Текст книги "Жернова истории (2 части)"

Автор книги: Андрей Колганов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 46 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Разговаривая с этими людьми, я испытывал странное ощущение. Я точно знал, что главный конструктор, организующий сейчас производство первого советского грузовика на заводе АМО, В.И. Ципулин, был (вот странное слово по отношению к вполне живому человеку, у которого еще впереди долгие годы жизни!) расстрелян в 1937 году. А в 1938 за ним последовал и Важинский. Интересно, хотя я прекрасно знал, каким в моей истории был конец Троцкого, при встречах с ним почему-то такого странного ощущения не возникало. Может быть потому, что его конец был, хотя и страшен, но логичен – когда ты из года в год ведешь упорное политическое противостояние власти, следует считаться с возможностью и такого исхода. Но уничтожение вполне политически лояльных заслуженных специалистов по высосанным из пальца обвинениям? Тут моя логика пасовала.

По окончания совещания подхожу к Важинскому:

– Евгений Иванович, можно вас на пару слов по личному вопросу?

– Да, слушаю вас.

– Евгений Иванович, если вам не покажется затруднительной моя просьба, не могли бы вы помочь мне с покупкой лекарств в Лондоне? – на секунду замявшись, все же считаю необходимым внести ясность:

– Хочу сразу объясниться, чтобы не было недомолвок. Я обращаюсь с этой просьбой к вам, а не в контору АРКОСа в Лондоне, потому что в свое время успел напрочь испортить отношения с руководством этой организации. Люди там с тех пор сменились, но мое имя по-прежнему вызывает настороженность. – Замолкаю, ожидая реакции инженера.

– Купить лекарства? – переспрашивает он. – В такой просьбе я не стану отказывать, каковы бы ни были, хм, сопутствующие обстоятельства.

– Благодарю вас, Евгений Иванович! – восклицаю с неподдельным облегчением. – Разумеется, все расходы будут авансированы, чтобы у вас не возникало финансовых затруднений при покупке, – вовремя вспоминаю о немаловажном дополнении. – А купить нужно следующее… – пишу в блокноте названия лекарств, вырываю исписанный листок и показываю написанное Важинскому:

– Вот, смотрите. Первое – это индийский препарат под названием Shilajit. Твердое смолоподобное вещество темно-коричневого, почти черного цвета, с четко выраженным, но не сильным горьковато-кисловатым привкусом. От тепла руки постепенно размягчается. Найти его можно в аптеке, которая торгует средствами традиционной индийской медицины. Такая аптека в Лондоне наверняка есть, и, возможно, не одна. Нужно не менее ста граммов этого вещества, а лучше – двести ("на всякий случай запас не помешает" – проносится у меня здравая мысль).

Важинский смотрит на меня несколько снисходительно, с выражением понимания. Ну, что же, если кто-то из близких болен, и не за такие знахарские средства будешь хвататься – так и читается по его лицу.

– Ясно, – коротко бросает он.

– Второе средство, – продолжаю свои инструкции, – это препарат нитроглицерина, по 1/100 гран в шоколаде, производства американской фирмы Parke Davis amp; Co. Выпускается уже довольно давно, так что, думаю, найти его никаких особых трудов не составит ("а если его не окажется в Лондоне, придется искать контакты в Амторге, в США" – добавляю мысленно).

На этот раз инженер просто молча кивает, забирая листок у меня из рук.

– А это – аванс на расходы. – В моих руках появляется одна банкнота в 10 червонцев, шесть – по пять червонцев, и еще восемь – по одному. Это больше моего двухмесячного оклада, вся моя отложенная наличность на сегодняшний день, кроме небольшой суммы на текущие расходы до следующей получки.

Инженер, не чинясь, забирает деньги, не преминув заявить:

– Вернусь – отчитаюсь до копейки.

Между тем конгресс Коминтерна все тянется и тянется, и мне никак не удается вытащить Михаила Евграфовича на разговор. Лишь по окончании конгресса мне удалось связаться с ним через Лиду и договориться о встрече. В четверг, десятого июля, он намеревался все же добраться вечерком с работы до дома, и согласился поговорить со мной. Мы договорились, что к шести часам вечера я загляну к нему на квартиру.

