Текст книги "Квартира № 41"

Автор книги: Андрей Гребенщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

МЕТРО 201Х. СВЕРДЛОВСКИЙ ЦИКЛ

АНГЕЛ-ХРАНИТЕЛЬ

Часть первая

Не люблю Свердловск. Не люблю его мелочной и постыдной нелюбовью. Так ненавидит свою пассию отвергнутый ухажер.

Свердловск не принял меня, не принял сразу и безоговорочно. Ухмыльнулся оскалом импозантного аэропорта, поманил огнями новостроек, окутал шлейфом роскоши и столичного флера и вышвырнул. Как котенка…

Да, для меня ты – Свердловск, для других же официальный и многосложный Екатеринбург. В нашей взаимной неприязни мы можем позволить себе немного фамильярности. Несуществующее название исчезнувшего города…

Я выжженными глазницами смотрю на твои руины – навеки покинутые улицы, ощерившиеся выбитыми окнами и дверьми дома, ржавые остовы некогда блестящих и дорогих машин. Ты – мертв. И мертвецы догнивают в твоем безродном чреве.

Когда-то твое падение дарило мстительную радость. Наверное так пигмеи смотрят на поверженного гиганта, вышвырнутого на скалистый берег непокорным океаном. Ты был красив и многогранен, транспортные артерии день и ночь пульсировали тысячами автомобилей, сказочная иллюминация улиц и площадей завораживала взор, величественные церкви вызывали трепетную благодать, а россыпь высотных зданий из стекла и бетона кружила голову. Ты завораживал, влюблял в себя и предавал…

Сейчас эмоции ушли, остался только тлен, пустыня из высохших воспоминаний, обмелевшая река памяти, подернутая белесой пеленой забвения. Ненависть не смогла пережить тебя, мой высокомерный недруг. Странный город еврея Якова и немки Екатерины… ты распят между Европой и Азией, ты застыл между смертью и адом и нет в тебе больше искры жизни. И только черви копошатся в твоем хладном, светящемся радиацией трупе. Паразиты вгрызаются линиями метро в твердь скальных пород, на которых ты покоился последние три сотни лет. Они давно почувствовали приближение неизбежного и потому рыли, рыли и рыли, отчаянно пытаясь укрыться в недрах равнодушной и беспамятной земли. Может быть, у них есть шанс – паразиты живучи, хорошо умеют приспосабливаться и выживать.

А ты… ветер, дождь и снег стешут уродливый, окостеневший нарост на теле Уральских гор и никто не узнает, что они стали твоим надгробьем. Навсегда.

* * *

Ощущаю его. СИНХ. Загадочное слово, раньше я умел расшифровывать символы, умел видеть и вкладывать в них смысл. Радиоактивный дождь и время смыли глупые буквы с твоего чела. При жизни ты не был красавцем – серый безликий муравейник, населенный тысячами бойких вездесущих студентов. Сейчас ты страшен – треснувший бесцветный фасад, ощетинившийся ребрами железобетона. Гниющий труп с сотнями мертвых личинок внутри. Где-то среди них – Мишка… М-и-ш-к-а. Я попробовал имя на язык и оно зашелестело в тоннелях безудержным тревожным эхом. Где-то далеко в перегонах испуганно задрожал одинокий путник. Страх вжал его в стену, ужас разлепил губы в безмолвном «Хозяин проснулся».

М-и-ш-к-а… Это имя каленым железом выжжено в памяти. Мишка. Веселый, живой, тысячу лет знакомый и такой родной. В тот далекий день он поступил. В СИНХ. Он поступил, а я – нет. Город выбрал Мишку, СИНХ предпочел его мне и проглотил, даже не успев переварить.

Как я завидовал, все те несколько десятков минут, что оставались ДО… Я завидовал, по-черному, зло, до скрипа в зубах. Стыдясь своих чувств, вгоняя предательскую ярость в самые далекие и темные закоулки души, презирая себя за подлые мыслишки, завидовал.

А он даже не мог порадоваться своей победе, своей осуществившейся мечте. Его лучший друг позорно провалился и дальше придется идти одному. Одному – впервые с детского сада и школы, впервые за неполные двадцать лет молодой жизни. Так мы с ним и стояли у доски с результатами экзаменов. Молча, обреченно, опустошенно. Я не мог разделить его торжество, зато он по-настоящему вкусил горечь моего поражения.

