Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Андрей Ильин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Мурат появился неожиданно. Он уверенно завернул в открытые ворота и направился к машинам.

Сергей шагнул из своего укрытия ему навстречу. И остановился, вновь почувствовав отозвавшийся спазмом внизу живота страх.

Мурат заметил замаячившую в тени рефрижератора фигуру и остановился.

– Чего тебе? – спросил он.

Сергей растерялся и сделал шаг назад. Он боялся Мурата, он всегда его боялся, и теперь тоже! Но еще он его ненавидел.

Мурат пошел дальше.

– Стой! – не своим, чужим, неузнаваемым голосом просипел Сергей.

Мурат снова остановился.

– Уйди с дороги! – довольно миролюбиво сказал он.

И попытался пройти мимо. Он даже не обиделся на приставшего к нему русского пьяницу. Потому что не видел в нем противника.

– Эй, погоди!..

Сергей потянул из кармана пистолет. Мурат ухмыльнулся. Чеченца видом оружия не испугать. Чеченец видит оружие с рождения.

– Уйди, дурак!

Сергей дослал патрон в ствол.

«Пьяница» умел обращаться с пистолетом, Мурат это отметил и слегка напрягся. Но виду не подал.

Он стоял в распахнутом белом плаще, засунув руки в карманы брюк, и смотрел на своего преследователя.

– Ты узнал меня? Помнишь, блокпост. Ребят. И лейтенанта, – невнятно, как в горячке, бормотал Сергей, распаляя свою ненависть. – Помнишь отрезанную голову?..

Мурат не помнил блокпост, лейтенанта и отрезанную голову. На его веку было много блокпостов и лейтенантов. И было много отрезанных голов.

– А помнишь, как я у вас нужник чистил?

Нужник?..

Теперь Мурат, кажется, узнал его. Теперь – вспомнил. Это был тот, обмочившийся от страха солдат… Впрочем, они все мочились, когда их убивали… Но этого он не убил, этого он подарил своему отцу.

Это был его раб.

– Ах, это ты? – произнес Мурат.

– Я.

– Чего ты хочешь?

– Убить тебя.

Мурат не испугался, он никогда ничего не боялся. В том числе смерти. Смерть страшна для неверных, их души попадают в ад. Его душе уготован рай. Он давно заслужил его. Тем, что отправил в ад не одного такого…

Мурат стоял, широко расставив ноги, зло ухмыляясь в лицо Сергею. Он не верил, что тот выстрелит. Иначе давно бы выстрелил, а не болтал… Это не так просто, как кажется, – выстрелить в безоружного человека. Для этого надо быть мужчиной. Надо быть воином.

Русские не были воинами, они не умели стрелять в безоружных людей. Он – умел. И поэтому всегда побеждал.

– Убери пушку, я дам тебе денег.

Мурату не нужна была драка на чужой территории. Он действительно готов был дать деньги, чтобы уйти отсюда.

– Сколько тебе надо?

Сергею надо было много денег. Он собирался купить квартиру. Или хотя бы комнату. И теперь он мог получить эти деньги.

Так, может, получить?

К чему ворошить старое? Была война, они убивали чеченцев, чеченцы убивали их.

Но лейтенант… Рядовой Пахомов!.. И мокрые, парящие штаны!..

А впрочем, дело даже не в лейтенанте. И не в Пахомове. Дело в нем самом, которого не убили, но которого все равно что убили, потому что лишили жизни.

Он вдруг решил, что во всех его бедах виновен Мурат. Виновен тем, что однажды поставил на колени. Что под страхом смерти заставил чистить нужник. И что Сергей его чистил.

А Мурат бы не стал. Никогда бы не стал! Потому что не боится смерти. И теперь не боится! А Сергей боится. Всего боится! Боится умереть, боится остаться без денег, боится дать в морду тому, кому надо дать, боится убить…

Боится!

И поэтому живет не так, как Мурат. Живет хуже.

В армии.

В плену.

После плена.

Всегда…

И не за унижения, испытанные у блокпоста, не за отрезанную голову рядового Пахомова хотелось поквитаться Сергею – за собственную несложившуюся жизнь.

Потому что кто-то должен за это ответить!..

