Текст книги "Маленькая ночная музыка"

Автор книги: Андрей Гуляшки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

ЕСЛИ ГРАФУ УГОДНО ТАНЦЕВАТЬ

Аввакум, стоя у окна, рассматривал улицу, ажурную ограду, дорожку от калитки к парадному крыльцу и впервые чувствовал себя таким одиноким и бесконечно бедным. Будучи общительным, он все же не имел близких приятелей и не потому, что его дружбы не искали, а потому, что сам он всегда чувствовал себя как-то старее других и эти другие докучали ему. Не то, чтобы они были ему неприятны, – нет, но ему мешало ужасное ощущение, что он знает их уже десятки лет и, если захочет, сможет выложить про них всю подноготную, а они не в состоянии ничего скрыть от него, так что в конце концов бессмысленно рыться в книгах, чудесных, а подчас и очень ценных, но давно уже прочитанных или просто известных с незапамятных времён. И так как у него не было приятелей, по-настоящему интересных, которые играли бы роль новых, незнакомых книг на полке с уже прочитанными, новых полотен в галерее знакомых и не раз виданных, он обратился к предметам, которые никогда ему не надоедали и которые он любил за то, что они были совершенно равнодушны к нему и их ничуть не заботило, понимает ли он их и проявляет ли к ним интерес. Постепенно мир предметов становился его собственным, и так же постепенно тоска по приятелю, который не появлялся, которого он даже не знал, изо дня в день все больше росла и наслаивалась в его душе.

Итак, в этот час зимних сумерек у него не было под рукой своих предметов, и поэтому он чувствовал себя последним бедняком. Не было магнитофона, чтобы прослушать вальс из «Спящей красавицы», который напомнил бы ему красивый, и грустный, и, может быть, красивый именно своей грустью, и нежный сон. Не было камина, в котором он бы развёл огонь, чтобы погреть руки, не потому что они озябли, а так, чтобы ещё раз услышать песенку огня, свидетельницу появления на земле человека. Была только железная койка, стол и стул. Да ещё географическая карта, прикреплённая кнопками к стене.

На улице льёт дождик, в углублениях между разъехавшимися плитками тротуара появляются и исчезают пузыри, текут ручейки, уныло проступают микроскопические подобия морей и океанов.

Наконец-то, наконец! Какое-то такси останавливается перед самым подъездом. Распахивается левая дверца, показывается пара великолепных женских ножек, обнажённых выше колена. Чулки цвета кожи, колени, правда, чуть островаты. Немного солнца среди этой ужасной мокряди. Каблучки-шпильки. Это племянница инженера Вера Малеева. Все в ней по-девичьи мило, даже чуть вздёрнутый легкомысленный носик. Коротенькое красное пальто, берет, задорно сдвинутый набекрень. Чуть сутулясь, она стоит на тротуаре, переступая с ноги на ногу, ей, вероятно, холодно. Но постой-ка постой… Из той же, левой, дверцы показывается ещё пара ног. В таких же чулках цвета кожи, но колени не островатые, а закруглённые, женственные, как и вся её фигура. И каблучки солиднее. Евгения Маркова, учительница музыки. Аввакум уже видел её портрет: отдел «Б» позаботился об этом. Она на голову выше своей ученицы, в ней явно чувствуется женщина. На ней синий платок, длинное пальто, образующее складки на талии, – дешёвая имитация каракула. Её немного полное лицо, несмотря на выражение некоторой надменности и самодовольства, не кажется неприступным, скорее, оно говорит о сознании своей красоты.

Она берет под руку племянницу инженера, и они направляются к парадному крыльцу.

За ними, расплатившись с шофёром, лениво шагает Леонид Бошнаков. В левом уголке его рта крепко зажата только что зажжённая сигарета.

Он звонит, затем снова нажимает кнопку.

– Ах, это вы… – Малеева удивлённо глядит на него и вдруг смущается. Её взгляд убегает в сторону.

– Да, эго я, – говорит Аввакум, приветливо улыбаясь, – ваш новый квартирант.

