355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Андрей Битов » Лес. Повесть » Текст книги (страница 4)
Лес. Повесть
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 04:40

Текст книги "Лес. Повесть"


Автор книги: Андрей Битов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Тут Монахов отвлекся хотя бы настолько, чтобы вспомнить, где он. Он поднял глаза на Ленечку удостовериться в своем открытии. Так Ленечки за это время не стало. И Наташи не было. Зябликов спал. И как раз в этот момент, позевывая и подчеркнуто скучая, поднялась со своего места тетушка и шла к себе, с личною рюмкой в руке, не сказав «спокойной ночи», обидевшись, наверно. Наверно, эти тетушкины звуки и пробудили Монахова от воспоминаний – так сколько же он вспоминал? Секунду или час? Если час, куда они вдвоем на так долго делись?.. – подумал он без задней мысли.

Дверь за тетушкой притворилась – Монахов вернулся к своей истории… Нет, это что же за фокусы! – возмущался он. Да как же я смел не видеть, как страшно она жила! Нищая, бедная девочка! Вот что значит влюбленные – слепы… Слепы-то они слепы, да как ловко. К себе и слепы. Видят, что только захотят. Что только захотят, то и видят. Так что же, я и тогда не любил?..

Шумно и бойко входила Наталья, а за ней, как слепец, с запрокинутым застывшим лицом, неся в нем плещущие свет и боль, словно боясь расплескать, медленно шел Ленечка. Она прошла прямо к Монахову, потрепала его по голове.

– Монахов, милый, я тебя бросила, прости. Ты скучал?

Монахов смотрел неприветливо.

– Ты не сердись, Монахов… Должна же я была ему сказать, – добавила она вполголоса.

– Что сказать?

Ленечка тем временем прошел, как стеклянный, словно бы тоненько позвякивая, мимо них и дальше, пока не уперся – там и остановился, у окна.

– Что я тебя люблю, что хочу остаться сейчас с тобой…

– Ты же говорила, что уже сказала?.. – шепотом просвистел Монахов.

– Да нет, – поморщилась Наталья, – вот сейчас сказала.

– А зачем же ты мне тогда сказала? – не понимал Монахов.

– Хотела посмотреть, что ты скажешь.

– И что я сказал?

– Да ничего ты не сказал, не бойся.

– Так, может, ты и сейчас не сказала, а только говоришь?..

– Тьфу, Монахов. Сказала. Тоска, Монахов… Сердца у тебя нет.

– А у тебя есть – такие вещи ему говорить?

– Как же я могла не сказать? – искренне удивилась Наталья. – Я хочу быть вместе с тобой…

Монахов пожевал этот ответ.

– Так ты что же ему сказала? – наконец сформулировал он. – Только, что ты меня любишь. и хочешь остаться со мной? Или что ты уже… как ты говоришь… «была вместе со мной»?

– Господи! – вспылила Наталья. – Какая разница! Будто неясно? Я что, девочка? Была, не была… Сказала, что люблю, и баста.

– Ну тогда-то что… Тогда ничего, – усмехнувшись, сказал Монахов. – Обойдется.

– Ты о чем? – не поняла Наталья.

– Сознанием обойдется. Не такие вещи обходились… – Он опять усмехнулся. «А я ведь играю… – подумал он. – Я ведь роль играю. И до чего же плохая написана для меня роль!»

– Ну, ты даешь, Монахов!..

Я пойду?.. – неслышно сказал Ленечка, наконец сообразив, что уперся во что-то, и повернувшись от окна. Он не слышал, что они говорили.

Наталья не услышала его.

Я даю… Ты – даешь! Человеку в лоб такое залепить! – громко шептал Монахов.

– Ничего. Это не так страшно. Страшно, пока не скажут. Вот ты же мне не сказал еще, что не любишь меня… И страшнее, чем сейчас, мне никогда не будет… – Монахов и сейчас не сказал. Наталья вздохнула. – А даже скажешь – не поверю. Сам сказал, что обойдется. Стихи напишет…

– Я пойду? – сказал Ленечка звонче.