Мишка был лучше, чем я. Искренней, честней, добрей. «Ты – молодец, Мишка», – я обнял его и, не прощаясь, ушел.

Мне оставалось преодолеть короткий путь от станции метро Геологическая до Уральской, перейти на вокзал и навсегда исчезнуть из пыльной памяти мегаполиса.

А Мишка остался – растерянный, раздавленный, несчастный. Он и сейчас где-то там, гниет в развалинах изувеченного института. Прах к праху.

* * *

Я не помню, как «ДО» превратилось в «СЕЙЧАС», моё сознание ожило много позже, в эру, которую назовут «ПОСЛЕ».

Для меня Апокалипсис длился не более минуты – взвыли сирены, закричали испуганные прохожие, обезумевшая, истеричная толпа подхватила мое тело и неудержимой людской волной потащила в метро. Затем мир покачнулся, небеса раскололись и, блеснув прощальной ослепительной вспышкой, погасли.

Страха не было. Я равнодушно взирал на агонию чужого города, на панику мечущихся в отчаянии людей. Крики, стоны и мольбы обреченных не трогали меня. И только небо – голубое до рези, чистое, безбрежное – отпечаталось фотографическим снимком на сетчатке. Чтобы через мгновение сгореть в сиянии ядерного зарева.

Мой мир зовется ГЕО. «ДО» название было другим – длинным и бессмысленным. Совершенно не подходящим для целого, пусть и маленького мирка.

ГЕО… темная, забытая станция, чье небо – низкий и мрачный каменный свод, покрытый паутинками бесчисленных трещин. Стены этого мира усыпаны россыпью паразитических грибков, алчущих радиоактивного излучения, а вместо земли под ногами только режущие шорохи бетона.

Здесь сыро и почти всегда царит беспросветная тьма. И лишь изредка на вязкую черноту ГЕО покушаются робкие лучи фонарей, которыми заблудшие путники прокладывают себе дорогу в один конец…

Тишина. Верная спутница темноты. Вода, вечно ищущая тайные ходы в небесной тверди моего мира, рассыпается каплями и низвергается радиоактивным дождем на бетонный пол. Но нет ни всплесков, ни упругих злых ударов отяжелевшей, беременной плутонием воды. Тьма высасывает все звуки. Лишает их цвета, выцарапывает из мутных потоков осколки жизни. ГЕО – мертвый мир и ничто не смеет нарушить его уединение. Покой тлена и гнили. Гнили, что источают сотни изодранных, исковерканных тел, валяющихся повсюду – на эскалаторах, путях, у турникетов и касс, они заполняют собой застывшие вагоны и смердят, смердят. Где-то среди них и мое тело, безвольная тряпичная кукла, изувеченная жестоким ребенком.

* * *

Автомат жадно проглотил последний патрон, чтобы через мгновение выплюнуть его раскаленным куском металла. Вдох – патрон вошел в ствол, выдох – пуля со свистом ушла в черноту тоннеля. Тишина. Автомат затаил дыхание. Стрелок застыл, время сжалось пружиной и остановилось. Тишина.

Наконец тьма подернулась нервной судорогой, от неё отделилась тень и грязной кляксой потекла к автоматчику.

Сергей отшатнулся. Время, раскручиваясь из тугой спирали и наполняя воздух грохотом секунд, сорвалось с цепи – сердце взвыло запредельным ритмом, виски наполнились звенящим металлом, зрачки сузились. Тень уже не тянулась, она парила – хищная птица, раскинувшая крыла над безвольной жертвой.

Бесполезный АК полетел на землю, рука рванулась к ножу. «Не успею». Внезапно из-за спины громыхнул выстрел, потом еще один и еще. Тень обиженно всхлипнула, заколебалась, затем стремительно втянулась в породившую её темноту. Бой был окончен.

Сергей мешком осел на рельс, так и не дотянувшись до ножа. Грудь жгло, боль острыми когтями рвала мышцы, скальпелем вскрывая вены, вгоняя в нервные окончания раскаленные иглы. Хотелось кричать, но сил хватило только на приглушенный, хриплый стон. Дышать становилось тяжелее с каждым вздохом.

