Текст книги "Ниже ада"

Автор книги: Андрей Гребенщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Никаких развлечений в ванной не нашлось, а нехитрый марш – два шага вперед, разворот и еще два шага – вогнал в тоску через три минуты. Тогда Мальгин начал читать про себя стихи, а когда их запас иссяк, перешел к песням, коих, благодаря деду, знал великое множество. Конечно, вслух горланить он их не стал, обошедшись чуть слышным мычанием в такт безмолвной музыке. Ваня пел все подряд – от гимна давно исчезнувшего государства до балансирующих на грани приличия частушек. Случайно в репертуар вклинилась провокационная в текущих обстоятельствах колыбельная, однако она навевала добрые детские воспоминания, игнорировать которые не хотелось:

 
Сладко мой птенчик живет:
Нет ни тревог, ни забот.
Вдоволь игрушек, сластей,
Вдоволь веселых затей.
Все-то добыть поспешишь,
Только б не плакал малыш!
Пусть бы так было все дни,
Спи, моя радость, усни!
Усни! Усни!
 

«Дедушка, как же мне тебя не хватает… Казалось, я выкарабкался, смог жить один, без тебя, не чувствуя бесконечной боли в сердце. Думал, заполнил пустоту каждодневными заботами, работой, бытом… Ты знаешь, что здорово помогло? Я влюбился – влюбился очень сильно. Только о ней и мечтал круглыми сутками, хотел во всем признаться, чтобы быть вместе. Даже предложение мечтал сделать, но не успел… Она погибла, убита злобным человеком из страшного, загадочного места… Я отомстил, застрелил этого… но только ничего не изменилось, твой внук опять один. И ему очень плохо. Судьба отбирает все, что дорого… Разве это справедливо? Разве я заслужил такое? Дедушка, почему?»

 
Спи, моя радость, усни!
(ивадзару)
В доме погасли огни
(мидзару)
Птички затихли в саду
(кикадзару)
 

Иван не сразу понял, что сквозь колыбельную пробивался чей-то голос. Тихий и далекий шепот, почти шелест:

 
В доме все стихло давно
(кикадзару)
В погребе, в кухне темно
(мидзару)
Дверь ни одна не скрипит
(кикадзару)
Мышка за печкою спит
(ивадзару)
Слышится шум за стеной,
(кикадзару)
Что нам за дело, родной,
Глазки скорее сомкни,
Приди, моя радость, приди.
Приди, приди!
 

Кто-то звал его: «Приди!» Молил: «Приди!» Плакал: «Приди!» Смеялся: «Приди!» Кричал в отчаянии: «Приди!»

И невозможно устоять – быстрей, быстрей, на зов, идти, бежать! Ослепительный солнечный луч бьет по глазам. Плевать! Нельзя остановиться или отступить – к свету, к свету!

 
Умри, моя радость, умри!
Умри, умри!
 

Торжествующий вой сменился воплем разочарования, когда страшный удар сбил дозорного с ног и повалил на землю. Кто-то зажимал ему глаза, скрывая призывающий свет. «Мне нужно туда!»

– Идиот, успокойся! Хватит, Иван!

Ярость – лютая, беспощадная. «Уничтожить препятствие! Разбить оковы!»

Раздался одиночный выстрел, и наваждение тут же исчезло, а голова взорвалась от неописуемой, сводящей с ума боли. Сознание дозорного померкло и провалилось в бездну.

* * *

– Ванька, очнись! Да очнись же ты! Ванька!

Кто-то тормошил его без остановки, зачем-то возвращая в мучительное сознание, сотканное из ужаса и нечеловеческой муки.

– Не надо…

– Ну, слава богу, Иван! Только не отключайся, держись!

Острая злая боль пронизала череп насквозь и впилась в глаза миллионом раскаленных иголок. И вместо крика отчаяния – только тихий стон:

– Помоги…

– Не открывай их… Сейчас сделаю компресс.

Где-то рядом послышалось журчание воды, а через секунду на лицо Мальгина легла мокрая тряпка. Боль немного притупилась.

– Воды у нас в обрез. Компрессов больше не будет… Когда сознание окончательно проясниться, я дам тебе обезболивающее, но пока терпи.

