Текст книги "Жернова истории (2 части)"

Автор книги: Андрей Колганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Поэтому седьмого октября к одиннадцати часам утра, взобравшись на четвертый этаж (я прошел мимо необычно большого лифта – не чета малюсеньким парижским, – ибо дал себе зарок поддерживать форму), уже кручу ручку механического звонка на входной двери в квартиру Лагутиных. В этот момент издалека доносится звук лифта, остановившегося на этом же этаже, а затем за моей спиной слышатся шаги. Обернувшись, вижу силуэт, энергичным шагом приближающийся по длинному полутемному коридору ко мне. Ба, так это же Шацкин собственной персоной! Так что в квартиру мы входим вместе.

После взаимных приветствий хозяин квартиры тактично оставляет нас наедине, уходя в другую комнату. Посидеть на кухне, по позднесоветскому обыкновению, здесь не удастся – дом гостиничного типа, и кухни как таковой здесь нет. Жильцы пользуются услугами домовой кухни, либо оборудуют какой-нибудь уголок с керосинкой или примусом в жилых комнатах, а то и в обширной ванной.

Практически сразу к нам с Лазарем присоединяется Лида. Он не обращает на девушку внимания – видимо, разговор не секретный.

– Виктор Валентинович, буду с вами откровенен, – начинает комсомольский вожак, – я своего мнения насчет вашего черного пессимизма не изменил. Но вот идея ваша насчет развития участия рабочих в управлении производством меня заинтересовала, потому что я и сам об этом задумывался. Не могли бы вы изъяснить свою позицию по этому поводу подробнее?

– Охотно! – киваю головой. – Сейчас у нас есть два основных канала влияния рабочих на производственные дела. Первый – через фабзавкомы, второй – через партячейки. Однако на практике и тот, и другой канал работают, честно сказать, паршиво. У нас имеется резолюция XI съезда "О роли и задачах профсоюзов в условиях новой экономической политики", написанная Лениным. Общие рамки там очерчены, но вот как подойти к вопросу участия рабочих в делах производства практически – никакая резолюция не научит.

– Однако, – продолжаю, – эта резолюция достаточно честно фиксирует противоречия, связанные с положением профсоюзов на государственных предприятиях в течение переходного к социализму периода. Первое противоречие касается стачечного движения. Ильич верно подметил возможность конфликта интересов между рабочей массой, с одной стороны, директорами и администрацией госпредприятий – с другой. В этих условиях профсоюзы должны защищать трудящихся от бюрократизма и преувеличенного ведомственного усердия.

– Должны то они должны, – невесело произнес Шацкин, – да только больших успехов в этом деле не видно. Недаром то и дело слышно о стачках.

Верно, – говорю. – Но тут вот еще какое обстоятельство надо иметь в виду. Из случившихся в этом году… (тут я прикусил язык – чуть ведь не ляпнул точную цифру забастовок за год – 286, из них за сентябрь-октябрь – 217, а ведь сейчас только закончилась первая неделя октября!) …почти двухсот стачек (уф, выкрутился!), профсоюз имел хоть какое-то касательство только к одной из каждых двадцати пяти.

– Как же это так?! Что же, они там совсем мышей не ловят?! – возмутился Лазарь. – Это же их кровное дело – интересы рабочих защищать!

– Да, это их дело, – придать борьбе рабочих по защите своих классовых интересов организованный характер. Однако ведь партия признает стачки следствием не только бюрократических извращений, но и отсталости масс. А фабзавкомы не хотят, чтобы их обвинили в том, что они потакают несознательным, отсталым элементам в среде пролетариата, – бросаю пристальный взгляд на Лазаря Шацкина, и продолжаю. – Если партячейка возлагает на профсоюз ответственность за то, что не был предотвращен конфликт, то тут десять раз подумаешь, прежде чем решиться возглавить стачку! Фактически сейчас и партячейки, и фабзавкомы в любом конфликте предпочитают стоять на стороне администрации. Ведь, так или иначе, любой работник в большой мере зависит от администрации, особенно при нынешней безработице. Так еще и оправдание есть – мы болеем за интересы развития производства, а значит, за дело социалистического строительства!