Не люблю опаздывать, и в 18:00 уже кручу ручку механического звонка в середине двери. Мне открывает Лида и с порога сообщает:

– А папы еще нет. – И затем, словно спохватившись, – Здравствуй! Проходи в комнаты. Хочешь чаю?

– Пока не надо. Подожду твоего отца.

Однако проходит пять минут, десять, пятнадцать… Лагутина все еще нет. Лида с сожалением замечает:

– Совсем он замотался у себя в Коминтерне. Вот и прошлую ночь дома не ночевал.

Наконец, по прошествии двадцати пяти минут, хозяин квартиры все же появляется в дверях.

– Привет, Лидуся, – обнимает он дочку. – Есть хочу зверски. – И, уже обращаясь к нам обоим, – давайте поднимемся в столовую, я хоть пообедаю по-человечески.

Мы не возражаем, и всей компанией направляемся к большому лифту в одном из углов П-образного коридора. Доехав до девятого этажа, выходим и по лестнице поднимаемся на десятый этаж, где частью в помещении, частью под открытым небом среди большущих кадок с зелеными растениями располагаются столики моссельпромовской столовой – преемницы кафе "Крыша", ненадолго открывшегося здесь в 1916 году. Кормили здесь прилично и недорого. Новостью для меня оказалось то, что в этой столовой заодно крутили кино. А еще на этой же крыше по соседству со столовой была устроена спортивная площадка. В общем, сервис для жильцов 4-го дома Моссовета был устроен очень даже неплохой.

Еще не расправившись со вторым блюдом, Михаил Евграфович начал вполголоса посвящать меня в происходившее на конгрессе. Его рассказ о выступлении Зиновьева сразу внес ясность: тезис о "социал-фашизме" все-таки прозвучал, хотя сам термин в официальные документы V Всемирного конгресса Коминтерна не вошел.

– Зиновьев говорил с такой запальчивостью, как будто социал-демократы регулярно обливают ему дверь помоями, – говорил отец Лиды, прихлебывая компот из граненого стакана. – По его мнению, социал-демократия превращается объективно в крыло фашизма. Что же касается тактики Единого рабочего фронта, которая была принята как официальная линия Коминтерна на предыдущем конгрессе, то Зиновьев стал всячески ее принижать. Как он заявил, эта тактика имеет лишь пропагандистское значение, как средство разоблачения предательства вождей социал-демократии, но ни в коем случае не как путь к образованию органов революционной власти.

Михаил Евграфович тяжело воздохнул, и продолжил риторическим возгласом:

– Ну, неужели сам Председатель Исполкома Коминтерна настолько далек от понимания реальной ситуации, что не видит – революционный подъем схлынул, и Европа не стоит на пороге революции? – Он еще раз вздохнул и добавил:

– Да если бы так вел себя один Зиновьев! Только Радек что-то пытался возражать с позиций здравого смысла. Многие ожидали, что свою особую линию будет отстаивать Троцкий, но тот в прямую полемику с Зиновьевым вступать не стал. Правда, в своей речи он акценты расставлял иначе и, в отличие от Зиновьева, как раз напирал на плодотворность тактики Единого рабочего фронта.

– А Сталин? – не выдерживаю и показываю свою заинтересованность. Михаил Евграфович усмехнулся:

– О, Сталин оказался хитрее всех. Начал он с полной поддержки доклада Председателя ИККИ, заявив, что Зиновьев совершенно правильно подтвердил незыблемость нашей установки – не разгромив социал-демократию идейно и политически, мы не объединим рабочий класс для дела социалистической революции. Зиновьев прав и в том, – добавил он, – что объективно политика социал-демократов может способствовать решению тех задач, которые ставит перед собой фашизм. Можно даже сказать, что социал-демократия при определенных обстоятельствах объективно играет роль левого крыла фашизма. Так можно сказать, и это было бы правильно. Но вот затем… Он ловко повернул все это против Зиновьева.