Если по справедливости, то, наверное, не Мурат, по справедливости – кто-то другой, кто допустил эту войну и эту жизнь… Но где он? А этот – вот он. Этот – рядом.

– Я убью тебя, – вдруг совершенно спокойно сказал Сергей. И понял что пришел сюда не пугать, пришел – убивать. Потому что напугать будет мало. Потому что все равно не напугать и на колени не поставить! Можно только убить. И нужно убить!..

Сергей поднял, ткнул дуло пистолета в чужие глаза.

И увидел на мгновенье всколыхнувшийся в них страх. Значит, он тоже боится. Боится! Значит, он тоже, как все…

Сергей выстрелил. Выстрелил в лицо безоружному человеку.

Мурат откинулся головой назад и упал. Упал – как стоял, не вынув рук из карманов.

Грохот выстрела эхом отразился от близких стен. Вспорхнули испуганные голуби. В кабине одного из рефрижераторов мелькнуло небритое, удивленное лицо. Сергей вскинул пистолет и выстрелил не целясь. Выстрелил, повинуясь армейской привычке реагировать пулей на любое движение и повинуясь страху.

Лобовое стекло лопнуло паутиной трещин. Кто-то вскрикнул.

Сергей выскочил на улицу и побежал, сам не зная куда. Он не прятался и не прятал оружие. Он бежал с пистолетом в руке, словно в атаку. В атаку на прошлое.

Через четверть часа его взял случайно проезжавший мимо милицейский наряд…

На суде Сергей пытался втолковать судье, что не сделал ничего плохого. Что сделал то, что делали с ними чеченцы и что делали с чеченцами они. И за что им давали медали. В том числе ему.

Пытался доказать, что чеченцев надо убивать раньше, чем успеют убить они. Что это такая мера безопасности – убить первому.

– Но вы не на войне, – прерывал его судья.

– Но он убил моего друга. Он отрезал ему голову! – возражал Сергей. – Он отрезал моему другу голову и убил еще много наших, а я должен был отпустить его с миром? Чтобы он вернулся к себе и снова убивал? Разве это справедливо?

– Но здесь не война!

– Там война. А он здесь.

Сергей не понимал, за что его судят. Он не нападал первым, он только защищался. Первым напал Мурат! Тогда, на войне. Неужели он не имел права ответить ему, пусть запоздало, но ответить? Всего лишь ответить!

Просто эти судьи никогда не были на войне. Никогда не убивали. И никогда не видели отрезанных голов. Им просто надо объяснить, что отрезанные головы, рабство, ямы прощать нельзя. Нельзя! Потому что простить – значит показать свою слабость и утвердить их в их силе. В их правоте. И значит, согнуться и уже никогда не распрямиться.

Нельзя прощать! Сила боится только силы! И уважает только силу!..

Судья внимательно слушал обвиняемого и что-то писал на листе бумаги.

Потом говорил прокурор. Говорил о социальной опасности военнообязанных, прошедших горячие точки, о недопустимости мести как инструмента справедливости, о диктате закона, который должен смотреть не на личность, но, в первую очередь, на совершенное им деяние.

Адвокат строил свою защиту на психических травмах, полученных подзащитным во время боевых действий, на его тяжелом социальном положении и обостренном чувстве справедливости.

Свидетели-чеченцы твердили, что убитый потерпевший никогда не воевал, не брал в руки оружия, что был экспедитором и сюда тоже привез мясо.

Очевидцы преступления рассказывали, как на вид опустившийся, потому что грязный, заросший, в сальной телогрейке обвиняемый стрелял в потерпевшего в белом плаще и очень дорогих ботинках…

Прокурор требовал пятнадцать лет.

Адвокат просил, учитывая состояние аффекта и расшатанную психику подзащитного, пять.

Сергею дали восемь.

Но восемь он не отсидел. Отсидел только год.

Его направили в колонию строгого режима, где, кроме прочих зэков, отбывали наказание несколько десятков чеченцев. Кто-то шепнул им, за что сидит Сергей.

Чеченцы написали о нем домой. Им ответили, что отец Мурата обещает двадцать баранов тому, кто смоет с его семьи позор.

Но дело было даже не в баранах…

Чеченцы обратились к сидящим на зоне авторитетам и потребовали у них жизнь обидчика. Потому что этого требовал их обычай.

