простотой и понятностью нравов. Нравиться крепкими и сильными людьми, которые растят таких же крепких и сильных детей себе на смену. Может быть, я еще здесь многого не знаю и не понимаю, но что узнал и понял – отторжения не вызвало. Правильно здесь все как-то. Понятно. Хоть не могу отделаться от ощущения, что есть в этом всем нечто искусственное. Не в смысле того, что все вокруг актерствуют, а в смысле, что эта жизнь организована под чьим-то присмотром, по какому-то дальновидному плану.

Откуда такая идея? Да вот от револьвера, вчера купленного, например. Он меня натолкнул на такую мысль, когда я его разглядывал и удивлялся качеству металла и его обработки. От двигателя на шхуне, в котором огромный цилиндр был не только отлит, но еще и обработан с удивительной, бросающейся в глаза точностью. Не соответствует здесь прогресс реальный потенциальным возможностям. Что-то здесь не так. Не может быть винтовка по конструкции как трехлинейка, а по качеству – как деталь от «Бурана», а именно такую я видел у объездчика. И как при таком качестве работы не дошли до самозарядных пистолетов, хотя реальные прототипы выпускаемых здесь револьверов просчитываются сразу любым человеком, который хоть немного разбирается в предмете, как я, например. Не эксперт, но кое-что знаю.

Странно это все. Очень странно. Хоть и не стану утверждать, что странно – это плохо. Пока не поймешь, зачем что-то происходит и что тому причина, – не следует рваться судить: рискуешь оказаться в дураках. И это еще оптимистичный вариант. Какого-нибудь случайного визитера в Мекке тоже могло бы удивить, почему там до сих пор пивом не торгуют: и людей много, и в очередь уже построились заранее – торгуй, не хочу. И выскажи он свой проект вслух… как бы он закончил? Поэтому всегда полезно давать возможность сначала работать ушам с глазами, затем мозгу и лишь в самую последнюю очередь – языку. Это как для имиджа бывает полезно, так и для здоровья.

Интересная картина, кстати: по периметру террасы пальмы растут, с мохнатыми стволами и ярко-зелеными листьями, самого тропического вида, а под ними самовар раздувают, и тоже вида стандартного – тульский гостинец эдакий. Забавное сочетание.

Когда колокол пробил двенадцать раз, Вера поднялась из-за стола, одернув сбившуюся под ремнем с кобурой куртку.

– К преподобному можно идти, – сказала она. – Пошли?

– Пошли, – согласился я, поднимаясь и подхватывая от перил чехол с ее ружьем.

Протолкались через ряды, где торговали фруктами и овощами, где я узрел все знакомое, но не слишком ассоциирующееся с рынком, где продавцы по-русски говорят. Бананы, ананасы, киви, но вместе с ними вполне привычная малина с клубникой, яблоки и груши. Цитрусовые тоже были в наличии в полном объеме: и апельсины большие ярко-желтые и маленькие оранжевые, и мандарины размером с апельсин, и грейпфруты нескольких видов. Грейпфруты, кстати, продавали еще и в разрезанном виде, с надсеченной корочкой и засыпанные по густо-розовой плоти белым сахаром. Так понимаю, тут это вместо мороженого предлагают.

В овощном ряду тоже царила сплошная эклектика, но все же доминировало все знакомое – огурцы с помидорами да капуста с морковкой. Картошки тоже хватало, разных видов. Если на Большом Скате ассортимент такой же будет – с голоду точно не помру.

Рынок закончился, дома, ограничивавшие площадь, расступились, и я увидел впереди уже знакомое белое здание церкви с конической крышей, увенчанной простым крестом. Здесь сразу стало тихо – праздношатающихся не видно, а остальные делом заняты, недосуг им по улицам шляться. Прокатила двукольная тележка, в которую был запряжен серый ослик и которой правил мальчишка лет двенадцати. В тележке лежала груда бумажных пакетов, каждый надписан. Похоже, посыльный развозит заказы.

