Текст книги "Квартира № 41"

Автор книги: Андрей Гребенщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

После бойни в детском саду Сергея Ремешова спасали всем подземным миром. Уральская, Машиностроителей, Уралмаш и Проспект космонавтов слали медикаменты. Вечно враждебная, высокомерная, заносчивая Площадь 1905 года в одностороннем порядке устроила перемирие и направила бригаду из трех врачей с совершенно невообразимым для метро набором хирургических инструментов и реанимационного оборудования. За жизнь Корнета боролись все… Потому что нет для вымирающего метро ничего ценнее и дороже, чем детская жизнь. Хрупкая драгоценность…

День и ночь у палаты Корнета дежурили папы и мамы спасенных детей, бабушки, дедушки, старшие братья и сестры несли почетный караул. Приходили люди с других станций, каждый приносил что мог, отдавали самое дорогое: книги, фотографии, рисунки… бумажная память об ушедшей эпохе. Почему то людям казалось правильным именно так отблагодарить своего героя… артефактами прошлого за спасенное будущее. Память за жизнь. Исчезающий тлен на трепет грядущего.

Немолодая женщина-сталкер принесла настоящий живой цветок! Простой уральский полевой цветок – он сохранил в себе аромат потерянного. Динамовцы плакали и смеялись, когда вдыхали его запах, тихонечко, кончиками пальцев касались нежных лепестков.

Корнет вышел из комы через четыре месяца. Беспамятный, потерянный человек… сиротливая душа в клетке израненного тела. «Настя, Настёна» – в бреду, спасительная амнезия – в редкие минуты просветления.

Окружающие ждали… с ужасом – до дрожи, до холодного пота – ждали одного единственного вопроса. И память вернулась к Корнету – пусть только спустя еще два месяца, но вернулась – и страшный вопрос был задан.

На кладбище – крошечный технический зал в глубине одного из перегонов – еле держащегося на ногах Сергея провожал отец Павел.

– Сереж, я не могу, извини, подожду там – в тоннеле…

Священник оставил стрелка у двух небольших гранитных плит в глубине зала. Могилка с прахом и пустой кенотаф… Тело Настёны… Настёну так и не нашли.

Только куски гранита с неровными подписями и всё… Два имени, даты… начало и конец.

Отец Павел не услышал ни криков, ни стонов… ничего. Корнет, покачиваясь, вышел. Не было в его глазах ни слез, ни отчаяния, ни… Только волосы белее снега… Через несколько дней выпали и они.

* * *

Резко скрипнула входная дверь, в проеме появилась кучерявая голова:

– Константин Михайлович, можно?

«Опер… его то чего сюда принесло», – комендант нервно поморщился и недовольно процедил:

– Борис, давай не сейчас, меня на похоронах ждут.

Невзирая на отказ, посетитель втиснулся высоким худосочным телом в кабинет:

– Константин Михалыч, а у меня как раз вопросик по усопшим. Неотлагательный.

– Неотлагательный говоришь? Подождать до окончания панихиды не может?

Борис энергично замахал руками.

– Хорошо, у тебя безотлагательные пять минут. – Комендант выразительно посмотрел на давно остановившиеся настенные часы.

– Тут такое дело, Константин Михалыч, – начал незваный гость.

Ивашов театрально нахмурился: мол, давай, шустрее, не тяни резину.

Опер сделал вид, что не заметил гримас и степенно продолжил:

– Нам ведь так и неизвестно кто напал на дозор и вырезал троих, ну и ранил Корнета…

Михалыч нахмурился еще сильней:

– Я уже говорил, не надо лезть к Сергею, пока он в себя толком не придет. Успеешь еще допросить. Охрану там удвоили, тоннели прочесали, никто теперь не сунется.

Борис никак не отреагировал на реплику и продолжил как ни в чем не бывало:

– Все считают, что нечисть какая напала, либо мутанты либо еще кто… Я осмотрел… ээээ… место происшествия… и нашел кое-что странное.

Комендант вопросительно молчал. Опер наслаждался моментом:

– Такое странное, что пришлось хирурга просить осмотреть трупы, а потом и вскрытие проводить…

Комендант молчал, уже настороженно. На станции не было патологоанатома, да и не вскрывали умерших/погибших на станции никогда. Ни к чему…

– Как я и предполагал, все раны огнестрельные.

– Что?!!

