Текст книги "Васькин дуб (СИ)"

Автор книги: Андрей Клочков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Начало

Петров день в этот год выдался сухим и ясным, знать и сенокосу быть вёдренным, и сено будет добрым. Сразу после Петрова дня всем селом вышли на дальние луга. В первый день стан разбили на берегу ручья в тени развесистых ив. Мужики быстро спроворили несколько шалашей из тонкого тёса для припасов, растянули тканые пологи, под которыми устроили лежбище для ночёвок. Женщины принялись готовить праздничную снедь. Сегодня праздник. Сам сенокос начнётся завтра на рассвете, по свежей росе.

Старшие пацаны отправились в ложок, чтобы организовать там временный стан для отдыха. Ложок этот – небольшой овражек, поросший лопухом и мать-и-мачехой, расположившийся аккурат посреди Большого луга. На дне овражка – ключ с чистой ледяной водой. Идеальное место для короткого передыха во время сенокоса. Чтобы было где спрятаться от палящего июльского солнца, нужно соорудить навес. Руководил ребятнёй дед Никола – степенный рассудительный мужик, не смотря на почтенный возраст вполне ещё в силе, потому в сенокосе участвовал наравне со всеми, а в свободное время учил молодёжь уму разуму, опыт передавал.

Шестилетний Василь Чагин увязался со старшими хлопцами, не смотря на возражения матери:

– Куда тебе, Василёк? Мал ведь ещё. Отец, скажи ему, пущай тут сидит.

– Да ладно тебе, мать, – неожиданно поддержал сына отец, – чего парня к подолу-то привязала. Нехай сбегает, чего с ним станется. Да и дед Никола присмотрит...

И вот теперь он крутился между парней, приставая то к одному, то к другому:

– Антоха, давай доску подержу... Михась, дай я тоже стукну.... Вань, ну Вань, ну дай я хоть верёвку завяжу...

Старшие, однако, неизменно отмахивались от назойливого помощника:

– Отстань, мелкий... Иди, мелюзга, посиди в сторонке... Подрасти сначала, клоп, силёнок набери, потом к людям приставай...

Ну у кого тут терпения хватит? Взрослый бы не выдержал, а уж пацанёнок-то куда? Заревел в конце концов обидными слезами, пошёл Васёк в сторонку да и двинул что есть силы по молодому дубку-семилетку, невесть откуда взявшемуся в этом ложке, где отродясь никаких деревьев не росло. Сломать хотел, да молодой ствол оказался сильнее мальца. Прогнулся под напором и спружинил, больно стеганув обидчика.

– Ай! – взвизгнул Василь, вызвав общий хохот. И от хохота этого, а больше всего от улыбки, с которой на него дед Никола глядел, такая в нём лютая злость к этому дубку взыграла, что не стало во всём свете врага больше, чем он.

– Ах ты, злыдня, – Василь схватил тонкий ствол и стал крутить его из стороны в сторону, пытаясь согнуть, сломать его или может даже с корнем вырвать.

И стих разом смех, потому что почувствовали ребята, какая недетская обида и злость мальцом овладела. А дед Никола подошёл к нему, положил руку на плечо:

– Охолонись, паря, ишь какой горячий. Деревце-то при чем? Не ты его сажал – не тебе его и курочить.

– А его никто не сажал, – пробурчал сквозь слёзы Василь и шмыгнул носом, – оно само тута растёт.

– Само не само, а раз тут посреди чистого поля стоит, знать на то воля Божья. Глянь-ко вот – он поднял сорванный Васьком листок, – видишь жилки? Приглядись-ко, аккурат дерево нарисовано. Листик этот по образу и подобию от дерева произошел, так и мы человеки те же листики, по образу и подобию от Древа жизни происходим. И у каждого листика – человека свой рок. Кому жизнь прожить и почку с новой жизнью после себя оставить, а кому цветок родить, красоту навести, а иному глядишь судьба и семя в землю бросить, от которого не то что жизнь новая народится, а то и древо новое, Древо жизни... понимаешь? Голова содовая, – он потрепал Васька по голове, – Так, что, Божью волю не нам с тобой переделывать. Оставь дубок-то, пошли полог натягивать.

– Тоже мне дубок, – подумал про себя Василь, – куст несчастный, а туда же – дерево жизни. Вот вернусь потом с ножом и всё равно сломаю. Будут знать, как насмехаться.