Вчера я особо не присматривался, а сегодня заметил, что территория церкви огромна по местным масштабам. За высоким деревянным забором, выкрашенным масляной краской в веселый голубенький цвет, с прибитыми к нему деревянными крестами, к каждому из звеньев – по одному, была не только церковь. Зайдя в гостеприимно распахнутые ворота, правда, с будкой сторожа, в которой сидел, оглядывая входящих из-под полей низко надвинутой шляпы, крепкий дед со следами сведенной татуировки, я увидел несколько длинных одноэтажных пристроек, каждая со своим небольшим двориком, огороженным невысоким штакетником.

А еще обратил внимание на звуки – детские крики, смех, визг и весь прочий их стандартный набор, обычно доносящийся из детских садов или школьных дворов во время перемены. Разглядеть, откуда шел весь этот шум, не удавалось – обзор закрывала одна из пристроек, но через открытые окна были видны маленькие парты, рисунки на стенах и полки с игрушками.

– Это школа? – спросил я у Веры.

– Школа, – кивнула она. – С четырех лет и до десяти здесь учат. Но сейчас старших домой отпустили, а здесь только самые маленькие.

Понятно: в детских садах каникул нет, видать. Дом справа был похож на школу как две капли воды, но там было тихо, а в окно можно было разглядеть деревянные кровати.

– А это?

– Больница. Здесь хорошая – говорят, преподобный Симон сперва сам врачом был, потом уже духовный сан принял. Он даже сам операции делает до сих пор.

– Он здесь и за врача еще?

– Не главного, – ответила Вера. – Скорее, помогает. Главный здесь Юрий Иванович, но он просто врач.

– А сам преподобный Симон где? В церкви? – спросил я.

– Почему в церкви? – удивилась девочка. – Сегодня ни собраний нет, преподобный у себя должен быть.

– А с утра у него службы нет?

– Службы? – не поняла она. – Какой службы?

Я даже остановился. Так, что-то я не могу правильно объяснить. Надо сформулировать…

– Молитвы ты знаешь? – спросил я, подумав.

– Конечно!

– А преподобный с ними к Господу не обращается? Чтобы люди в церкви собрались, а он…

– По субботам, – перехватила разговор Вера. – Все приходят в церковь, преподобный служит, затем читает проповедь и ведет собрание. Слово я знаю, я не поняла, о чем ты. И еще можно попросить его отслужить заупокойную, или во здравие, или обвенчать. А так что ему каждый день служить?

– У нас каждый день трижды служат, – напряг я свои не слишком обширные знания про церковный уклад.

Надеюсь, что не соврал.

– А когда в таком случае преподобному работать? – удивилась она. – Он же детей учит, за больницей следит, для обращенных негров школа у него по вечерам, он судит, в городском совете заседает, а преподобный Симон еще и людей лечит. Когда все это делать, если три раза в день служить?

– И верно! – согласился я, тем самым прерывая поток явных глупостей, которые успел высказать, а заодно мысленно одобрив подобный уклад. Ну и сама личность преподобного стала вызывать больше уважения.

Преподобный квартировал в свободное от остальных нелегких обязанностей время в небольшом белом флигельке, прижавшемся к могучей стене храма. Невысокая дверь из толстой доски, подслеповатые окна в толстых стенах, простой, но крепкий и массивный стол, которому не меньше ста лет, наверное, если судить по потемневшему дереву. Ни икон, ни украшений, вообще ничего, лишь все тот же простой крест без перекладины на стене, над простеньким бюро с откидной крышкой. И не за спиной священника, что было бы логично на мой взгляд – вроде как от имени его вещает, – а просто сбоку.

Преподобный сидел за столом и, когда мы вошли, сделал приглашающий жест, заодно предлагая садиться.

– Здравствуйте, – хором сказали мы.

– Храни вас Господь, – ответил он. – И вам здравствовать.

Стулья, на которые мы уселись, тоже с виду были возрастом не меньше чем в полвека, отполированные до скользкости льда бесконечными поколениями посетителей.

– Вера, – обратился к девочке священник, – скорблю вместе с тобой об утрате твоей. Славным и добрым человеком был твой отец. Отслужу в субботу литанию по нем и спутниках его, невинно убиенных. Господь тебе в помощь, да дарует он крепость тебе в делах и помыслах. Теперь на тебе отцов груз, неси его честно, с ответственностью.