Пропев тому дифирамбы, далее он легонько так, по-отечески, его пожурил. В нашей борьбе за идейное разоблачение и политический разгром социал-демократии – сказал Сталин, – есть тонкий диалектический момент, который товарищ Зиновьев, увлекшись разоблачением агентуры буржуазии в рабочем движении, как-то упустил из вида. Надо различать наше отношение к социал-демократическим партиям и их вождям, и к тем – к сожалению, пока довольно широким, – слоям рабочих, которые еще доверяют социал-демократам и идут за ними. Поэтому в нашей пропагандистской работе нельзя упоминать в какой бы то ни было форме об отождествлении социал-демократии и фашизма. Соответственно, мы не можем вставлять подобные положения и в наши официальные документы.

А затем он пояснил – почему не можем. Потому, – как он считает, – что допустив такие высказывания, мы не только не перетянем социал-демократических рабочих на свою сторону, а оскорбим их и, значит, оттолкнем от себя. Кроме того, этот тезис закроет нам путь к использованию временных соглашений с социал-демократией по отдельным тактическим вопросам. Такие соглашения, конечно, опасны, и нежелательны, но все же зарекаться от этого полностью и навсегда нельзя, если речь пойдет, например, о том, чтобы противостоять совместно натиску наиболее реакционных кругов буржуазии.

Хитер! И тезисы Зиновьева формально поддержал, и одновременно сумел выставить того не в лучшем свете.

– Но ведь не секрет, что доклад на Конгрессе Коминтерна предварительно согласуется на Политбюро? – спрашиваю я.

– Конечно! – воскликнул Михаил Евграфович. – В этом-то и есть вся соль вопроса. Похоже, что между ними собака пробежала. Большая, черная и лохматая. Я начал подозревать, что одними словесными шпильками дело не кончится. – Он покачал в воздухе пальцем, будто предостерегая кого-то.

– Так что же было дальше? – подталкиваю его к продолжению.

– Дальше? А дальше наиболее интересный ход Сталин приберег для обсуждения организационных вопросов. Он заявил, что нельзя создавать у членов национальных коммунистических партий впечатление, что Коминтерн есть лишь подсобная организация РКП, а тем более – один из инструментов внешней политики СССР. А поскольку, – как он сказал, – невозможно подыскать такого же во всех отношениях выдающегося вождя, каким является товарищ Зиновьев, то предложил: пост Председателя ИККИ вообще упразднить, заменив Секретариатом, где будут представлены все важнейшие коммунистические партии.

Да-а, похоже, моя закладка сработала. Еще как сработала! Зиновьев лишился поста Председателя ИККИ на два года раньше, чем в моей истории, и точно так же на два года раньше вместо Председателя ИККИ появился Секретариат.

Что же, теперь и знаменитого "письма Зиновьева" в октябре не будет? Или будет, но называться станет иначе? Да, вот уже и не вылезешь с пророчеством… А декабрьское выступление в Таллине, закончившееся полным разгромом эстонской компартии? Ведь именно Зиновьев был главным его инициатором… Но он остается членом Исполкома ИККИ и входит во вновь образованный Секретариат. Думать надо, крепко думать!

Были и другие перемены по сравнению с известным мне вариантом истории. Нет в резолюции по положению в РКП резкого осуждения оппозиции и персонально Троцкого. Есть только поддержка решений XIII съезда и подтверждение необходимости единства партийных рядов и железной большевистской дисциплины, а персональные оценки ограничились осуждением выступлений крайних левых – Смирнова и Сапронова.

Не было заявления руководства Коммунистической партии рабочих Польши с осуждением ненормальной атмосферы полемики с оппозицией и нападок на Троцкого – ибо отступление Троцкого сделало ненужными сами эти нападки. Правда, заявление КПРП все же прозвучало, но в нем содержалось лишь пожелание, обращенное к товарищам из РКП, не отступать от товарищеского характера взаимной полемики. Потому и "польский вопрос на конгрессе" не приобрел такой остроты. Зиновьев, правда, раздосадованный позицией поляков зимой, во время дискуссии, все же настоял на создании Польской комиссии ИККИ. Но, похоже, комиссия эта будет мертворожденным детищем, ибо вскоре бывшему Председателю ИККИ станет не до поляков…

Мои размышления прервал Михаил Евграфович, вставший из-за стола, и произнесший:

– Ну, все, пора возвращаться на работу.

Лида, сидевшая с нами за одним столиком, тут же взвилась:

– Папа, ты что?! Сколько можно? Там у вас что, уже рабовладельческие порядки завели? Ты сколько раз дома не ночевал, а?

– Ладно-ладно, Лидуся! – стал успокаивать ее отец. – Ты же знаешь, что сейчас запарка с обработкой материалов конгресса. Хорошо, хоть так отпустили с тобой повидаться. Еще несколько дней – и все войдет в нормальную рабочую колею. Ну, потрепи немного!

Лида не стала дальше спорить, но явно надулась, и больше не проронила ни слова.

Мы опустились на первый этаж "Дома Нирензее" и вышли из кабины лифта в вестибюль, отражаясь в его многочисленных зеркалах.

Михаил Евграфович, смущенный обидой дочери, крепко обнял ее на прощание и долго держал в объятиях:

– Ну, не сердись, Лидуся, – приговаривал он, – ты же знаешь, как я тебя люблю. Вот увидишь, все скоро образуется, и снова будет, как раньше.

Затем, разомкнув объятия, он решительным шагом направился к выходу. А мы с Лидой остались в вестибюле. После нескольких секунд молчания Лида спросила:

– Поднимешься наверх?

– Зачем? – спросил я.

– А ты не хочешь? – Лида испытующе посмотрела на меня. Не дождавшись ответа, она бросила взгляд на свои наручные часы и пояснила:

– Лазарь Шацкин сейчас подъедет. Он с тобой что-то срочно хотел обсудить.

Мы вернулись к кабине лифта, и, когда я открывал перед девушкой тяжелую металлическую дверь, в подъезд влетел запыхавшийся Шацкин с портфелем в руках. Лида поманила его рукой и не без иронических ноток в голосе заметила:

– Что, Лазарь, обюрокрачиваешься потихоньку? Смотри, каким солидным портфельчиком обзавелся!

Комсомольский вожак остановился перед лифтом и тут же начал оправдываться, даже слегка покраснев от смущения:

– Да тут у меня куча всяких документов, и статьи вот хотел Виктору показать. Не в руках же все это тащить?

– Лазарь, Лида! – прикрикнул я на молодежь. – Ведете себя, право, как маленькие дети. Одна подкалывает, другой оправдывается… Поехали!

В квартире, где мы с Лазарем, наконец, получили возможность похлебать горячего чайку (ибо я не был поклонником столовского компота, даже хорошо приготовленного), передо мной на стол были выложены листочки с текстом двух статей. Первая планировалась к публикации в "Комсомольской правде", и тут у Шацкина не было никаких сомнений в том, что статья появится уже в ближайших номерах. Под текстом стояли две подписи – самого Шацкина, и секретаря комсомольской ячейки Невского машиностроительного завода, члена молодежной хозрасчетной бригады. Статья довольно грамотно излагала принципы организации такой бригады, перечисляла трудности на пути ее создания и налаживания эффективной работы. Не пропагандистский шедевр, конечно, но все вроде правильно и изложено доступным языком. Кроме того, статья ссылалась на резолюцию XIII съезда РКП (б) "О работе среди молодежи". Шацкин пояснил, что он с группой других членов РКСМ немало поработал над тем, чтобы подправить первоначальный проект резолюции в нужном духе.