С трудом оглянувшись через плечо он увидел бабу Галю, Галину Александровну, тучную, некрасивую женщину неопределенного возраста – она сжимала Стечкин, пистолет тихонечко подрагивал в её сильных, бочкообразных руках. Склочная, скандальная, истеричная баба Галя – Сергей никогда не любил её, а бывало и ссорился с заносчивой и не очень умелой поварихой, по совместительству – медсестрой, швеей и уборщицей (на станции всегда не хватало рабочих рук, особенно женских). Галина Александровна слыла удивительной «мастерицей», за что бы она ни бралась, всё шло кувырком и оканчивалось скандалом и вселенской руганью. Она и в этот раз попала в дозор за весьма серьезную провинность – потравила в столовой пятнадцать человек. Руководство посчитало безопасней держать её вдали от пищевых запасов, медикаментов, да и в целом от большого скопления людей. Ей даже автомат, положенный в дозоре, не выдали, ограничившись стареньким Стечкиным.

И вот теперь, баба Галя, сидя в луже собственной крови, извергающейся страшными потоками из разорванного живота, спасает Сергею жизнь.

Рука женщины опустилась, пистолет с грохотом отскочил от земли и исчез за шпалами. Галина Александровна стеклянными, опустошенными смертью глазами смотрела на Сергея. Она улыбалась – застывшим оскалом толстых потрескавшихся губ. Улыбка получилась недоброй, даже сейчас в ней читался мстительный, язвительный упрек: «вот видишь, поганец, а ты меня недолюбливал».

Сергей осмотрелся. Чуть поодаль лежал Иван Леонидович – преподаватель множества наук и искусств. Когда-то «ДО» он был обычным университетским преподом, наверняка популярным и любимым своими студентами. Здесь, на станции, он стал светочем и чуть ли не единственным источником академических знаний. Его почитали, уважали и, конечно, любили. За добрый нрав, острый, живой ум, за необыкновенную мудрость. И если бабу Галю завтра забудут все, кроме Сергея, обязанного ей жизнью, то Иван Леонидович – огромная потеря для каждого.

Стрелок судорожно вздохнул и болезненно поежился. Озноб мелкой дрожью сотрясал тело, из рваной раны на груди вязко стекала кровь. Подмога уже близко, с платформы отчетливо слышались встревоженные голоса и топот множества ног – ему не дадут умереть.

У самой границы света и тени лежал дагестанец Рустам, по чьей-то странной прихоти прозванный Хохлом. Сергею не было жаль мрачного и агрессивного горца, достававшего всех своей неуемной задиристостью и дурным, неуживчивым характером. «Туда ему и дорога». Мысль была постыдной, но с самим собой Сергей предпочитал честность.

На станции жило довольно много кавказцев – начиная с воинственных чеченов и заканчивая улыбчивыми пройдохами армянами. Первые всегда составляли костяк самых опасных передовых дозоров, мало кто мог сравниться с чеченцами в искусстве войны и выживания. Армяне славились дипломатичностью и вместе с азербайджанцами, известными торговцами, отвечали за «внешние сношения» с другими станциями. Представители других народностей нашли себя в кулинарии и «виноделии» (на станции, понятно, никто виноградников не разводил, но хорошая бражка или самогон всегда были в цене). Грузины развлекали народ красивыми песнями, дагестанцы зажигательными танцами – комендант, умный, дальновидный мужик, всегда зорко следил за тем, чтобы на вверенной ему «Динамо» не воцарились уныние, тоска и прочие пораженческие настроения. Также он не терпел национализма, любое проявление которого неизменно каралось дисциплинарным дозором, гауптвахтой, в самых тяжелых случаях – изгнанием.

Рустам был очередным и самым реальным кандидатом на высылку со станции. Две драки с русскими и беларусами, учиненные горячим джигитом в течение последнего месяца – склоняли обычно весьма спокойного и миролюбивого коменданта к суровому решению – «еще одна выходка и вылетишь отсюда пулей».

«Михалычу не придется марать руки», – подумал Сергей, отводя взгляд от трупа Рустама. Сознание постепенно затуманивалось, мир тускнел и таял.