Пока он говорил, я пригляделся к нему внимательно. Худое умное лицо, загорелое до черноты, на котором выделялись очень светлые голубые глаза. Аккуратная седая борода. Синий сюртук вроде военного френча, из простого сукна, с подшитым белым подворотничком, заставившим меня вспомнить об армии. На груди, на кожаном шнурке, простой латунный крест, начищенный и отполированный, как та же солдатская бляха.

Руки его лежали на столе спокойно, не дергаясь и не суетясь длинными, но сильными пальцами с аккуратными чистыми ногтями. Взгляд тоже был спокоен, уверен.

– О твоей беде тоже слышал, – обернулся он ко мне. – Равно как и о вчерашних подвигах.

На последней фразе он чуть-чуть улыбнулся, но вполне доброжелательно, без всякого ехидства, которого следовало бы ожидать.

– Так вот вышло, – чуть смутившись, сказал я в ответ.

– Всякое случается, – слегка пожал он плечами. – Если не ради денег, а чтобы товарищам помочь, то греха в этом нет, не беспокойся. Как Игнатий, протрезвел уже?

– Вполне, – кивнул я. – Его вчера в море продержали до полной трезвости.

– Добрый способ, – вновь улыбнулся преподобный. – Хороший шкипер, самый лучший, а с такой слабостью справиться не может. Вера, – обратился он к девочке, – если с рейсом сюда придете, потребуй от Игнатия, чтобы сперва ко мне зашел побеседовать, а потом уже пусть куда хочет идет. Может, удастся мне заронить искру сомнения в правильности его пути.

– Хорошо бы, преподобный, – кивнула девочка. – А то все говорят, что рано или поздно бедой все закончится. Как пойдет пить, так и теряет меру.

– Вот-вот, – подтвердил священник. – Хоть и шкипер, а на суше фарватер теряет. Пусть придет, побеседуем. Так чего вы сейчас от меня ждете?

– Отец его… – палец указал на меня, – …ко мне охранителем нанял. Со всеми правами, какими подобает. Да сам погиб. И у охранителя моего мозги помялись – не помнит, откуда и как пришел.

Священник слушал внимательно, затем спросил:

– Сказать хочешь, что вы теперь друг без друга никуда? Человек Божий Алексей не знает теперь роду-племени, только ты у него осталась, а он тебе – единственная защита?

– Верно, преподобный, – ответили мы хором.

Он посмотрел мне в глаза внимательно, о чем-то задумавшись, затем спросил:

– А ты, добрый человек, готов за эту барышню такую ответственность нести?

– Готов, преподобный, – ответил я. – Не дам в обиду.

– А у тебя дети были? – уточнил он. – Или не помнишь?

– Не было вроде, – покачал я головой. – Не помню я никого с собой рядом.

– И получается, что словно удочеряешь, – сказал священник. – И теперь на тебе будут отцовские обязанности, а вот прав отцовских у тебя не будет. Беречь ее надо будет, охранять, а ни имуществом распорядиться, ни наказать даже. Понимаешь ли?

– Понимаю, преподобный, – кивнул я.

Вера сидела бледная, явно взволнованная, пальцы теребили носовой платок, причем с такой силой, что я ожидал услышать, как затрещит рвущаяся ткань. Вот как для нее это важно…

Преподобный Симон замолчал, продолжая глядеть нам в глаза. Пауза даже несколько затянулась, если на мой взгляд судить, но потом он все же заговорил опять:

– Если по ситуации судить, то и вправду в Судьбу поверить можно, хоть такая вера Церковью и не поощряется. Или увидеть в этом волю его, сколь бы претенциозным это ни было. – Он помолчал минуту, давая нам осмыслить его слова, затем продолжил: – Лжи я в этом не вижу. По крайней мере, злонамеренной, той, что могла бы навредить, хотя любой человек даже лжи малой избегать должен. Так ведь, Вера?

– Так, преподобный, – решительно ответила девочка.

Она и вправду уже не лгала. Она уверовала сама во все то, что говорила священнику, и теперь была честна, как сама Истина.

– Вера, у тебя же еще дядя есть, так? – уточнил преподобный. – Его опека над тобой была бы тебе не по нраву?

– Нет, преподобный, – решительно покачала головой Вера.