– Да, да… – Девушка словно пытается что-то припомнить, но не может, и в голову ей не приходят никакие приличествующие случаю слова. – Да, да, – повторяет она, глядя в сторону, на канделябр, в котором светит лишь одна лампочка, – другая перегорела и, оставаясь на своём месте под абажуром, казалась глазом мертвеца. – Ну конечно, перед тем как мы отправились на кладбище, вы попросили у меня ключ от шкафа с электросчётчиками! – наконец вспоминает она, и глаза её искрятся смехом. Она до того рада своей памятливости, что готова захлопать в ладоши, как это делают маленькие девочки, но сдерживает себя: ведь всего за секунду перед этим она упомянула о кладбище. – Вам опять понадобился этот ключ?

– Благодарю вас, – говорит Аввакум. – Я принёс вам его, больше он мне не нужен. – Отдав ей ключ, он было поворачивается, чтобы уйти, но в ту же минуту вспоминает что-то, о чем чуть не забыл. – У меня к вам огромная просьба, – говорит он, – ведь вы тут «Маленькая хозяйка большого дома», поэтому я и обращаюсь к вам. Сжальтесь над старым холостяком, у которого осталась одна-единственная радость в жизни – турецкий кофе. Одолжите мне, бога ради, плитку – моя исчезла при перевозке, я вам буду бесконечно благодарен. Буду благословлять вас до конца дней моих, как говорится. Я и руки над ней погрею, поскольку в комнате у меня – её, как видно, никогда не отапливали! – невероятный морозище, настоящий холодильник.

Теперь она глядит на него с ещё большим удивлением – так не вяжется этот заискивающий голос с его атлетической фигурой, и с его лицом старого солдата, и с глазами, в которых отражается холодная уверенность властелина, сознающего свою силу. Какой человек, а какой голос!

– Так что же вы стоите, – говорит девушка, чувствуя, как щеки у неё тепло розовеют, – почему не зайдёте к нам? Обогреетесь, а я вам и кофе сварю. Пожалуйста! – Она широко распахивает дверь и делает шаг в сторону. – Я и плитку вам разыщу, у нас их несколько. Дам вам самую большую. Войдите, сделайте одолжение!

Аввакум отвечает, что она чересчур добра и что он ничем не заслуживает её внимания, но что, если у них когда-нибудь перегорят пробки или случится какая-нибудь другая неприятность, то пусть имеет в виду, он всегда к её услугам.

Они пересекают вестибюль, она рывком открывает дверь в гостиную – вот удивятся-то Евгения и Леонид! Незнакомец, и притом такой особенный, где она его откопала?

– Прошу!

В кресле против двери сидит Евгения – вернее, полулежит, прислонившись головой к спинке, юбка открывает колени. На подлокотнике кресла устроился Леонид Бошнаков – мизансцена, вполне подходящая для банального любовного этюда.

Проходит мгновение – вполне достаточное для того, чтобы оправить юбку и чтобы жених поднялся и глубоко вздохнул.

– Вера, – сердито говорит он, – где ты пропадаешь, ты же знаешь, что ей плохо, хоть бы воды принесла!

– Ничего, ничего, – шепчет Евгения, – пройдёт. Не беспокойтесь обо мне!

Она встречается глазами с Аввакумом и не отводит взгляда, как это только что сделала Вера.

– Что вам здесь нужно? – спрашивает Бошнаков. Он бесцеремонен, смотрит мрачно. – В этом доме ещё присутствует покойник, хоть его и похоронили несколько часов тому назад. Улыбки ещё неуместны.

Вера тотчас же и почему-то с большой готовностью берет пришельца под свою защиту. Вот ещё, пусть не считают её девчонкой и при этом —дурочкой Не много ли они себе позволяют у неё под носом? Теперь она вполне самостоятельная, дядя позаботился оставить ей кое-что на сберкнижке, чтоб она чувствовала себя ни от кого не зависящей, и пусть Леонид не воображает…

– Мой новый квартирант, – говорит она, – архитектор.

– И археолог, – добавляет Аввакум.

– И археолог! – торжественно повторяет Вера. – Да, археолог. Он снял ту комнату на втором этаже, рядом с лестницей.

– Смотрите вы! – усмехаясь, восклицает Бошнаков. – Весьма интересно!