Как же так, как же так, – повторяет Шацкин, смотря в какую-то точку на столе, затем вскидывает голову и выпаливает. – Надо эту беспринципную смычку партячеек и фабзавкомов с администрацией ломать на корню!

– Ломать? И как вы это себе представляете? – у меня-то уже есть кое-какие соображения, но посмотрим, что скажет мой собеседник.

– А мы на что? Комсомол, то есть. Союзная молодежь еще не успела обюрократиться, и мы это болото растормошим! – с уверенностью бросает пылкий комсомолец. – Надо, чтобы заводские ячейки союза молодежи брали этих чинуш за жабры и тыкали носом в их прямые обязанности. Молодых рабочих организуем, такую бузу поднимем – это сонное царство живо проснется!

– Ну, тут вам, как говорится, и флаг в руки, – соглашаюсь я с ним. Вот только как партийное начальство будет реагировать, если комсомольцы против заводских партячеек попрут? Ох, нелегко комсе придется, чует мое сердце. Однако это еще не все проблемы. Надо подойти к основному.

– Есть и еще одно противоречие, которое так прямо в резолюции XI съезда не обозначено, но все необходимое, чтобы его увидеть, там прописано, – начинаю свой подход к самой важной точке. – Резолюция называет недопустимым прямое вмешательство профсоюзов в управление производством. И это верно – при централизованном управлении руководитель должен нести всю полноту ответственности и иметь все соответствующие права. Поэтому все, что сейчас предлагается для того, чтобы сделать профсоюзы школой управления – это чисто совещательные формы. Но вот толку от совещательных форм нет никакого, потому что они почти нисколько не способствуют привлечению рабочих к участию в управлении.

– Почему? – возмущается Шацкин. – Разве же сознательные рабочие, члены партии, комсомольцы, не заинтересованы в том, чтобы вникать в производственные вопросы, ставить их перед администрацией, выносить их на обсуждение? Вы не верите в классовое самосознание пролетариата?

– Я верю в классовое самосознание пролетариата! – мой голос приобретает очень жесткие интонации. – Но я твердо знаю, что оно может покоиться только на реальной основе, которую не заменить призывами, лозунгами, пропагандой. Вспомните слова Маркса: "идея всего посрамляла себя, когда она отделялась от интереса". А скажите-ка мне – какой интерес рабочему после восьмичасового рабочего дня вникать в производственные вопросы, да еще наживать неприятности, споря по этим поводам с администрацией, если он твердо знает, что последнее слово останется не за ним? Даже если у этого рабочего классовое самосознание только что из ушей не лезет? Нечего сказать? Вот потому-то производственные совещания и оборачиваются в лучшем случае пустыми разговорами, или малополезными самоотчетами, с которыми выступают второстепенные лица из заводоуправлений.

– Кричать, что все плохо, любой горлопан сумеет! А что вы можете по существу предложить? Как исправить дело? – моего собеседника, похоже, проняло, и он буквально взрывается. – Только рецепты "рабочей оппозиции", вроде немедленной передачи управления отдельными предприятиями в руки профсоюзов, прошу не предлагать!

– Вовсе и не собираюсь вас тащить за "рабочей оппозицией", – пожимаю плечами. – Кажется, я ясно выразился – централизация управления при плановой системе необходима. Но и рабочий человек в этой плановой системе должен иметь свое место, и свое право принимать решения, а не только право на пустые разговоры. Я отнюдь не отрицаю сложности вопросов управления производством, которые требуют специальных знаний и профессиональных навыков. Так давайте дадим рабочему для начала право принимать решения там, где его знаний и навыков вполне достаточно – на уровне бригады. Неужели бригада сама не сможет управлять собой, и ей обязательно нужен надсмотрщик?

– Управлять собой? Так, что же это у нас тогда получается – самоуправляемая бригада? – заинтересовано переспросил Шацкин.