Тут я удивился немного. У нас детей такого возраста вроде как и не принято спрашивать о подобном – у нас органы опеки умнее всех. Но в нашей действительности и дети другие, да и мнение ребенка всегда вперед иных слушаться должно. Если ребенок к кому-то не хочет, то всегда тому какая-то причина есть. А если такой ребенок, который сразу после смерти родителя может дело в свои руки взять и вести его знающе и толково, то такого точно выслушать не грех. Грех – не выслушать.

– Хорошо, – сказал священник. – Возьму я с вас обоих письменную клятву в том, что все так было, как вы мне рассказали. С тебя, добрый человек, – обернулся он ко мне, – клятву попроще – о том, что ты помнишь. А я потом засвидетельствую, что ты девочке защитник.

На этом разговор с преподобным Симоном и закончился. Дальнейшее же мало напоминало церковное действие. В храм нас никто не водил и никаких ритуалов не совершал. Скорее, это все напоминало визит к нотариусу. Вера написала некое «Свидетельство» от своего имени, а я лишь подписался снизу фразой про то, что все так и было. Фразу эту преподобный потом прочитал – не без интереса, кстати видать, с местными правилами грамматики она расходилась. Очень может быть – я ведь пока за книжки не брался, а надо было. Посмотрел бы, как теперь пишут.

Но преподобный ничего не сказал, а, к удивлению моему, открыл прислонившееся к стене бюро, и там обнаружилась самая настоящая пишущая машинка, просто классический антикварный «Ундервуд», разве что формой попроще, чем делали в девятнадцатом или начале двадцатого века. Ловко заправив в нее три листа бумаги с копиркой, священник со скоростью пулемета напечатал не слишком длинный текст, который гласил, что он властью, данной ему Церковью во имя Божье, утверждает, что человек Алексей Богданов принял на себя обязанность защищать и опекать барышню Веру Светлову, дочь Павла, согласно законам христианских земель и уложениям Церкви. И все. Дальше печать на бумаге появилась – церковная, с крестом, – а затем еще одна, поменьше – личная преподобного Симона.

Две копии бумаги отдали нам, каждому по листочку, без всяких напутствий и наставлений. Разве что священник сказал кратко, глядя мне в глаза по обыкновению своему:

– Береги теперь девочку. Сильно ей досталось. А литанию отдельную я по убиенным отслужу в субботу, перед всем собранием городским, чтобы подумали о том, что всякую болезнь надо лечить вовремя, а Племя Горы само не уймется, если ополчение не выступит. А то привыкли здесь к тихой жизни, расслабились.

За удивлением, вызванным столь непривычной речью священнослужителя, в которой не было ни слова о смирении или о том, как надо безропотно нести крест свой, я пропустил смысл последней фразы. А зря: именно в ней, как потом выяснилось, и было самое главное.

Покинув священника в его кабинете, мы направились в Церковь – свечки поставить за упокой. Тут все было как обычно – бабушка в церковной лавочке на входе продавала их по пятачку, по гривеннику и по полтиннику, затем был сам храм, без икон, простой и скромный, лишь витражи в белых стенах с изображением креста разбавляли его однообразие. Длинные скамейки рядами, где весь город мог усесться, кафедра проповедника. В альковах тоже простые кресты на стенках, тома Писания под стеклом и горящие свечи. И все.

Люди тоже были – кто молился тихо, кто свечки ставил, кто просто сидел на скамейках, погруженный в свои мысли. Отойдя в один из альковов, я зажег длинную желтую восковую свечу от еще горящего огарка, накапал воска и установил. Это за упокой души отца Веры, который даже в смерти своей спас меня, да и дочь свою. Земля пухом и царствие небесное, если такое все же есть. Поглядев искоса на тихо читающую молитву девочку, отошел в другой альков, где свечки ставили уже во здравие, да за нее и поставил. Пусть у нее все хорошо будет, а я уж присмотрю за этим, в меру своих сил.

В церкви пробыли недолго – с четверть часа всего. Вера опять поплакала, хоть я и не заметил, когда успела. Только на солнце увидел, что глаза у нее от слез опухли и покраснели. Сделал вид, что не заметил. Если прячет свое горе от окружающих, так и нечего в душу лезть.

– Нам на шхуну идти сейчас надо? – спросил я ее.