– Наши ребята-комсомольцы из числа делегатов съезда протолкнули меня в редакционную комиссию по доработке резолюции, – рассказал Шацкин. – Да, там пришлось глотку рвать от души. В проекте резолюции содержалась такая формулировка: "Члены РКСМ должны, таким образом, систематически вовлекаться под руководством партии в работу профсоюзов, в частности завкомов, кооперативов; в работу по шефству над деревней, по организации нового быта (дома-коммуны и т. д.), по ликвидации неграмотности, борьбе с беспризорностью; в работу по поднятию производства (производственные конференции, НОТ и т. д.)". Я предложил дополнить ее такой фразой: "Организации РКСМ должны вести самостоятельную настойчивую работу по поиску и испытанию на деле новых, живых форм вовлечения рабочей молодежи в решение производственных вопросов". Что тогда началось! – Лицо Лазаря приобрело довольно-мечтательное выражение, как у кота, вспомнившего о съеденной миске со сметаной. – Члены комиссии сразу же потребовали вырезать слово "самостоятельную". После долгой ругани я уступил. Потом эту фразу потребовали подверстать к той, которая была в проекте, чтобы исходная формула "Члены РКСМ должны, таким образом, систематически вовлекаться под руководством партии…" относилась и к моему добавлению. После еще более яростной ругани так и решили, хотя я все равно не согласился. А в результате оказалось, что "под руководством партии" члены РКСМ должны искать новые формы вовлечения рабочей молодежи в решение производственных вопросов. И теперь мы на вполне официальном основании требуем от партийных комитетов, чтобы они руководили организацией хозрасчетных бригад! – Лазарь довольно рассмеялся, но потом посерьезнел и добавил, – Впрочем, на практике это далеко не всегда помогает.

Другую статью Лазарь намеревался опубликовать в газете "Труд". Но тут у него возникли проблемы, потому что мнения в редакции разделились: некоторые профсоюзные работники очень ревниво отнеслись к инициативе по созданию хозрасчетных бригад, усмотрев этом попытку обойти тарифные соглашения, выработанные профсоюзами, и вообще оттереть профсоюзы в сторону. Впрочем, против текста самой статьи у них конкретных возражений почти не было. Кроме одного.

Просмотрев этот текст, остаюсь доволен. Статья шла за подписями трех рабочих киевского "Арсенала" (из них два партийца с дооктябрьским стажем и один комсомолец). Она, помимо объяснения того, что такое хозрасчетная бригада и для чего она нужна, содержала критику невнимательного, равнодушного отношения парторганизаций и профсоюзов к инициативе рабочих. Понятно, почему профсоюзные чиновники задергались. Не хочется обострять отношения с партийным начальством, да и критика в свой адрес тоже не греет.

– Послушай, Лазарь, – говорю я ему, – а наши тред-юнионисты и в самом деле могут упереться. Так вот, чтобы ослабить их недовольство, надо бросить им косточку. Вкусную!

– Какую? – оживился Шацкин.

– Бери карандаш и записывай, – советую я ему. – Идея вот в чем. Сейчас конфликты на производстве изменили свой характер. Если, вплоть до начала нынешнего года основная часть забастовок и волынок была связана с задержкой заработной платы, то сейчас главным камнем преткновения становятся разногласия вокруг пересмотра норм и расценок. Коли хозрасчетные бригады в правовом отношении "посадить" на договор подряда, так это станет хорошим тормозом против произвольного пересмотра норм и расценок администрацией. Тогда у профсоюзов появляется стимул распространить хозрасчетные бригады как можно шире, и заключение договора подряда взять под свою опеку. Вот и получится не оттирание фабзавкома в сторону, а напротив, расширение его влияния. Да и в типовом колдоговоре профсоюзникам можно кое-что присоветовать усовершенствовать. Во-первых, обговаривать периодичность пересмотра норм и расценок. Не как в голову взбредет, а, например, не чаще, чем раз в год, и в полгода. Во-вторых, вставить условие, что новые нормы и расценки не должны приводить к тому, чтобы средний заработок по профессиям и по заводу в целом сделался ниже уровня, скажем, начала года. Все это можно вставить в статью, или пустить параллельно, отдельной заметкой – либо за твоей подписью, либо за подписью кого-нибудь из профсоюзных деятелей, если захотят эти идеи выкатить от своего лица.

Лазарь задумался на минуту, потом произнес:

– Не знаю… Это как сложится. Те, кто поэнергичнее, они могут за такую идею и ухватиться. А вот те, кто хочет жить спокойно и ни с кем не ссориться – те будут отпихиваться руками и ногами. – Комсомольский вожак энергично тряхнул своей пышной вьющейся шевелюрой и уже решительным тоном заключил:

– Но идея, похоже, стоящая. Попробую ее протолкнуть в любом случае.