Наконец чьи-то сильные руки подхватили обмякшее тело стрелка и последнее, что он услышал было: «Корнет живой, Слава Аллаху, бинты, быстро».

* * *

Сергею никогда не нравилось прозвище «Корнет». Оно не шло ему, чужеродное и странное слово. Чувствовалось в нем залихватская, позерская вычурность. Тихому и скромному человеку не предназначено подобное имя.

Однако «Корнет» с легкой Настиной руки мгновенно привязалось к нему. Многие даже звали его «Когнетом», по-доброму передразнивая детскую картавость Настёны.

Трехлетняя Анастасия и её не по возрасту серьезный пятилетний брат Виталик от своей прежней жизни «ДО» сохранили только растрепанную, потертую во всех местах книжку-раскраску про гусаров. Книжка без сомнения принадлежала брату, однако сестренка настолько упоенно и страстно изучала каждую картинку, каждую страничку драгоценной раскраски, которой так и не успел коснуться ни цветной карандаш, ни кисточка с каплей акварели, что скоро на станции вся малышня болела неуместными для этих мест драгунами, уланами, поручиками и корнетами, и ни одна игра не обходилась без героических гусаров.

«Я люблю Вас, мой когнет», по-взрослому выговаривала она Сергею, когда он возвращался из особенно тяжелого и длительного дозора.

Никто не знал, откуда на станции взялись смешная конопатая Настена и молчаливый собранный Виталий, а сами о себе они рассказать ничего не могли. Возможно, их родители погибли сразу – во время ракетных ударов, но, скорее всего, они сгинули в те жуткие недели хаоса, что творился на Динамо после закрытия гермозатворов. Сергей склонялся ко второй версии, беспомощные малыши не пережили бы сами, без взрослых, «первый постапокалипсический период», когда немногие выжившие устроили безжалостную резню за крошки хлеба и капли воды. Голодные, умирающие, загнанные люди страшны в безумии и отчаянии. Дикая пляска первородных инстинктов стоила многим жизни.

На станции не любили вспоминать три первые недели «ПОСЛЕ», на эту тему было наложено всеобщее и вполне добровольное табу – стыд вызывает у человека дискомфорт, мешает ему спать, в тяжелых случаях – есть и пить. Услужливый организм, заботящийся о здоровом сне и правильном питании, подсказывает единственный вариант – полное, тотальное забвение.

Сергей не был исключением, то время представлялось ему калейдоскопом мелькающих в стробоскопе аварийного освещения теней. Человеческих теней, пропитанных мраком, кровью, ужасом…

Не помнил он и того, как сблизился с сиротами. Ему казалось, они были всегда – крохотная озорная Настя и нескладный, вытянувшийся не по годам Виталик… Зато первое Настино «папа Сережа» забыть не удастся никогда.

* * *

Константин Михайлович Ивашов подпер руками голову и молча уставился в угол кабинета. Этой позы он не менял уже минут двадцать. Комендант безуспешно пытался освободить голову от гнетущих, безрадостных мыслей. Хотелось пустоты и покоя. Тщетно – произошедшее давило, угнетало и ничего уже нельзя было исправить. Иван Леонидович – учитель, единственный на всё Динамо преподаватель ВУЗа, умнейший мужик, кладезь всевозможных знаний и умений, да и просто добрый человек, всеобщий любимец, мудрый наставник для детей и их родителей – мертв. Какая нелепая и ненужная смерть! Что теперь делать со школой, которую Леонидыч витиевато называл «университетом естественных и изящных наук»? Кто сможет заменить станции энциклопедиста, знавшего обо всем и умевшего найти ответ на любой вопрос. Он не был «ботаническим» теоретиком, благодаря его помощи техники смогли наладить и запустить ветряки и водяные мельницы-генераторы, он усовершенствовал воздушные и жидкостные фильтры, приспособил под новые реальности канализацию и водопровод. Его знания нужны были везде и всюду, станция жила им и его изобретениями. И какое счастье, что он учил – учил всех и всему, раздавал известное ему щедро, широкою рукой. Техники Динамо – его воспитанники, были нарасхват по всей доступной ветке метро, они буквально спасли три станции, вытащили из каменного века их обитателей; новые гуманитарии, выросшие под руководством Ивана Леонидовича, учили «школьников» с Уральской, Машиностроителей, Уралмаша и Проспекта Космонавтов литературе, математике, русскому языку, истории и прочим дисциплинам, которые могли спасти умирающую цивилизацию от полной деградации, сохранить накопленные предками сокровища и дать человеку шанс – если и не спастись, то хотя бы уйти достойно.

Не стало такого человека… что будет с его «студентиками», дошколятами, «гимназистами». Он готовил «аспирантов», знал, что когда-нибудь ему понадобится смена, но не успел, столько всего не успел…

Комендант болезненно поморщился и сделал глоток давно остывшего, пахнущего болотиной чая. Это он виноват, он придумал идиотскую общую воинскую повинность, он заставлял всех «динамовцев» по очереди нести дозор. С чего он взял, что это дисциплинирует всех на станции, будет держать обитателей в тонусе, создавать видимость нужности и важности каждого «гражданина»?! Смерть Ивана Леонидовича – вот, что сейчас придаст мощный заряд «бодрости» и «тонуса»!

Идиот!!! Да, он предлагал Ивану освобождение от повинности, но тот не мог принять бесчестное предложение в принципе, такой был человек. Да, он ставил самых ценных «кадров» в безопасные, часто декоративные дозоры – охранять тупиковые и намного раз проверенные тоннели. И вот из такого игрушечного дозора ему приносят изувеченное тело ученого и… коменданту захотелось взвыть раненным волком – еле дышащего Корнета, двадцатитрехлетнего героя станции, на которого молится каждая мать, живущая на Динамо, кумира всех детей, живого примера для каждого взрослого воина. Еле живого примера, поправил себя комендант.

Константин Михайлович не любил самобичевания и склонности к мазохистской рефлексии никогда не проявлял. Однако сложившаяся ситуация приводила его в немую ярость, которая клокотала внутри огромным вулканом и готова была взорваться в любую секунду. «Я – идиот», повторил комендант в очередной раз и потянулся к припрятанной в недрах стола маленькой, но очень нужной в эту секунду фляге.

В дверь осторожно постучали. Комендант перевел взгляд с фляжки на дверь, потом обратно, подумал секунду, тяжело вздохнул и, возвращая драгоценный сосуд на его законное место, обреченно выдохнул: «Заходи».

В дверях стоял Поморцев, врач. Комендант уважал как медицинскую профессию военного хирурга, так и самого Дмитрия Анатольевича. Специалисты – хорошие, умные, умелые – делали честь любой станции, особенного специалисты такого профиля. Но вот чего Константин Михайлович искренне не мог терпеть, так это выражения лица доктора. Оно, как обычно, не выражало ничего – через секунду он мог с отсутствующим видом выдавить из себя, что вся станция поражена неизлечимой лихорадкой, либо, не меня физиономии, доложить, что из мертвых воскресли Нельсон Мандела, Индира Ганди и Святая Тереза, готовые в любой миг вернуть мир во всем мире, заодно передав землю крестьянам, как обещал другой почивший деятель.

– Ну, говори! – главу станции раздражали театральные паузы и он готов был наброситься на не вовремя замешкавшегося хирурга с кулаками.

– Рана Корнета… извиняюсь, дозорного Сергея Ремешова жизни не угрожает. Он, конечно, потерял много крови, но через пару-тройку недель мы его поставим на ноги.

Комендант все-таки бросился на врача, но не с кулаками – обняв опешившего посетителя, затряс его в радостном возбуждении, – молодцы, эскулапы, молодцы! Ставь своим двойной паек, заслужили в коем-то веке.

* * *

Священник отец Павел знал Ивашова уже давно, задолго «ДО». Когда-то они вместе работали, чиновничали в соседних министерских отделах, однако потом их пути разошлись. Костя ушел в коммерсанты, а отец Павел, в те годы еще вполне мирской Григорий Иванович Теплов, подался в лоно церкви.

Костя всегда поражал Гришу умением сплотить вокруг себя людей, единомышленников, коллег, да кого угодно. Ведь не было в Ивашове ни особой харизмы, ни каких-либо ярко выраженных лидерских качеств. Скорее наоборот – честолюбие, власть, тщеславие абсолютно не шли домашнему и спокойному Константину Михайловичу. Его всегда тянуло к любимой жене и детям, которых он обожал и с которыми проводил любую свободную минуту.

«Как ему удается?», – отец Павел в очередной раз задал себе риторический вопрос и в очередной раз неопределенно пожал плечами. «Из тебя бы вышел отличный священник… правда и с комендантскими обязанностями ты неплохо справляешься», церковник улыбнулся собственным мыслям и тут же укорил себя за невольную, пусть и светлую зависть.

Ему нравились порядки, установленные новым комендантом. Не будучи воцерковным человеком, Константин руководствовался вполне библейскими канонами. На станции строго каралось воровство, многочисленные поначалу конфликты – будь то этнические, религиозные или бытовые, гасились властью на корню, единственный случай педерастии закончился немедленной высылкой «участников» на поверхность.

На станции работала пока еще куцая «библиотека», регулярно пополняемая сталкерами и торговцами, выпускались юмористическая страничка и информационный бюллетень, самодеятельный театр со взрослой и детской труппами каждую неделю устраивал представления. В планах значились спортивные состязания и кружки умельцев. Детский сад и «школа» действовали уже целый год.

Отец Павел вздохнул и неопределенно покивал головой. Костя очень многое сделал для станции и обязан сделать еще больше. Сколько сил, крови и нервов стоило ему, простому священнику, чтобы заставить опытного менеджера и управленца, но при этом жутко домашнего человека взять власть в свои руки. Константин не любил власть, она его тяготила, обременяла и, как он считал, портила жизнь.

Костя сопротивлялся долго, упираться он тоже был мастер. Он не нуждался в станции, в её обитателях, врагах и друзьях. Впервые за долгие годы Костя получил возможность находиться с семьей круглые сутки, заниматься детьми, жить наконец для себя и своих любимых. Его не тяготил творившийся вокруг хаос, Костя знал, как защитить семью, знал, как выжить, и самое главное – знал, как при этом остаться человеком и создать себе «ареал обитания» – тихий и уютный.

То, чего Ивашов хотел для себя и родных, отец Павел желал всем динамовцам. Цивилизация, корчась в судорогах, умерла и погубила своих детей, однако выжившим – той крошечной горстке людей («счастливчики» – горько усмехнулся про себя священник), что продолжала нести в себе гаснущий, трепещущий из последних сил огонек жизни – нужна была новая цель, передышка перед стартом и рывок! «Мы поднимемся из руин, мы будем жить и властвовать на Земле!» – глаза Павла сузились, дыхание утяжелилось, – «слишком много грехов пришлось взять на душу, чтобы сейчас остановиться и сдаться».

Нахлынули воспоминания, постоянно бередящие, скребущие сердце. Перед глазами встали пять уродливых, перекошенных от ужаса лиц – кожаные маски смерти, застывшие на лысых черепах. Как он ненавидел эту пятерку – до дрожи в руках, до скрипа в сжатых зубах. Ненавидел всеми фибрами души, ненавидел так, как не может себе позволить воцерковный человек – яростно, отчаянно, зло… Память, жестокая, услужливая память, поколебавшись мгновение, через секунду явила картину, которую не забыть и не стереть – никогда – вот два автомата Калашникова, рыча и плюясь пулями, сделали мир чище. Как резко, четко и слаженно застрекотала пара калашей, зазвенел взбешенный металл, противно захлюпали превращающиеся в кровавые ошметки тела. Жизнь – никчемная, мерзкая, склизкая, давно уже покинула скорчившиеся на полу силуэты, но яркие вспышки выстрелов еще минуту нервными всполохами озаряли стрелявших – мстительные, хищные, каменные профили священника и будущего коменданта навечно впечатались в мрачные своды тоннеля.

Он убивал – впервые в жизни и, дай Бог в последний раз – и чувствовал непередаваемую легкость и сладость – Возмездие! Выжигал каленым железом человеческую гниль, очищал огнем смрадные темные души. И никогда не жалел о содеянном. В те страшные минуты он чувствовал присутствие Бога, Бог направлял его автомат, Бог жал на спусковой крючок, Бог творил праведный суд руками своего священника.

И все же иногда – в редкие минуты уединения – червь сомнения одолевал отца Павла. Жалости к убитым, горечи или раскаяния во греховном деянии он не испытывал ни секунды. Однако радость, маниакальная, отчаянная эйфория, что переполнила в тот миг сердце чудовищной, злой дозой адреналина, вскипятила кровь и разогнала её потоками лавы по пульсирующим в такт смерти артериям, чтобы взорвать, сотрясти тело и мятежный дух священнослужителя в неистовой судороге, в религиозном экстазе СОПРИЧАСТНОСТИ – это пугало! А он ведь не был фанатиком, никогда и ни в чем.

Григорий – раздавленный, перемолотый жерновами тупого, слепого, дьявольского несчастного случая – пришел в церковь не случайно. У него оставалось всего два пути – самоубийство либо очищающее забытье. И Бог даровал его разуму, рвущемуся в оковах безумия, покой, в клочья разорвал вязкую, смрадную пелену помешательства, лучами теплого и ласкового света любви разогнал тьму, сотканную из боли и ужаса. Свобода от страданий, свобода от извращенной, греховной тяге к смерти, свобода от гнета раненного, молящего о саморазрушительном забвении сознания – вот, что такое Бог. По крайней мере, для мирянина Григория он был именно таковым.

Он истово верил в Бога, благодарность за спасение собственной души отец Павел испытывал ежесекундно, каждая молитва, каждая мысль устремленная к Богу пропитывались искренней, глубокой признательностью… «Спасибо, Боже»… Однако вера не была слепой, а поклонение тупым и безудержным. Служение Богу – чему священник посвятил и жизнь, и самого себя без остатка – являлось актом продуманным – «нельзя служить Богу с завязанными глазами, вере нужен ум – острый и тонкий». Слепота – она для фанатиков, разум – инструмент верного служителя.

Во время расстрела тварей, тупых ублюдков, никчемных низменных существ – он, без всякого сомнения верный и преданный слуга Бога, позволил эмоциям взять верх, стать над разумом, захлестнуть его, впасть в религиозный экстаз. Mea culpa. Прости, меня…

Хмырь, Соленый, Упырь, Хряпа, Контуженный. Так их звали. Пятерка нелюдей – уголовники, скоты, гопники – отличная компания. Бритоголовые уроды. Опасные, озлобленные, агрессивные, без всяческих признаков интеллекта в «зеркале души». Хотя какая душа может быть у таких… черный зловонный сгусток, напитанный наркотиками, дешевым алкоголем и бесконечной, жгучей злобой – вот что вместо души, вместо сердца же – пустота и пропасть… Он презирал их, ненавидел – люто, изо всех сил.

Память, явив мерзкую пятерку, погрузилась еще дальше в прошлое. «Как его звали?», – священник нахмурил лоб. Все называли его просто Завхозом – настоящее имя бесславного технического работника станции Динамо кануло в лету. Единственный из выживших кто знал, где находится станционное хранилище. Тонны консервов, витаминов, медикаментов, куча оружия, костюмов хим– и радзащиты, фильтры для воздуха и воды, аварийные генераторы и цистерны с соляркой – всё, что запасли предусмотрительные предки на случай ядерной войны присвоил себе один человек. Метростроевцы планировали превращение станций в бункеры – с гермозатворами, системами жизнеобеспечения и фильтрации всего и вся – наши отцы и деды накрепко усвоили принцип para bellum, но чего они не могли предусмотреть, так это подлости самих спасаемых сограждан. Один перепуганный Завхоз мог обречь всю станцию на страшную смерть. Запершись в хранилище, он пересидел смутное время – те самые три недели, и вышел только когда обезумевшие динамовцы окончательно обессилили от голода, обезвоживания и кровавой борьбы за выживание. Сытый, здоровый, увешанный оружием, он мнил себя хозяином нового мира. Подлость прекрасно уживалась в этом «человеке» с жаждой власти. Динамовцы получили свою краюху хлеба и глоток воды – за это требовалось только подчинение – абсолютное, беспрекословное, рабское. Начинающий диктатор выбрал себе и приближенных холуев – «опричников», полицаев, обеспечивающих власть силой. Недалекий, но чрезмерно честолюбивый Завхоз окончил собственную никчемную жизнь в ту же минуту, как раздал пятерым головорезам боевое оружие. Собаке собачья смерть.