– Стихи?.. – встрепенулся Монахов.

– Ты еще здесь? – удивилась Наталья.

Ленечка покорно шагнул к дверям.

– Постойте, – сказал решительный Монахов. – Там ведь еще осталось… – Он прошел к столу, разлил в бокалы и галантно раздал их действующим лицам. Ленечка вцепился в рюмку, как в соломину. Наталья отвернулась. – И вы мне обещали еще стихи переписать… – сказал Монахов, чокаясь с Ленечкой.

– Я сейчас… Я… – Он глянул на Наталью с испугом и надеждой, – …мигом. Я быстро перепишу. – Он поспешил, пока Наталья молчала, в угол, на шкуру, и там пристроился с книжечкой.

– Сволочь ты, Монахов, – спокойно шепнула Наталья и пошла в свой угол, на матрац.

Монахов тоже уселся на шкуру и теперь оглядывал сцену с тоскливым удовлетворением: Зябликов по-прежнему мертвецки спал, Наталья лежала лицом к стенке (интересно, открыты у нее глаза или закрыты?..), Ленечка, согнувшись в три погибели, близоруко и быстро писал в книжечку на колене… «Так по-детски…»– вздохнул Монахов, схватывая его позу.

Он утомленно прикрыл глаза (все-таки на случай – Наталья обернется)… «Ты и не знала, что в саду – обрыв…» Надо же! сразу запомнил. Значит, что-то есть. Вернее, может быть. Спросить бы Зябликова, что он думает, он ведь не высказался… Вот Наталья говорит, что он писатель замечательный. Подумать только, издается во всем мире… В Париже… Монахов легко представил себе Париж, в котором не бывал, и с трудом – Зябликова, который спал напротив. А вдруг Ленечка – великий поэт? Смешно. Быть не может. Что я в этом понимаю? А вдруг?.. Тогда кто я? Дантес, Мартынов? Бред какой-то… Странные люди. Не думал, что у Натальи – такая среда. Причем в Ташкенте. Другие люди. Богема, мать…