– Именно! Пусть сначала на этом уровне овладевают наукой управлять, обучаются принципам хозрасчета и так далее. Освоят этот уровень – по-другому станут смотреть на заводские проблемы. Не на уровне "это не так, да то не эдак", а уже точно зная, где есть узкие места, и что реально можно своими силами сделать для их устранения. Уверяю: и тяга к учебе появится, к тому, чтобы овладеть недостающими знаниями – для дела ведь, а не для просиживания штанов на производственных совещаниях. Вот тогда и дальше можно будет двигаться – к плановой работе на уровне предприятия.

– Слушай, – вдруг спохватывается Лазарь, – а что это мы все на "вы"? Давай уж на "ты" перейдем!

– Согласен! – говорю, и протягиваю ему руку. – Ну что, решится комсомол выдвинуть идею хозрасчетных бригад: со всеми правами, но и с полной мерой ответственности?

– Решится! – твердо отвечает Шацкин.

– А ведь это – объявление войны, – заявляю, глядя ему прямо в глаза. – Всяким чинушам-бюрократам, и тем, кто привык жить по указке сверху, и тем, кто живет по принципу "моя хата с краю". Таких ведь ой, как много! И война эта – не на один год. Что сам ты не отступишься – верю. А комсомол как, потянет?

– Потянет! – слышу я твердый голос. – Иначе, зачем было коммунистическим союзом молодежи называться?

Тут мы перешли к обсуждению конкретных вариантов организации таких бригад, не обращая внимания на то, что подошло уже время обеда. Первым спохватился время от времени заглядывавший в нашу комнату Михаил Евграфович. Он тронул свою дочку, внимательно наблюдавшую за нашей беседой, за плечо, и что-то ей тихонько сказал. Лида Лагутина, извинившись, куда-то убежала (полагаю, в домовую кухню), и вскоре притащила нам поесть. Чем уж она там нас угощала, ни я, ни, думаю, Лазарь Шацкин, не обратили внимания – так мы были увлечены. Впрочем, вскоре после обеда наш разговор завершился, и мы расстались, оба уверенные, что эта не последняя наша встреча.

Понедельник, вторник, среда прошли в обычной бюрократической круговерти, а в четверг по наркомату поползли слухи о письме Троцкого, направленного им восьмого октября в Политбюро. Согласно этим слухам, Троцкий выступил против зажима партийной демократии. Так-так, все пока идет, как и шло в моей истории. Никакой видимой реакции на наш с ним разговор Лев Давидович не демонстрирует. Да и вокруг меня никакого шевеления пока не видно – а ведь некоторые мои слова Предреввоенсовета никак не мог пропустить мимо ушей.

По зрелом размышлении решаю не гнать волну, и подождать развития событий. Излишняя суета может только навредить. Было бы чересчур большим самомнением воображать себя мастером политической интриги. Любые неосторожные шаги могут привести к тому, что я заиграюсь и попаду под раздачу без всякой пользы для дела.

Как и ожидалось, через неделю появились новые, гораздо более неожиданные для мирка советских служащих, слухи. Если про то, что Троцкий бодается с большинством Политбюро, не вынося пока этих конфликтов на люди, было известно уже довольно давно, то вот направленное в ЦК ВКП (б) письмо, подписанное сорока шестью видными деятелями партии (в том числе и членами ЦК) было весьма необычным событием. Обличение бюрократизации партии и государства, и требование реальной партийной демократии, содержащиеся в письме, стали предметом многочисленных кулуарных разговоров среди партийцев, да и не только.

Очередной телефонный звонок, раздавшийся в среду, 17 октября, при всей его ожидаемости, меня все же удивил:

– Здравствуйте, Виктор Валентинович. Вас беспокоит Бутов Георгий Васильевич, управляющий делами РВС Республики. Не могли бы вы подойти ко мне завтра, восемнадцатого числа, прямо с утра. В девять тридцать вас устроит?

Бутов, Бутов… А что я о нем знаю? Да ничего! Зачем же ему нужна эта встреча? Непонятно…

– Простите, Георгий Васильевич, а каков будет предмет разговора?

– Не по телефону, – коротко бросил мой собеседник.

А, ладно! Кто не рискует…

– Хорошо, я буду.

– Тогда до завтра, Виктор Валентинович.

– До свидания, – и трубка отозвалась лишь щелчками да шорохом помех.

Завтрашним утром я прошел уже знакомым путем по Знаменке к зданию РВС, заглянул в бюро пропусков и получил необходимую для прохода в это важное учреждение бумажку. Ориентируясь на номер кабинета, и подвергаясь проверкам на многочисленных постах, я добрался до приемной управляющего делами Реввоенсовета. Секретарь доложил о моем приходе, и тут снова пришлось испытать легкое недоумение – Георгий Васильевич сам вышел из кабинета, и, поздоровавшись, сообщил:

– Нам с вами надо будет пройти в другое помещение.

Неожиданности на этом не кончились: "другое помещение" оказалось кабинетом Троцкого. Бутов, заведя меня в приемную, кивнул секретарю:

– Сдаю вам с рук на руки, как и договорились.

Секретарь поднял трубку и через несколько секунд обратился ко мне:

– Лев Давидович вас ждет.

Да, интересный поворот! Ну что же, раз ждет, не будем мешкать. Я вхожу в услужливо распахнутую секретарем дверь:

– Доброе утро, Лев Давидович!

– Здравствуйте! – и Троцкий тут же, безо всяких предисловий, берет быка за рога. – При нашей предшествующей встрече вы делали весьма интересные намеки насчет Германии. Нельзя ли узнать, что конкретно вам известно?

– Известно мне не так уж многое. – О, да, разумеется! Не хватает мне еще спалиться на конкретике, которой я почти не владею. Но намекнуть можно – горсть горячих угольков за шиворот не помешает. – Однако выводы из известных мне фактов следует вполне однозначные.

– Какие же? – едва заметно напрягается Троцкий.

– Шансы на успешное восстание в Германии, если они вообще были, сейчас уже точно упущены, – твердо заявляю я.

– Почему? – Предреввоенсовета искренне обеспокоен, но при этом еще и заметно удивлен.

– Ленин верно предупреждал нас накануне Октябрьского переворота – "никогда не играть с восстанием". А что мы видим в Германии? КПГ не в состоянии собрать сколько-нибудь значимую вооруженную силу. Влияния в рейхсвере у коммунистов практически нет, не говоря уже о добровольческих формированиях типа фрайкора – те однозначно выступают как послушное орудие реакции. Начинать восстание, надеясь только на энтузиазм рабочих, значительная часть которых, к тому же, послушно идет за социал-демократами – авантюра и преступление, – выпаливаю, набравшись храбрости. Но не слишком ли круто завернуто? Как бы Лев Давидович не вспылил!

Троцкий, однако, явно озадачен моим напором и пока не прерывает меня. Пользуясь этим, продолжаю:

– Вспомните – вам же это известно лучше, чем кому бы то ни было. В октябре 1917 года у нас было серьезное влияние в армии: Балтийский флот, войска в Финляндии, солдатские комитеты Северного фронта и Петроградский гарнизон были практически целиком за нас. У нас было большинство в обоих столичных Советах и во многих Советах крупных городов. У нас была фактически легальная Красная гвардия! – нажимаю я на него. – В Германии же ничего даже отдаленно похожего нет! Даже те из немцев, кто готов идти и сражаться до конца, не верят в победу. Напротив, они совершенно убеждены в неизбежности поражения.

– Откуда у вас такие сведения? – не выдерживает и уже с нескрываемым гневом выкликает наркомвоенмор.

– Вам было бы лучше поинтересоваться не тем, откуда такие сведения у меня, а тем, откуда черпает сведения германская контрразведка! – я тоже умею гневаться не хуже. – Военные склады в Саксонии и Тюрингии пусты, рейхсвер удалил оттуда оружие, так что сформированные там компартией "красные сотни" – фикция. В решающий час им нечего будет взять в руки. Да, нашим товарищам иногда удается покупать винтовки и патроны у рейхсвера, но практически за каждой такой покупкой следует донос в полицию, и в результате мы лишаемся и оружия, и денег. И вообще, как вы собираетесь разгромить рейхсвер – одними винтовками и револьверами против артиллерии? Кроме того, практически все склады в Берлине провалены. У меня есть все основания подозревать, что немецкой контрразведкой уже давно взломаны шифры Отдела международных связей Коминтерна, и все наши приготовления для них – открытая книга!

Троцкий ошарашено уставился на меня:

– Что за чушь… – начал говорить он, но в его голосе уже чувствовалась неуверенность.

– Чушь? Чушь – это победные реляции, которые вы получаете от Брандлера, Тальгеймера, Крестинского и Радека! – не стесняясь, форсирую голос. – Надо смотреть не на выводы, полные казенного оптимизма, а на факты, которые сообщают военные специалисты и рядовые агенты Коминтерна. Запросите Крестинского, Пятакова, Уншлихта – как обстоит дело с фактическим наличием оружия? Задайте напрямую вопрос Гуго Эберляйну, который пытается нам втирать очки – сколько было складов с оружием у Берлинской организации и сколько уцелело после провалов? Прочитайте донесения Виктора Сержа в Коминтерн – он менее всего склонен рисовать "потемкинские деревни", – перевожу дух и на короткое время замолкаю.

– Но шифры, – забеспокоился Троцкий, – как они могли взломать шифры?

– Как? Не знаю. Я не криптограф, – пожимаю плечами. – Знаю лишь, что в Германию бежали некоторые специалисты царской криптографической службы. Да вы запросите спецотдел ГПУ, Глеба Бокия – пусть проведет проверку стойкости шифров Коминтерна и саму постановку шифровального дела в тамошнем отделе международных связей. Будете иметь полную картину.

– Но откуда, откуда вы все это знаете? – продолжает настаивать Предреввоенсовета.

– Поинтересуйтесь у себя в Разведупре, у Яна Берзина – принято ли так просто раскрывать свои источники информации? – не без нотки язвительности парирую я, и добавляю. – Дело очень серьезное. По-хорошему, надо сворачивать приготовления, не дожидаясь конференции заводских комитетов в Хемнице двадцать первого числа. А то еще накроют всех разом…

На это предложение Троцкий ответил мрачным молчанием, сосредоточенно разглядывая поверхность стола. Наконец, он поднял голову:

– Все это требует тщательной проверки.

– Проверяйте, – киваю ему, – только не было бы поздно. Разрешите идти?

– Идите, – машинальный жест, выдающий раздражение.

Да, загрузил я его крепко. Так что затевать еще и разговор о разногласиях в Политбюро и "письме 46-ти" сейчас явно не к месту. Но еще одну свою домашнюю заготовку я все-таки исполюзую. Уже подходя к двери, оборачиваюсь и произношу:

– Примите еще один совет. Не стоило бы вам выезжать в болота для охоты на птицу. Поверьте моему чутью. Холодно, сыро. Не дай бог, простудитесь, сляжете в весьма ответственный момент. Можете многое потерять.

И, после мимолетной паузы, прощаюсь:

– За сим – до свидания. Честь имею! – щелчок каблуками, четкий поворот через левое плечо, и я выхожу за дверь.

* * *

Сказать, что Председатель РВС был выбит этим разговором из колеи, было бы большим преувеличением. В Гражданскую еще и не такое бывало, и сколько раз! Но сейчас Троцкого беспокоила не только перспектива вполне вероятной неудачи восстания в Германии – Осецкий ведь на самом деле сообщал конкретные факты, поддающиеся проверке, и потому вряд ли пришел бы попугать его данными, просто высосанными из пальца. Тревогу внушало то обстоятельство, что об угрозе провала германской операции сообщал человек, совершенно не имевший касательства к этому делу, но, тем не менее, располагавший информацией, возможно, более точной, чем имело Политбюро, да и он сам, наркомвоенмор! Да еще это подозрение о взломанных шифрах… Тогда совсем плохо дело. Пахнет большой ловушкой. Крепко пахнет. Смердит, можно сказать.

Лев Давидович открыл ящик стола, достал оттуда бумажку, и еще раз пробежал глазами по строчкам, уже внимательно прочитанным им накануне, как будто надеялся отыскать там еще какой-то, скрытый, ускользнувший от его внимания смысл.

"Осецкий Виктор Валентинович, 1886 года рождения, член РКП (б) с 1903 года. До 1909 – внефракционный, с 1909 – меньшевик. Примкнул к большевистской партии в начале 1918 года, после возвращения из эмиграции…"

Троцкий едва заметно хмыкнул. Ведь и у него самого в политической биографии есть схожие черты. Так, смотрим дальше:

"Имеет высшее техническое образование… Из членов высшего партийного руководства имеет сколько-нибудь тесные отношения только с Л.Б.Красиным…"

Логично и понятно. Красин его непосредственный руководитель и тоже технический специалист. Возможно, еще и в эмиграции сблизились. Но Красин теперь к германским делам – никаким боком. Торгпредство тут не в счет. Да и не полезет он теперь ни в какую политику, если только дело прямо не касается его ведомства. Но откуда же тогда ветер дует?

Ну, что там у нас есть еще?

"В 1918 году – первый секретарь советского полпредства в Берлине, консул в Гамбурге…"

Ага, вот откуда, возможно, ветер дует. У него наверняка должны были остаться связи с товарищами, работающими по германскому направлению. Смотрим дальше:

"Действительную военную службу не проходил. Военного образования не имеет. В боевых действиях участия не принимал".

Отлично! Просто великолепно! Что же он, Троцкий, совсем ослеп, и не может разглядеть перед собой военспеца? Да не простого – наверняка штабист, да как бы еще не из разведки! Однако… Когда и как это было бы возможно? Биография его достаточно хорошо известна, и лишь период между 1909 и 1918 годом, когда он от активной политики отошел, освещен неполно. Тем не менее, известно, и где жил, и чем занимался, и есть товарищи, которые его близко знали. Непонятно. А все непонятное – настораживает.

Значит, надо выяснить, не общался ли он близко с подобной публикой – мог от них и знаний нахвататься, и научиться повадками офицерскими щеголять. Но это надо целое расследование устраивать, тем более, что все ниточки наверняка за кордоном. Ладно, это пока отложим, но зарубочку на память сделаем.

Все-таки главное теперь – не личность Осецкого, а срочнейшая проверка реальных обстоятельств подготовки к германскому восстанию. Если в Германии действительно все так худо, надо немедленно командовать отбой.

ГЛАВА 9. ПАРТИЙНАЯ ДИСКУССИЯ НАБИРАЕТ ОБОРОТЫ.

День проходил за днем. Никаких важных новостей из Германии так и не появилось, из чего можно было заключить, что организованный мною вброс информации возымел действие. В этой реальности не произошло даже Гамбургское восстание – надо надеяться, что сигнал отмены вооруженного выступления был дан хотя бы двумя-тремя днями раньше, и успел дойти до всех исполнителей. Ну и хорошо – хотя бы людей зазря на баррикадах не положили. Впрочем, для наших внутренних дел, как и для разбирательства в Коминтерне это вряд ли что-то существенно изменило – наверняка, как и в моей истории, сейчас идут взаимные обвинения в Политбюро и поиски козлов отпущения. И, скорее всего, на эту роль опять назначат Брандлера с Тальгеймером.

Хотя появившееся в середине октября "письмо 46-ти" так и не было опубликовано, текст его стал потихоньку распространяться в среде партийного актива, и кулуарные дискуссии приобретали все больший накал. Обострению страстей способствовало то обстоятельство, что состоявшийся в том же октябре объединенный пленум ЦК и ЦКК постановил не предавать огласке ни письмо Троцкого от 8 октября, ни "письмо 46-ти", осудив их при этом, как проявление фракционности. Но шила в мешке утаить уже было невозможно. Официальные партийные инстанции были встревожены, однако пока делали вид, что ничего не происходит.