Сразу после этого разговора Шацкин заторопился по делам, энергично пожал руки мне и Лиде, не забыв бросить – "Спасибо за чай, Лидочка!" – и выскочил в коридор. Было слышно, как за ним практически тут же захлопнулась дверь.

Опустившись на свой стул, вижу, что Лида последовала моему примеру. Она внимательно смотрела на меня, то ли ожидая, что я попрощаюсь и покину квартиру вслед за Лазарем, то ли еще чего-то. Поднимаю голову, и, глядя ей прямо в глаза, не трогаюсь с места…

Так уж вышло, что в ночь на пятницу я погрузился в столь глубокий сон, что едва не проспал подъем на работу, но все же успел в наркомат вовремя. Не успел я еще перевести дух на своем рабочем месте, как секретарь перевел на меня телефонный звонок:

– Виктор Валентинович? Это Важинский вас беспокоит. Мы позавчера вернулись из командировки. Все прошло благополучно. Первую партию из восьми автобусов мы приняли и погрузили на наше судно, и они вскоре должны прибыть в Питер ("так он по старой привычке называет Ленинград" – автоматически отметил я). Тогда останется отправить автобусы из порта в Москву по железной дороге, но это уже не моя забота. Моя миссия, слава богу, завершилась. А я готов передать вам ваш заказ. Удалось купить все, что вы просили.

Вздыхаю с облегчением. Еще одна проблема снята. Но теперь надо добиться, чтобы пациенты согласились принять от меня эти лекарства. И это будет куда как более нетривиальная задачка.

Автобусы же и в самом деле 22 июля прибыли в Москву, а 8 августа вышли на первый внутригородской маршрут от Каланчевской площади (там, где три вокзала) до Тверской заставы (там, где Белорусско-Балтийский вокзал). Но это и в самом деле, как верно заметил Евгений Иванович, уже не моя забота.

Глава 20. Командировка

Несмотря на все вполне логичные рассуждения о необходимости активных действий, я на какое-то время перестал работать на опережение событий и в большинстве случаев ограничивался лишь тем, что задним числом фиксировал плоды прошлых усилий. Вот и сегодня инициатива исходила не от меня…

Во среду, 16 июля, как обычно, сижу у себя в кабинете, потихоньку разгребаю текущие дела. Очередной телефонный звонок сопровождается слегка взволнованным комментарием секретаря:

– Виктор Валентинович, вам звонят из ОГПУ!

Тут у нас еще не середина тридцатых, когда подобный звонок из "органов" многих сразу выбивал из колеи, а людей покрепче заставлял внутренне холодеть. Интересно, зачем я ОГПУ понадобился? Заграничные закупки они через Спотэкзак проводят, а не через мой отдел. Разве что какой-нибудь сотрудник НКВТ попал к ним на заметку… Беру трубку:

– Осецкий у телефона.

– Здравствуйте, Виктор Валентинович.

Голос вроде чем-то знакомый, но не так уж хорошо я людей по голосам различаю – решительно не могу вспомнить, кто это.

– С кем имею честь?

– Вы еще не забыли наш разговор в тире "Динамо"?

Ну, не такая уж у меня дырявая память! Но кто из тех двоих звонит сейчас, Мессинг или Трилиссер? Не настолько они хорошо запомнились, чтобы различать по голосам.

– Не забыл.

– Разговор этот, как я полагаю, неплохо бы продолжить. Вы не против?

– Когда, где? – Зачем вилять, лучше сразу взять быка за рога.

– А не могли бы вы освободиться сегодня немного пораньше и часикам эдак к пяти заглянуть ко мне?

– Нет, – решительно отвергаю это предложение, – всю неделю у нас аврал, из-за майского налета на наше торгпредство в Берлине и разрыва торговых отношений с Германией тут черт его знает что творится с зарубежными заказами! Не успеваем разгребать эти дела. Разве что на следующей неделе…

– Тогда в понедельник?

Смотрю на свой календарь. Так, в понедельник наверняка придется подчищать хвосты, не доделанные на этой неделе. А вторник? Совещаний нет, день не приемный, нарком во Франции, значит, неожиданного вызова к нему можно не опасаться.