Сергей был простым работягой, и авторитеты за него не вступились. Авторитеты отдали его жизнь за десять пачек чая.

Сергея подкараулили на выходе из столовой и полоснули поперек шеи заточкой. Как когда-то Мурат полоснул по шее рядового Пахомова.

Он упал на затоптанный пол на бок и, умирая, согнулся калачиком, как когда-то в детстве, когда засыпал в своей кровати. Мимо него шли зэки, направлявшиеся на обед. Они торопились и поэтому не обращали на него никакого внимания.

Начатое по факту убийства следствие ни к чему не привело. Убийц видели многие, но свидетелей не нашлось.

Дело закрыли.

Близкие за телом не приехали. Мать покойного лежала в больнице, бабушка была слишком стара. А больше у него никого не было.

Сергею привязали к ноге картонную бирку, засунули в полиэтиленовый мешок и похоронили на тюремном кладбище, воткнув в холмик свеженабросанной земли колышек с фанерной дощечкой. Которая через полгода истлела, и уже нельзя было разобрать, что на ней написано.

Мурата тоже похоронили. На родине. В его деревне на родовом кладбище, рядом с могилой прапрадеда. Который тоже был героем. На той, очень давней, еще с Российской империей, войне.

Награда за трусость

В газете Трепова (и дал же бог такую журналистскую фамилию) ждал неприятный сюрприз.

– Вот что, Серега, оставляй все дела и собирайся на выезд, – с порога огорошил главный. – Петрович в больнице. Срывается командировка в …стан. На сборы три часа.

«Шел бы ты со своей командировкой и со своим больным Петровичем», – сказал Трепов. Про себя.

– У меня материал на выходе, день рождения на носу и больная собака на руках, – сказал он. Вслух.

– С днем рождения поздравляю, с собакой сочувствую, с материалом помогу, – быстро разобрался шеф. – Письма, командировки, билеты у секретаря. В субботу жду материал.

– Но это же ни в какие ворота… – возмутился Трепов. «Черт с ним, сутки туда, сутки обратно, сутки там. В четверг – дома», – прикинул в уме расклад. Потянет.

– Вот и договорились! На шедевр не надеюсь, но без «горячего» не возвращайся. Будь!

Шагая по коридору, Сергей соображал, что с собой взять. Белье, полотенце, мыло-пасту-щетку, обязательно запасную одежду – уже не дурак, научен «теплым» югом, булку хлеба, палку колбасы, консервов в сухпай, пол-ящика водки для поддержания знакомств, жвачки для гонораров пацанам, которые обычно знают много больше взрослых…

– Здорово, Серега! В …стан?

– В него, родимый.

– Ни пуха!..

– А шел бы ты… туда же!

– Репортерам пламенный привет! В поход за сухофруктами?

Ну, журналюги! Ну, народ! Ну все-все знают. Никаких секретов!

– Когда обратно?

– Когда загорю…

Успеть позвонить матери, Тамаре, Семену. Не забыть оставить ключ соседям – собаку гулять. Закрутить все краны, выключить все утюги…

– Свежий анекдотик.

– Валяй.

– Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось? Ку… А почему так ма…

– Ха-ха-ха.

– Трепов, с тебя полтинник на общий стол.

– После, после. Нет меня здесь. Это не я. Я в …стане.

– Тогда полтинник и кило груш!

В бухгалтерии женщины, как обычно, завидовали подвижной жизни журналистов.

– Поедешь, погреешься на солнышке, поешь фруктов. Там лето, там цветы…

– Погреюсь, – соглашался Сергей, получая прогонные.

– Букет не забудь привести.

– Непременно. В родную бухгалтерию без презента не вернусь.

В буфете, как всегда, гомонила журналистская братия. Обсуждали чужие сюжеты, разбирались в хитросплетениях внутриредакционных интриг, просто забивали вчерашний похмельный синдром крепким кофе.

Здесь Трепов себя чувствовал своим среди своих. Здесь он был дома.

– Прекрасно выглядишь…

– Коньячок надо кофейным зерном зажевывать…

– Дерьмо передача. Но фамилия…

– Дома спать надо. Дома…

Перехватив бутерброд с чаем, Сергей снова прорезал гомонящую толпу, как горячая спица масло.

– Будь.

– Чао.

– До пятницы.