Немного погодя Василёк кое-как успокоился, соплями шмыгать перестал, дед Никола ему по силам занятие нашёл: старшим колышки подавать, которые те в землю забивали, да полог на них натягивали.

Когда малый стан готов был, бригада вернулась к остальным. А там уже праздничный стол накрыт: каша пшенная ароматом парит, на холстинах шматки соленого сала, в крынках – морс брусничный да квас, да ещё много чего, чего сразу-то с голодных после работы глаз и не разглядишь.

История эта с дубком так и забылась бы, но кто-то из старших ребят рассказал её взрослым. Посмеялись незлобно, да и стали с тех пор дубок тот Васькиным дубом величать.

Война

Лейтенант Сидоренко стоял перед полком, вглядывался в уставшие обожжённые порохом и солнцем лица и думал: "Пять дней непрерывных изнуряющих боёв. От полка осталось сто двадцать бойцов. Из комсостава в живых остался только он, лейтенант Сидоренко. На правом фланге – боец со скрученным знаменем. Полк почти потеряли, а знамя цело. Значит и полк как боевая единица цел. Ну а личный состав – что же, его и пополнить можно. Нужно только до передышки дожить. Многие из бойцов легко ранены. Серые от пыли бинты на каждом третьем, да и остальным не легче. Немец по пятам идет, ни дня передышки. Люди измотаны, держатся из последних сил. Смотрят хмуро, понимают, что не просто так командир всех построил, Ничего хорошего от такого построения не ждут. И правильно делают.

– Бойцы, перед нами поставлена крайне важная и очень сложная задача, – лейтенант вдруг осёкся, почувствовав казённость и неуместность громких слов. Помолчал немного и продолжил, – братцы, на этом самом рубеже мы должны встретить врага и задержать его как можно дольше, чтобы основные силы успели переправиться через реку и организовать оборону... задержать их или умереть, если понадобится, – закончил он совсем тихо. Но каждый стоявший в строю его услышал.

Бойцы молчали и думали, но если бы можно было объединить все их мысли в одну, то получилось бы:

– Ну и ладно. Сил уже больше нет драпать. Почему бы и не здесь?!

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться, – перед командиром стоял молодой солдат в пыльной мятой гимнастёрке. Редкая юношеская щетина на щеках, тёмные круги под глазами, а вот взгляд ясный, задорный с какой-то шальной искрой.

– В чем дело?

– Я, товарищ лейтенант, местный. Вон там за лесом наше село. Эти луга я как свои пять пальцев знаю. Тут кругом болота, и танки только вон там по Большому лугу пройти смогут. А посреди луга есть овраг. Вон там, видите, крона дуба торчит. Танки там не пройдут и будут его справа и слева огибать. Вот я и подумал, если там, в овраге, я с бронебойкой спрячусь, то когда танки овраг пройдут, можно их сзади ударить.

– А пехота?

– А это уж ваша забота. Сможете отсечь её до того, как танки к оврагу подойдут, я свое дело сделаю. Не получится, значит не судьба. Лягу там, в овраге, под родным дубом.

– Тебя как зовут, боец?

– Чагин Василий.

– Вот что, Василий. План твой хорош. Только один не пойдёшь. Возьмёшь с собой второго номера и пулемётный расчёт.

Василий споро работал лопаткой, вгрызаясь в родную землю. Рядом, в десяти метрах, его второй номер Коля Сазонов отрывал вторую позицию. Пулеметчики тоже разделились и рыли окопы с разных сторон оврага. Работали быстро, опасаясь не успеть, ведь немцы шли буквально по пятам и могли появиться в любую минуту. Рельеф овражка позволял не тратить силы и время на переходы и сосредоточиться на обустройстве стрелковых позиций. Окапывались всерьез, основательно. Понимали, что в самое пекло сунулись, и от того, насколько качественно сейчас поработают, настолько долго и проживут.