– Понедельник – день тяжелый! – шутливо бросаю в трубку. – Лучше уж во вторник. Думаю, смогу подойти к 17:00.

– Договорились. Значит, 22-го приходите на Лубянку, в бюро пропусков. Номер комнаты будет указан в вашем пропуске.

Осторожный, однако. Ни себя не называет, ни номер своего кабинета. Но тогда это, скорее всего, Трилиссер. Мессинг ведь сидит в Ленинграде. Хотя… В Москву он может наезжать? Может. Кабинет ему в центральном аппарате могут выделить? Могут.

– Хорошо. До встречи!

– До свидания!

И щелчок отключения связи в трубке.

Во вторник, 22-го, я освободился даже чуть раньше, чем намечал. Итак, сегодня намечается визит в здание, о котором в моем прошлом ходило столько анекдотов, нередко с весьма мрачным оттенком. Вспомнить хотя бы известный анекдот советских времен:

"Москвич показывает приезжему на некое здание:

– А вот здесь до революции располагалось страховое общество "Россия".

Приезжий интересуется:

– А сейчас здесь что? Госстрах? (Государственная страховая компания. Наряду с Ингосстархом была монополистом в страховом деле в советский период).

– Нет, Госужас".

Закруглив дела на работе, прохожу вдоль Политехнического музея на Лубянскую площадь. Мне до сих пор странно видеть здесь по левую руку белую стену Китай-города с башнями и большой купол часовни св. Целителя Пантелеймона Афонского на Никольской улице у ее выхода на площадь.

В бюро пропусков получаю бумажку с номером комнаты, куда я приглашен, и следую туда. Подходя к кабинету, лихорадочно пытаюсь вспомнить имя-отчество Мессинга и Трилиссера. Так, Мессинг, кажется, Станислав, а вот по батюшке как? Трилиссер же – Михаил… Михаил Абрамович! Вспомнил-таки.

Открываю дверь, представляюсь секретарю (или они тут иначе именуются?) и слышу в ответ:

– Проходите, Михаил Абрамович вас ждет.

Ага, значит, все-таки Трилиссер!

Вхожу. Начальник Иностранного отдела ОГПУ встречает меня, не вставая из-за стола и продолжая что-то сосредоточенно писать.

– Извините… – бормочет он, – сейчас закончу.

Действительно, не проходит и двух минут, как Трилиссер отрывается от своей писанины, прячет ее в папку, папку – в ящик стола, и поднимается мне навстречу. На нем надета командирская суконная гимнастерка защитного цвета, на которой видна нарукавная ромбовидная нашивка черного сукна с белыми металлическими буквами ГПУ (знак принадлежности к Центральному аппарату). Такие же буквы на темно-зеленых петлицах на воротнике, на левом рукаве – длинный, идущий от обшлага гимнастерки нарукавный клапан черного сукна с белой окантовкой, с красной звездой вверху и четырьмя белыми ромбами на черном бархате клапана. Ну да, все, как положено начальнику отдела. Последний месяц донашивает, однако. В августе, помнится, должен выйти приказ о переменах в форме одежды…

– Здравствуйте, Виктор Валентинович! – и он протягивает мне руку.

– Здравствуйте, Михаил Абрамович!

После рукопожатия Трилиссер подводит меня к кожаному дивану, стоящему в кабинете, и мы оба устраиваемся там. Михаил Абрамович устраивает на колене блокнот и открывает колпачок авторучки:

– Давайте, Виктор Валентинович, припомним наш разговор в тире. Не могли бы вы повторить свои мысли, но уже в развернутом виде? – да, без предисловий, сразу с места – в карьер.