– Нет, там без нас справятся, – ответила она. – До восьмичасовых склянок можем своими делами заниматься.

– Ну раз можем, то пошли стрелять, – сказал я.

* * *

Вернулись мы вчера на шхуну часам к семи примерно. Долго стреляли в дюнах из «детской» однозарядки. Процесс получился куда как продолжительным, потому что одно дело – заниматься этим на механизированном стрельбище, и совсем другое – каждый раз бегать к мишени за итогами очередной «кучи». Надо было хотя бы подзорную трубу взять какую-нибудь. «Детская» винтовка оказалась все же серьезней мелкашки. Та и на сто метров уже с трудом, если только какой-нибудь «аншютц» да хорошими патронами, а эта винтовка, простая и легкая, и на двух сотнях вполне приемлемый результат давала. И пуля была посерьезней мелкашечной – грамма так под три, правда, мягкая, без оболочки, лишь в восковой бумажке по пояску, чтобы ствол свинцом не гадился излишне.

Заодно я пристрелял свой «винчестер», чего до сих пор не удосужился сделать. Потратил тридцать патронов, обеспечив себя на завтра занятием по переснаряжению, но зато разобрался, как надо целиться, чтобы метров за триста попадать четко, без промаха. Это ведь наука не такая очевидная, как на первый взгляд кажется. Пуля тяжелая, но летит относительно медленно, и траектория у нее крутая, так что стрелять из такого оружия надо уметь. А вообще его оптимально метров на двести использовать, не больше. А на все другие надобности «болт» держать.

Из револьверов тоже постреляли. Я Веру немного поучил получше управляться с ее «бульдогом», как, оказывается, здесь называли такой револьвер, хоть настоящий «бульдог» был совсем другим – с поочередным заряжанием. Но она и так неплоха была в этом деле. Пострелял и я. Купленный «смит», который здесь так и назывался, как Вера мне сказала, грохал солидно, патрон был достаточно мощный, с тяжелой пулей. Бил револьвер точно, в руке лежал хорошо, и после совсем недолгой практики я понял, что с десяти метров навскидку из него попаду врагу в любой глаз на выбор, с пятидесяти, прицелившись, могу и в башку, если противник двигаться не будет. А уж дальше – это как бог положит.

На обратном пути завернули в оружейный, где я прикупил еще по большой коробке новеньких латунных гильз обоих калибров, для винтовки и револьвера, и капсюлей, решив, что в будущем на тренировке экономить нельзя.

К этому времени Игнатий прибыл на борт с новой командой. Семь человек, все разного возраста – лет от двадцати до сорока с лишним, – крепкие, шумные и очень сноровистые. Каждый из них успел заменить шляпу на повязанную разноцветную косынку, которые в сочетании с бородатыми физиономиями и загаром цвета старого дерева делали их похожими на пиратов из детских книжек. К тому времени как мы с Верой пришли, шкипер их всех в работу успел запрячь – готовить шхуну к отплытию и разбираться с товаром, который тоже доставили и как раз успели сгрузить.

Спустился я в трюм, к «своему» столбу, чтобы убрать оружие и сумку с книгами, и обнаружил, что там стало намного теснее – ряды остро пахнущих зелеными яблоками бочек надвинулись на «спальный отсек», а кроме наших с Иваном коек там висели еще несколько, под каждой – по сундучку, и на каждом столбе, в изголовьях, – по винтовке, а у некоторых еще и по револьверу в кобуре. Ага, все не так просто здесь: получается не только команда, а заодно и отряд целый.

Вера сразу взялась за товарные книги, погрузившись в дела, Игнатий командовал напропалую с помощью немолодого крепыша с бородой веником, которого звали Глебом и который, по всему видать, был у прибывшей команды за главного. Как потом выяснил – боцманом он был.

А вот Иван-моторист свою машину закрыл люком, на люк навесил замок, высказал вслух угрозы каждому, кто попытается к налаженному механизму полезть, после чего предложил мне прогуляться, чем удивил немало.

– А куда? – спросил я.

– Да на рыночную площадь, – сказал Иван, попутно заправляя свой длинный седой хвост. – Пива или сидра попьем, на бильярде сыграем. Не против?

– Да я всегда… – даже обрадовался я.