Отрыв ячейку в полный рост, Василий утрамбовал глиняное дно так, чтобы получилось две ступени. Стоя на нижней, можно было стоять в окопе в полный рост и не опасаться, что немцы тебя заметят, а высота верхней ступени позволяла удобно стрелять из противотанковой винтовки. Поверх окопчика он насыпал бруствер, который должен был скрывать его во время стрельбы, его края обложил срезанным на дне овражка дёрном. Сорвал несколько пучков полыни и воткнул их перед собой, так чтобы они не мешали стрельбе и в тоже время скрывали его от глаз фашистов. На внутренней стенке окопа под правой рукой отрыл небольшую нишу, выстлал её листом лопуха, на который выложил пяток больших маслянистых бронебойных патронов. Потом во время боя искать их по карманам будет некогда, а второй номер, который должен бы их подавать, наверняка будет занят пехотой. Всё, организация стрелковой позиции по всем правилам военной науки окончена. Василий спрыгнул на дно овражка и выкопал пару ступенек в его стенке. С тяжёлой винтовкой много не напрыгаешь, и такая мелочь как ступенька здорово поможет при смене позиции.

Николай свою работу тоже почти закончил. Он уже полгода был его напарником, знал и умел всё, что положено второму номеру. Позицию он оборудовал так, как будто это Василий сам для себя её делал. Даже нишу для патронов предусмотрел. Тем не менее, Василий поднялся в окоп, установил ружьё, примерился, подсыпал немного землицы под ноги, подгоняя под свой рост, притоптал её как следует.

– Порядок, Коля, давай ещё по одной, ты там, я здесь.

К трем часам пополудни позиция была полностью готова.

Василий спустился на дно овражка и наполнил фляги, свою и Николая, ключевой водой.

– Мужики, – крикнул он пулемётчикам, – тут ключ есть, запаситесь водой, а то, когда бой начнётся, не до того будет.

– Успели и слава Богу, – подумал Василий и опустился на землю, прислонившись спиной к дубу. Над дубом, над лугом, над Землёй нависла пронзительная звенящая тишина. Такая тишина, что казалось, сорвись сейчас с дуба листок, и всем людям на Земле будет слышно, как он, шурша и кружась, падает вниз. Над лугом висел густой терпкий аромат разнотравья, пьянящий и влекущий назад в далёкое мирное детство.

– Господи, хорошо-то как, – подумал Василий, – вот так бы сидел тут под деревом, смотрел на синее небо, думал о доме, о родных, а не об этой чёртовой войне и об этих проклятых немцах с их Гитлером. А родные-то вон они, в двух часах ходьбы: отец, мать, Аннушка, любимая. А если бегом, то и того меньше. Господи, сколько же мы не виделись! Впрочем, сейчас есть задачка и поважнее, чем жену и родителей повидать. Не пустить гадов, остановить их тут, на дальнем лугу, или умереть. И не потому, что приказ или интересы армии, а потому, что Аннушка там за лугом, и мать, и отец, и дом родной...

Тишина дрогнула и рассыпалась на мириады мелких осколков. Где-то за лесом родился низкий утробный гул моторов и лязг железа.

– Танки!– Василий вскочил на ноги. – Ветер с той стороны – значит до них километр, не больше. Вылезут из леса минут через пять. Всё, братцы, кончай перекур. На позиции.

Над деревьями поднималось серое облако пыли. Гул разрастался и ширился, наползал неотвратимо и грозно, словно к людям подбиралось могучее мифическое чудище, безжалостное и равнодушное. Вскоре на окраину леса выполз первый танк.

– Один, два, три, четыре, – Василий оглянулся на считающего танки Ивана, кажется, так звали помощника пулемётчика. Молодой парень стоял, вытянувшись в полный рост, не сводя глаз от выползающей из леса колонны. Он воевал всего месяц и не мог скрыть подступившего перед боем волнения и страха. Василию это чувство было знакомо. Его испытывали все. Это не был панический страх, заставлявший труса бросать оружие и бежать в тыл без оглядки. Этот страх был недолгим, но успевал родить в душе холод и чувство одиночества. Мир вокруг съёживался в такой маленький объём, что казалось – есть только ты и твой враг. Причём враг не вообще, а конкретный. Вон тот солдат, вон тот танк, вон тот самолет. У каждого свой. Василий знал, что как только начнётся бой, этот страх уйдёт, уступив место холодной злости и расчёту. Бой превратится в опасную, но привычную работу.

Старший пулеметчик, пожилой сержант с иссеченным морщинами лицом и густыми пожелтевшими от курева усами, смотрел, не отрываясь, на колонну и торопливо докуривал папиросу, жадно затягиваясь и пряча огонёк в кулак.