– Прекрасно выглядишь…

Ночью Трепов летел в самолете, лихорадочно соображая, что он забыл сделать. Выходило, что немало. Не в жилу шла командировка. Но он уже летел, и расстраиваться о том, что осталось внизу и сзади, было глупо. Ладно, оставим трагедии до возвращения.

Сергей был хорошим репортером, потому что умел переключаться. Ерунда – сутки туда, сутки там, сутки обратно. Три дня погоды не сделают.

В аэропорту подфартило. На площади, возле стоянки такси, стоял «рафик» местного телевидения с бригадой коллег-телевизионщиков центральных «Новостей».

– Куда? – спросил Трепов, по очереди здороваясь со всеми.

– Хрен его знает, – честно признался оператор Костя, в техсреде просто Костя-фокус, – сами разобраться не можем.

– Тогда мне с вами, – нагло напросился на «постой» Сергей.

– Валяй, – кивнул редактор. Было видно, что ему все и вся надоело и все до лампочки: и «рафик», и Сергей с его командировкой, и бесконечные знакомые, от которых не спрячешься даже на краю света.

– Новый анекдот, – сразу предложил Сергей. – Кукушка, кукушка, сколько мне лет жить осталось…

– Ха-ха.

Прибежал задрюченный корреспондент местного телевидения.

– Сейчас водила отметит пропуск и подойдет, – пообещал он. – Сейчас. Минутку еще…

– Как там, на местах? – спросил Сергей.

– Обычно.

– Постреливают?

– Случается.

– А насчет пожрать? – встрял Костя-фокус.

– Там полевые кухни развернуты. Водитель знает. Покажете бумаги – накормят.

– Дело, – воспрял Костя.

– Бардак, – лениво возмущался редактор, – мир бардак, война тоже бардак! Нигде порядка нет, – вышел, закурил, привалившись к борту «рафика».

Сергей от нечего делать, рассыпая бисер речей, пытался понравиться симпатичной звуковичке Марине из телевизионной бригады. Та смеялась, строила глазки. Командировка обретала некоторые положительные аспекты.

В кабину ввалился водитель.

– Поехали? – встрепенулись все.

– Счас, за талонами сбегаю…

Опять ждали полчаса или час. Костя-фокус задремал, навалившись на кофры с аппаратурой. Редактор тихо злился про себя, выстукивая дробь костяшками пальцев по стеклу окна. Сергей, давясь хохотом, нашептывал на ухо Марине очередную байку. Местный корреспондент сидел потупив взор, видно, чувствуя себя г чем-то виноватым перед заезжими столичными коллегами.

– Ну, скоро? – в очередной раз спросил редактор.

– Наверное, – пожимал плечами прикрепленный корреспондент.

Снова пришел водитель и, тихо ругаясь под нос, запустил мотор.

Ночью остановились в небольшом поселке. Самого поселка не увидели, было темно, электричество не работало. В местном клубе, превращенном в казарму, туда-сюда слонялись люди в военной форме с напрочь отсутствующими знаками различия. В ушах стоял ровный гул голосов, бряцали котелки, кружки, оружие. В дальнем углу играли в нарды на вплотную составленных коротких «пионерских» койках, поверх одеял прямо в одежде и обуви спали люди.

– Э-гей! Киношники! – крикнул издалека какой-то чрезвычайно знакомый тип.

– «Столичные ведомости», – представился он.

– Ты же был в… – припомнил Сергей.

– Был, был. Я везде был, – хохотнул журналист. – Айда из этого содома.

– Фронта как такового здесь давно нет, – на ходу разъяснял он, – бродят толпы непонятных вооруженных людей. Все стреляют, все мародерствуют, все никому не подчиняются, все называют себя регулярной армией. Вертеп. Вчера шарахнули «Градом» по овечьему стаду, приняв его в темноте за противника. Сегодня все жарят и жрут шашлыки. Черт его знает, может, перепутали, а может, проголодались… Надоело все хуже горькой редьки – ни помыться, ни белье сменить, ни выпивки добыть. У вас водка есть?

Сергей вытащил презентационную бутылку. Журналист оживился, сбегал и раздобыл стаканы, хлеб, тушенку.