Я пока оставался в стороне от этих "споров в курилках" (тем более что я не курил), ибо мне хватало своих забот в наркомате. Пережив скандалы, мужские истерики и даже слезы попавших под сокращение, пободавшись с профсоюзным комитетом – слава богу, хотя бы в ЦК профсоюза совработников разбираться не пришлось! – мне вновь пришлось окунуться с головой в водоворот текучки.

Дела наши с импортом обстояли отнюдь не блестяще, если употреблять строго парламентские выражения. Не говоря о ставшей уже привычной некомпетентности как заказчиков, так и сотрудников зарубежных торгпредств, постоянной головной болью были махинации пронырливых дельцов, попавших на теплые местечки за границей. То в СССР по их милости (разумеется, небескорыстной) поступали партии совершенно негодного товара, то избранные поставщики безо всякой деловой репутации растворялись в воздухе вместе с полученными авансами, то цены контрактов оказывались безбожно завышены (понятно, что к пользе и удовольствию обеих подписывавших эти контракты сторон), то валютные перерасчеты проводились по каким-то фантастическим курсам…

Немало головной боли добавляли и затерявшиеся на просторах наших железных дорог составы с импортными грузами, как и нередкие случаи массового хищения товаров из этих составов. И все это валилось на мою голову. Не только на мою, конечно – доставалось и таможенному управлению, и контрольно-ревизионному, и отделу претензий, и НКПС, и транспортной милиции, да и на коллегию НКВТ скандалы выплескивались далеко не один раз. Валютный отдел Минфина тоже не оставался в стороне, как и самые влиятельные заказчики, прежде всего, из ВСНХ.

Но и общая политика закупок за рубежом так же заставляла меня задуматься. Да, сейчас, когда наша промышленность только-только встает на ноги после войны, и внутреннее производство многих видов сырья не поспевает за ее довольно стремительным восстановительным ростом, закупки сырья за рубежом являются неизбежным злом, позволяющим смягчить проблему сырьевого голода. Но если не принять срочных мер к организации внутреннего снабжения сырьем, то не останется достаточных валютных резервов, чтобы организовать массовый ввоз машин и оборудования для коренной технической реконструкции народного хозяйства. А ведь еще год-два, и эта проблема встанет в полный рост!

Конечно, против импорта хлопка возразить было нечего. При старом режиме текстильная промышленность тоже зависела от ввоза сырья, да и на расширение посевов хлопка в Средней Азии и в Азербайджане надо было затратить немало времени, решив при этом массу сложнейших проблем. Кроме того, хлопок особо высокого качества мы пока выращивать вообще не научились. Поэтому в условиях недогрузки мощностей наших текстильных фабрик, от работы которых во многом зависело благополучие людей всего Центрального промышленного района, деваться было некуда – хлопок приходилось ввозить. Да и не дать стране хлопчатобумажные ткани (тот же ситец) – значит, не получить от крестьян достаточно хлеба для экспорта и для снабжения городов.

Еще больше оказалась зависимость от импорта шелка (более 80%) и тонкорунной шерсти (почти 100%). Да даже грубой шерсти сильно не хватало. С сахаром и подсолнечным маслом положение было вообще ужасное – за годы гражданской войны выращивание подсолнечника и сахарной свеклы практически прекратилось, а заводы по их переработке пришли в полное расстройство. Рынок совсем оскудел и питался только тонким ручейком импорта, ну и, конечно, контрабандой. Но тут все же можно было надеяться на сравнительно быстрое восстановление посевов.