– Константин Михайлович, ну про Корнета ведь знаешь? Не лукавь, тебе докладывали, что у него огнестрел…

Ивашов откинулся в кресле и хмуро уставился на собеседника:

– Знаю, как не знать… Свои же зацепили, пистолетные пули из него достали. Повариха эта криворукая, будь она неладна! Только я запретил эту информацию распостра…

Борис бесцеремонно прервал начальника:

– Михалыч, не все так просто. Баба Галя его не зацепила, она прицельно в него стреляла.

Пауза. «Еще будешь тянуть кота за хвост, точно получишь по морде», – про себя пообещал комендант, с усилием давя лезущее наружу удивление.

– Она стреляла четыре раза, одна пуля в молоко, две в Корнета, третья тоже попала в него, но лишь оцарапала. Три из четырех – довольно много для случайного «зацепа».

Ивашов давно забыл про отведенную пятиминутку, похороны так же мало волновали в эту секунду:

– Я не понимаю, к чему ты клонишь.

– Хохол, профессор и наша повариха убиты. Убиты из огнестрельного оружия. Из одного ствола.

Комендант замер, потом озадаченно потер висок:

– На дозор напал один человек? И одолел четверых? Но с дурой Галей ничего не сходится!

– Не сходится, потому как арифметика неправильная – это один одолел троих, но и сам получил пулю.

Комендант вскочил:

– Ты что такое мелешь, ты, ты… ты понимаешь, что несешь?!

Опер чуть слышно сказал безо всякого выражения:

– Понимаю. Наш герой Сергей Ремешов расстрелял свой собственный дозор.

Часть вторая

Метро живое… его вены – перегоны и тоннели – пульсируют; оно дышит воздуховодами, станции – внутренние органы. Люди… Что для метро – люди? Лимфоциты, кровяные тельца – эритроциты, или вирусы, которые нужно извести радиоактивными антителами … Антагонисты или симбионты? Или отмирающие раковые клетки?

Человек создал метро, вырыл в каменной толще Уральского хребта норы, лазы, бесчисленные ходы. И оно принадлежало своим создателям… Пока была Функция, метро преданно служило – перевезти пассажиров из пункта А в пункт Б, доставить людской поток из одного края города в другой.

Потом исчезли пункты А и Б, город испустил дух, замерли обездвиженные железнодорожные составы, а пассажиры… Метро превратилось в бункер, саркофаг для выживших; чтобы мумифицировать остатки человеческой расы, стать последним пристанищем и склепом… или колыбелью новой… жизни?

Что может выйти из подземелья, народиться на останках вымерших предков? Что вылупится из тлена и мертвечины?

Они борются, пытаются сохранить свой вид; дать жизнь «новым потомкам» – значит проиграть. Лучше умереть, чем мутировать, переродиться в нечто иное… Несгибаемая железная воля, сколько силы и отчаяния, желания выжить! Любой ценой!

Той ценой, что стерла человечество с лица Земли. Люди бились за место под Солнцем и теперь светило скрыто многокилометровым слоем радиоактивной пыли, зависшей в выжженной атмосфере.

Имеет ли право сумасшедший, суицидальный, всеразрушающий вид разума на существование? На столько всеразрушающий, что не щадит и самоё себя…

Но Судия изгнан из этого мира и некому призвать к ответу. Люди будут судить себя сами; и сами выберут себе палача.

* * *

Поморцев не изменился в лице, лишь посерел немного больше обычного.

– Я спрашиваю, почему мне своевременно не сообщили о причинах гибели дозорных?!

В отличие от хирурга комендант своих эмоций не скрывал и багровел с каждой секундой все сильнее.

– Прошу прощения, Константин Михайлович. Виноват. Борис… опер… попросил пару дней подержать информацию, в интересах следствия.

Ивашов чуть не захлебнулся в приступе гнева. Литературных слов явно не хватало, а употребление «адекватных выражений» он самолично на станции запретил.

– Таааак… через тааак… твою-то… Усечение суточного пайка вдвое на неделю, нет, на две. На три месяца лишение сигарет и любого спиртного. Ясно?! Штрафной дозор – четыре смены. Можете идти, товарищ Поморцев. И предупреждаю, в следующий раз так легко не отделаетесь. И опера ко мне, быстро!

Когда негромко хлопнула входная дверь, комендант тяжело выдохнул потоком отборного ненорматива.