До сих пор еще есть разные люди – вот чего я не ожидал… И как все похожи! Одинаково у всех. И у разных одинаково, не только у одинаковых. И через двадцать лет одинаково, а может, и через миллион – какой-нибудь членистоногий наш мутант будет сортировать те же ракушки… Хоть и нет. (Ленечка все царапал на своем колене.) Он – не я, да ведь и двадцать лет – разница!.. Он представил вдруг, что у них с Асей мог быть вот такой сын. Ужас! Нет-нет, это он зря: Ленечка уже другой, не такой, как он… Разве я знал сотую долю столько, сколько он уже понимает в своих стихах?.. Однако странно: в стихах зряч, здесь слеп. Неприменимость забавна… Я был такой же. Разве я стихов не писал? Но, Господи, лучше не вспоминать – что это были за стихи! Может, все-таки у него талант?.. Мне-то какое дело!.. – рассердился Монахов. Ну талант, – так я, что, должен истории бояться? Авось в школе меня проходить не станут. Допустим, мне выпала такая же роль, как Дантесу, так разве меня царь ему подстроил? или враждебное талантам общество? Смешно. Пожалуй, это очень как раз непочтительно относиться к талантам не как к людям, а как к достояниям, как к шутам гороховым; уступать им своих дам, не стреляться с ними, считать, что это божья роса, а не они вам плюнули в рожу… М-да, нет, я темный инженер, слепое орудие в руках судьбы. Так честнее. Я хочу спать с Натальей, ради этого огород городил, жену и родителей перешагнул, и она хочет того же. Не достаточно ли? И если я ради него откажусь, разве не сыграю ровно ту же роль в отношении его, если не хуже? Наталья ведь в обиде на меня, как с ним-то обойдется? Хороший мальчик, я полюбил его. Хотя кого я люблю?.. И я был хороший мальчик. Так что же, тот мужик, увидев мою как бы святую пустоту, должен был перекреститься и бежать? Он и так поступил по справедливости, по-братски… Ужас! А вот еще ужас, если Ася тогда… Может, он вернулся, а она как-нибудь открутилась и ничего у нее с ним не было? Не дотянешься, не допросишься, не узнаешь ровно никогда. А если все-таки не было, кто же я тогда, что так все теперь понимаю! Морг, как говорит Наталья. А даже, если было, все равно – морг, раз уж узнаю, и знаю то, чего сердце не должно знать умом своим, а не мозгом (моргом) вшивым. Что же делать с Ленечкой? Зачем я ввязался, болван! Ишь расчувствовался, сердечность несуществующую почуял. Сколько раз еще мне обманываться, что я есть, когда меня нет? Впрочем, с каких это пор меня нет? А – с давних. Боже, что же это за пытка – без любви! Все обманываешься, все надеешься, а – дудки! По губам помажет – и все. Мимо. С сердцем, видите ли, чувствуют, а без сердца– нет. А то, что нет сердца, это ли не чувство! Да это ад прижизненный, да еще и за неведомый грех. А с сердцем – греши, да радуйся. Кому хуже, неизвестно. А может, у меня огромное, доброе, щедрое сердце? А я и этого не знаю, есть оно у меня или нет. Бьется там что-то, трепыхает, а что это? Вот и спрашивается, если я любил Асю сильнее всего в жизни, то любил ли я ее вообще? Я ведь ничего не помню– огромный темный мешок. Казалось, с миновавшим счастьем, а сунул туда наугад руку– такую дрянь вытащил, что больше и не суну, и вспоминать не буду. Так правильнее будет, сердечней… Ничего не помню. Лица ее не помню. Любви ее не помню. И ведь действительно – не помню. Казалось, смерть моя – расстаться с ней, а разрыва – не помню, ни боли, ни трагедии– ничего. Просто должен был умереть, каждую секунду грозила мне гибель, а секунда прошла – я и не заметил. Просто не стало Аси – и все. Не помню. Что-то все-таки вроде было, какая-то драма, не могло не быть. Нет, не помню… Помню, что была Ася, а потом ее нет, и я почему-то на пляже…

– Я написал, – прошептал ему Ленечка в ухо.

– А… – Монахов очнулся.

– Только я другое написал. Не то, что читал.

Монахов взял листок. Ленечка сжался в тихий комок.

Монахов пробежал глазами, что-то зазнобило в спине, защипало в глазах, текст поплыл, Монахов снова навес на фокус – крупным деревенским почерком было написано вот что:

 
Эта женщина недописана,
Эта женщина недолатана,
Этой женщине…
 

Строчки покачивались, легко вбегая в мысленный слух Монахова; он их с удовольствием не все понимал…

 
Вот сидит она. непричастная.
Непричесанная – нет ведь надобности.
И рука ее не при часиках,
И лицо ее…
 

Вдруг понятен стал Монахову наговор – и он все понимал.

 
Что мне делать с ней, отлюбившему.
Отходившему к бабам…
 

Ну-ну! – ласково усмехнулся взволнованный Монахов.

 
Подарить на грудь бусы лишние?
 

– Ах! – охнул Монахов и от наслаждения пропустил следующую строчку.

 
Ничего-то в ней не раскается,
Ничего-то в ней не разбудится.
Отвернет лицо, сгонит пальцы.
Незнакомо-страшно напудрится.
 

Монахов это увидел, полный восторг владел им.

 
Я приеду к ней как-то пьяненький,
Завалюсь во двор, стану стекла бить…
 

Монахов почти плакал, последние строчки неотчетливо плавали в его глазах и вдруг кончились.

– Потрясающе! – сказал он.

Ленечка был более смущен, чем польщен.

– Вы печатаетесь? – стыдливо спросил Монахов.

– Не, меня никогда не станут печатать.

– М-да, – сказал Монахов. – У нас ничего не осталось?

Тс-с! – сказал Ленечка, покосившись на лежавшую к стенке Наталью, и приложил палец к губам с видом плута. Он прокрался на четвереньках, порылся за шкафом под шкурой и приполз с бутылкой «краски» в руке и папиросиной за ухом.