– По-моему, ничего интересного! – Аввакум пожимает плевами. – Комната очень недурна, хоть и холодновата. Но зато потолок высокий, увеличивает кубатуру – большое удобство для страстного курильщика, вроде меня. Я бы переехал ещё вчера, даже вещи привёз, но меня вернули милиционеры. Оказывается, милиция вела следствие в связи с трагичным самоотравлением инженера. Вот и пришлось отложить свой въезд на сегодня.

– О каком самоотравлении вы болтаете! – Бошнаков меряет его взглядом с головы до пят и жёлчно ухмыляется. – Самоотравление! И ко всему прочему – трагичное! Нечего сказать, звучит вполне интеллигентно…

– Садитесь же, почему вы стоите! – говорит Евгения Маркова, указывая рукой на кресло возле себя.

Аввакум благодарит и попутно объясняет, что зашёл он, собственно, за плиткой, так как его плитка потерялась при переезде. Он намеревался сварить себе кофе, до которого он большой охотник. Да и занят он и притом довольно срочной работой: реставрацией одной из несебырских церквей, той – с солнечными дисками. А могут они себе представить, как реставрировать на бумаге такое солнечное здание в комнате, где годами не топлено!

– Вполне вам сочувствую! – с тихим вздохом замечает Маркова.

– Я пойду на кухню – сварю кофе, – говорит Вера. Она ищет глазами взгляд Аввакума и улыбается. – И сооружу вам грелку, возьмёте её с собой.

– Не кажется ли тебе, моя девочка, что ты чересчур весёлая? – спрашивает Маркова.

– А тебе чего хочется? – вдруг вспыхивает Бошнаков. – Чтобы она непременно ревела? Как ты?

– Ничего мне не хочется, – отвечает Маркова.

Вера дёргает плечиком – «вы, мол, не интересуете меня, миленькие, я буду делать, что мне нравится», – поворачивается кругом и выходит.

– Чтоб вас всех черти взяли! – буркает Бошнаков. – Если хотите знать, не люблю я таких сцен.

Он подходит к буфету, наливает рюмку коньяку и залпом её выпивает. Затем наливает вторую.

– Выпейте, любезный! И больше не болтайте о каком-то самоотравлении, вам, как человеку интеллигентному, не подобает говорить глупости. Нечего врать насчёт инженера, верная ему память, и вводить всех в заблуждение.

– Не понимаю вас, – со сдержанной улыбкой говорит Аввакум.

– Он заявляет, что не понимает меня. – Бошнаков оборачивается к Марковой и смеётся. – Ты слышишь? – Коньяк разливается по его руке. – Говорит, что не понимает меня!

– А ты не понимаешь, что становишься скучным? – Красивое округлое, самодовольное и самоуверенное лицо Марковой меняется, черствеет, глаза её обливают Бошнакова презрением и негодованием. – Ты пьян, – добавляет она.

– Бошнаков наклоняется, благодарит за откровенность, которая, впрочем, не так уж оскорбляет его, ибо сегодня у него есть основательные причины для того, чтобы пить, не считая рюмок.

– Но имейте в виду, – заявляет он скорее Аввакуму, чем Марковой, – это отнюдь мне не мешает видеть вещи такими, каковы они есть, и более того, – такими, какими они будут, скажем, в ближайшее время.

– Неужели? – Маркова достаёт из сумочки пачку сигарет, закуривает и, помолчав некоторое время, говорит: – Мне очень любопытно услышать, что ясновидец думает, например, о моем близком будущем.

Леонид Бошнаков допивает оставшийся в рюмке коньяк, вытирает ладонью рот и подходит к Марковой. Та предупреждает его, чтоб он не приближался к ней вплотную и не раздражал этим невесту, к тому же сегодняшний день вообще не предрасполагает к шуткам. Бошнаков замечает ей, что это предупреждение излишне, совершенно излишне, так как между ним и Верой сожжены все мосты из-за сберегательной книжки покойного дядюшки, но что он найдёт в себе достаточно сил, чтобы пережить трагедию, не глотая цианистого калия.

– Я хочу знать, что мне предстоит, – перебивает его Маркова. – Назначат меня, наконец, преподавательницей в консерваторию, вот что я хочу знать! Ну, говори же! Ты ведь ясновидец! – Она смеётся, её грудь нервно колышется под чёрным шёлком платья.