Себя пришлось успокаивать минут десять. А остыв, жалеть о горячке. Неправильно держать врача, хирурга на полпайке… чего он там нарежет с голодных глаз… Да и с дисциплинарными дозорами пора заканчивать, доигрались уже – хватит ценные кадры терять.

Как теперь отыграть обратно и лица не потерять? Да никак… Сейчас еще сыщик этот придурочный явится, а весь злобный запал иссяк на несчастном Поморцеве.

* * *

– Надо поговорить!

Священник вздрогнул, без стука к нему имел обыкновение врываться только комендант. Вид у Константина был неважнецкий – растрепанный и злой – веселой беседы однозначно не получится.

– Дела у нас, Гришка, очень и очень хреновые.

После отпевания отец Павел чувствовал себя опустошенным и разбитым. Население станции и так слишком мало, чтобы хоронить зараз по три человека. А тут еще комендант…

– Костя, а можно эту твою «радость» оставить до утра, на душе и так не…

– Не можно, – отрезал Ивашов. – Скажи спасибо, что саму церемонию отменять не стал.

«Действительно хреново» – священник закатил глаза, попросил помощи у Бога и приготовился слушать.

Рассказ коменданта, вернее пересказ тайного расследования опера, вызвал у священника довольно странную реакцию. Тот сидел отстраненно, не шевелясь и не поднимая глаз. Не задавал никаких вопросов, только глаза его сузились и ранние морщины глубоко врезались в лоб и переносицу.

– Знаешь, Костя, я боялся этого, хотя и ожидал… Я ведь был с Корнетом на кладбище – тогда. Его ломало и корежило, но он спрятал всё внутри себя. И получается, не вынес.

– Ты думаешь, он сошел с ума?

– Костик, я занимаюсь душой, а не душевными болезнями. Что я могу сказать… Внутри у него был ад – он закрыл себя от других, спрятал боль, пытался жить дальше – ты же видел. Вот только после кладбища… меня бьет дрожь при виде Сережки. Сжатая пружина, готовая выстрелить в любую секунду, оголенный нерв под страшным напряжением… Я не знаю, не хочу верить. Ты сам должен принять решение…

И еле слышным шепотом отец Павел добавил: и взять грех на душу…

Комендант не смотрел на священнослужителя – взор его был устремлен в никуда. Застывшее каменное изваяние – как тогда – в бандитском логове. Наконец «статуя» ожила и горько усмехнулась:

– Расстрелять Корнета? Да? Ты такое решение мне предлагаешь? Объявить его убийцей и… да?! Сказать динамовцам, что обожаемый Корнет – на которого молится одна половина станции, а другая – просто боготворит, слетел с катушек и отстреливает всех подряд? Знаешь, Григорий Иванович, сдается мне, что ты диагноз не тому человеку поставил.

Отец Павел и не думал обижаться. Только пожал опавшими плечами и вопросительно посмотрел на собеседника:

– Я правда не…

– Хватит! – глаза Ивашова пылали яростью. – Я лучше пристрелю пронырливого опера, чем… Меня, да и тебя за Корнета линчуют. Всей станцией. И будут правы. Но не этого боюсь, поверь мне, не этого… он и моих детишек спас. А мы все – все вместе – его детишек не уберегли, ни Виталика, ни Настю! Я его в тот дозор ставил, другие – прилегающие тоннели обследовали и в безопасности детского сада клялись, ты же от имени своего Бога садик благословлял и освящал… Каждый виноват.

Комендант закрыл глаза и тихим голосом продолжил:

– Гришка… Это же Корнет, наш Корнет. Не принадлежит нам его жизнь. Сережка – он же для всего метро… он…

Ивашов запнулся и замолк.

Два несчастных, задавленных неподъемным грузом человека беззвучно сидели в комнате, полной икон. Священные лики с грустью взирали на взывающего к ним служителя церкви и хранили тяжелое, безнадежное молчание.

* * *

Шепот, легкий, на краю слуха. Как ветерок. Шелест листвы. «Сережа, Сережа».

Нужно прорваться через забытье, голос манит… ведет за собой. «Сережа». Ухватиться за звук, удержать нить.

«Сережа».

Я иду, всплываю со дна, тянусь… пробиться через мутные толщи, разорвать невидимые оковы…

«Сережа».