– В кого ты стрелял? – трясущимся от слабости голосом спросил Иван.

– К нам на огонек сирена залетела.

– Какая… Какая сирена?

– Ну, гарпия… Хотя в мифах именно сирены заманивали простачков… Очень странно получилось: всегда считалось, что у людей на их «чары» иммунитет, потому твари обычно довольствуются всякой мелочью. Но ты, видать, особо восприимчивым стал. Плохо это… и очень опасно.

– Она говорила со мной…

– Эти курицы тупее чкаловского «свиномяса», мозг – с горошинку. Просто они эмпаты… ну, ретрансляторы эмоций, мыслей, переживаний. Считай, что ты пообщался сам с собой, с собственным подсознанием. Понравилось?

Дозорный промолчал.

– А на деле сирены – обыкновенные трупоеды. Кстати, про курицу я не шутил, похоже, это их потомки так мутировали: ни острых клыков, ни длинных когтей, ни развитой мускулатуры. В открытом бою такому задохлику делать нечего, вот и приноровились они жертв своих топить, с высоты сбрасывать, в западни заманивать… Между прочим, пока я птичку не пристрелил, ты усиленно рвался сигануть с балкона, навстречу солнышку.

– Спасибо, Кость…

– Когда твои обожженные глаза спасем, тогда и будешь благодарить. А пока выпей таблеток и отдыхай. Двинемся на закате, хватит на сегодня солнечных ванн!

* * *

– Село солнце?

– Глаза не открывай, я тебе капли закапал. Жжет?

– Немного.

– Это хорошо.

– А что с солнцем?

– Садится. Скоро выступаем.

– Мне снился Безликий Патруль… Я не знаю, что это такое, но он мне снился.

– Хочешь, расскажу про него?

– Конечно.

– Эмпаты – а это не только курицы, есть существа и посерьезней, и значительно опасней, – не всегда убивают своих жертв. Высшие эмпаты подчиняют хищников, заставляют охранять себя. Судьба такого защитника незавидна – безвольная кукла, живущая до полного истощения организма. Хозяева не заботятся об их отдыхе и пропитании, сохраняя жизнь до тех пор, пока организм жертвы функционирует. Как только отказывают мышцы – бесполезный охранник сжирается…

Еще до Первой войны случилась такая история: отряд из четырех сталкеров попался в сети на редкость могучего гада. Пропавших людей вовремя заметили и поспешили им на выручку, но только пленившему их монстру хватило сил и на подмогу… в общем, «охранников» стало семь. Эмпата пытались выследить и отстрелить, однако этот вид мутантов очень редко показывается на свет, да никто толком и не знает, как он выглядит. Что самое поганое, весь свой «улов» чудовище водило рядом с «Дирижаблем», и как солнце окажется в зените, так отряд выходил на марш – словно дразня и приманивая новых жертв. Кое-кто из родственников срывался, и Патруль множился… Когда от истощения умер первый сталкер, пойманных насчитывалось уже десять человек. За все время отбить удалось всего одного несчастного, который попал в заранее расставленную на пути следования Патруля ловушку. Да только все равно без толку: эмпат выжег ему мозг вместе с личностью, и вместо человека осталось шагающее растение с автоматом. Из соображений гуманности мой отец приказал расстрелять всех «пленных». Именно за это решение к прозвищу «Большевик» он получил приставку «кровавый»… А на Чкаловской теперь висит картина местного художника под названием, как ты понимаешь, «Безликий Патруль». Напоминание об опасностях, таящихся на поверхности.

– А с эмпатом что стало?

– Никто не знает. Но говорят, в полдень иногда можно увидеть без вести пропавших сталкеров, марширующих вдоль «Дирижабля»….

* * *

– Ну, теперь открывай глаза, – приказал Живчик через час. – Только осторожненько… вот так. Что-нибудь видишь?

– Очень мутно все, будто в пятнах, – сокрушенно покачал головой Иван.

– Радоваться надо, Иван Александрович. А еще ждать. Похоже, видеть будешь, если за курицами прекратишь гоняться.

Костя подошел к другу и вновь нацепил ему под противогаз плотную повязку.

– Но зачем, ночь ведь на дворе?