– Хорошо. Сначала перечислю основные пункты, а потом пройдемся по ним подробнее, в той степени, в какой они вас заинтересуют – предлагаю я. Начальник ИНО молча кивает. Что же, приступим:

– Первое. Создание в ОГПУ аналитического отдела, объединяющего и перерабатывающего разведывательную информацию, поступающую по всем возможным каналам. Второе. Переключение основного внимания разведки с эмигрантских организаций и стран-лимитрофов на правительственный, военный и разведывательный аппарат ведущих империалистических держав, и на клубы крупнейших капиталистов, поскольку именно там вырабатывается мировая политика вообще и политика лимитрофов по отношению к СССР – в частности. Третье. Поиск молодежи левых, социалистических убеждений, принадлежащей к правящим классам ведущих держав, с целью создания агентуры в верхушке государственного аппарата. Четвертое, о чем я не упоминал в тире – создание специального подразделения, ответственного за экономическую и техническую разведку. – Выпалив все это единым духом, беру паузу, давая возможность Михаилу Абрамовичу записать сказанное в свой блокнот.

– Теперь несколько слов о технической стороне. Тут я, может быть, буду изобретать велосипед, говорить вещи наивные или уже известные, – в самом деле, вполне возможно, что в ОГПУ уже над этим думают, а реальное осуществление откладывается из-за недостатка возможностей. – Полагаю, что необходимо создавать в наиболее влиятельных державах параллельные резидентуры, чтобы даже в случае полного провала одной из агентурных сетей не лишаться источников разведывательной информации. Понятно, что это очень хлопотное дело, которое сдерживается кадровым голодом, но в перспективе о такой задаче не следует забывать. Далее, помимо вербовки обычных агентов стоит озаботиться наличием лиц, которых можно назвать агентами влияния. Это люди, занимающие достаточно высокое положение, которые в той или иной степени сочувствуют СССР, но ни в коем случае не пойдут на вербовку, и не будут специально для нас добывать секретную информацию. Однако через них можно влиять на выработку политических решений в несколько более благоприятном для нас духе, дозировано снабжать их для этого конфиденциальной информацией, а также тщательно подготовленной дезинформацией, которая не могла бы нанести ущерба их авторитету. – Делаю следующую паузу.

Трилиссер, закончив быстро-быстро строчить в блокноте, поднимает на меня глаза:

– И то, и другое – это ведь работа не на один год. Тут как бы не десятилетиями сроки будут измеряться.

– Ну, так что же? – отметаю его сомнения. – И мы с вами, и СССР не последний год живем на свете, и надеюсь, проживем еще достаточно долго. – Быстро собираюсь с мыслями и продолжаю:

– И, пожалуй, последнее. Технические средства связи, наблюдения, шифровки данных. Повторю то, о чем говорил в тире – нужна работа по миниатюризации радиопередатчиков, по разработке портативных аккумуляторов большой емкости для них. В частности, можно поработать над уменьшением размеров радиоламп и потребляемой ими мощности. Что касается шифрования… – черт меня дернул об этом упомянуть, в голове ни одной дельной мысли! Хотя… – тут есть одна идея, но очень слабо проработанная, – вопросительно смотрю на Трилиссера.

– Продолжайте, продолжайте, – одобрительно кивает тот. И я продолжаю:

– Существует изобретение датского инженера Паульсена под названием "телеграфон", позволяющее осуществлять мгновенную запись речи человека на стальную проволоку или ленту. ("Вспомнил! Я же всего один раз как-то случайно наткнулся на страничку в Интернете об истории магнитофона. И надо же – вспомнил!"). Качество звука несколько хуже, чем при граммофонной записи, да и проволоки этой требуются сотни, если не тысячи метров, – при записи на ленту, правда, меньше, – но зато нет мороки с изготовлением пластинок. Записал – и тут же прослушивай. Вот вам техническое средство для фиксации разговоров интересующих вас лиц, если удастся оборудовать таким аппаратом нужное помещение. Но это еще не все, – добавляю, – теперь собственно о шифровании. В шифрах, прямо скажу, не разбираюсь. Но есть идея, как обезопасить любое сообщение, передаваемое по радио, от расшифровки. Насколько мне известно, на флоте САСШ ведутся опыты по использованию магнитной записи звука на телеграфон для облегчения приема радиотелеграфных сообщений. Морзянку из эфира сначала записывают, а потом ее можно воспроизвести хоть несколько раз, чтобы спокойно, без спешки и ошибок, разобрать сигналы. Вот у меня и мелькнула мысль – а что, если использовать такую запись для противоположной цели?