Я дотянусь… вижу свет с той стороны…

Корнет открыл глаза и тут же зажмурился. Врач – в ослепительно белом халате (такого цвета не бывает в метро, белый – давно умер и похоронен под слоем грязи и пепла!) сидел рядом с кроватью. Вернее сидела. Сергей не мог рассмотреть её лица – оно скрывалось в сиянии несуществующего света. «Сережа».

Она погладила его по голове – нежно, невесомо. Как ветерок. Улыбнулась. Засмеялась. «Сережа». Летний ветерок. Тепло и спокойно.

– Я… здесь, – Сергей не узнал свой голос – слабый, надтреснутый, дрожащий.

Кивок и опять улыбка. «Я искала тебя».

Он хотел спросить, что-то важное, мучавшее, терзавшее… Но боль утонула в сиянии и стало хорошо, свободно…

«Мне нужны воспоминания».

Он кивнул, не понимая, но…

«Плохие воспоминания».

– Я… вспомню.

«Дозор. Последний дозор. Что было там?»

Из сияния во тьму. Хохол, повариха, Иван Леонидович. Мы…

«Кто напал на вас?»

Вспышка, захлебывающий автомат, грохот гильз, ударяющихся об бетон. Черно-белые кадры летят, сменяя друг друга. Черная, лишенная красного кровь. Всполохи бесцветного пламени и туман. Скользкий, одновременно вязкий. Уцепиться, вспомнить. Крики – без звука. Боль – без стона. Ярость – без…

– Не помню, не могу… – Корнет безвольно опускает голову.

Её рука – на его лбу. Покрытого испариной, холодного, разрезанного морщинами.

– Не могу.

Сияние мерцает, иногда угасая и разгораясь вновь. Соленая вода. Она плачет.

«ГЕО. Тебя ждет ГЕО. Там – приговор и судьба».

Она встает и полы её халата взлетают двумя белоснежными крылами.

«И истина».

Сияние тускнеет и заливается беспощадной темнотой.

«ГЕО».

Она ушла. Растаяла. Как ветерок.

* * *

Кузьмич задумчиво почесал окладистую бороду. Нахмурил огромный морщинистый лоб и надолго задумался.

– Сереж, у меня только одна догадка.

Корнету оставалось только вопросительно смотреть на своего гостя.

За спиной сталкера Кузьмича – по паспорту Кузьмина Евгения Васильевича – суетилась медсестра. Заметно нервничала. Не находила себе места. Ох, как ей не понравилась просьба Корнета… ему бы лежать в спокойствии, отдыхать, сил набираться, так нет же, подавай срочно Кузьмина – странного, неуемного мужичка, сующего свой огромный мясистый нос во все «метровые» закоулки. Все люди как люди, а этот старый черт всё по станциям шатается, тоннели изучает, перегоны всякие, еще говорят и на поверхность вылазит… дурень, прости Господи, седина давно в волосах, а в башке детство играет! И Сережку растревожит – увалень… Но как заступнику нашему откажешь в просьбе малой… бредит наверное… ох, дура я, дура, зачем послушалась…

– Одна догадка, – повторил сталкер. – Серега, ты, кстати местный? Ветки хорошо знаешь? Вернее знал… как было ДО?

Корнет мотнул головой:

– С области я, город вообще неважно знаю, тем более метрополитен.

Кузьмич оживился – изучение географии метро было одним из двух любимых его дел. Вторым любимым делом – был рассказ неискушенному слушателю о географии метро.

– Вот смотри – зашуршала крошечная карта, сохранившаяся с «довоенных» времен – это станции построенные ДО. И три ветки: первая, самая старая, она же наша – станции Проспект Космонавтов, Уралмаш, Машиностроителей, Уральская, Динамо, Площадь 1905 года, Геологическая, Бажовская, Чкаловская, Ботаническая. На Уктусские горы не смотри, её открыть не успели. Вторая ветка – начинается где-то на западе, какие уж там станции сохранились – мне неизвестно – «спасибо» Площади – все входы-выходы перекрыла и никого через себя не пропускает. Говорили, минимум три станции там живы-здоровы. Но сам не видел, врать не буду.

Заканчивается вторая ветка на этой самой треклятой Площади. Раньше на восток шли еще станции, однако достоверно известно, что ближайшая станция – Театральная – уничтожена, что называется под корень. Что дальше, одному Богу известно. Ну и понятно, выжившим, коль есть такие.

Третья ветка, так называемая Калиновская… Жутко интересно, что там и как, но с остальными она ветками не сообщается – и не сообщалась никогда, не успели ее с Театральной да Геологической законтачить. Были слухи, что технологические тоннели прорыты давно. Но думаю – лукавят. Из живых да достоверных – не бывал там никто.

О легендах и былях давай в следующий раз, – сталкер сделал над собой заметное усилие. – Известная обитаемая часть как раз проходит по нашей ветке. Как я сказал, и на второй, и на третьей ветке наверняка кто-то выжил, но из-за дурной Площади пятого года достоверно ничего не известно. Площадь – как кость в горле… плотно держит свою часть второй ветки и обрубает южную часть первой.

– Что значит обрубает? – не сдержался Корнет.

Кузьмич провел толстым пальцем по первой ветке – с севера на юг – и уперся в Площадь 1905 года, – вот Площадь, за ней Геологическая. Площадь её не контролирует, потому как контролировать там нечего, обитателей нет. Зато есть… нечто или некто… люди называют это Хозяином, Стражем, Хароном, Пограничником… короче, всяко кличут, с перепугу фантазия хорошо работает… Странное место, очень странное. И не пройти его просто так…

– А что за Пограничник такой? Мутант что ли?

– Может и мутант, – Кузьмич пожал плечами. – Только не видел его никто – брешут разное, но толком ничего не известно. Говорят, дань он собирает – человеческими душами. Как за что? За проход через станцию. Очень уж многим хочется на юг по ветке пробиться – ведь там супермаркеты стоят огромные, не разграбленные, ждущие своих отважных сталкеров. Есть такая присказка: дорога в Рай проходит через три круга ада – Площадь – олицетворение человеческой подлости, Геологическая – нечеловеческой жадности, и Бажовская…

Корнет закашлялся. И не мог остановиться несколько долгих минут, чем окончательно довел пожилую медсестру:

– Кузьмич! Старый ты хрен, волосня седая – а сам всё сказки рассказываешь, да языком, как помелом… Шел бы, делом наконец занялся! Нечего мне раненных ребят глупостями морочить!

Ивашов, продолжая кашлять, жестом остановил старушку. Прокашлявшись, сиплым голосом попросил:

– Баба Катя, дай нам полчаса. Пожалуйста.

И улыбнулся – устало, вымученно, моляще…

Медсестра возмущенно всплеснула руками, чертыхнулась одними губами, но перечить своему любимцу не стала. Лишь исподволь кулаком погрозила виновато усмехающемуся сталкеру.

– Кузьмич, извини, что там с Бажовской?

– Да ничего, Сережа. Мы с тобой про Хозяина говорили. Паскудное существо. Многие наши ребята – сталкеры – навсегда остались там, на Геологической. Мало кому удалось пройти дальше. А кому посчастливилось пробиться до Бажовской… того уж с нами нет.

Я тоже пытался… пройти. На Площадь нам – динамовцам, ходу нет. Да не очень-то и хотелось. Площадники живут пусть и зажиточно, но их диктаторские замашки не по мне – замучить чужака, запытать, а потом и прилюдно повесить за «шпионаж» – их любимое развлечение. Обошел я эту станцию. По поверхности.

Корнет от удивления чуть снова не захлебнулся кашлем.

Кузьмич довольно засмеялся в ответ на невысказанный вопрос:

– Сережа, не спрашивай, меня твоя нянька за эти «сказки» совсем со свету сживет. Прошел и прошел, как видишь – жив и более-менее здоров.

Баба Катя смолчала, однако, что она думает по поводу душевного здоровья Кузьмина, было понятно и без лишних слов.

– Площадь обошел, добрался до Геологической, – продолжил сталкер уже без тени улыбки. – Два часа я там торчал, у входа ничем не защищенного – ни гермозатворов тебе, ни ворот – ничего. Голая лестница… А спуститься не смог, такой страх меня обуял, аж затрясло, зазнобило. Десять потов сошло… но на ступеньку первую даже не ступил. Убежал. До самой Динамо бежал без оглядки. Автомат, рюкзак – всё побросал…

Ребята сказали, не допустил меня Хозяин… побрезговал наверное. Душа видать слишком черна, не по нраву упырю – жестковата на вкус будет. Ему больше младенцев подавай невинных, детишек он без отказу принимает, тварь подколодная… люди семьями прорывались, когда зачистки на Площади шли – ни одного ребеночка не пожалел, женщин сколько загубил… Считай мужики только и прошли, да и то не все. Не Хозяин там – Паук в логове…

Кузьмич замолчал. Зло, напряженно. Сквозь зубы процедил:

– Митька Сологуб, Серега Старый, Паша Колесо, близнецы Электроники, Верка Щекотуха, Игнат Москвич – золотые всё мужики… ну Верка, понятно, баба – но какая! Сокровище, а не баба. Боевая! Кремень! Лучше любого из нас метро знала, на такие станции забредала, что на картах и не значатся. Всех пожрал паучина… самых достойных сталкеров. Ты знаешь, какие это были ребята?! Любой спину прикроет, из беды вытащит, а если надо – и жизнь отдаст, себя не пожалеет. Светлые люди, чистые души… настоящий деликатес для каннибала.

И уже не сдерживаясь, в голос, в крик – прорычал:

– Друзья все там! Все до одного! А я здесь! Живой! Потому что трус! И душа тьмой пропитана, грехами тяжкими… Но ничего, Сережка, ничего. Я вернусь туда. Очищу душу – молитвами, добрыми делами, раскаянием – и вернусь… Мне уже не страшно… страшно жить вот так… а умирать оно легко. Когда за родных своих, товарищей боевых и верных…

Голос сталкера задрожал, надорвался.

Баба Катя вжалась в стенку. Её изумленный взгляд ни на миг не оставлял понурившего, опустившего голову Кузьмича. Хотела что-то сказать, но лишь вздохнула тяжело и безвольно осела на стул.

Корнет в задумчивости почесал переносицу, нахмурился и ровным, ничего не выражающим голосом, спросил:

– Геологическая – это и есть ГЕО?

Кузьмич, не поднимая головы, кивнул:

– Так её никто не называет, обычно Логовом кличут. Однако на входе станции сколота часть букв в названии, целыми остались только первые три. ГЕО.

* * *

Я умею видеть небо. Сквозь многокилометровый слой радиоактивной пыли, сквозь смерть и забвение. Люди изуродовали и тебя… Синевы больше нет, только серое безмолвие, немой крик и бесконечный укор. Тебя содрали с лица Земли и бросили сгорать в одиночестве – под лучами безразличного Солнца. Осиротевшее небо…

Звонкий, неосторожный стук железа о железо. Сдавленное чертыханье. Они прячутся в темноте, не включают фонарей. Спотыкаются о рельсы и шпалы, продираются чрез собственный страх. Трое. Мужчина, женщина и… ребенок. Маленькая девочка. Живые в мертвом царстве ГЕО. Незваные гости.

ОН – пылает алчностью – его влекут сокровища Ботанической; и ужасом – его страшит Хозяин. ОНА – безвольная, тусклая… ДЕВОЧКА – робкий, дрожащий свет, надежда и ожидание. Три огонька в черноте тоннеля.

Я озаряю станцию аварийным освещением. Глупые прятки закончены.

ОН кричит, захлебывается. «Хозяин, Хозяин проснулся». Если бы Хозяин умел спать…

ОН знал, что за переход придется заплатить, надеялся, что сможет проскочить, но всё равно знал… Давно разлюбленная жена и дочка, которая в тягость – вот, что ты приготовил мне в жертву? Скинуть с себя бремя нелюбви – это ты называешь платой? Ты заплатишь… я осуществлю твою мечту – дарую дорогу через ГЕО. К Бажовской.

ОНА. Она пойдет с НИМ. Это тоже плата – за безразличие. К себе и к той, что ты подарила жизнь.

Они убегают. Двое взрослых, бросающих дитя на темном полустанке. ДЕВОЧКА плачет, зовет родителей. Но у неё своя дорога, свой путь. Путь принесенных в жертву.

* * *

Снаружи послышались громкие старушечьи причитания, сдобренные довольно «перчеными» словечками, потом резкий барабанный бой в дверь: «Батюшка, открой, пусти грешницу».

Комендант и священник переглянулись, оторопев от подобно напора.