Федотов укоризненно вздохнул:

– Ванечка, дорогой, чего ты все спорить пытаешься? Твоей калечной сетчатке достаточно посмотреть на любую вспышку – огня или выстрела, чтобы отправиться в продолжительный или даже пожизненный нокаут. Будут еще вопросы, предложения, возражения?

* * *

Усеченная Луна искоса смотрела на двух безумцев, ищущих свою судьбу в гибельном Поясе Щорса. Слепец и поводырь. Изгнанники, бредущие во тьме.

Иван больше не чувствовал страха, не видел его… В пустоте бояться нечего. Есть только движение, в котором цель и смысл, оправдание и стремление. Так легче и проще, потому что иначе – безжалостные тиски памяти и горечь утраты.

Когда-то дед пел ему о Князе Тишины. Странном, но очень милосердном существе, идущем вослед своим слугам. Однако стоило кому-либо «впасть в безмолвие или уставиться на лик Луны», как «добрейший» господин растаптывал несчастного. Раньше песня казалась нелепицей, сегодня же все встало на свои места. За ним, Иваном Александровичем Мальгиным, шел свой, персональный Князь Тишины. И не дай бог, на миг замешкаться, забыться – пощады не будет… Есть только движение, и мосты за спиной сгорают, один за другим… Но почему следующий за ним без устали бормочет бессмысленные «мидзару, кикадзару, ивадзару»?..

По непонятной прихоти Фортуны зверье, завидев людей, разбегалось и пряталось. Никто не покушался на друзей, не вставал на их пути к запретной территории. Значит, не зря говорится: «Легка дорога в ад».

Живчик судорожно перебирал в уме известные данные о Поясе и не находил ничего ценного. «Щорса» всегда описывалась одними прилагательными – ужасающая, смертельная, губительная и так далее. Не было ни подробных рассказов выживших, ни толковых домыслов «сопричастных». Белое пятно на карте, а скорее даже – черная дыра. Нормальный человек сюда не сунется. Нормальный человек развернется и пойдет домой, в любимую палатку и теплую постель. Это ведь только когда возвращаться некуда, можно позволить себе быть отважным и безрассудным. Хотя даже бездомному совсем не хочется умирать…

Впереди показались предупредительные столбы по обочинам дороги. Наспех прибитые таблички гласили: «Опасная зона! Проход запрещен!» Буднично и просто. Весь Екатеринбург можно утыкать подобными надписями, да и само Метро тоже. Человек нынче жертва, всего лишь маленькое звено в чьей-то пищевой цепочке. Нет ему покоя ни на земле, ни на небе, и даже недра отвергают его…

– Почему мы остановились? – забеспокоился Иван.

Живчик ничего не ответил, лишь боязливо поежился. Про себя же сын убежденного атеиста и коммуниста прошептал: «Прошу, не оставь нас в этот час…»

Глава 10
СНОВА В ИГРЕ

Предупредительные надписи остались далеко за спиной – команда из двух безрассудных человек вступила на запретную территорию.

Поначалу все казалось обычным и привычным – насколько обычной и привычной может быть для подземного жителя поверхность. Ночь жила по своим извечным законам – вокруг шла битва за выживание: сильные поедали слабых, хитрые убивали глупых, осторожные питались падалью, а безумные… безумным судьба дарила возможность стать и охотником, и жертвой.

Живчик ощущал себя именно таким безумцем, бросающим вызов всем и каждому. Бескомпромиссным идиотом в логове неизведанного и оттого – страшного врага. Жаль, шансы на выживание обратны шальной храбрости и сумасшествию. Да и нет никакой храбрости, одна лишь безнадега – зато действительно сводящая с ума.

Сохранившаяся табличка на полусгнившем деревянном бараке гласила: «Ул. 8 Марта, 173/1». Живчик в очередной раз искренне подивился странной фантазии предков, именовавших улицы датами в календаре. Да что там улицы, даже центральная площадь города была некогда названа в честь дремучего года, всю значимость которого помнят разве что глубокие старики. 1905… Пропасть «глубиной» почти в сто тридцать лет, целая эпоха, уместившая в себя падение трех империй… Два раза родина встала с колен, но теперь вставать стало некому и нечему, и через пару поколений даже название великой страны навсегда забудется, выветрится из памяти потомков.

«Не о том думаешь», – зло прервал сам себя Федотов. Расслабляться не стоило: улица с утратившим значение наименованием была необычной: красивые высотные дома теснились с убогими двухэтажными «деревяшками», чей возраст наверняка приближался к пресловутому пятому году двадцатого столетия. В Ботаническом микрорайоне, являвшемся по меркам исчезнувшей цивилизации очень молодым, Косте такого нелепого смешения архитектур видеть не приходилось… «Где странности – жди беды» – железное сталкерское правило. В памятниках деревянного зодчества вполне могли обитать ильтыши – жутко неприятные создания, по странной прихоти природы являвшиеся не только «мясолюбами», но и «короедами».

Неизвестность, ожидавшая друзей в Поясе Щорса, страшила значительно сильнее знакомых и неплохо изученных мутантов, однако и тем было вполне под силу прервать недолгое путешествие… А он, Живчик, отвечал теперь не только за себя, как это бывало почти во всех вылазках, но и за незрячего (временно, как надеялись оба), беспомощного на поверхности Ваньку.

В уме немедленно всплыла жизнерадостная упрямица Света, за которую он также нес ответственность, только вот «не донес»… Погибла девчонка. А ведь это он, Костя, ее на погибель привел. Не останавливал, подначивал, будоражил девчачье воображение… Его вина. И самое ужасное – ничего, абсолютно ничего исправить уже нельзя… Значит, и груз на сердце – до конца жизни.

«Хватит! Если сейчас не сосредоточиться – конец жизни наступит очень быстро», – отругал себя Константин. Потом крепче сжал автомат и ускорил шаг, не забывая крутить головой и осматривать окрестности.

Постепенно шум истребительной и жестокой войны за каждый кусок мяса стихал, зверье куда-то исчезало, а мрачная местность становилась все пустыннее. Угрожающая и гнетущая тишина обволакивала, насмешливо заглядывая в лицо и потешаясь упрямой решимости идущих.

«Смелее», – шептал обессилевший, замерший в чахлой листве придорожных деревьев ветер.

«Не оглядывайся», – скрипела рама раскрытого настежь окна.

«Вперед!» – подбадривали журчащие радиоактивной жижей водостоки.

«Не останавливайся», – шелестел мусор под ногами.

Когда до улицы Щорса оставалось не более пятидесяти метров, тьма сгустилась перед людьми, превратившись в тугой, неподатливый кисель. Живчик уперся в непроглядный черный туман и, как ни старался, не мог сделать ни шагу. Странный, невозможный барьер пугал и сбивал с толку.

Как нелепо и глупо, решившись на отчаянный поход, застрять в самом начале! И тут…

– Жди здесь, – внезапно сильным и уверенным голосом приказал незрячий Иван.

Легко прошел сквозь темную пелену и исчез во мгле. Костя пытался что-то кричать другу, бежать следом – все напрасно. Туман пропустил лишь дозорного.

Обескураженный Живчик задумчиво вышагивал вдоль невидимой преграды, иногда останавливаясь, чтобы вслушаться и всмотреться в непроницаемую враждебную черноту Пояса. Тщетно.

Поведение Ивана поставило Федотова в тупик. Куда он отправился? Откуда знал, что сможет пройти? Почему вообще решился идти в полном одиночестве? Еще вчера слова «Ванька», «решительность» и «храбрость» представляли из себя полнейшие противоположности, а сегодня… Мальгин сильно изменился после подземелья. Конечно, смерть любимой его крепко перекорежила, а потом еще и изгнание с родной станции… Но было еще нечто, чего Живчик уловить не мог, и оттого чувствовал себя особенно неуютно.

Когда Костя совсем было, отчаялся вновь увидеть товарища, отсутствовавшего уже более часа, Иван появился из ниоткуда, буквально прорезав плоть разделительного барьера. Он шел неверной походкой, слегка раскачиваясь из стороны в сторону, словно пьяный. Живчик бросился к нему и вдруг застыл на месте – Ваня хоть и двигался неуверенно, спотыкаясь и запинаясь на ровном месте, однако крупные препятствия обходил загодя.

– Ты что, снял повязку?! Совсем рехнулся? Ослепнешь ведь!

Мальгин рассеянно повернул голову в сторону кричащего товарища и очень медленно, с трудом подбирая слова, произнес:

– Мы уходим… Здесь не пройти…

Противогаз на его лице по-прежнему бугрился плотной, обернутой на несколько раз тряпкой. Он же не видел! Не видел?..

* * *

Очень тяжелый и плотный воздух. Упирается, сопротивляется идущему, встает непроходимой стеной, однако ему не выдержать человеческого напора, ничего не противопоставить стремлению того, кто ищет…

Шаг – упрямый, стремительный, еще один и еще, и вот уже завеса взрывается миллионом осколков и превращается в черный пепел, вихрем поднимающийся к небу. Иван не видел его, лишь извечная ночь шелестела крылами. Больше ничто не нарушало кладбищенскую тишь этого места – здесь царил покой, недоступный живым, не было движения и звука, не рождались слова и не умирал в муках их потаенный смысл.

– Он достиг! – раздался ликующий, полный победного торжества вопль в голове дозорного. И тут же чужие голоса, болезненно нарушая сакральную тишину, обрушились со всех сторон:

– Ему не место здесь… Уходи!

– Он прошел, значит, достоин.

– Он слаб, беспомощен и слеп!

– Мидзару. Слепота – это дар. Судьба ведет его.

– Уста человека пусты.

– Ивадзару. Чтобы услышать, нужно перестать говорить.

– Он глух, таким не под силу постичь предначертания.

– Кикадзару. Не слышать лживого предначертания – суть мудрости.

Внезапно многоголосица смолкла, оставив лишь одного говорящего:

– Хозяйка, ты нарушила границу. Тебе не рады здесь. Уходи и забирай своего человека.

Весомо, однозначно, словно приговор. В каждом слове скрытая мощь и неколебимая уверенность.

Однако в ответ спокойное:

– Мастер Вит, я пришла с миром и не хочу больше вражды. Этот мальчик должен пройти. Не препятствуй нам – я прошу.

– Мне нет дела до твоих просьб. Уходите.

Теперь Иван видел: вокруг него – тени, смутные и нечеткие. У них нет лиц и черт, всего лишь размытые, расплывчатые людские силуэты. Мальгин слышал биение давно остановившихся сердец и механически повторял чужие, не принадлежащие ему слова, порождавшие мертвенный трепет:

– Я должен узреть Зеркало… я должен узреть Зеркало…

Однако его монотонный речитатив грубо прервали:

– Ты глуп. В твоих глазах – взгляд врага. В твои уши шепчет враг. В твоих устах – речи врага.

– Я должен…

– Иван Мальгин! В память о человеке, который значил гораздо больше своего никчемного потомка, я отпущу тебя живым. Это подарок. Воспользуйся им, пока не стало поздно.

Странный разговор был окончен. Иван в полном одиночестве стоял посреди пустыря, окруженного остовами невысоких, полуразрушенных домов. Темная улица, которой никогда не коснется ни луч солнца, ни свет его бледной сестры. Лишь тени да искаженные отблески далекого сияния призрачных звезд.

Резкий окрик развеял зыбкую магию иллюзорного мира:

– Ты что, снял повязку?!

– Здесь не пройти, – чужим голосом, пугая самого себя, прохрипел Иван.

* * *

Генрих Станиславович улыбался. Искренне, широко, совершенно не скрываясь от окружающих. Те, в свою очередь, давно забыв, что генерал способен чему-то радоваться, жутко удивлялись, не замечая очевидных, в общем-то, причин для небывалого веселья.

Вытянутые, смурные лица подчиненных, обычно навевавшие смертельную тоску или вызывавшие подозрения, сегодня смешили старика, заставляя уголки рта раздвигаться до совсем уж неприличной улыбки в тридцать два зуба.

Нет, заговорщиков пока схватить не удалось. Выскочку Маркуса нейтрализовать и вздернуть тоже не вышло. Произошло кое-что получше. С захваченной спецназом Ботанической ему доставили обезболивающее! Мигрень отступила, и в голове теперь снова было тихо и ясно, как в поле после грозы.

Вольф прошелся торжествующим взглядом по скучным физиономиям штабных офицеров. Есть, есть среди них иудушки. Есть те, кто уже продался залетному эмиссару, кто поверил в стоящую за ним могучую силу, кто готов продать старика Вольфа с потрохами. Да вот только успеют ли?

«Да какие из них вояки, их мать! – почти без злобы выругался про себя седой генерал. – Горстка перепуганных, оплывших пенсионеров. Тусклые, тупенькие глазки, заплывшие от беспробудного пьянства, помятые, небрежно выбритые рожи с застывшим выражением покорного равнодушия… Им же ничего не надо! Оставь старперов в покое, и они спокойно допьются до столь желанных чертиков. Пятнадцать лет вынужденного одиночества в толпе себе подобных не пощадили практически никого… Некогда блестящие офицеры – будущее российской армии, ее честь и опора – все как один пребывают в скотском состоянии… И вот часть из них уже сговорилась с Красновым… Со щенком Маркусом… Может, и все… Но до поры до времени молчат… За что продались? За водку? За жратву? За обещания свободы? Нет, скорей уж за водку!»

Но этот заговор, это ничего. Ничего. Самое главное, в нагрудном кармане лежало настоящее, бесценное сокровище – полная, без одной таблетки, упаковка обезболивающего, а извечная мигрень, наконец, отступила. Конечно, проклятая сука никуда не делась, лишь притаилась в ожидании, когда действие лекарства ослабеет, и путь к болевым центрам вновь будет открыт. Ничего… когда есть надежда, десяток невзрачных кругляшей, дарующих забытье, верное средство в вакуумной упаковке, даже неизлечимая болезнь становится всего лишь пугалом, надоедливой страшилкой, от которой легко отмахнуться.

Чистый, незамутненный разум снова остр и резок, как в молодости. Ничто не мешает, не отвлекает, мысли принадлежат тебе одному, а сознание не разбивается на крошечные осколки, молящие о пощаде и вечном сне. Какая забытая, непередаваемая легкость и в уме, и теле! Будто и не было никогда его черного междулетья, его кошмара, казавшегося бесконечным.

«Лихие годы минули, и я снова жив! Снова жив!»

Генрих Станиславович окинул внимательным взглядом большую совещательную комнату. Почти двадцать человек напряженно ждали. Одни ловили каждый его жест и движение губ, вторые безучастно изучали несуществующие узоры на стене… Одни были ему еще верны, другие уже молились втихую на Маркуса…

Годы в заточении переломили хребет и тем, и другим. И верные ему люди, и тайные его враги – никто тут не стоит и выеденного яйца. Все превратились в жвачных животных. Один Вольф ощущает себя тем, кем чувствовал раньше. Волком.

…Когда стало понятно, что выхода на поверхность больше нет и самим на свободу не пробиться, все отреагировали по-разному. У разочарования и уныния великое множество форм: массовые суициды сменялись дикими оргиями, оргии переходили в многодневные молебны, а те неизменно заканчивались новыми самоубийствами и кровавыми погромами. Цикл безумия повторился бесчисленное множество раз, прежде чем пришло спасение, однако дожили до него далеко не все. Первыми рехнулись ушедшие в себя «тихони» и погрязшие в буйстве холерики, не нашедшие приложения кипучей энергии в замкнутом мире. Затем сдались творческие и ученые, не вынесшие бессмысленного существования. Следом наступила очередь энтузиастов-трудоголиков, упертых практиков и прожженных циников, лишившихся всякой основы и мотива для продолжения борьбы за выживание. Последними не выдержали философствующие индивиды и прочая привычная к пограничным состояниям разума братия.

Сегодня за столом сидели исключительно военные и чинуши высоких рангов. Вот кто продемонстрировал удивительную выживаемость и приспосабливаемость к любым условиям. Неистребимые, словно тараканы! Потрепанные, израненные душой и пропитым телом, но сохраняющие видимость жизни…

«Вас сгубило спасение. Пока не было смысла и цели, вы казались готовыми к движению. Но вот, наконец пришла пора действовать, а под чудом уцелевшим фасадом оказалась только труха да трупная гниль, и нет там никакой жизни – одна мерзко воняющая разложением и упадком видимость».

И вот в этом-то болоте и завелись предатели… Стоило появиться кому-то более энергичному, более молодому, как они решили проводить Акеллу в последний путь… Ждут… Выжидают… Отравят? Придушат?

Нет. Надо нанести удар первым. Пусть наугад. Пусть в невиновных. Неважно.

Главное – показать сейчас, у кого власть. У кого в руках кнут. Тогда сомневающиеся, непримкнувшие поостерегутся принимать скоропалительные решения. А предатели – затаятся, а то и передумают.

Значит, наугад? В голове Вольфа свистнул воображаемый хлыст, раскручиваясь…

– Алексей Леонидович, – старик вкрадчивым голосом обратился к ближайшему «советнику». – Скажи, дорогой, а что у нас там, на фронтах делается?

Захваченный врасплох полковник часто-часто заморгал, нахмурил и без того изрезанный глубокими морщинами лоб и потешно застыл с полуоткрытым ртом:

– Эээ, товарищ генерал, ну, эээ…

– Ты чего блеешь, идиотина?! – взревел вмиг впавший в амок старик. – Ты кадровый офицер, а мямлишь, как малолетняя проститутка! Если погоны жмут, да лишними звездами давят, – только намекни!.. Семеновых!

– Я, товарищ генерал. – Из-за стола мгновенно вскочил побледневший майор.

– Дырка от… сам знаешь, от чего. – Вольф злобно передразнил попавшего под горячую руку офицера. – Ты как выглядишь, офицер?! Едальник толком не побрит, мундир забыл об утюге. Ну-ка, покажи обувку. Давай, давай, пошевеливай костылями! Энергичней, я сказал. Ты, тварь мохноногая, почему ботинки не чистишь? В рядовые захотел? Ностальгия замучила? Так это мы быстро организуем! Правда, товарищ Крестьянинов?

– Так точно, товарищ генерал!

– Что точно?

Капитан Крестьянинов отчаянно завращал перепуганными глазами, судорожно отыскивая нужный ответ. Однако пауза непростительно затянулась.

– Кто нацепил тормозу капитанские погоны? – рявкнул грозный старик.

Потрясенная совещательная комната хранила тяжелое молчание.

– Та-ак. Все трое – немедленно сдать оружие дежурному офицеру. После чего самостоятельно следовать на гауптвахту и ожидать вынесения решения по дальнейшему прохождению воинской службы. Выполнять!

Несчастная тройка поспешно, не оглядываясь и не пытаясь спорить, покинула роковой кабинет.

– Продолжим, защитнички отечества? Повторяю вопрос: что у нас происходит на фронтах? Прошу вас, подполковник Филимонов.

– Товарищ генерал, обе прилегающие к нам станции метрополитена взяты под контроль. Очаги сопротивления подавлены, вражеские лидеры либо содержатся под арестом, либо уничтожены.

– Хорошо, Павел Николаевич, очень хорошо… А каким же образом осуществляется этот самый контроль?

Подполковник на мгновение замялся, но тут же взял себя в руки:

– На Ботанической находятся две группы нашего спецназа, на Чкаловской – представитель штаба.

Вольф задумчиво потер подбородок:

– На первой станции – несколько десятков наших человек, на второй – всего один? Интересно, интересно. А почему Бункер не прикрыт? Нас с вами кто охранять будет?!

– Так ведь товарищ Краснов…

– Посадский волколак тебе товарищ, а не Краснов! – вскипел генерал.

– Есть отряд лейтенанта Никитиной, – мягко напомнил ему Валентин Пантелеевич – иссушенный, согнутый неподъемным грузом годов дед.

Вольф глянул на него и смягчился. Точно, есть ведь Никитина со своими бой-бабами. Так себе охрана, конечно, против красновских головорезов может не потянуть, но все-таки… Все-таки… Ладно, допустим.

– И кто же контролирует захваченные станции? – двинулся дальше Вольф.

– Начстанции Ботанической определен Артур Шарифович Хайруллин, он же является исполняющим обязанности начальника Чкаловской, – быстро выпалил Филимонов.

– Оп-па, как забавно! А кто определил представителя туземной станции на столь высокий и ответственный пост? И не разорвется ли жопа товарища Хайруллина от сидения сразу на двух удаленных друг от друга стульях?