– Вот, – сказал он шепотом, – Зябликовская заначка.

Монахов глянул на Ленечку, потом на «великого писателя» и развеселился: одно условие величия было выполнено – тот был все так же мертв: ни кровинки не трепетало на его лице. Посмотрел в спину Наталье и снова перевел взгляд на Ленечку– тот был вполне доволен. «Да полно, – подумал Монахов, – сказала ли она Ленечке хоть что-нибудь на самом деле? Может, только мне наплела? Может быть, просто велела ему уйти, не вдаваясь в объяснения?.. Мол, приказ – выполняй…»

Ленечка откупорил, обтер горлышко и передал Монахову.

– Только жрать нечего, – сказал он. – Жрать скоро – ужас как захочется! Буханку враз можно умять без воды.

«Какой же он мальчишка!» – восхитился Монахов.

Они сидели на шкуре, касаясь плечами, отхлебывали, передавая – и им было хорошо. Это Монахов отчетливо понял, что не только ему, но и Ленечке. Ленечка смотрел теперь на Монахова почти теми глазами, как на Наталью. Монахов не ожидал, что Ленечка так искренне, так вдруг, так весь потянется к нему как к другу. «Просто он весь такой, – подумал про него Монахов. – Весь». Он меня и любит, быть может, потому, что меня любит Наталья… – вдруг предположил он. – Вот он и тянется ко мне как к брату… «Как к отцу…» – слезливо подумал Монахов. Но эта мысль скользнула и ушла – она была не по адресу: у него ведь был сын «Школьник…» – вздрогнул Монахов.

– Хотите? – Ленечка протянул ему дымящуюся папиросу.

Монахов благодарно кивнул и жадно затянулся.

– А ты школу кончил? – спросил он задумчиво.

Школу Ленечка бросил.

Монахов попробовал наставить его на путь. Ленечка слушал вежливо, но безнадежно, выжидательно взглядывая на Монахова. И Монахов отказался от темы.

Заспорили о поэзии, в которой Монахов стал неожиданно много понимать.

– Да нет, – говорил Ленечка, – какой я поэт! По сравнению с этим вот, – он кивнул на листки в руках Монахова, – я ничего еще не написал.

– А по-моему, то тоже хорошее, – настаивал Монахов. – По крайней мере, с середины.

– Да ну, турусы на колесах…

Обоим стало страшно смешно. Монахов представил себе таких уж «турусов» на колесиках специальных, что чуть не плакал от смеха. Ленечка заходился, на него глядя.

– Во! – смеялся он. – Во-во!

– Тс-с! – прикладывал палец к губам Монахов, указывая на Наталью. Они пытались смеяться шепотом, давились, толкались – школьничали.

Монахов был счастлив этим ровесничеством с Ленечкой.

Их смех и тычки вдруг переросли в борьбу на школьной переменке. Они катались по шкуре, возясь и фырча. Весело! Монахов все-таки запыхался– вдвое старше, хотел передохнуть – не тут-то! Ленечка налетел на него с азартом и резвостью щенячьей. Смеясь, поддавался Монахов, пытаясь отдышаться под Ленечкой. Но Ленечка увлекся – дитя! – давил, сопел, и вдруг Монахову показалось, что глаз у него яростен. Монахов опомнился и легко скинул его с себя. Ленечка тут же затих.

Что-то кончилось.

Монахов отдышался, остыл, даже застыл все в той же позе, привалившись к стенке, глядя в спину Наталье. Ему не хотелось ни двигаться, ни говорить. Даже взгляд он не мог передвинуть. «Набрался-таки…»– подумал он.

Так он смотрел перед собой в ту же точку и с легкостью представил себе, что его нет, что он – умер.

Какая-то неодолимая прозрачность пролегла между ним и Натальей. Наталья– всплыла и словно повисла над матрацем. Монахов будто уже и не сидел, а стоял в ясной дрожи, но какой-то волос преградил ему дорогу. Не стало стены – там друг на друге сидели луна и фонарь, и этот двойной свет остановил все на земле, словно все, и их, и его, залили наипрозрачнейшим веществом, и они там, как мухи в янтаре… «Так выглядит прошлое…» – подумал Монахов.

…Он действительно до странности не помнил, как они с Асей в конце концов расстались. Тут не пролегала никакая боль. Сюжетная развязка отсутствовала. Помнил отчетливо – некий пляж, но он там был уже без Аси. Это было первое его воспоминание после Аси, а они не виделись к тому времени уже год. Что это был за год? Что в него помещалось? Ничего, пролет, первая остановка – пляж Петропавловки, где все замерло в эту секунду, как на фотографии. Сначала он совсем об этой странности памяти не думал, принимая ее как должное, как благо, потом его начало разбирать даже любопытство, что же случилось, куда дел ось?.. И с самым большим напряжением, причем ровно через год, выковыривалось что-то смутное: перехват какого-то письма, когда они уже не были вместе, какая-то обидная поездка на летнюю дачу детсада (Ася снова работала по первой специальности) под предлогом забрать увеличитель. Он не мог найти эту дачу, нашел, и Ася там, к удивлению, оказалась. Но дальше опять ровно: бредет он обратно по тому же лесу с оскорбительным увеличителем в руке. Но и про увеличитель тоже как-то так… – не фантазия ли? – увеличителя потом у него дома не оказалось, и если он и впрямь за ним ездил и забрал его, то куда он потом делся?.. Все это, повторяю, смутно, неопределенно: ни ссоры, ни драмы, ни травмы, будто и не было, и год прошел после – его тоже не было, но тогда с чего же начинался обрыв?

Последнее его воспоминание об Асе, на котором все кончалось, был сон. Ему подряд снились страшные сны, с каждым днем тревожней, опаснее и страшнее. Но этот, последний, был самый страшный, и после, начисто, как бритвой, сны вообще сниться перестали и не снились никогда до тех самых пор, которые он мог определить лишь условно, то есть словом «пляж». Вот тогда ему впервые перед сном промелькнуло что-то: какие-то угольнички, часики-колесики, обломки, ножка целлулоидной куклы, шестеренки. Позднее, когда начались первые ажиотажи с выставками западной живописи, ему казалось, он что-то узнавал на некоторых картинах из вот этих обломков, мелькавших перед глазами на краю черного сна. И, ничего не смысля в жизни, он находил такие картинки вполне реалистическими. А первый складный сон приснился ему, когда он встретил свою будущую первую жену. Он проснулся с нею рядом в поту, все от того же страшного сна, и долго разглядывал ее рядом, незнакомую и спящую, как вариацию того же сновидения. Вскоре он на ней и женился.

Он помнил этот сон как последнее, что было в их с Асей жизни, но опять же не помнил, после чего был этот сон, с чем связан, какие события предшествовали, так что никакой связи с реальными событиями своей жизни установить не мог.

И вдруг то ли он вспомнил наконец через двадцать лет этот сон, то ли уснул и увидел его вновь.

…Он был в бесконечном городе-доме, городе под крышей, вроде театра– вокруг шныряла закулисная жизнь. Он знал, что здесь Ася, и расспрашивал дорогу у встречных. Они его направляли все дальше и дальше, – сгущалось, темнело, душнело в этом закулисном мире, и все мертвее и раскрашенней становились лица людей, пока не стали откровенно-аляповатыми масками из папье-маше. Он знал, что происходит ужасное, что надо спасти Асю, что она там, что эти мертвяки нарочно путают его, и вот по одному лишь чувству, не спрашивая у них дорогу, он бросился прочь, туда– там Ася!.. Он бежал, и все просторнее, светлее становилось ему – можно было дышать. И мертвяки все реже попадались на пути, испуганно отпрядывая в сторону и вжимаясь в стены… И вот впереди забрезжил окончательно – свет, вздох, воля! Потолок был высоко, как в храме, и помещение стало грандиозно по размерам. Он увидел перед собой широченную лестницу. Она уходила вниз как бы каскадами: в конце ее, в глубокой глубине, он едва различал стену – лестница упиралась в эту стену. Стена эта была вдали перед ним, и он поднимал по ней взгляд, пока не стал смотреть прямо над собой: там стена кончалась, переходя в высокий сводчатый потолок. Он понял, что надо бежать по лестнице вниз, и побежал с удивительной легкостью. Он перелетал сразу через несколько ступеней, такими длинными неощутимыми шагами, и бежал все быстрее. Он услышал крик за спиной, сразу много голосов. Оглянулся через плечо: лестница уходила уже далеко вверх, и там, на самой верхней площадке, там, где он только что стоял, увидел толпу с мертвыми лицами: за передними все прибывали, набегали другие, грудились, громоздились, стояли над лестницей, как над обрывом, пропастью и кричали в ужасе. Ему вдруг стало весело, он так и бежал вниз все быстрее и в то же время как бы со стороны видел себя бегущего: тело летело вниз, голова же, как у шута, была назад на 180 градусов и смотрела вверх, на толпу. Те тыкали вниз руками, громоздились друг на друге, кошмарные желтые лица, и кричали в страхе: «Он же стукнет в стену!» Ему все веселее становилось от этого крика, он понимал, что добежит, стукнет – и все рассыплется, ничего уже этого не будет. Он летел. Стена была совсем уже перед ним, с весельем заносил он руку, как вдруг у самой стены скорость погасла, словно он натолкнулся на неощутимую и упругую, как бы пневматическую, преграду, он повис на стене, а рука в сильном замахе остановилась в миллиметре от стены и бессильно поползла вниз, и, весь обмякнув, оползал он вниз и только видел высоко над собой, так высоко, что и не видел уже, стену…

Он открыл глаза, но неприятное ощущение, что он не в силах пошевелиться, не чувствует ни рук, ни ног, все не проходило. Будто он мертвый. Вскоре его несуеверный ум все-таки справился, но омертвение всего тела, которое он ощутил только что, действительно было странным, и его он объяснить не мог. Потому что это не было так, что он отлежал что-то. Способность двигаться и ощущать тело вернулась внезапно, без всяких «мурашек» и покалываний, связанных с восстановлением кровообращения. Он должен был что-то вспомнить, но бедная его голова никак не могла сделать этого усилия. Не то чтобы, как положено говорить в таких случаях, от этого зависело все: это было просто надо – вспомнить. Но там была словно бы тугая пленка в мозгу, она выгибалась, за этой пленкой было как раз то, что надо вспомнить, но пленку никак было не прободать.

– Монахов… – услышал он. – Монахов!..

Он безумно хотел спать. Он не чувствовал тела и лежал как в воздухе, как в вате. Рядом с ним лежала теплая Наташа, он узнавал ее голос, но был не в силах приподнять веки. Он только обнял ее крепче, шевельнул губами и снова поплыл, заскользил невесомым телом в яму сна.

– Монахов! – Голос раздавался странным образом не оттуда, не сбоку, где Наташа, а сверху падал на него. Эта странность вытянула его из сна, он приоткрыл глаз и увидел голую ногу, вернее, ее большой палец. Это была тоже Наташина нога, но пальца ее он никогда так близко не видел. А обнимал и прижимал он к себе, он быстро сообразил, не Наташу, а спящего рядом Ленечку. Это умилило Монахова.

– Монахов!..

Он закрыл глаз и прикинулся спящим, решительно не желая просыпаться еще раз в этой жизни. «Этот палец надо было бы любить, чтобы видеть…» – подумал он сквозь эту неохоту…

– Ты же не спишь, Монахов! – Голос над ним звучал с мольбой. – Иди ко мне, Монахов! – Монахов зажмурился от страха. – Сволочь ты, Монахов! Убила бы я тебя сейчас…

«Да ради бога…» – подумал Монахов. Но Наталья не убила, а босо и тяжело ушла.

Он не знал, приснился ли ему его сон наново или он уснул с воспоминанием о нем, но это было самое отчетливое, с чем он опять провалился в небытие. «Вот тогда я и умер, когда не умер, – спокойно успел подумать он. – Вот тогда и погиб, когда не погиб…»

Тут были бесконечные оттенки неподуманного…

Он спал.

…………..

Он проснулся отчетливо, полностью, весь, но глаз не открывал. Было зябко и стыло, он лежал одетый, задеревеневший, на полу. И кто-то прижимался к нему калачиком, грея бок, притираясь и причмокивая.

Монахов открыл глаза и увидел рядом Ленечку. В комнате светало. Никого, кроме них двоих, не было. Монахов вспомнил все, сразу, весь вечер, словно все, что в нем было, произошло не последовательно, а одновременно, в одной плоскости. Он вспомнил и отодвинулся от Ленечки почти брезгливо. Ленечка тоже, по-видимому, к утру замерзший, сжался в еще более жалкий, утробный комочек и проскулил, как зверек.

В утреннем свете, зло хрустя остывшими конечностями, обозрев все события последних дней, Монахов так сказал себе: все проще в этом мире, а мы – накручиваем.

Он прошелся по квартире и не нашел следа ни Наташи, ни Зябликова. Грубые мысли пришли в контраст вчерашним: как же это он сразу не понял роли Зябликова? – более чем странно… Кому же здесь было выступать в роли Монахова до Монахова – Ленечке, что ли? Да и Ленечка… Куда они тогда уединялись? Надо же было так перекоситься! – перебирал Монахов все свои вчерашние мысли и чувства. Надо же, чтобы воспоминание об этом оптическом мастере так подействовало на него!.. Чего ради он отказался от Наташи, задержал Ленечку – неужто ради Зябликова? Досада распирала его. Люди… думал Монахов, взглядывая на свернувшегося, как зверек в норке, Ленечку, – что это за зверьки такие – люди? И все-то их постройки и системы, обличения и муки ради овладения обыкновенной самочкой!.. Все это такой свадебный ритуал, танец, перышки дыбом, все это вранье, утайки, авантюры, расчеты, надо же так сложно кружить, чтобы совершить действие столь простое и обоюдное, что и до чрезвычайности доступное. Мотылек в лампе.

Монахову было обидно, досадно и ясно все. В прихожей он нашел корзину и портфель и выскользнул на улицу.

Утро обдало его чистотою и свежестью, широким злым шагом удалялся он. Розовело, мягко улеглась пыль, и воздух был густ и прозрачен. Монахов шел, раздвигая утро, и так вот рано, так дрожа, в такой ясной пустыне – он давно не возвращался домой. Он легко поменял пространство и шел теперь совсем в другом городе, с другого, вроде бы тоже неудачного свидания, и душа его странно оживала, удивляясь себе и ликуя.

 
Вот иду домой, точно в озере…
Карасем иду из мошны.
Сколько женщин мы
К черту бросили,
Скольким сами мы
Не нужны.
 

Конечно, детский лепет, но первая строка…

Строка повисла в воздухе, как утренний парок над

землей.

– Господи! – воскликнул Монахов. – До чего точно!

Вот иду домой, точно в озере…

Ленечкина строка была как это утро и вмещала его.

И это утро помещало себя в эту строку целиком. Они были равны. Они были одно и то же.

Он теперь отчетливо знал, что ни Наталья, ни Зябликов, ни Ленечка ни при чем – один только он, Монахов. Он клял себя теперь перед этим утром – все, кроме него, были достойны рассвета… Он все теперь знал, как было, как есть, – в этом не было тайны. Однако кое-чего он по-прежнему не знал: например, что Ленечка переписал для него не свои стихи, другого поэта [2]2
  Стихотворение Л.Губанова (А.Б.)


[Закрыть]
– просто они так понравились Ленечке, много больше своих… но это было и не так важно.

Ах, зачем же я так! – заскрежетал Монахов. Но не приостановился, не повернул назад, а даже припустил по пустой розовеющей улице прочь. