Текст книги "Жернова истории"
Автор книги: Андрей Колганов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
– Голос форсировать я тоже умею! – Нет уж, болен ты или нет, но задавить себя криком не позволю. – По существу у вас есть что сказать? Вы сами видите политический выход? Нет? А он у вас имеется. Крайне неприятный, даже отвратительный, но это – выход. Он состоит в том, что вашим оппонентам, уже сросшимся с бюрократическим стилем руководства, нельзя дать в руки возможность уничтожить сторонников партийной демократии, объединив их всех под вывеской «троцкистской оппозиции». Нет, бюрократию надо лишить видимого противника и предоставить партийной верхушке заняться выяснением отношений между собой, тем более что вскоре, уверяю вас, они займутся этим с упоением – когда настанет пора делить ленинское наследство и примерять лавровый венок «самого верного ленинца».
Троцкий мотнул головой и ответил, немного сбавляя тон и переходя на несколько более конструктивное обсуждение:
– Лишить противника? Как вы это себе представляете?
– Отступление. Капитуляция. Каносса[3]3
Каносса (Canossa) – замок в Северной Италии, где в январе 1077 года в ходе борьбы за инвеституру отлученный от церкви и низложенный император Священной Римской империи Генрих IV вымаливал прощение у своего противника папы Григория VII. Выражение «идти в Каноссу» означает: смиряться, признавать себя побежденным.
[Закрыть], – бросаю я тяжелые слова. – Нет больше никакой оппозиции. Дискуссия была ошибкой. Все заявления аннулируются. Подписавшие их товарищи солидаризируются с большинством и готовы вместе с ним дружно исполнять партийные решения о развитии внутрипартийной демократии, – а соответствующая резолюция скоро появится, уверяю вас. Спишут все с ваших заявлений и выдадут за свое.
– О да, – саркастически улыбается Предреввоенсовета. – Капитулировать – и тем самым сохранить себя от нападок большинства ЦК. Покаяться и начать лизать им сапоги. Отличная тактика для самосохранения. Но что останется от революционеров, вставших на такой путь? Циничные лакеи бюрократии или сломленные люди, готовые до конца идти по пути унижений?!
– После вашего разгрома таких будет во сто крат больше! – Мой голос полон искреннего гнева. – Нет, товарищ Троцкий, я вовсе не предлагаю сложить оружие. Я предлагаю сменить тактику. От открытого противостояния с организационно более сильным противником надо перейти к партизанской тактике. Вы не хотите «второй партии»? Отлично! Работайте в этой. Не создавайте фракций, платформ, не лезьте с оппозиционными заявлениями и выступлениями. Однако каждый из вас должен будет в каждом конкретном вопросе всеми силами отстаивать и протаскивать такие решения, которые не позволят задушить в партии свободную мысль, живую инициативу партийцев, не дадут превратить партийные организации во всего лишь исполнительные механизмы Учраспредотдела Секретариата ЦК.
– Без открытого сопротивления такие разрозненные усилия будут гораздо легче подавляться! – немедленно парировал Троцкий, который раз вытирая вспотевшее лицо носовым платком.
– Не совсем так. Сейчас неудачный момент для открытого выступления. Сейчас идет борьба за окончательное утверждение принципа «секретарской диктатуры», и всех, кто открыто встанет на пути, сметут самым безжалостным образом. То, что я сказал об утверждении бюрократии в качестве главной политической силы, – неприятная, убийственная, но непреложная правда. Однако власть бюрократии может принять разные формы. Это может быть нечто вроде бонапартистской диктатуры, а может быть и нечто более демократичное. Местные и ведомственные группировки бюрократии будут нуждаться в механизме политической борьбы, политической конкуренции, механизме вертикальной политической мобильности. Некоторое сохранение норм партийной демократии может стать для них приемлемой формой такой конкуренции.
И как раз от вас будет зависеть, каким образом решится этот вопрос. Либо под угрозой возглавляемого оппозицией похода партийных масс против своих вождей и за подлинную демократию вожди с перепугу пойдут на установление самого свирепого режима централизованного командования, даже единоличной диктатуры. Либо в отсутствие такой угрозы они сочтут для себя более комфортным и безопасным не отдаваться под власть «советского Бонапарта», а разыграть карту формального демократизма. Вот какова реальная альтернатива. Но чтобы сохранить хотя бы остатки демократии в партии, вам придется перейти на партизанские методы. Причем на вас лично, товарищ Троцкий, в таком случае ляжет крайне неприятная обязанность прикрыть собой этот маневр.
– Что значит – прикрыть собой? – Он уже не возражал, хотя несогласие так и клокотало в нем, а заставил себя попытаться вникнуть в существо моего предложения. Носовой платок, который Лев Давидович перестал прятать в карман, совсем пропитался потом и уже не стирал капли с лица, а лишь размазывал по нему.
– «Прикрыть собой» – значит очень убедительно продемонстрировать свой отказ не только от роли лидера антибюрократической оппозиции, но и вообще от претензий на место одного из ведущих руководителей партии. Нет авторитетного лидера – значит, нет и весомой оппозиции. Вам придется постараться, чтобы ваша «капитуляция» была принята большинством ЦК всерьез. Изобразите усталость от борьбы, разочарование в собственном политическом будущем. Не ведите политических кампаний, притворитесь уставшим, почти сломленным. Это позволит и вам, и вашим сторонникам остаться в рядах партии, сохранить кадры, сохранить связи. Тихо, не слишком высовываясь, работайте снизу, если ваши разговоры о партдемократии всерьез. Не бейтесь за руководящие посты, за собственные кадры губернских партсекретарей и членов коллегий наркоматов – на этом поле вас легко сомнет Секретариат ЦК, – а осторожно играйте на противоречиях бюрократических кланов.
Говоря все это, я так и не мог понять, насколько серьезно Троцкий склонен – нет, не принять все это, а хотя бы задуматься над моими словами.
– Отдайте РВСР сами – иначе отнимут. Выпрут вас, извините за выражение, не позднее чем через год, но уже с позором, как фракционера и мелкобуржуазного уклониста. Уходите куда-нибудь на хозяйственную работу, скажем, в ВСНХ – и начните потихонечку подкапывать позиции «тройки» с хозяйственного конца. Добавлю, что если не будете раскачивать партийную лодку, то на поле хозяйственного строительства у вас есть шансы на союз с Дзержинским. Иначе он пойдет против вас – он всегда будет против тех, кто нарушает партийное единство, кем бы это единство ни олицетворялось. Если не затаитесь, не отступите сейчас, все равно будете разбиты, лишены постов, а впоследствии и изгнаны из партии. И тогда у вас и ваших сторонников уже не останется никаких позиций для отступления, кроме постыдного покаяния, самобичевания, восхваления мудрости партийного руководства и обещания бороться с пропагандой своих собственных убеждений.
– Ну-у, товарищ Осецкий, – недоверчиво загудел Лев Давидович, – это вы прямо иезуитские порядки предрекаете в РКП! Как будто у нас не коммунистическая партия, а инквизиторский орден какой-то, не с революционерами, а с религиозными фанатиками вроде Торквемады во главе!
Да, плохой из тебя сегодня пророк, товарищ Троцкий. Забываешь о хорошо известном принципе «бытие определяет сознание». Когда твои товарищи боролись за революцию – и то они в большинстве своем не были белыми и пушистыми ангелами с крылышками. А уж теперь, когда давно началась грызня за власть, за теплые местечки, за привилегии, люди эти будут меняться на глазах. Не все поголовно, конечно, но подлецов и палачей найдется среди них предостаточно.
– Очень не хочу оказаться хорошим пророком, но тем, кто попробует встать поперек укрепившейся государственной машины, времена якобинского террора, когда Робеспьер расправлялся с дантонистами, «бешеными», эбертистами, с Шометтом, а потом и вообще с любыми подозрительными, в том числе из круга собственных друзей, скоро покажутся детским рождественским праздником! И не только оттого, что вожди трясутся за свои кресла, но и потому, что жестокая схватка за будущее страны не оставит места открытым дискуссиям, сомнениям и колебаниям. Такова объективная логика борьбы СССР за выживание в капиталистическом окружении! – Меня переполняла досада на самого себя, предчувствие неудачи, сожаление о зря потраченных усилиях, и надо всем этим витал грозный призрак грядущего «Большого Террора».
Видимо, когда я произносил эти слова, вид у меня сделался настолько мрачным, что в глазах Троцкого мне показалась не только настороженность, но и нечто вроде испуга.
– Ладно, – махнул я рукой, – придется привыкать к судьбе Кассандры. Как я теперь догадываюсь, к ее пророчествам не прислушивались вовсе не потому, что таково было проклятие богов, а попросту потому, что никто не хотел глядеть в глаза неприятной правде. – И после недолгой паузы я добавил: – Вы сейчас готовите издание своих сочинений. Не поддавайтесь искушению извалять в грязи Зиновьева с Каменевым. Вам это ничего не даст, вы только спровоцируете санкционированные сверху усилия по фальсификации истории Октября, а Зиновьева и Каменева поставите в еще большую зависимость от милости Сталина. На хрена вам, извините за грубость, такой результат? Не советую вам втягиваться в еще одну дискуссию. Не пройдет и года, как официальным партийным каноном будет объявлена возможность построения социализма в одной отдельно взятой стране…
Видя, что Троцкий уже готов взорваться возражениями, я останавливаю его:
– Лев Давидович, да ясно же, что с точки зрения марксизма это полная чушь, а уж для России – особенно. Но не об этом речь. Речь о том, что без этого лозунга пребывание коммунистической партии у власти в Советской России лишается политического смысла. «Партия бесконечного ожидания мировой революции» – так, что ли? Если мы быстренько не смастерим на коленке социализм – зачем тогда коммунистическая партия держит власть, разогнав всех конкурентов? А этот лозунг придаст большевикам легитимность хотя бы в глазах пролетариата, а заодно послужит и индульгенцией за все жестокие меры, за все грехи, ошибки и даже преступления – ведь это же ради благой цели!
Кажется, все сказано. Пора заканчивать:
– Верить мне или не верить – вам решать. Свою голову я вам не приставлю. Что мог – сделал. «Я сказал – и спас свою душу». Последний совет, который могу дать: когда умрет Ленин, вам обязательно надо быть в Москве и присутствовать на его похоронах, каково бы ни было состояние вашего здоровья. Поэтому последнюю декаду января никуда не отлучайтесь. – И тут внезапно для Троцкого я покидаю стихию родного русского языка. – Don’t think, I am tricking you. Playing dirty games with the Revolutionary Military Council chairman is not my life’s biggest wish. [Не думайте, что я вас дурачу. Играть в грязные игры с председателем Революционного военного совета – это вовсе не мечта всей моей жизни.] – добавляю я на беглом английском. – Честь имею! – Щелчок каблуками ботинок, четкий поворот через левое плечо – и, печатая шаг, я покидаю кабинет наркомвоенмора.
Уже взявшись за ручку двери, я вспоминаю и бросаю через плечо:
– I can add that sixth of December, the Conservatives in the Great Britain will meet with a big failure in the parliamentary elections. They will receive almost one hundred seats less, than Labor and Liberal parties combined. [Я могу добавить, что шестого декабря в Великобритании консерваторы столкнутся с большим провалом на парламентских выборах. Они получат почти на сотню мест меньше, чем лейбористская и либеральная партии вместе.] – Решительным движением распахиваю дверь и аккуратно захлопываю ее за собой.
Все. Больше у меня контактов с Председателем РВСР не будет. Черт, вся рубашка мокрая от пота после этой беседы!