Не дожидаясь разрешения, в комнату влетела баба Катя, медсестра из госпиталя и заголосила:

– Константин Михайлович, отец Павел, что же это такое творится, Господи?! Кузьмич – хрыч полоумный, недоумок проклятый, надоумил Сереженку нашего, больного дитятку, переться куды-то! Да как же это, его ведь силой не удержишь! Сам на ногах еле стоит, а меня старую слушать не желает – «надо мне, баба Катя». Вразумите бедненького, не пущайте…

Первым в себя пришел комендант:

– Катерина Генриховна, взрослый человек, а тараторишь как дитя малое… и влетаешь как ураган, только честных людей пугаешь. Непонятно ж ничего.

В ответ медсестра только замахала руками, громко заохала «Беда, беда», схватила вконец растерявшегося священника и бесцеремонно потащила в сторону больницы.

Следом засеменил Ивашов, не знающий – гневаться ему или смеяться.

* * *

Странная тройка – вопящая одними междометья пожилая женщина, священник с безумным взглядом и смущенный комендант – пугая врачей, вломилась в госпиталь.

Корнет был найден в своей палате. «Слава Богу, не успел убёгнуть».

Когда нежданные посетители шумно вломились в палату, Сергей, придерживаясь за кровать, тяжело, неверными движениями натягивал плотную куртку.

«Вот, посмотрите на голубчика, полюбуйтесь!»

Комендант расширенными глазами уставился на Корнета, затем резко перевел взгляд на отца Павла. Священник, нервно кусая губы, тоже искоса поглядывал на Михалыча.

– Сережа, что случилось? – наконец выдавил из себя Ивашов.

Корнет вымученно улыбнулся:

– Хорошо, что вы… Так бы и ушел в самоволку… без разрешения и благословения.

Комендант и священник переглянулись. Константин Михайлович выразительно потер подбородок, в задумчивости крякнул. И через несколько секунд решительно выставил медсестру:

– Екатерина Генриховна, у нас тут мужские беседы, будь добра…

Когда возмущенные крики старушки затихли, комендант осторожно взял Корнета под локоть и усадил на кровать:

– Рассказывай, Сережа.

– Да мне особо рассказывать и нечего, Константин Михайлович. На Геологическую мне срочно надо. Вопрос жизни и смерти. Начну объяснять, за умалишенного примете, поверьте уж так, на слово…

Снова короткий, быстрый перегляд:

– Ничего, Сергей, ничего, рассказывай, не бойся.

Уже полностью одетый Корнет театрально развел руками и со смехом выпалил:

– Видение мне было или сон… как не скажи, всё в психи запишите… про ангела. Призвал он меня на Геологическую. Там судьба моя и… может быть… Настена.

Последняя фраза была произнесена чуть слышно, почти шепотом, одними губами. Но оба посетителя отчетливо её услышали.

* * *

Метро живое. Чувствую его дыхание. Биение каменного сердца. Дрожь земли. Живое.

И больное… Огромный тромб – станция Бажовская. Черная дыра, белое пятно. Оконечность, край мира…

За Бажовской ДО были другие станции. Что сейчас с ними? Отмерли отрезанные тромбом? Или жизнь везде найдет себе дорогу?

Многие сталкеры мечтают пробиться к Ботанической. Недоступные сокровища супермаркета «Дирижабль» влекут охотников-мародеров. Отчаянные – пытаются пройти по земле, безумные – через Бажовскую. И те, и другие исчезают бесследно.

Я чувствую пульсацию всего метро, всех веток, каждой станции. Даже слабые токи (конвульсии, судороги?) Чкаловской и Ботанической не могут укрыться от меня. Но Бажовская – это пропасть, без дна, без начала и конца. Она бездвижна – ни шороха, ни намека на него. Абсолютная непроницаемость. Безграничная тишь. Ни жизнь, ни смерть – ошибка в двоичной системе метро, глюк, сбой. Эта станция – отрицание, отсутствие чего-либо и всего сразу. Станция «НЕ». Пустыня. Страшное место – невозможное для живых, гиблое для мертвых. Я – твой привратник. И я боюсь тебя.

* * *

Четыре человека у гермоворот. Один в рясе, другой в медицинском халате, третий в камуфляже. Последний – в костюме радзащиты, с перекинутым через плечо Калашниковым.

Врач – Поморцев – протянул вооруженному человеку шприц:

«Возьми, Сережа… я пять кубиков тебе вколол уже. На часа три хватит… почувствуешь, что боль возвращается, вколишь оставшееся».