Теперь станция принадлежала отморозкам.

«Хмырь, Соленый, Упырь, Хряпа, Контуженный», – повторил про себя священник ненавистные клички. Он должен считать их детьми божьими… Да только бог у них другой – сыны греха и порока, воплощение всего низменного, гнусного, что только может вместить в себя человеческий разум. Даже не человеческий – извращенный, звериный – агрессивный, дикий, не знающий добродетели, не ведающий ни людских законов, ни высших. «Крысы! Крысы…»

* * *

Хмырь, поблескивая выбритым до синевы черепом, не спеша прохаживался мимо неровного строя перепуганных, загнанных голодом и отчаянием людей. Притихшие женщины, насупившиеся, прячущие глаза мужчины, растерянные, онемевшие дети, придавленные страхом родителей. Голод, раболепие, стыд… Он толстыми ноздрями втягивал запах униженной, безропотной толпы. Пьянящий аромат, сладкий дурман. Хмырь улыбнулся широким щербатым ртом, тонкие губы его, покрытые сеточкой маленьких неаккуратных трещинок, подернулись от непривычного движения мышц. Он редко позволял себе улыбку. Громкий, надрывный, почти каркающий хохот – да, каменное, ничего не выражающее безразличие – еще чаще, но не улыбку. Улыбки – для слабаков и истеричных баб. Настоящий мужик – агрессия, натиск и лишь затем упоение победой. И в эту минуту ему хотелось хохотать, упиваться чужим ужасом, алкать их страдания. Терпение, Хмырь, терпение, сегодня тоннели еще затрясутся от твоего торжествующего крика и он, могучий и сильный, заглушит мышиный писк жертвы. Она, жертва, захлебнется воем и кровавым безумием. Когда её зрачки расширятся до предела, утопив белки с красными прожилками в неистовой пелене кошмара, он зарычит, забьется вместе с ней в агонии – сладостный танец смерти, дикая пляска инстинктов, два тела – миг наслаждения, бешеный рев, сотрясающий своды и… стеклянная муть затухающих глаз.

Но это позже, сейчас же – невольная, незваная улыбка – секунда и мышцы губ растягиваются в привычной ухмылке. Глаза превращаются в щелки, в каменные бойницы, кровь с гулом приливает в разгоряченный предвосхищением воспаленный мозг. Вот она! Жертва!

Хмырь с силой выдернул из толпы молодую женщину. Когда-то красивая – следы прежнего лоска явственно проглядываются даже через копну грязных, спутанных волос, мешковатая рвань вместо одежды не может скрыть точеного, ухоженного тела. Но ему нет дела до её угасшей красоты – глаза, только глаза! В них непокорность, своеволие, гордыня… забитая, но не сломленная. Как он обожал таких сучек… богатенькая, ты была богатенькая, ездила на дорогих машинах, не вылизала с фешенебельных курортов, просаживала огромные суммы в гламурных магазинах, ресторанах, клубах… пришло время платить! Теперь ты тварь подзаборная, а я – царь и Бог! Бог подземного царства, ВЛАДЫКА! Хряпа выпьет твою блядскую похоть, высушит до последней капли, я же… я займусь гордыней, переломлю ей хребет, позвонок за позвонком извлеку на свет твою волю – ты думаешь она стальная, несгибаемая? Как ты ошибаешься, слепая себялюбивая сука. Я помогу тебе прозреть и увидеть, что вместо стали – хворост, хрупкий, ломкий, жалкий. И с первым хрустом ты всё поймешь… и я возрадуюсь твоему просветлению. Но за истину придется заплатить жизнью – пусть и бесполезной, напрасной, тщетной… ты будешь призывать смерть, рыдать, вопить, взывать к ней, молить о её приходе… и она придет, не сомневайся, не сразу, не спеша, она приедет. И настанет очередь Упыря, он займется твоим посмертием, он мастер загробных игр, с ним даже после смерти не познаешь покоя… больной ублюдок, но очень увлеченный любимым делом…