Тот же щеголеватый военный, что провожал меня до кабинета, встает из-за стола в приемной:
– Виктор Валентинович, пожалуйста, ваш пропуск.
Нет проблем. Протягиваю ему бумажку.
– Позвольте, я провожу вас на выход.
И мы начинаем обратный путь по коридорам, и вновь щеголеватый проводит меня через все посты до самого выхода по своему удостоверению. На выходе я прощаюсь с ним, поворачиваю из подъезда налево, перехожу улицу и медленно иду по бульварам к дому. Да, как бы меня, буквально взмокшего после столь насыщенного разговора, не просквозило ненароком на ноябрьском ветру, несмотря на пальто! Ускоряю шаг, чтобы разогреться на ходу и не успеть простудиться по дороге домой.
* * *
Лев Давидович, не вставая с кресла, молча проводил взглядом спину Осецкого, удалявшегося к двери, и когда дверь захлопнулась, тяжело уронил голову на сложенные руки. Разговор измотал его до предела.
Что это? Хорошо рассчитанная провокация, чтобы выбить его из игры, заставить добровольно отказаться от борьбы за судьбу революции? Или Осецкий и в самом деле способен так хорошо просчитывать развитие событий, обладая своими источниками конфиденциальной информации?
Все поиски Николая Мартыновича насчет каких-либо связей с Зиновьевым, Каменевым, Сталиным и их клевретами не дали ровным счетом ничего. С ГПУ он тоже никак не связан, хотя дело на него в прошлом году один раз заводили. Но с самого начала было ясно, что дело дутое – как завели, так и закрыли, без всяких последствий. С верхушкой Коминтерна – никаких контактов, хотя с рядовыми сотрудниками изредка общается. В НКИДе он также имеет знакомства среди рядовых сотрудников, но со многими ответственными работниками – вообще на ножах, причем с людьми из разных группировок – Крестинским, Литвиновым, Коппом…
Загадочная фигура. Откуда у него замашки военного – так и осталось непонятным. Откуда у него взялась столь полная информация по германским делам – так и не выяснилось…
Троцкий открыл ящик стола и в который раз вытащил оттуда справку, составленную Сермуксом на Осецкого. Где же это? А, вот:
«Владеет немецким и французским языками. По-английски читает с трудом, может связать несколько ходовых фраз». Несколько ходовых фраз! Да он шпарит по-английски как бы не лучше меня! С акцентом, с явными ошибками, конечно, но вполне владеет.
Что же делать? Боже, как раскалывается голова! Надо найти силы, поднять телефонную трубку и вызвать автомобиль, чтобы добраться до своей квартиры в Кремле…
Глава 11
«Нового курса» не будет
Восемнадцатого ноября, купив воскресный номер «Правды», я узнал о результатах процесса в Лозанне против убийц Вацлава Воровского. Честно говоря, после того как при попустительстве швейцарской юстиции процесс был превращен в бенефис семи десятков свидетелей защиты, рассказывавших исключительно о зверствах большевиков, я считал оправдательный приговор предрешенным. И все же большинство присяжных – пять человек против четырех – проголосовало за обвинительный вердикт. Однако швейцарские законы требуют для вынесения обвинительного приговора по делу об убийстве большинства по крайней мере в шесть голосов. Таким образом, хотя большинство присяжных вынесло решение не в их пользу, и Конради, и Полунин были оправданы, и их соответственно выпустили на свободу (единственно, что Полунин был выслан из Швейцарии как злоупотребивший правом политического убежища).
Это событие немедленно затронуло интересы моего ведомства. Уже в понедельник, девятнадцатого ноября, наркоминдел Чичерин объявил о решении Советского правительства объявить бойкот Швейцарии, что означало разрыв всяких дипломатических и торговых отношений с ней. Впрочем, реальный размер нашего торгового оборота со Швейцарской Конфедерацией на тот момент не делал торгового бойкота сколько-нибудь чувствительным ни для нас, ни тем более для них.
В ту же неделю состоялось собрание партячейки нашего наркомата, на котором обсуждались вопросы партийной дискуссии. Спорили не менее темпераментно, чем в курилках. Я решил для себя, что не стоит отсиживаться в кустах, и тоже выступил – по мотивам голосования. Выступление мое было предельно лаконичным:
– Поскольку само проведение дискуссии я считаю нецелесообразным, от выступлений в прениях я отказался, а при голосовании за предложенные проекты резолюций воздерживаюсь.
Вот так. С одной стороны, за резолюцию в поддержку большинства ЦК я не голосовал. С другой стороны, обвинить меня в скрытых симпатиях к оппозиции будет трудно – ибо всегда можно ткнуть пальцем в то место в резолюции октябрьского (1923 г.) объединенного расширенного Пленума ЦК и ЦКК, где также говорится о нецелесообразности дискуссии. Даже если все повернется к худшему, в крайнем случае поставят на вид недостаточную принципиальность и политическую зрелость.
Первую декабрьскую получку в понедельник, третьего числа, нам в наркомате выдали червонцами. Когда я занял очередь в кассу и начал медленно продвигаться к заветному окошечку, ко мне пристроился Андрей Иванович Потяев, заведующий таможенным управлением. В очереди мы стояли практически молча, лишь перекинувшись несколькими дежурными репликами. Но когда Потяев отходил от кассы, он с чувством и довольно громко произнес:
– Приятно, черт возьми, держать в руках твердую советскую валюту! Не то что совзнаки!
С ним вполне можно было согласиться – червонец даже своим солидным внешним видом выигрывал у совзнака: новенькие хрустящие червонцы со строгим графическим оформлением больше напоминали какую-нибудь ценную бумагу – например, акцию солидной фирмы или банка. Впечатление же, производимое совзнаками, хотя и имевшими довольно сложный вычурный рисунок, очень сильно проигрывало из-за мрачных тусклых красок, что к тому же усугублялось их сравнительно большей потертостью.
– Да, червонец всем хорош, – поддакиваю Андрею Ивановичу. – Вот только с нашим совзнаком мы так быстро не расстанемся.
– Почему же? – не соглашается тот. – Провести обмен совзнаков на червонцы – и все дела. Небось Гознак их уж вдоволь напечатал.
– Дело не в мощности типографии Гознака, – объясняю я Потяеву. – Вот у вас на руках совзнаки есть?
– Есть, – кивает он.
– И что вы сейчас с ними будете делать?
– Постараюсь потратить побыстрее, – пожимает плечами заведующий таможенным управлением в ответ на столь наивный вопрос. – Совзнак же обесценивается каждый день. Поэтому и скидывать их надо, пока они вообще в пустую бумагу не превратились.
– Все верно, – говорю. – Если вы помните, то в начале сентября курс золотого рубля был близок к тремстам совзнакам, а сейчас, всего два месяца спустя, он уже стремительно приближается к двум тысячам! Рубль ежедневно теряет 3–5 процентов по отношению к червонцу. Розничные цены, исчисляемые в совзнаках, за те же два месяца выросли в несколько раз. Поэтому не вы один, а любой разумный человек будет стремиться попридержать червонцы, а расплачиваться совзнаками, чтобы поскорее от них избавиться, либо постарается обменять их на червонцы. Нэпманы, так те сейчас усиленно вкладывают совзнаки в создание товарных запасов, скупая все, что они могут заполучить от госпромышленности. Можно сказать, началось повальное «бегство от совзнака». Только вот в результате как раз совзнак и ходит в обращении, а червонец больше лежит в кубышках.
Потяев хмыкнул:
– Понятно. Все хотят избавиться от совзнака, и все расплачиваются именно им. Вот он и гуляет из рук в руки. Но после официального выкупа совзнака все это закончится.
– Не так все просто, – не спешу соглашаться со своим сослуживцем. – Вот представьте: будут на руках у вас одни червонцы. Пойдете вы в магазин, купите там что-нибудь… Чем сдачу-то получать будете?
Потяев опять хмыкнул и почесал в затылке:
– Да-а, тогда надо будет в обращение запускать не только червонцы, но и червонные рубли, и червонные копейки…
– Вот именно, – поддакиваю я. – А пока разменной червонной валюты в обращении нет, разменной единицей останется совзнак.
Но отнюдь не эти факты занимали мои мысли. На следующий день работа в наркомате прямо валилась у меня из рук. Не в состоянии сосредоточиться ни на одном документе, не осознавая сразу смысла обращенных ко мне вопросов и отвечая нередко вовсе невпопад, я был оглушен только что пришедшим мне в голову выводом: кажется, я влип гораздо сильнее, чем мне представлялось поначалу.
Анализируя по памяти свой (стоит самокритично признать – не слишком-то удачный) разговор с Троцким, я вдруг уцепился за подозрительный факт. Чего это вдруг меня пробило сообщать Льву Давидовичу о провале консерваторов на декабрьских выборах? Нет, зачем нужно было подкинуть ему эту информацию, для меня было совершенно понятно. Но вот откуда я сам об этом узнал? Какие-то обрывки воспоминаний об электоральной неудаче консерваторов где-то в этот период времени в моей памяти могли сохраниться – допускаю. Исторической литературы я перелопатил за свою жизнь немало – спасибо родителям, историкам по профессии, привившим мне вкус к историческим изысканиям и научившим кое-чему в плане поиска и анализа источников. Но вот точную дату выборов и расклад голосов я уж наверняка не помнил! Точных дат вообще никогда не любил запоминать. Откуда же тогда все это всплыло в моей голове? В унаследованной памяти Осецкого этих сведений быть не могло – она вся была обращена в прошлое, в период до того, как его личность была оккупирована «вселенцем» (то есть мною).
А мои сообщения о неудачном ходе подготовки выступления Германской компартии? Опять-таки многое можно было почерпнуть из прочитанной историко-партийной литературы, из мемуаров Виктора Сержа… Но вот о факте взлома шифров Коминтерна я вспомнить в принципе не мог, ибо совершенно точно могу сказать, что до попадания, более того – до самого разговора с Троцким ничего не знал об этом!
Мама дорогая! Складывается впечатление, что моя голова, как только возникнет необходимость, получает непостижимым образом нечто вроде доступа в Интернет и вытаскивает оттуда нужную информацию! А вывод отсюда следует не слишком располагающий к веселью: перенесся я сюда не случайно, не в результате природного катаклизма, и «некто», устроивший мое переселение сюда, еще и манипулирует моим сознанием. Пока я сумел обнаружить лишь подкачку памяти подходящими к случаю сведениями. А если этим не ограничивается и происходит незаметное влияние на формирование самой линии моего поведения здесь?..
Вот это действительно называется – «попал», а не то что однажды проснулся на незнакомой кровати в незнакомой комнате!
Впрочем, эта мысль не слишком надолго лишила меня способности к адекватному восприятию окружающей реальности. Вскоре она была сменена другой, пропитанной определенной толикой фатализма и здорового цинизма. Предположим, мной действительно манипулируют. Но если это делается таким образом, что невозможно отличить самостоятельно принимаемые решения от результатов манипулирования, то к чему тогда дергаться? Если я заметить этой манипуляции не могу, то уж как-то противиться ей и подавно не сумею. Если мое поведение пока не вступает в конфликт с моим мироощущением, не вызывает протеста моего внутреннего «я» – пусть все идет, как идет. А добавочная информация… Ну так она-то уж лишней в любом случае не будет.
Знамо дело, крайне неприятно подозревать, что тебя, может быть, дергают за ниточки или хотя бы аккуратно подталкивают в желаемом направлении. И это ощущение «собаки Павлова», у которой умело вызывают нужные рефлексы, довольно сильно отравляло мне настроение до самого конца дня. Ночью мне снилась какая-то гадость, я то и дело просыпался – и, в конце концов, встал задолго до звонка будильника. К счастью, наутро ночные кошмары не вспоминались даже какими-нибудь общими расплывчатыми впечатлениями, хотя некое тягостное ощущение все же осталось.
Чтобы избавиться от него, решаю пройтись до работы пешком, благо раннее пробуждение оставляло на это достаточно времени. Маршрут прогулки был избран простой – дохожу до площади Пречистенских ворот и сворачиваю на Пречистенский бульвар. Ну и дальше иду по Бульварному кольцу до Трубной площади, сворачиваю на Неглинку и топаю до Лубянской площади. А там и до Ильинских ворот рукой подать…
Дойдя до Никитских ворот и выйдя к началу Тверского бульвара, я обратил внимание на установленный здесь с месяц назад памятник К. А. Тимирязеву из темно-серого камня. Он, надо сказать, почти ничем не изменился с моего времени… А впрочем, что ему меняться? Он же сейчас новенький, это в моем времени ему было под девяносто лет! Да, вот и запомнившегося мне небольшого скола на одном из ребер гранитного постамента сейчас нет. Памятник и тогда производил весьма неплохое впечатление, а сейчас он являет собой резкий контраст со спешно установленными в 1918–1919 годах гипсовыми скульптурами (большинство из которых было весьма сомнительных художественных достоинств) по плану монументальной пропаганды. Кажется, практически ни одна из них не дожила до конца нынешнего года.
Вдоль бульвара по присыпанной снегом булыжной мостовой с проложенными по ней трамвайными рельсами время от времени довольно резво проносились лошадки, запряженные в сани. Изредка, дребезжа и позванивая, проезжали трамваи, и, пожалуй, столь же редко появлялись автомобили, пыхая сизым бензиновым дымком. Я миновал биржу труда с немалой, несмотря на морозец, очередью и подошел к началу бульвара, где возвышался памятник А. С. Пушкину («на Твербуле у пампуша» – называла это место богема и околобогемная публика Серебряного века). С двух сторон памятник плавной дугой огибали ряды скамеек, уже очищенных то ли дворниками, то ли самой гуляющей публикой от снега. Впереди, на той стороне площади, высилась колокольня, входившая в комплекс сооружений Страстного монастыря. Но не она была доминирующей высотой в архитектурном ансамбле площади. По правую руку от меня, за невысокими домишками, массивным утесом высился первый московский «небоскреб» – пятнадцатиэтажный «Дом Нирензее», где жила с отцом Лида Лагутина…
Надо сказать, что прогулка по легкому морозцу и по свежевыпавшему снегу, только что сменившему промозглую ноябрьскую погоду со слякотью под ногами, все же немного меня взбодрила. К наркомату я подошел уже в почти нормальном расположении духа, перестав забивать себе голову вопросами, решение которых зависело явно не от меня. Однако зарубочку на память – не появятся ли у меня желания и стремления, вступающие в диссонанс с моей натурой? – все-таки себе оставил.
Не прошло и нескольких дней, как в пятницу, седьмого числа, в «Правде» появилось сообщение, что Политбюро ЦК РКП(б) и Президиум ЦКК приняли пятого декабря совместную резолюцию о партстроительстве, провозглашающую, как говорилось в газете, развитие намеченного еще сентябрьским (1923 г.) Пленумом ЦК курса на рабочую демократию в партии. Подчеркивалось, что резолюция принята единогласно, – значит, за нее голосовал и Троцкий. Ровно так же, как было в покинутом мною мире.
Текст резолюции я помнил, конечно, не дословно, но в общих чертах представлял его достаточно хорошо, и потому, читая публикацию в «Правде», не нашел каких-либо бросающихся в глаза отличий от известного мне варианта. Да и вряд ли история изменилась настолько сильно, чтобы в этот документ попали какие-нибудь совсем неожиданные положения. Резолюция констатировала опасность бюрократического перерождения партии и была наполнена великолепными благопожеланиями в духе внутрипартийной демократии, но не содержала никаких конкретных решений, за исключением одного, да и то сформулированного крайне туманно: проверить целесообразность «права утверждения секретарей вышестоящими инстанциями». Но поскольку утверждение партсекретарей вышестоящей парторганизацией было внесено XII съездом в Устав РКП(б), этот пункт фактически мало что значил.
После такого акта трогательного единения Политбюро надо было ждать скорого выступления Льва Троцкого с серией статей, образовавших впоследствии брошюру под названием «Новый курс», – статей, которые большинство Политбюро должно было расценить как прямую атаку на себя. Уже восьмого декабря должно было появиться обращение Троцкого к партийным организациям, которое одиннадцатого декабря будет опубликовано в «Правде».
Однако пока никаких слухов о каких-либо обращениях к партии до меня не доходило. Да и во вторник одиннадцатого декабря ожидаемая статья в «Правде» не появилась. Что это могло означать? Понятно, что произошли какие-то перемены по сравнению со знакомым мне ходом истории. Но какие именно? Я терялся в догадках.
Уже много позднее, в 1925 году, я узнал от Троцкого, что обращение к парторганизациям им было написано, но он не стал допускать, выражаясь языком моего мира, «утечки информации», а пошел строго официальным путем, через редколлегию «Правды». Разумеется, содержание статьи стало известно «тройке», и на Льва Давидовича посыпались упреки в разжигании фракционной борьбы против ЦК. Тем не менее по тогдашним обычаям партийной жизни отказать члену Политбюро в публикации было невозможно, и Бухарин поставил статью в номер на одиннадцатое декабря.
А девятого Троцкий узнал о большом поражении консерваторов на парламентских выборах в Великобритании. Лев и до этого напряженно обдумывал – какую все же позицию ему занять в текущей дискуссии. Мои аргументы не убедили его, но весьма тревожили, заставляя возвращаться к ним и обдумывать вновь и вновь. Данные о выборах, практически точно совпавшие с предсказанными мною, заставили его колебаться еще сильнее. В конце концов он позвонил дежурному редактору «Правды» и попросил отложить печатание статьи, поскольку ему надо внести в текст существенные поправки. В ночь с десятого на одиннадцатое председатель РВС и член Политбюро ЦК засел за новую статью…
В четверг тринадцатого декабря я увидел в «Правде» заголовок: «Обращение Л. Д. Троцкого к участникам партийной дискуссии». Начав лихорадочно проглядывать газетные строчки, я быстро понял – на этой маленькой развилке история сдвинулась немного в сторону. Пока совсем немного, а насколько именно – покажут дальнейшие события. Но так или иначе, эти события уже не будут в точности такими, как в моем мире.
В статье было написано: «Я должен прямо заявить – развязывание общепартийной дискуссии, независимо от самых, может быть, наилучших побуждений, которыми руководствовались авторы «письма 46-ти», означало шаг по неверному пути. Вполне признавая, что между мною и этими товарищами имеется известная идейная близость по ряду вопросов, свою ошибку вижу в том, что не воспользовался имеющимся у меня авторитетом, не отговорил товарищей от выступления и не высказался сразу категорически против дискуссии. Сегодня же я призываю тех, кто считает себя моими сторонниками, отозвать свои заявления, признать публичное выступление ошибкой и прекратить дискуссию…
…Важнейшие вопросы внутрипартийной демократии, поднятые в резолюции Политбюро ЦК РКП(б) и Президиума ЦКК от пятого декабря, требуют не «общепартийного говорения», накаляющего разногласия, разлагающего партию на группы и фракции, а деловой, практической работы. Положения резолюции должны найти воплощение в духе и букве партийных дел и решений, в повседневной работе наших парторганизаций и в нормах партийного Устава…