– Не высовывайся, дура, – проворчал он, не оборачиваясь, засекут раньше времени и всё, хана.

Иван послушно присел, но победить любопытство не смог и снова выглянул из окопа.

Кроме десяти танков, в колонне было пять машин с пехотой и приземистый бронированный заправщик.

Из машин высыпала пехота и развернулась в цепь, танки выстроились в боевой порядок. Двигались медленно, стараясь не отрываться от пехоты, прощупывая пространство перед собой короткими пулемётными очередями. Один из танков развернул башню в сторону овражка, и Василий увидел, как дуб вздрогнул, словно от порыва ветра, и срезанные пулемётной очередью ветки, и листья с шумом посыпались на землю

-Вот паскуда, – ему вдруг стало больно за дерево. Странное дело, ничего подобного раньше он к этому дубу не испытывал, а тут словно в брата стреляли.

Не сбавляя хода, танки открыли пушечный огонь. Василий видел, как недалеко от окопов, где залегли его товарищи, вздыбилась земля и выросли чёрные султаны, замешанные на огне и земле. Поначалу разрывы ложились далеко от окопов, но постепенно, по мере продвижения танков, они приближались к ним всё ближе и ближе.

С окраины луга застучали пулемёты. Окопавшиеся там бойцы начали отсекать пехоту от танков. В пулеметный треск вплелись автоматные очереди и сухие винтовочные выстрелы. Чуть позже начали работать и расчёты противотанковых ружей. После того, как первый танк замер, словно натолкнувшись на невидимую стену, и задымил, остальные прибавили скорость, стремясь как можно быстрее пересечь луг и прорвать оборону. Экипаж подбитой машины спешно покинул танк, но далеко уйти не смог. Несколько пулемётных очередей – и с ними было покончено.

Редеющая под плотным огнём пехота отставала от танков всё больше и больше и вот наконец остановилась и залегла.

– Все. Получилось. Теперь не поднимутся.

Танки, как и предполагал Василий, обогнули овраг с двух сторон и, оставив позади залёгшую пехоту, устремились вперед к позициям полка. Пехотинцы всё ещё представляли опасность для засады, поэтому пулемётчики остались на своей позиции охранять тыл бронебойщиков, а Василий с Николаем сместились правее. Чагин взял в руку большой масляный патрон с красной маркировкой, смахнул с него прилипшие песчинки и вставил в патронник. Для первого выстрела выбрал крайний танк. Вздохнул глубоко, выдохнул, чтобы унять дрожь в руках, тщательно выцелил моторный отсек, самое уязвимое место танка, и плавно нажал на спусковой крючок. Звук выстрела ударил по ушам, в плечо привычно ощутимо двинула отдача. Над окопом взметнулось облако дыма и пыли.

Танк судорожно дёрнулся и замер. Через мгновение в небо поднялся столб чёрного дыма, а по броне побежали золотистые языки пламени. Экипаж не смог или не успел покинуть машину, начал рваться боезапас танка. Танк буквально разорвало на части.

– Есть, Вася, молоток, – Николай восторженно хлопнул его по плечу. – С почином тебя.

– Не мешай, – процедил сквозь зубы Василий. Он уже целился в следующую машину.

Выстрел – и танк, резко крутнувшись влево, встал, подставив окопам правый бок, превратившись в неподвижную и удобную мишень.

Вокруг позиции бронебойщиков поднялись фонтанчики пыли и раздался заставивший вжать голову в плечи свист пуль. Тут же застучал пулемёт прикрытия. Василий обернулся и увидел, что немецкая пехота всё-таки поднялась и короткими перебежками стала передвигаться в сторону ложбины.

– Заметили, сволочи. Иди, Коля, помоги ребятам. А я с другой стороны постреляю.

Николай со своим автоматом присоединился к пулемётчикам. В полковых окопах тоже заметили интерес немцев к овражку и усилили огонь, заставляя врага плотнее вжиматься в землю. Василий переместился на другой фланг и с трёх выстрелов поджёг ещё два танка.

Атака захлебнулась. Оставшиеся целыми танки развернулись и отступили, пехота, прикрываясь их бронёй, тоже скрылась в лесу. На обожжённом лугу остались догорать шесть почерневших машин. Шесть тёмных столбов дыма радовали глаз и давали надежду на передышку.