Улочка, откуда мы забрали вчера Игнатия, мне не слишком понравилась, а вот на рыночной площади я видел несколько вполне пристойных заведений, навестить которые при случае желание возникало сразу, да как-то повода не было и компании. Даже пожалеть успел, что завтра отвалим – и так мимо проскочу, я ведь и в «прошлой жизни» аскетом не был и схимы не принимал. А тут такая оказия.

Шкипер против нашего отсутствия не возражал – Иван свои дела на судне все переделал, а я и в команду толком не входил – так, на подхвате, вроде телохранителя Веры. Вот и пошли.

Город вечерний от дневного отличался заметно, но многолюдно не было – будний день, и завтра с утра пораньше всем к трудам праведным приступать. Ну и мы ничего такого особо загульного не планировали – так, по кружечке-другой опрокинуть да шары по столу покатать. Иван вел меня в конкретное место, именуемое здесь «кабаком» не жаргонно, а вполне официально, а назывался этот кабак «Золотой тунец», и над дверью в него висела явно снятая с судна доска именно с такой надписью.

– Хозяин кабака, Сергий, на шхуне «Золотой тунец» тридцать два года отходил, – пояснил Иван, толкая входную дверь. – На берег сошел одновременно с тем, как шхуна на капитальный ремонт встала, так что доску прихватил. И кабак переименовал: раньше он «Дубовой бочкой» назывался.

Я огляделся. Занимавший половину первого этажа красного кирпичного дома кабак по интерьеру больше всего английский паб напоминал. Темное старое дерево повсюду, тяжелое и массивное, начищенная латунь, увесистые столы, полумрак. На стойке краны с ручными насосами, но без привычных нашему глазу названий марок пива. Только кабатчик ведает, что там и где.

В углу стол для русского бильярда, обтянутый почему-то не зеленым, а светло-фиолетовым сукном. На нем двое играют, по виду, насколько я наловчился здесь идентифицировать публику, на приказчиков похожи. Отработали день – теперь играют неторопливо, с удовольствием, на узких полочках, что вдоль стен тянутся, кружки с пивом стоят. Оба молодые, так что дома, видать, пока еще никто не ждет. А может, и ошибаюсь, не настаиваю. За стойкой, к удивлению моему, еще и круг для «дартс» обнаружился. И какая-то большая доска с красными и белыми шариками и многочисленными гнездами. Такой игры не знаю и не видел никогда – что-то местное, наверное. А так в остальном – ну точно паб. Хотя если подумать, то паб и есть вершина развития маленького бара в маленьком городе, куда ходят одни и те же люди, и так десятилетиями. В Англии некоторые пабы на своем месте уже несколько веков стоят, никуда не деваются.

Еще три человека за столом сидят и о каких-то делах говорят, и тоже все трезвые. Да, это вам не «моряцкая улица», чистое благолепие. Мы тоже столик заняли у самого окна.

Иван норовил было в дальний угол уйти, но я его удержал – мне пока все внове, в окно поглядывать хочется.

Кабатчик – молодой, круглолицый, явно не хозяин заведения, с редкой светлой бороденкой и в намотанной на голову косынке – спросил у нас:

– Чего налить, уважаемые?

– Ты что – сидр или пиво? – спросил у меня Иван.

– Пиво давай, – сразу решил я.

Сидр местный я пробовал, а пиво – еще нет.

– Два красных пива нам, – сказал Иван кабатчику. – И к пиву «шелухи» мисочку.

Что такое «шелуха» – я понятия не имел, но решил не спрашивать: все равно сейчас принесут, тогда и разберусь. И какое здесь пиво «красным» полагают – я тоже понятия не имею.

Кабатчик возился недолго. Ловко орудуя насосом, нацедил две большие глиняные кружки пива, затем достал откуда-то из-под стойки большую коробку, из которой насыпал в миску чего-то легкого, шуршащего. Затем все это собрал на поднос и принес нам, расставив на столе на кружочках, явно вырезанных из каких-то широких листьев, сейчас уже подсохших.