Корнет благодарно кивнул.

Священник перекрестил его, комендант обнял.

Надсадно взвыл сервопривод ворот, створки дернулись и, противно скрипя, разошлись. Сергей Ремешов натянул защитную маску, больше всего похожую на противогаз, прощально взмахнул рукой и шатающейся походкой двинулся вверх – по растрескавшимся, пыльным ступенькам.

Отец Павел и Константин Михайлович молча смотрели ему вслед. Ворота давно закрылись, Поморцев убежал в госпиталь, а два товарища так и стояли, глядя в никуда.

– Мы поступили подло?

– Не знаю.

– Нашли хороший предлог избавиться и…?

– Забудь, что сказал, выведал или придумал опер. Правда одна – мы потеряли нашего Корнета. А когда это случилось – полчаса назад или в том дозоре… уже неважно. Станция стала беднее на одного хорошего человека.

– Пойдем к тебе, напьемся… за него… за нас.

* * *

Поверхность. Страшно поднять глаза… Что стало с миром… Пустыня? Горы руин? Призрак мегаполиса или его труп?

Корнет покачнулся. Подъем по разрушенной лестнице вымотал его. Слабые, дрожащие ноги отказывались нести тяжелое тело. Мышцы ныли, хотелось сесть и больше никогда не вставать.

Успокоить бешено колотящее сердце, заговорить упирающиеся конечности, идти, идти! Бесполезно… Кошмарный защитный костюм душил собственной тяжестью, пригибал к земле; многотонный автомат впился в плечо и давил, давил, давил… Заныла незажившая рана, помутнело в глазах. Корнет неловко осел и помотал головой. «Нужен укол, иначе здесь и останусь».

Какое-то движение слева. Промелькнула тень и исчезла. Заскрипела бетонная крошка. Стоит одолеть последний лестничный пролет и… Что-то было там, за крайней ступенькой, что-то ждало – с нетерпением. Сергей усмехнулся. «Падальщик? Рановато. Охотящийся хищник? Останется без ужина».

Близкая опасность придала сил. Калашников заметно полегчал, затвор весело щелкнул. «Подходите, ироды, всем свинца хватит». «Ироды» не спешили. Время было на их стороне.

Прошло десять минут, потом еще пятнадцать. Голодные твари – уже не таясь – злобно урчали, пронзительно переругивались между собой («добычу они уже там делят что ли?»), кто-то один протяжно выл. Однако к лестнице хищники пока не подходили, выжидая жертву за кромкой гранитного бордюра, обрамляющего выход станции с трех сторон.

«Сколько же вас там? Четыре? Пять? Больше?». Корнет выпустил короткую, резкую очередь в небо. Маслянистый, тяжелый воздух завибрировал, пелена белесого тумана подернулась на миг и снова застыла. «Застыла, как маска смерти на лице давно остывшего покойника», промелькнула в голове Сергея странная мысль. «Я лежу в склепе и меня готовят к длительному путешествию в царство мертвых. Туман – белый саван, воздух – посмертная маска. Сейчас придет жрец и выдернет бесполезные более внутренности. Кажется, в Египте фараонам и прочим мумиям доставали мозги с кишками через ноздри… Какие затейники…». Мысли путались, глаза слезились и закрывались. Даже беспощадная боль, казалось, отступала. Автомат безжизненно спал на коленях. Безвольные руки плетьми висели вдоль плеч. «Ну где же вы, ироды, идите сюда! Сразимся наконец»… сил кричать не оставалось, только шепот, хриплый стон.

Уснуть и не просыпаться. Закрыть глаза и спать… Без боли, без рвущегося в клочья сердца…

Неожиданно оцепенение спало, оковы сна разлетелись лоскутами тумана. «Вставай, иди!». Корнет вздернул поникшей головой. «ГЕО… ждет». Опереться на Калаш, встать на одно колено, теперь на другое. Отлично. Теперь рывок. Наверх! Шаг, еще. Одна ступень, другая, шаг, снова шаг. Видна поверхность. Еще немного. Трусливо воющие изуродованные силуэты. Они боятся тебя… автоматная очередь, сладостный звон горящего металла… они отступают, жалобно скуля, пятясь… Еще металла! Огня! Жечь, жалить! АК рвется из рук – «в бой!». Пули шипят «Смерть, смерть»…