– Тише! – Леонид Бошнаков поднимает палец с таинственным видом. – Он может услышать тебя, проснуться в своём гробу и сказать: «Господи, как хорошо, что меня отравили!» Разве не так?

Её смех внезапно обрывается, будто лопнула натянутая струна.

– Дай руку! – грубо приказывает Бошнаков. – Так… – Он разглядывает маленькую ладонь и качает головой.

– Назначение состоится или нет? – спрашивает Маркова как-то совсем тихо, чуть слышно.

– Назначение? – Бошнаков грустно улыбается.

– Что показывает моё близкое будущее? – уже более звучным голосом спрашивает Маркова.

– Гм… – Бошнаков пожимает плечами. Затем кивает Аввакуму, чтобы тот подошёл ближе, ещё ближе. – Вы видите? – говорит он. – Эта ручка похожа на пустыню, я говорю о ладони, – на пустыню, в которой все дороги засыпаны и прерваны песками вот тут, в этом месте. Дальше нет ничего… Голые холмы, какие-то дюны, но ни малейшего признака жизни. Равнина, над которой царит, мягко говоря, ничто. Великое Ничто… Я должен тебе сказать откровенно, что у тебя нет ни близкого, ни далёкого будущего. Конец.

– Глупая шутка! – Маркова отдёргивает свою руку. – Не умеешь ты притворяться остроумным, ясновидец, провалишься!

Она переводит взгляд на лицо Аввакума.

– Слышите, какие глупости он изрекает?

– О! – подхватывает Аввакум. – Не пугайтесь, он просто шутит.

– Мне – пугаться?

– Покажите, пожалуйста, вашу левую руку!

Покуда она колеблется, продолжать ли ясновидческий сеанс – фарс начинает ей надоедать, – Аввакум, наклонившись, берет её левую руку и поворачивает ладонью кверху.

– По-моему, – начинает Аввакум, делая вид, что читает будущее по мягкой бледно-розовой коже, – по-моему, ваша левая рука, которая ближе к сердцу, гораздо оптимистичнее правой, гораздо! В ближайшее время вы узнаете приятную новость, которая сделает вас бесконечно счастливой.

Губы её улыбаются, хотя все ещё немного смущённо, благодарят. Женщине, лето которой в полном расцвете, но которая уже приближается к осени, далеко не весело, когда она так улыбается. И Аввакум целует ей руку, ту самую левую руку, которая как-то вдруг пробудила в его сердце острую и противную тревогу, целует, потому что ему грустно, – как-никак и он сам простился со своим летом и свыкается с осенью. В эту минуту дверь открывается, входит Вера, а за нею, как-то неуверенно и виновато улыбаясь, доктор математических наук Савва Крыстанов. В руках у Веры поднос с узорными фарфоровыми чашками, сахарницей с амуром на крышке и кофейником, который вместе с облаком пара распространяет приятный аромат. Аввакум спешит ей навстречу и помогает поставить поднос на стол и разлить в чашки кофе. Леонид Бошнаков и Маркова молча кивают новоприбывшему, не выказывая особенного дружелюбия, а Вера, занятая разливанием кофе, говорит ему, не оборачиваясь: «Да сядьте вы, сядьте!»

– Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! – шепчет Крыстанов, робко поглядывая на Маркову, и плетётся в самый дальний угол гостиной.

– Ну-ка подождите! – Леонид Бошнаков догоняет его и кладёт руку ему на плечо. – Что ж это вы, как барсук, прячетесь от света, любезный?

В гостиной становится очень тихо; ложечка, которую Вера уронила на блюдце, производит ужасный шум. словно вылетевшее на тротуар окно.

– Что вам от меня нужно? – спрашивает Савва Крыстанов. Его лицо, несмотря на солидное золотое пенсне, выглядит смущённым и довольно жалким.

– Чтоб вы провалились в ад ко всем чертям! – говорит Леонид Бошнаков, не убирая руку с его плеча.

– Я ничем не заслужил такого проклятия… – Савва Крыстанов пытается улыбнуться. – Оставьте меня, пожалуйста!

«На нем старая обувь, – думает Аввакум. – Вот и каблуки чуть стоптаны с наружной стороны».

– Прежде всего, – замечает Леонид Бошнаков, – вам следовало бы представиться его милости. – Он указывает на Аввакума – Так поступают все воспитанные люди с чистой совестью, когда встречаются в чужом доме с незнакомым человеком.

– Ах, – Савва Крыстанов смущённо кивает. – В самом деле!.. – Он приближается к Аввакуму. – Извините! Я просто вас не заметил. Не обижайтесь на меня!

Аввакум сердечно пожимает ему руку и уверяет, что совсем не обижается и что, напротив, ему очень приятно познакомиться с таким видным математиком, и что не будь несчастья, постигшего этот дом, он бы радовался от всей души, от всего сердца.

– Да, – вздыхает Крыстанов, – в лице Теодосия Дянкова наша наука потеряла крупного учёного!

– Вам очень жалко его? – нарочито безразличным голосом спрашивает Маркова.

– Жалко ли мне? – Он передёргивает плечами и умолкает.

– Вам известно заключение медицинской экспертизы? – не отстаёт от него Маркова.

– Нет, – роняет Савва Крыстанов, глядя перед собой отсутствующим взглядом. – Но я предполагаю, каково оно.

– Ещё бы вам не предполагать! – Маркова презрительно поджимает губы.

– Почему? – спохватывается математик. – Впрочем, я не вполне понимаю вашу мысль.

– Она хочет сказать, чтобы вы не прикидывались дурачком! – объясняет Бошнаков, угрожающе покачивая головой.

– Видите? – Савва Крыстанов словно ищет у Аввакума помощи. – Они шутят надо мной. Им доставляет удовольствие шутить сегодня вечером!

Вера подносит кофе. Савва Крыстанов садится рядом с Аввакумом Опять становится тихо. Чересчур тихо.

– Доктор, – Маркова пристально смотрит на него. – Вы прольёте на ковёр, осторожнее! Ваша рука дрожит, будто у вас лихорадка!

– Боже мой! – Савва Крыстанов оставляет свою чашку, хотя кофе его недопит – Вы совершенно правы, – говорит он после короткого молчания, – как видно, я простудился на кладбище.

– Вам не следовало появляться на кладбище, – обращается к нему Маркова. Она говорит медленно, раздельно, ровным и холодным голосом. Лицо её кажется высеченным из мрамора, такими, вероятно, были лица властолюбивых, надменных, упивающихся своей славой древнеримских куртизанок – Вы должны были сидеть дома, а не являться на кладбище.

– Не могу понять, что вы хотите сказать, честное слово! – Савва Крыстанов беспомощным жестом разводит руками, затем кладёт их на колени и опять ищет глазами помощи у Аввакума.

– Видите, как беспокоятся о вашем здоровье, – улыбается в ответ Аввакум.

Его улыбка не ободряет математика, и тот опускает голову. В эту минуту Леонид Бошнаков начинает хохотать, не очень громко, но вызывающе нахально.

– Вы это надо мной? – Савва Крыстанов оборачивается к нему.

– Да, – говорит Бошнаков, нагло глядя на него. – Конечно, над вами. И сейчас я вам скажу, почему. – Он встаёт со своего места, приближается к математику и тычет пальцем в его галстук. – Есть здесь что-нибудь?

– Ничего нет, – говорит Маркова.

– А прежде здесь, на этом месте, была булавка. Глупая римская монета, которую уважаемый математик всегда таскал в галстуке.

– Странно! – Маркова всплескивает руками. – Что с вами случилось, доктор? Где же талисман?

– Вчера инспектора нашли его талисман чуть ли не возле трупа отравленного, – торжественно объясняет Бошнаков.

Снова становится тихо. Сейчас тишина кажется вовсе неуместной.

– Право, не знаю, как она попала туда, сам недоумеваю! – Савва Крыстанов упирается взглядом в носки своих ботинок. – Вчера утром я заметил, что её нет в моем галстуке.

– То, чего вчера утром не было в вашем галстуке, наверняка было замечено другими, – заявляет Маркова.

– Евгения, – отзывается из своего угла Вера, – сегодняшний день и без того мучителен! А товарищ Крыстанов был самым близким другом дяди! И вообще, почему вы занимаетесь разными вопросами, которыми впору заниматься следователю? Не кажется ли вам, что вы пересаливаете?

– Что за наивная головка, – вставляет Бошнаков. – Ты забываешь, что почтённый доктор первый застал твоего дядю мёртвым!

– Бедняжка! – На губах Марковой появляется улыбка сожаления. – Извини! Мы бы могли, разумеется, поговорить и на музыкальные темы.

– Или о погоде, – Бошнаков ехидно улыбается.

Савва Крыстанов поднимается, поправляет своё пенсне, откашливается. Похоже, что он собирается произнести длинную речь.

– Мне пора уходить, – говорит он. И тихо добавляет: – Спокойной ночи!

Никто не провожает его. Даже Вера остаётся на месте. Когда его долговязая, сутуловатая фигура исчезает за дверью, Вера поворачивается к Бошнакову и тихо говорит:

– Ты злой. И Евгении:

– И ты злая.

– А я? – спрашивает Аввакум.

– Вы? – она задумчиво улыбается. – Вы и не злой и не добрый. Но, мне кажется, вы честный и справедливый человек.

– А ты чудесная глупенькая девочка! – Евгения Маркова подходит к Вере, обнимает её за плечи и гладит по волосам. – Чудесная и наивная девочка, которой теперь предстоит выучиться у жизни, что такое добро и что – зло.

Леонид Бошнаков с насмешкой наблюдает эту сцену. Затем, будто вдруг что-то припомнив, по-дирижерски взмахивает рукой, щёлкает пальцами и вылетает, будто за ним кто-то гонится, даже не пожелав никому спокойной ночи.

– Он совсем ушёл? – интересуется Вера. Ей никто не отвечает.

Вера бросает: «Чудесно!» После этого уходит в свою комнату, оставив дверь открытой, и садится за пианино. Через несколько секунд, как бы рождённые в мягком сумраке, в гостиную долетают первые такты мечтательного, навевающего забытьё Шопеновского вальса. Аввакум стоит у камина, облокотясь на мраморную доску. На ней лежит пачка сигарет. «Чудесно». – звучит в его ушах мелодичный голос Веры, переплетаясь с тактами вальса. «Сейчас увидим», – думает Аввакум и неторопливо приближает зажжённую спичку к своей сигарете. Однако он чересчур увлечён вальсом и некоторое время держит спичку, не донеся её до сигареты. Огонёк дрожит лениво, равномерно, не отклоняясь влево, хоть и находится против камина и тяга непременно должна была бы подхватить его. «Так я и предполагал», – думает Аввакум и подносит спичку к сигарете, не дожидаясь, чтобы ему огнём обожгло пальцы.

– Пожалуй, пора и мне пожелать вам спокойной ночи, – говорит он.

– Пожалуй, – соглашается Евгения.

Затем она говорит Вере, что сходит в аптеку купить какое-то лекарство, если та ещё открыта, и просит её не тревожиться и ложиться спать, она не заставит себя ждать.

– Приходите утром на чашку кофе, – кричит Вера вслед Аввакуму.

В дальнейшем события развились так:

На крыльце Евгения сказала Аввакуму, что ни в какую аптеку не собирается и что аптека была лишь предлогом для того, чтобы выйти немного освежиться.

Шёл проливной дождь.

– Знаете, – сказала она, фамильярно взяв его под руку. – мне бы очень хотелось взглянуть, как вы устроились в этой необитаемой комнате. Я долго не задержусь. Позволяете?

А когда они вошли в комнату, она первая обняла его и заставила сесть рядом с ней на койку.

– Вы не должны думать, что я такая скверная, как выгляжу, – прошептала она. – Такая развратная, как, вероятно, вам кажется… Впрочем, можете думать что вам угодно!..

После сегодняшнего дня и вчерашних событий я чувствовала себя, как те люди, о которых говорят «потеряли равновесие». Но дело не в равновесии… В конце концов, можно плутать, но все же куда-то идти, существовать. Существовать в том мире, к которому ты привыкла, с которым связана тысячами видимых и невидимых нитей. Вы можете себе представить хотя бы на миг, что нити исчезли и тебя ничто не связывает с миром, в котором ты живёшь и движешься?.. Одним словом, гы сливаешься с безразличием, превращаешься в некую форму равнодушия.. Все равно что превращаешься в ничто, которое тем не менее живёт, должно есть, пить, спать, давать уроки музыки, играть Мендельсона и Шумана ради заработка. Вы понимаете? Я не хочу быть формой равнодушия и по необходимости играть Мендельсона и Шумана, как это делают, вернее, делали слепые в пассажирских поездах… Я хочу выступать на сцене и ощущать горячее и тревожное дыхание публики. Впрочем, ну её, романтику! Я бы искала в Стравинском ответа на те вопросы, о которых нет ни слова в толковых словарях… Смейтесь надо мной, презирайте меня, но я пришла к вам за милостыней: дайте мне на грош жизни. Большего я не требую – на один только грош! Чтобы я почувствовала всей своей кровью, что ещё не превращена в ничто…

Он ощутил, как она выскальзывает из постели тихо, словно кошка, и постарался ещё более выровнять своё дыхание, чтобы и впрямь походить на спящего.

Её он не видел, но чувствовал все её движения – по тихому шороху босых ног: как она наклоняется, как шевелит руками, гибкими и жадными, словно голодные змеи. Чувствовал все её движения во тьме, густой и непроницаемой, как чёрная тушь, и потому удивился, а затем насторожился, поняв, что она остановилась у чертёжного стола. Почему у чертёжного стола? Там он оставил свою одежду, а она кинула свою на стул, стоявший на противоположной стороне комнаты, почти у самой двери. Или она не смогла сориентироваться? Это казалось невероятным, поскольку стул стоял параллельно койке, всего в двух шагах от неё, а для того, чтобы добраться до стола, нужно было пересечь всю комнату. Было совсем очевидно, что нечего и думать, будто она ошиблась.

Итак, она стояла у стола, напряжённо прислушиваясь. И вот её руки начали торопливо обшаривать одежду, будто что-то разыскивая, при этом действовала она так осторожно, будто в нескольких миллиметрах от неё находились детонаторы адской машины.

Так продолжалось недолго – секунд двадцать, может быть.

Потом она вздохнула довольно громко, позабыв о всякой осторожности. И снова, как кошка, как ленивая и сытая кошка, направилась к своему стулу, двигаясь с такой уверенностью, будто видела его во тьме. Босые ноги больше не шуршали, а ступали твёрдо, плечам и рукам больше нечего было таиться.

Первым делом она начала натягивать чулки, и для этого присела на стул. Старый, сколоченный из дощечек стул предательски скрипнул.

– Какой холод, ах, какой холод! – чуть ли не всхлипнула она.

– Ты могла бы ещё немного полежать, – сказал Аввакум.

– Ещё немного? – Она встала, вероятно, надевая платье. – Я совершенно потеряла понятие о времени. Сколько прошло – час, два или всего несколько минут? Стала искать твои часы – я видела, они у тебя со светящимся циферблатом. Но куда ты их положил? Возле костюма их нет.

– В кармане пиджака, – пробормотал Аввакум. Он старался думать лишь о том, что они вдруг стали говорить друг другу «ты». Остальное он отложил на потом: все было зарегистрировано и не могло стереться в памяти, даже если бы он этого хотел.

– Бр-р-р! – стучала она зубами. – Какой холод, какой холод! А он думал: «Сейчас десять часов. Ни в коем случае не больше».

Она подошла к нему, нагнулась и поцеловала в губы, а потом в лоб. «Почему в лоб?» В лоб обычно целуют покойника. Даже под тёплым одеялом он почувствовал озноб.

Она вышла, и Аввакум слышал, как затихают её шаги на лестнице.

«Если графу угодно танцевать…» Весело, Фигаро, нечего сказать, очень весело! Его пригласили на танец. Мерси. Граф на то и граф, чтобы говорить «мерси», улыбаться и танцевать.»Пусть пожалует, я ему сыграю»… Бывают и чудесные дни, даже в конце лета.

Вскоре после полуночи он поднялся на чердак, отодрал лист жести, которым было заколочено слуховое окно, и выбрался на крышу. Стоя на коленях, он прикинул, какая из трех труб предназначалась для отвода дыма из камина на втором этаже. Осторожно он подполз по мокрой черепице к трубе, достал из кармана халата моток верёвки, к которой был привязан его пистолет, и ловко, будто профессиональный трубочист, стал её разматывать и опускать в дымоход. Не успел он размотать и двух метров, как ощутил, что тяжесть исчезла – пистолет упёрся в какую-то поверхность.

Тогда Аввакум тем же путём вернулся на чердак и приладил жесть на прежнее место. Светя перед собой фонариком, он направился к прямоугольному корпусу первой от двери дымоходной трубы, которая находилась всего в четырех шагах от него. Не понадобилось много времени, чтобы установить, что левая грань не очень плотно прилегает к соседним и при внимательном осмотре напоминает собой своего рода кирпичную дверь высокой около полутора метров. Он сунул пальцы в едва заметную щель и потянул грань на себя. К своему неописуемому удовольствию он ощутил, как грань поддаётся и движется легко и бесшумно, несмотря на то, что весит наверняка не менее сотни килограммов. И вот она распахнулась, как обычно распахивается дверца старинного и массивного стенного шкафа.

Тайник и впрямь напоминал собой огромный, сколоченный из досок стенной шкаф в глубине, покрытой толстым слоем пыли. В нем хватало места для одного человека при условии, что он не очень высокого роста и не очень полный.

Аввакум вернулся к себе, порядком озябший и промокший под дождём, который лил, когда он был на крыше. Он тотчас же юркнул под одеяло, но постель не сохранила и частицы того чудесного тепла, которое вобрала в себя час тому назад. Она была отвратительно холодной и сырой. И, укутываясь с головой, он был готов в свою очередь пожаловаться: «Ах, какой холод, какой холод!» Но жаловаться было некому.

Незадолго до рассвета громкий, пронзительный женский вопль заставил Аввакума вскочить на ноги. Вопль донёсся с верхнею этажа – из гостиной с камином, расположенной у него над головой. Он рассёк тишину, как удар бритвой, и оборвался.

Вера вчера пригласила ею к утреннему кофе, этим необходимо было воспользоваться, и в половине восьмого, одетый для выхода, он поднялся на третий этаж и позвонил.

– А я как раз собиралась позвать вас, – с улыбкой сказала открывшая ему девушка. Глаза её казались усталыми, сонными. – Ну как, приятно провели первую ночь на новой квартире?

Уж не догадалась ли она о визите Евгении?

– Как любую «первую» ночь. – вывернулся Аввакум. – Впрочем, я давно уже не знаю разницы между «первыми» и «последними». В моем возрасте человек привыкает воспринимать ночь как время, определённое для сна, отдыха, восстановления сил.

– Очень мудро, – сказала Вера и неожиданно рассмеялась.

– Кто из вас на рассвете так громко кричал? – И, не дожидаясь её ответа, он добавил: – Маркова?

Рука Веры дрогнула; затем ложечка, которой она размешивала сахар, неподвижно застыла в чашке.

Да, её учительница Маркова. Часам к четырём она почувствовала сильнейшую головную боль и решила пройти на кухню освежить лицо холодной водой. И вот только она протянула руку, чтобы зажечь свет в гостиной, как ей показалось, что на пороге дядюшкиного кабинета стоит какой-то человек. Вглядевшись в его лицо, она узнала самого дядю. Дверь в спальню была полуоткрыта, и оттуда падал свет – вот она и узнала. В это время дядя снял своё пенсне, и тогда она закричала от ужаса и чуть было не упала в обморок – глаз у него не было. Вместо глаз – две дырки.

– Если бы мне показалось что-нибудь подобное, я бы умерла на месте! – продолжала Вера. – Разумеется, она галлюцинировала, в этом не может быть никаких сомнений, но все равно страшно!.. Я брызнула на неё водой, дала ей валерьянки, и она успокоилась, даже шутить попробовала. Но уснула всего полчаса тому назад… И попросила меня не будить её до вечера. А я думаю, не позвать ли врача…

Аввакум уверил её, что такие галлюцинации бывают и в них нет ничего особенного – нервы, депрессия, и больше ничего. И не стоит вызывать врача из-за таких пустяков. Пускай полежит в тепле, и все пройдёт. А кстати – почему в этом камине не разводится огонь? Если у них нет дров, так он может им достать – у него есть приятель, который работает в «Топливе». Все же камин без огня…