– Ну что, братцы, – Василий устало прислонился к дубу, – кажись, всё на сегодня, думаю, больше не сунутся.

– Да уж, задали фрицам жару! Наваляли как надо, да, Василий, – Николая как всегда немного трясло после боя и тянуло поговорить. – Ну скажи, Вася, ведь дали фрицам как положено? Сколько твоих? Я тут немного отвлёкся, не видел.

– Четыре. На, Коля, покури, успокойся, – Василий протянул напарнику папиросу.

Сержант-пулемётчик ополоснул закопчённое лицо ключевой водой.

– Молодец, Вася, хорошо стреляешь.

– Ну, дак ить, он у нас первый снайпер. Лучший в бронебойном батальоне. Да, Василий?

– Да уж, Коля, был лучшим. Да только от батальона три расчета осталось.

– Это ничего, – сержант прикурил от Николаевой папиросы, – батальон новый наберут, а ты, Василий, их фашиста бить научишь.

– Ну что, мужики, – на черном от копоти лице Ивана выделялись голубые детские глаза, такие неуместные на войне, что у Василия даже сердце защемило. – Я говорю, чего, мужики, здесь останемся до следующей атаки или уходить будем.

– Да нет, Ваня, оставаться нам тут никак нельзя. Немцы нашу засаду раскрыли, второй раз не сработает. Уйдём сразу, как стемнеет. А сейчас иди умойся да и подкрепиться не грех. – Василий развязал вещмешок. – Давайте, братцы, у кого какой харч остался...

Немцы, однако, думали по-другому. Со стороны леса раздался звук выстрела, и в нескольких метрах от края оврага вздыбилась земля, осыпав бойцов чернозёмом и ошмётками луговых трав.

– Чего это они, – удивлённо воскликнул Иван и полез на гребень оврага.

– Стой, дура, назад, – сержант попытался схватить парня за ноги и сдернуть вниз, но опоздал. Длинная пулемётная очередь прошила воздух над оврагом, взбивая пыль и срезая траву. Одна из пуль пробила Ивану голову. Каска могла бы помочь, да он как назло снял её, умыться хотел. Тело скатилось вниз оврага и замерло в ногах у товарищей, руки раскинуты в стороны, одна нога неестественно вывернута, а детские голубые глаза остались по-прежнему открытыми. Василий смотрел в них и не мог отвести взгляда, а сверху на тело Ивана, кружась, опускались зелёные листья дуба, срезанные пулемётной очередью.

Танковый пулемет не умолкал. Второй снаряд перелетел овраг метров на десять.

– В два ствола садят, не вылезешь, – Николай зло плюнул под ноги.

– В вилку взяли, третий снаряд будет наш. Овраг маленький: хватит, пожалуй, и одного, а спрятаться тут негде. Были охотники, а вот глядишь, и сами в дичь превратились. – На Василия вдруг накатила апатия и чувство полного безразличия. Он вновь присел, прислонясь к дубу, достал папиросу, но закурить не успел. Третий снаряд накрыл овраг, в глазах потемнело, и наступила тишина.

Василий очнулся на третий день в медсанбате. Голова болела так, что казалось, поверни её лишний раз в сторону, и она разорвётся на куски. Лежавший на соседней койке боец из их полка пояснил, что со слов врачей, у Василия тяжёлая контузия, полежать тут придётся пару недель, не меньше. Он же и рассказал, чем тот последний бой закончился.

– Очень, видать, вы тогда немца обидели. Он-то потом снарядами весь овраг перепахал, но в открытую наступать так и не решился. Ночью комполка послал нас, значит, в овраг за вами. Сказал, мол, парни всех нас от верной смерти спасли, нужно их, значит, хотя бы похоронить по-человечески. Никто живьём-то вас найти и не чаял, после такого-то. Ну, добрались мы, значит, до оврага, а там живого места нет. Перепахан весь, и земля до сих пор горячая. Мужики-то все истерзанные по оврагу раскиданы, а ты сидишь себе, к дереву прислонясь. Землёю только по пояс присыпан. Я, значит, когда к тебе-то подошёл, гляжу, живой вроде, а ствол за спиной ну весь прямо как есть в осколках. Прикрыл тебя дубок-то, на себя все осколки принял. Вот так вот. Ну мужиков-то схоронили как положено, а тебя сюда в медсанбат определили. А на утро немец опять попёр. Мы ещё атаку отбили, а потом-то, конечно, отступить пришлось. Меня вот в руку зацепило. К тебе, значит, в соседи и определили. А ты-то после войны к дубку тому вернись, поклонись, значит, за спасение-то.