– Посижу еще недельку, а потом все брошу к чертовой матери. Надоело. Стрельба с утра до вечера, а материала – кот наплакал. Какой-то спектакль для мирового сообщества, а не война. Оперетка, честное слово. Шантан!

Журналист пил, хмелел и откровенничал.

– Конечно, есть изюминки. Есть. Не без того. Представляете, объявились какие-то местные коммандос, кто такие, откуда, за кого – ни черта не разобрать. Никому не подчиняются, ни с кем не общаются. Днем спят как хори, ночью встают, обвешиваются оружием, оборачивают обувь войлоком и уходят. Где бродят, что делают, опять никто не знает. Только утром – пожалуйста, на поясах болтаются свежие ожерелья из человеческих ушей. Да, да. Такой у них обычай. Я же говорю, содом! Пытались с ними разговаривать из военной прокуратуры – они только молчат и ухмыляются. Доказать ничего невозможно. А боятся их больше, чем других полков. Мне иногда кажется, что только на них военное равновесие и держится. Местные в них защитников видят, мстителей, Робин Гудов, любят чуть ли не до истерики, поят, кормят, в обиду не дают.

Понять что-нибудь – мозги сломаешь! Все с ног на голову. Обрезатели ушей – защитники, армия – не понять что. Еще водка есть? Если хотите живой материал, пробивайтесь в …амский район. Там горячей всего. Туда все едут, и наши, и фирмачи. Только на дороге осторожней. Там сам черт ногу сломит. Не фронт – слоеное пирожное. За иностранными журналистами охотятся все – и свои, и чужие. Похитят и требуют выкуп. Заработки как в СП. Одного испанца три раза выкрадывали. А с нашим братом, безвалютным, не церемонятся. Вертеп! Честное слово, вертеп!

Утром двинулись в горы. «Рафик» трясся на разбитой дороге, сползая колесами в свежие воронки. Костя вначале возбужденно бегал с камерой, снимал остовы давно сгоревших автомашин, разбросанные гильзы, потом устал, поуспокоился, но аппарат на всякий случай держал наготове.

Два раза случайные военные предупреждали об опасности, о том, что дорога дальше, вон от тех кустов до того мостка, простреливается и ехать надо как можно быстрее или ждать ночи. Ждать не хотелось, а хотелось, набрав материал, скорее попасть домой. Опасные участки проскакивали с чувством какого-то детского восторга. Словно в казаки-разбойники играли. «Рафик» мотался из стороны в сторону, в днище колотили камни из-под колес. И казалось, вот сейчас, через минуту хлестанет по окнам автоматная очередь. Даже хотелось, чтобы была очередь и даже, возможно, легкое ранение. Но было тихо. Война спала. И поэтому страшно не было. И еще не было страшно потому, что это была чужая война и убивали на ней чужих людей, не меня, не моих знакомых. Чужая война всегда представляется немного несерьезной, игрушечной. Пострадать в ней кажется невозможным.

– Привал! – объявил водитель, – вода в радиаторе закипела.

Непонятно откуда к остановившейся машине вышли несколько вооруженных людей.

– Табак есть? – спросили они.

Журналисты поделились сигаретами. Бойцы, или кто они там, сели прямо на дорогу, закурили, изредка поглядывая в сторону машины, спросили:

– Вы кто?

– Журналисты, – ответил редактор, рассчитывая на дальнейший разговор, но бойцы курили, молчали.

Костя вытащил камеру и украдкой, из-за «рафика», начал снимать. Его заметили.

– Выключи камеру, – тоном приказа потребовал один из военных.

Костя, дружелюбно улыбаясь, вышел из-за «рафика», продолжая снимать.

– Я сказал, выключи камеру! – с угрозой повторил военный и поднял автомат.

– Да брось ты, – остановили его, – пусть снимает.

Говоривший опустил автомат к земле, отвернулся, выругался.

– Можно спросить? – еще раз попытался раскрутить интервью Сергей.

– Спрашивай, – согласился самый старший.

– Вы кто?

Военные переглянулись, хмыкнули и ответили односложно:

– Солдаты.

Где-то недалеко сыпанула автоматная очередь. Военные инстинктивно пригнулись, развернули оружие на звук, попрыгали в кювет. Оттуда раздалось несколько одиночных выстрелов.

– Поехали, поехали, – заторопился водитель.