Однако с ввозом кожевенного сырья ситуация совсем иная. Тратим валюту на импорт кож, а с обувью положение ужасное. Потому что внутреннее производство кожи упало катастрофически, а импортируем хотя по нынешним небогатым временам и много, но только 17% от дореволюционного уровня. Производство поэтому сократилось донельзя. Контрабанда в таких условиях процветает. И из Польши тянут, и из Румынии, и даже из Турции и Ирана. А ведь сырье-то внутри страны есть! Только надо уметь его взять. Тут уж пришлось как следует насесть на Главкожу ВСНХ:

– Сейчас забой скота у нас составляет примерно две трети дореволюционного, а выделка отечественного кожсырья упала чуть ли не в десятки раз! Поэтому наш импорт в этом случае – лишь следствие нашей бесхозяйственности!

Представителю ВСНХ крыть было нечем, но он все же пытался защищаться:

– Вы сами знаете, в каком плачевном положении оказалась наша кожевенная промышленность, да и вся система заготовки кож после войны! Тем не менее, Главкожа ВСНХ только в этом году добилась пуска несколько сотен местных предприятий по выделке кож.

– Вот! – воскликнул я. – Именно поэтому пути и надо идти. Только подобных предприятий нужны не сотни, а тысячи, чтобы они ориентировались не только на сырье с крупных скотобоен, но и были способны привлечь кожсырье непосредственно из мелких крестьянских хозяйств. Тогда и не надо будет выпрашивать контингенты и валютные ресурсы для импорта.

– Вам легко говорить! – отбивался представитель ВСНХ. – Бюджет у нас тоже не каучуковый. Его на все не растянешь! Вы хоть представляете себе, какие нужны ассигнования, чтобы создать эти несколько тысяч кожевенных предприятий?!

В общем, поговорили. Когда накал страстей немного поутих, договорились подать совместную записку от Наркомвнешторга и ВСНХ в Совнарком и Госплан о желательности форсировать развитие местной кожевенной промышленности.

Так за делами незаметно подошло время пролетарского праздника – годовщины Октябрьской революции, празднуемой теперь по новому стилю 7 ноября (а не 25 октября по старому календарю). В эту среду на страницах "Правды" я увидал большую статью Григория Зиновьева, где были смешаны в странный винегрет признания серьезных проблем в партии, обещания восстановить партийную демократию и нападки на неназываемых политических оппонентов, за которыми легко угадывались авторы "письма 46-ти". Статья призывала к обсуждению поднятых проблем. Итак, как и было в моем времени, Политбюро не решилось бесконечно держать клапан зажатым, и решило выпустить пар. Партийная дискуссия была открыта.

Страницы партийной печати сразу превратились в поле полемики. Жаркие споры разгорались на собраниях партячеек. РКСМ тоже не остался в стороне. Однако среди всех этих громких голосов не было слышно голоса Троцкого. Заболел и слег, как это было в известной мне истории? Колеблется? Такой вариант тоже был одной из версий его поведения в дискуссии, известной мне из исторической литературы.

Мне тогда ничего не было известно о мотивах поведения Троцкого. Лишь впоследствии я узнал, что к его колебаниям добавилась слабая тень иррационального страха, едва уловимо маячившая где-то на самой периферии сознания. Ее причина была проста: загадочный В.В.Осецкий оказался кругом прав в ситуации с германским восстанием. И когда Троцкий собрался в самом конце октября выбраться на охоту в Подмосковье, он припомнил предостережение Осецкого и неожиданного для самого себя растерялся. После внутренних колебаний он все же, отругав самого себя за суеверия, выехал на охоту… И предупреждение Виктора Валентиновича насчет болезни оказалось провидческим.

От всего этого уже веяло какой-то мистикой. Загадка Осецкого, как гвоздь, засела в его мозгу, и он, не привыкший поддаваться сомнениям и колебаниям (хотя и нередко испытывавший их), встал на путь разрешения этой загадки самым радикальным способом – вызвать этого человека-загадку на прямой разговор. Кроме того, он припоминал свой первый разговор с ним. Может быть, этот неприметный внешторговец на самом деле так же знает что-то о тайных пружинах и об исходе развернувшейся дискуссии?