– М… М… Маркус, товарищ генерал…

– Маркус?! Маркус?! А кто дал Маркусу полномочия назначать комендантов? С каких пор, а?! Вы что же это, гады?! Субординацию нарушать?! И что мне с этим вашим Шарфиком Артурычем делать?

– Да убирать его пора бы, – лениво протянул лысоватый мужичок неопределенного возраста, остававшийся до сих пор безучастным. – Мавр свое дело сделал…

– Ростислав Григорьевич, – перебил его Валентин Пантелеевич. – Ты и при «жизни» тонкостью маневра не отличался, а нынче совсем головой сдал. Генрих! – Теперь дед, не замечая недовольного фырканья лысого, обращался к генералу. – Ты уже проорался, или еще не весь пар на своих чурбанах выпустил? Предлагаю поговорить по делу, а разоблачением культа личности одного зарвавшегося солдафона займемся чуть позже.

«Зарвавшийся солдафон» на миг успокоился. Может, показался ему заговор? Может, в самом деле – паранойя?

– Ну, если культ оставим на потом, то я согласен. Вещай, Валентин Пантелеич!

– Татарина с гнусным голосом сами трогать не будем. Нам одной обозленной Ботанической – за глаза, на всех спецназа не напасешься. Пусть чкалы пока радуются: напрягу я своих дипломатиков, верительные грамоты, красочные церемонии и прочие протокольные прыжки с ужимками обеспечим в лучшем виде. Власть должна быть признанной и легитимной. Параллельно же нужно осторожно поработать с недовольными, которых Артур от «царской» кормушки отодвинул.

– Таких – пруд пруди, – согласно кивнул генерал.

Валентин Пантелеевич, недовольный тем, что его перебили, сморщился, как вяленый помидор, и проворчал:

– Таких по определению полно везде и всегда. Кормушка не безразмерная, а вот голодных рож вокруг – превеликое множество. Итак, обиженных негласно приласкаем, вооружим и, конечно, научим, куда это оружие направить.

– Готовим мятеж обделенных?

– Молодец, Ростислав, в твоем мозгу еще остались не пораженные денатуратом крошечные участочки серого вещества… Честолюбивый сын татарского народа должен сгинуть в пламени «карманной» революции.

– А наш спецназ огнем и мечом восстановит пошатнувшийся «конституционный» режим?

– Господи, Генрих! – устало прошипел старик. – Проговаривая вслух очевидные вещи, ты не выглядишь умнее. Последнему служаке ясно, что бунт подавим, зачинщиков казним, сопричастных накажем, а на престол в качестве вечного «временщика» посадим дуралея Ростика.

– А что, исполняющий обязанности царя – неплохой карьерный рост! – заливисто захохотал Ростислав Григорьевич. – Мне нравится. Одного понять не могу: не слишком ли много чести для вонючей заштатной станции? Столько возни и ради чего?

Дед что-то недовольно высказывал недалекому «Ростику», но генерал уже не слушал. Пантелеич на его стороне! Это даже не полдела – больше! Пантелеич – авторитет, и если он ворчит, но Вольфа поддерживает, остальные призадумаются, за кого играть…

Итак! Белые фигуры сильно прорежены, их офицеры расколоты на два лагеря, лояльные – поражены безумием и слабостью, а пешки дезориентированы. Но король скинул с себя пелену боли и немощи.

Теперь нужно два хода. Первым – очистить свои ряды. Перевешать предателей, взять все бразды в свои руки. А потом… Потом заново всмотреться в далекий неприятельский берег.

Пятнадцать лет вынужденного мира окончены. После того как военная машина будет прочищена и смазана, офицеры докажут свою верность, бойцы пройдут тренировки, а старые союзники и новые вассалы будут призваны под знамена, неоконченная древняя война будет продолжена.

Война до победного конца. Война на уничтожение.

Генрих Станиславович улыбался.

* * *

Странное путешествие Ивана через непроходимую границу Пояса Щорса никак не шло из головы младшего Федотова. Что это было? Как дозорный смог преодолеть барьер, недоступный ему, Живчику? Что увидел по ту сторону? Костя выспрашивал друга, но в ответ получал лишь неопределенное подергивание плечами и упрямое молчание. В лучшем случае: «Я ничего не помню».