Костя еще некоторое время шел по обочине, ловя уходящих в объектив.

Прогремело еще несколько выстрелов. И снова стало тихо. Поехали

Через несколько минут война придвинулась вплотную. Поперек дороги стоял изрешеченный пулями медицинский автобус. Возле него вплотную друг к другу лежали несколько трупов. Под обочиной сильно кричал раненый, которому оказывали первую помощь. Его лицо, одежда, волосы были густо залиты кровью.

– Что здесь произошло? – пытались дознаться журналисты, но на них не обращали внимания – бегали, вытаскивали из автобуса вещи, переносили раненых, сносили в кучу убитых.

Костя перебегал от одной группы к другой, снимал крупным планом пулевые пробоины в бортах автобуса, кровь на сиденьях, застывшие лица мертвецов.

– Не мешайте, отойдите, – толкали, отодвигали его в сторону.

Но Костя честно выполнял свой профессиональный долг, на толчки внимания не обращал, отодвигался и придвигался снова, не думая о том, что снимает, а думая только о фокусе, освещенности, аккумуляторах и качестве «картинки».

– Вы что, сами не видите? – огрызались на вопросы участники недавней трагедии. – Ну, стреляли. Из автоматов. В Красный Крест. Конечно, видели…

Телевизионщикам и Сергею вдруг вспомнилась случившаяся минутами назад встреча: неразговорчивые военные с автоматами, сигареты, привал… Неужели?

Со стороны гор подкатила военная машина. Из нее попрыгали солдаты, выстроились цепью, пошли от дороги, расходясь веером.

– Поезжайте, – потребовал подошедший капитан, – быстрее, здесь небезопасно.

– Мы группа телевидения, – начал редактор.

– Плевать. Я сказал, уезжайте. Еще за вас отвечать не хватало, – повторил капитан и стал громко отдавать какие-то приказания. Снова повернулся и, взмахивая рукой, словно подталкивая киношников в спину, крикнул:

– Давайте, давайте проваливайте!

За последующие двое суток журналисты переполнились информацией – плохой и хорошей, трагической и смешной, «горячей» и совершенно ненужной – под завязку. Костя забил все взятые кассеты, Сергей заполнил блокноты. Казалось, прошли не часы – недели. Все устали и стремились домой.

– Приеду, сдам материал, нажрусь водки и все забуду, – грозился Сергей.

Водитель, довольный завершением экспедиции, хохотал в голос, пел песни, крутил баранку.

– Водки ты, конечно, нажрешься, а забудешь вряд ли, – не верил редактор.

Костя озабоченно протирал объектив. Марина прижималась плечом к плечу Сергея.

Возвращаться решили другой, более короткой дорогой. К сожалению, человек не всегда может предвидеть последствия своих, на первый взгляд, незначительных поступков. А жаль. Насколько менее трагической была бы жизнь каждого человека и насколько менее печальной история всего человечества, умей мы заглядывать вперед.

С одной разбитой грунтовки «рафик» свернул на другую, точно такую же. Никто не заметил никакой разницы – те же воронки, та же пыль. А между тем эта развилка необратимо изменила ход судеб и телевизионщиков, и Сергея, и водителя.

«Рафик» мотался от обочины к обочине, пассажиры дремали, бились головами об окна, друг о друга, но все равно спали, измученные последними практически бессонными сутками.

– Какие-то люди впереди, – сказал водитель, – машину останавливают.

– Плюнь и поезжай, – посоветовал редактор. Прозвучал одиночный выстрел.

– Стреляют, – сказал водитель.

– Ну черт с ними, остановись. «Рафик» притормозил. Редактор, ворча, полез к выходу.

– В чем дело? – привычно начал он, наполовину высунувшись из приоткрытой дверцы, – мы группа телевизионных журналистов…

– Выходите, – приказал военный в офицерском бушлате.

– Вы не поняли…

– Я сказал, выходите, – громче приказал военный и за воротник буквально выдернул редактора из машины.

Редактор не испугался, скорее удивился неожиданной грубости. Костя потянул из кофра камеру.

– Что вы себе позволяете?! – возмутился редактор.

– Идиот, – как-то даже сокрушенно произнес военный и, вскинув автомат, поверх «рафика», поверх головы редактора дал очередь. – Даю полминуты!

Все вышли, выстроились у обочины. Молодые парни в форме и гражданке вытаскивали из «рафика» кофры.

– Вы будете отвечать, – не очень уверенно угрожал редактор. – Какой вы части? Кто ваш командир?

Военный в полушубке не обращал на него никакого внимания. Парни вскрыли кофр, вытянули камеру и, потешаясь, стали наводить ее друг на друга.

– Вы что, охренели! – закричал Костя. – Это же аппаратура! Она состояние стоит! Эй, кретины!

– Оставь, Костя! Ты же видишь, – попыталась успокоить его Марина.

– Да ты что! Мне до конца жизни за нее платить! Эй, придурки, оставьте аппарат!

Костя шел прямо на военных, не обращая внимания на автоматы, на их недовольные лица.

– Оставь, я сказал! Оставь! – Взял камеру у парня, почти мальчишки, одетого в гимнастерку и джинсы. – Убери руки, дикарь!

К объективу потянулся другой солдат. Костя ударил его по руке. Солдат отшатнулся, ругнулся и, приподняв автомат, выстрелил. Выстрел бухнул как-то негромко, отстраненно, словно сухой сучок переломили. Костя отступил на шаг, прижимая к груди отвоеванную камеру, и вдруг стал оседать на землю.

Парни отошли в сторону и, казалось, потеряли к нему всякий интерес. Костя лежал на боку, и под его животом расползалась черная лужа.

– Что вы стоите! Его надо перевязать! – вскрикнула Марина и бросилась к раненому. Водитель потянул из нагрудного кармана перевязочный пакет.

– Дурак. Вот дурак. Выстрелил, – отрывисто говорил Костя, словно не веря, что это именно ему в живот вогнали пулю. – Больно…

– Ты потерпи, потерпи, – совершенно не своим, а каким-то удивительно медицинским, сестринским голосом уговаривала Марина, а по щекам ее часто ползли и капали в пыль дороги слезы.

Остальные стояли в растерянности, не зная, что предпринять. Бросаться с кулаками на бандитов? Возмущаться? Взывать к их человечности? Все глупо. Нелепо. Фальшиво.

– Вот так, доигрались. Вот так, – бормотал редактор, сам не слыша, что говорит.

Солдаты и офицер в сторонке о чем-то разговаривали, похохатывали, искоса поглядывая на высоко задравшуюся юбку Марины. Снова хохотали. Похоже, говорили скабрезности. Они хохотали, никак не реагируя на умирающего рядом человека. Наверное, они привыкли к смерти. Наверное, она стала для них бытовым явлением, таким же, как принятие пищи, оправка, сон. Завтра точно так же могли погибнуть и они. К тому же умирающий не был их товарищем, а так, прохожим, который сам, по собственной глупости напросился на пулю.

Они хохотали не от ненависти, не из желания досадить жертве, просто от хорошего настроения, от того, что они молодые, сытые и живые.

Костя слабел с каждой минутой. Его лицо серело, покрывалось испариной, глаза закатывались, но он еще был в сознании.

– Глупо. Глупо. Глупо, – бормотал он. – И больно. Только не оставляйте меня, не бросайте. Я не хочу.

Марина, исполнившая доступные ей медицинские функции, теперь рыдала просто как баба, на глазах которой угасает близкая ей жизнь.

– Ладно, хватит, – сказал военный, – надо идти. Собирайтесь!

Солдаты перестали скалиться, начали подниматься, строиться в колонну.

– Мы никуда без него не пойдем, – дрожащим голосом, но твердо заявил редактор.

– Быстрее, мы не можем ждать, – настаивал «офицер», угрожающе поводя дулом автомата.

– Вам придется нас убить, но мы никуда без него не пойдем, – повторил редактор, и лоб его покрылся испариной.

– Он уже не жилец, – попробовал объяснить «офицер», но тут же махнул рукой. – Ладно, потащите его сами.

Из случайных палок и пиджака быстро соорудили импровизированные носилки. Двинулись. Колонна шла напрямую, продираясь сквозь кусты, перешагивая через канавы, карабкаясь на камни. Первые несколько сотен метров Костя крепился, только мычал сквозь стиснутые зубы. Потом закричал. Он кричал при каждом неудачном шаге неопытных носильщиков и потому кричал почти беспрерывно.