– Ну давай за то, чтобы у тебя дальше хорошо все было, – сказал Иван, поднимая кружку. – Тебе по башке досталось – это плохо. Зато ты к нам в ватагу попал – это хорошо. И сразу к тебе уважение. Так что – удачи тебе. Да и нашей «Закатной чайке» удачи не помешало бы, а то видишь как сложилось… За них потом выпьем, сам понимаешь.

На такой тост возразить было нечего – все верно изложил Иван-моторист. Повезло мне, сюда угодив, сразу к нормальным людям прицепиться. Хоть не один теперь, а с ватажниками-товарищами. То, что здесь слова «команда» и «ватага» разные значения имеют, я уже понял. Команда – это шкипер, моторист, боцман и остальные, кто шхуну ведет. А вот если нас с Верой добавить, кто пассажирами идет, а без нас все равно нельзя, – уже «ватага».

Пиво было не красным, а просто темноватым, но светлым, до темного ему пока далеко. И не фильтрованным, кстати, а еще – вкусным. «Шелухой» оказались сушенные с солью рыбки столь крошечного размера, что закидывать их в рот надо было даже не по одной, а шепотками, чтобы распробовать. О костях-плавниках, понятное дело, речи вообще не шло – они сами на языке таяли солеными лужицами, которые только пивом и смывались. А вообще вкусно, к пиву – в самый раз, и от традиции «пиво с воблой» недалеко ушли.

Тост за погибших оказался не третьим, а вторым, причем традиционно, как я понял: сначала за здравие, потом за упокой, а потом уже за все остальное, что в голову придет. Пили его не вставая, но не чокаясь.

Почти сразу после второго тоста к нам хозяин кабака подошел, тот самый Сергий – тучный, рослый, одышливый, с голосом как контрабас, с седоватой бородой карломарксового калибра, в сбитой на затылок шляпе. С Иваном тепло поздоровался, дружески, затем сам к нам с кружкой подсел, стребовав от парня за стойкой за счет заведения нам еще по одной подать, что тот и не замедлил исполнить.

Посмотрев мне в лицо своими маленькими темными хитроватыми глазами, он прогудел:

– Наслышаны, наслышаны про бой вчерашний. Слухи ходят, что ты собираешься на другие бои выставляться?

– Это кто такие слухи пустил? – удивился Иван. – Алексей за Игнатия только и вступился, чтобы проблем не было. Надо оно ему?

– Верно? – переспросил меня Сергий.

– Верно, – кивнул я. – На что оно мне надо на потеху пьяным в морду получать? Пусть друг с другом бьются, если охота.

– Это верно, – даже вроде как обрадовался собеседник. – А то Криворукий этот, что бои устраивает, тот еще умник – клейма по нему плачут. Свяжешься с таким – и сам не рад будешь. Или пришибут где, или за его ходы темные под стражу возьмут.

– Понял, – кивнул я, а затем спросил: – А компания эта, Фома, Павел, с которым бой был… Они кто такие?

– Разное болтают, – поморщился Сергий. – Шулера они без сомнения, но больше пьяных обыгрывают. Куда-то из города уезжают, надолго иногда, потом возвращаются. Слухи ходят, что контрабандой занимаются, но за руку не поймали, сам понимаешь.

– Это верно, – подтвердил Иван. – У полковника с контрабандистами разговор короткий, и преподобный приговоры щедро отвешивает. Тут вся контрабанда с неграми, а за товар напрямую они только оружие и берут.

– Еще бают, что за ними и убитых хватает, – продолжил кабатчик. – Но тут уже так, что не пойман – не вор. Знают многие, да подтвердить некому. Фома – стрелок изрядный, из лучших в наших краях. Хоть из револьвера, хоть из винтовки. Да и остальные тоже знают, с какой стороны ружье стреляет.

Интересно. Я уже заметил, что общего благолепия здесь не случилось, всякого народу хватает в городах, но не думал, что власти местные настолько толерантны, что и откровенных банд не трогают. Хотя… если вспомнить царя Хаммурапи Справедливого, у того на сей счет четко было: если обвиняешь кого-то в преступлении, за которое казнь полагается, – сумей доказать. Не сумел – казнят тебя. Очень помогало от ложных доносов и безответственных обвинений. Может, и здесь такой подход – тогда и вовсе неплохо. Из того, что я увидел, впечатления, что люди из-за преступников боятся по улицами ходить, у меня не составилось.