– Поклонюсь, обязательно поклонюсь.

Любовь

В кабинете первого секретаря обкома повисла напряжённая тишина. Только что на совещании председателей колхозов секретарь обкома Мозгов фактически обвинил одного из председателей в саботаже:

– В то время как все хозяйства последние силы кладут на выполнение областного плана, ты, Василий Кузьмич, как кулак недобитый урожай в закромах прячешь?

Серьёзное обвинение, особенно из уст Мозгова. Все знают о его закадычной дружбе с начальником МГБ области. Председатели смотрели на Василия Кузьмича кто с пониманием и жалостью, а кто и с нескрываемым злорадством. Многие завидовали и недолюбливали его за крутой характер, за способность делать то, что решил и говорить, что думает, не взирая ни на звания, ни на последствия.

Василий Кузьмич покатал желваки, окинул хмурым взглядом собравшихся и глухо, но твердо ответил:

– Тебе ли, товарищ Мозгов, не знать, что я на шестьдесят процентов свой план перевыполнил и поболее чем любой из здесь собравшихся зерна сдал. А что в закромах оставил, не спорю, оставил. Семенной фонд на посев и колхозникам на трудодни. Я людям слово дал, что за свой нелёгкий труд они по чести получат.

– Не государственно рассуждаешь, Василий Кузьмич, – зло блеснул стекляшками пенсне Мозгов, – местечково. Только о своих и думаешь, а кто народ кормить будет.

– А колхозники значит не народ! – Василий Кузьмич что есть силы треснул кулаком по столу,– Им что жрать не нужно? Или вы предлагаете вон как они, – он кивнул в сторону коллег, – одними палочками за трудодни людей кормить. Так у них через пару лет некому будет эти палочки ставить, разбегутся все. Люди, товарищ Мозгов, кушать сегодня должны, а не в светлом будущем.

– Ты что, товарищ Чагин, линию партии не поддерживаешь! Выше Советской власти себя ставишь? Ну так мы на тебя управу быстро сыщем.

– А ты меня не пугай! Ишь, управщик нашёлся. А кто тебе план делать будет. Они, что ли!? А вы чего кулаки в рот засунули. Вам людям в глаза смотреть не стыдно? Из вас последние соки жмут, а вы молчите!? Э-х-х-х, да что я с вами... – Он махнул в сердцах рукой.

– Пойду я, Иван Петрович, – обратился он к первому секретарю, – работать надо.

– Иди, Василий Кузьмич, иди. Совещание закончено, спасибо, товарищи.

Мозгов, разочарованный решением первого секретаря, с шумом захлопнул папку с бумагами, а председатели молча потянулись к выходу.

– Да, Василий Кузьмич, – остановил Чагина в дверях Иван Петрович, – помнишь, ты в свою школу учителя просил.

– Ну...

– Зайди в ОБЛОНО, там тебя сюрприз ждет.

Областной отдел народного образования находился в этом же здании этажом ниже. Василий Кузьмич по-свойски открыл дверь:

– Привет, Антонина, как жизнь молодая?

Начальник ОБЛОНО Довгань Антонина Петровна, полная сорокалетняя женщина в строгом костюме и блузке с ажурным воротничком, заколотым под горлом массивной брошью, улыбнулась ему открытой улыбкой и широко развела руки:

– Эх, Кузьмич, один ты мою молодость и замечаешь.

Они обнялись по-дружески, и Антонина, посмотрев ему в глаза, продолжила уже серьезно:

– Всё воюешь, Вась?

– А что слышно было?

– Ещё как. Зря ты к Мозгову цепляешься. Гнилой он человек. Не простит.

– А я не боюсь. Я эту породу знаю. Они сильны, пока их боишься. Как только они понимают, что ты сильнее, то сразу в кусты.

– Ты сильный и честный, Кузьмич. И в этом твоя слабость. А он хоть и трус, но подлостью жизнь тебе вполне сломать может.

– Не боись, Антонина, мы фашиста побили, а уж эту гниль изведём как-нибудь. Да и хватит об этом. Краснов сказал, что у тебя тут для меня сюрприз приготовлен?

– Точно, есть такое дело. Ты посиди тут, газету свежую почитай, а я сейчас вернусь. – Она положила перед ним свежий выпуск «Сельской Правды» и вышла.

Передовица была посвящена предстоящему XIX съезду ВКП(б) – первому съезду после 1939 года. Однако прочитать Василий Кузьмич её не успел, В кабинет вернулась Антонина, и вместе с ней молодая девушка. Одета в серый плащ, узкий в талии и широкий снизу, на ногах туфли на небольшом каблучке. Светло-русые волосы сплетены в тугую косу, кончик которой уютно устроился на высокой груди. В её карих глазах боролись между собой два чувства: смущение и удивление. И удивляться было чему. Чагин побледнел и смотрел на неё, не отрываясь, широко раскрыв рот, являя собой классический образчик удивления...

***

Свадьбу Василий и Анна сыграли в сорок первом, как и положено, на Красную горку. А потом началась война. Василию дали закончить уборочную и осенью призвали на фронт. Бог не дал детей Василию и Анне, но зато он дал им великую любовь. Он бил фашистов и писал ей письма, она ждала его и тоже писала. Война, конечно, не располагает к эпистолярному жанру, но бывают и исключения. Василий письма не хранил, потому что помнил их все наизусть, а его письма к Анне потерялись во время оккупации. По крайней мере, Василий, вернувшись, их не нашёл. Когда пришли фашисты, Анна перебралась к тётке в город. Там, по заданию подполья, она работала в офицерском ресторане. В сорок третьем подполье разгромили, и Анну вместе с остальными подпольщиками вывезли за город и расстреляли. Тела свалили в одну яму и закопали. После войны на месте захоронения установили обелиск с мемориальной доской, на которой золотыми буквами среди прочих было высечено: Чагина Анна. Василий часто приходил сюда, разговаривал с ней, но его никто не слышал. Плакал, но его слёз никто не видел. Кто-то сказал, что мужчины не плачут? Плачут, просто их слёзы не видны. В сорок седьмом Василия избрали председателем колхоза. Половина деревенских мужиков не вернулось с войны. Первое время молодые вдовы, старые и не очень девы, одна за другой безуспешно пытались добиться расположения вдового председателя, но в конце концов решили, что он так и останется безнадёжным бобылем, и оставили свои попытки. А Василий Кузьмич с головой погрузился в работу, стараясь заглушить не проходящую боль и тоску.

***

И вот теперь перед ним стояла точная копия его Аннушки, как тогда, весной сорок первого. Было от чего открыть рот.

Антонина, знавшая Василия и Анну ещё до свадьбы, не скрываясь, наслаждалась произведенным эффектом.

– Ну что, председатель, молчишь, будто язык проглотил? Знакомься. Это – первый учитель в школу твою, Марина Николаевна.

– Здравствуйте, Василий Кузьмич, Стасова Марина Николаевна, окончила Горьковский пединститут. Хочу работать в вашей школе.

И всё, магия пропала. Голос был не тот: молодой, звонкий, задорный. У Аннушки голос с юности был грудным, бархатным, окутывающим тайной и увлекающим куда-то в неведомое, манящее. Василий Кузьмич сморгнул и очнулся от ступора.

– Здравствуйте, – он, наконец, отложил газету и поднялся со стула, – учитель, говорите, это хорошо. Это просто замечательно. – Василий Кузьмич по-хозяйски предложил девушке присесть. – А вы откуда родом, Марина Николаевна?

– Из Горького.

– А чего же в деревню распределили? Учились плохо?

– Да что вы, Василий Кузьмич, я, между прочим, отличница. Меня в город распределили, а я сама к вам попросилась.

– А-а-а, так вы из народовольцев. Тогда понятно. Только вот у нас школа хоть и новая, да не городская. И отопление печное, и удобства на улице. Не тяжело вам, городской-то, будет?

– Не пойму я тебя, Кузьмич, – нахмурилась Антонина, – то ходил тут плакался: найди учителя, хоть какого, учебный год, мол, на носу, а теперь ты её вроде отговариваешь что ли?

– Пойдем-ка покурим, Антонина Петровна.

– Да здесь смоли.

– Нет уж, пойдём на свежий воздух, – Василий Кузьмич решительно поднялся и вышел из кабинета, не оставив хозяйке ничего другого, как последовать за ним.

– Ты, Мариночка, посиди пока, а мы пошепчемся. Не сердись на него и не бойся, он мужик не злой, всё хорошо будет.

Василий Кузьмич вынул папиросу, покатал в пальцах, нервно смял мундштук, зажал его в зубах и не с первой попытки высек искру из привезенной ещё с фронта бензиновой зажигалки. Затянулся резко и глубоко, выдохнул струю белого дыма и только после этого поднял глаза на Антонину:

– Ты что же это творишь, подруга? Только-только душа мир обрела, а ты...?

– Я. Вася, когда ее увидела, сама обомлела.

– Вот и забирай её. Не смогу я с ней работать. Сердце не сдюжит.

– А ты, Василий Кузьмич, не на базаре, – Антонина нахмурилась, – Эту хочу, эту не хочу. Ишь привереда! Можно подумать, они к тебе в очередь стоят.

– Но...

– Молчи! Ты не о себе и сердце своём несчастном думать должен, а о детишках. Первое сентября на носу! Школу им построил, а кто учить их будет? Сам что ли!? Ты, пожалуй, научишь.

– Эх, Антонина. Не понимаешь ты...

– Да всё я понимаю. Я что, по-твоему, специально её такую выискивала? Само всё сложилось. А раз само, значит, так тому и быть. Значит, судьба. И всё, хватит об этом. Забирай её с собой. Документы все уже оформлены, вещей у неё – чемодан да учебников стопка. Всё при ней. Езжайте с богом.

***

Мягко, в такт кожаному сиденью, поскрипывали рессоры, гнедой жеребец неспешной трусцой тянул бричку, кося глазом на совсем забывшего о нём возничего. Василий Кузьмич сидел на облучке, полуобернувшись назад, и с улыбкой слушал весёлое щебетание попутчицы. Возникший было с первых минут холодок давно растаял. За полтора часа пути девушка рассказала Чагину всю свою жизнь.

– Он, конечно, мужик серьезный, – напутствовала ее Антонина Петровна, – но ты его не бойся. Заговори его, не дай опомниться и характер показать. И тогда вы подружитесь. И тогда всё будет хорошо.

Вот Марина и старалась. Да только много ли расскажешь, жизни-то за плечами всего ничего, двадцать с небольшим.

– Ну вот, Василий Кузьмич, даже не знаю, что ещё сказать, – пожала она плечами, – всю жизнь вам рассказала. Вам, наверное, не интересно, совсем?

– Ну что вы, Марина Николаевна, напротив, очень интересно. Я ведь, кроме деревни своей, ничего не видел. Всю жизнь тут, как привязанный.

– А война?

– Война – это не то, что хочется вспоминать. Я бы с удовольствием забыл бы её, если бы мог.

– Страшно было?

– Страшно. И не верьте тому, кто будет говорить, что не страшно. Но в бою страх проходит. В бою бояться некогда. – Василий Кузьмич нахмурился. – В бою надо убивать самому или убьют тебя, а тогда уже бойся не бойся – все едино.

– Ох, как-то жутко сделалось, – прошептала Марина, – аж мороз по коже. Ну ее эту войну, Василий Кузьмич, А как вы председателем стали?

– О, это отдельная песня, Марина Николаевна. В августе сорок пятого под Мукденом меня крепко ранило. Всю зиму в госпиталях провалялся и домой в деревню вернулся только в конце апреля, в сорок шестом. А тут совсем беда была. Разруха полная. Помню, первый раз в коровник зашёл, а там, пять коров. Да какие коровы, – он в сердцах махнул рукой, – одно название, скелеты, кожей обтянутые. Они не то что на пастбище выйти не могли, они на ногах-то держались еле-еле. В деревне одни бабы да старики. Самим есть нечего, чего уж про коров говорить. Мужики, те, что с войны живыми вернулись, все в город подались. В деревне-то не платят, а семью кормить нужно. Вот кто с руками да ногами в артели посбивались, да на заработки. Ну, собрал я баб, каких смог, и мы скотину, почитай, на руках в луга понесли. Благо уже травка кое-какая пробилась. Скотину с лугов неделю не уводили. На ночь охрану выставляли от волков... обошлось, слава богу, да...