– Быстрее, быстрее, – торопил «офицер», – быстрее.

Пленники выбивались из сил и оступались все чаще. Костя мотался на носилках, иногда замолкал, теряя сознание.

– Ну дайте же кто-нибудь промедол! У вас есть, я знаю, – просила Марина. Но военные шли не останавливаясь, держа оружие на изготовку. Наконец объявили привал.

Марш притупил эмоции. Редактор и Сергей уже ощущали не только ненависть к убийцам и сострадание к раненому, но и усталость, и боль в перенапряженных руках. Они с трудом представляли, что смогут спустя минуту встать и прошагать с носилками еще километр, пять или десять. И, наверное, кому-то из них уже пробиралась в голову зловредная мысль: ну зачем он полез к камере? На кой черт она ему сдалась…

«Офицер» подошел к носилкам, взглянул на раненого, сказал:

– Все. Дальше его понесут другие. Мы не можем идти так медленно. – Он крикнул кого-то из отряда. Подошли двое гражданских парней, взяли носилки.

– Сидеть! – предупредил «офицер», поводя стволом автомата. Пленники застыли, заворожено глядя в зрачок дула. Они уже знали, что таит эта черная дыра, окруженная вороненой сталью. Они уже знали, что здесь не только угрожают.

Костю унесли.

– Его понесут другой дорогой, – объяснил «офицер». – Всем подъем!

Через час носильщики догнали отряд, что-то коротко доложили «офицеру», козырнули, влились в строй.

– Сволочи! – все поняв, закричала Марина.

– Молчать! – рявкнул «офицер» Журналисты остановились, сбились в кучу.

– Продолжать движение!

Пленники стояли, как ягнята на заклание, переминаясь с ноги на ногу, пятясь, заступая друг за друга.

– Стрельнуть их, и всех дел, – предложил средних лет бандит в полковничьей папахе, перекладывая карабин с плеча в руку.

– Не сметь! Мы армия! – гаркнул «офицер».

Солдаты открыто заухмылялись.

– Предлагаю в последний раз, – предупредил «офицер».

Пленники отрицательно качнули головами. «Офицер» мотнул автоматом и несколько раз выстрелил под ноги пленникам. Пули рикошетом взвизгнули в небо, расплескав каменную крошку.

Дымящееся дуло поднялось, уперлось в лица, в глаза.

– Ну?!

– Надо идти, – сказал водитель, – наша смерть никому не поможет.

К вечеру, миновав кордоны, колонна пришла на базу. Журналистов заперли в сложенной из камня овечьей кошаре.

– Что они могут с нами сделать? – напряженно гадали пленники.

– Все, – ответил водитель, – здесь идет война.

– Но мы не воюем. Мы нейтральны! – возразил редактор.

– Им все равно!

– Не забывайте, теперь мы свидетели, – разъяснял не столько другим, сколько себе Сергей. – Мы свидетели убийства журналиста. Нас не выпустят отсюда.

– Но убийство всех еще большее преступление!

– Убийства не будет, потому что не будет свидетелей. Будет исчезновение. Пропажа без вести. Как груз на железной дороге – нет и нет, и виновных нет!

Утром пленников повели на допрос. Они шли по деревенской улице цепочкой, с руками за спиной. В затылок им дышал вооруженный охранник. И все это: плен, кошара, превращенная в тюрьму, охранник, воняющий чесноком и перегаром, угрозы, допросы – напоминало им пародию на плохой военный боевик из времен Гражданской войны.

И, наверное, все это могло быть занятным и увлекательным приключением, как тот кинофильм, если бы автоматы не стреляли настоящими пулями.

Допроса, как такового, не было. Низкий, плотного сложения человек в камуфляже, но с майорскими погонами, то ли начальник контрразведки, то ли самозваный прокурор, бегло проглядел документы пленников, бросил их на стол и, презрительно щурясь, сказал:

– Допрашивать я вас не стану. Я и так все знаю про вас. Вы шпионы нашего сверхсоседа. Ваша цель – посеять среди наших народов ненависть и вражду. Вы раздаете советы и оружие, чтобы мы убивали друг друга. Брат – брата, отец – сына. Вот видите этот автомат? Он сделан на ваших заводах.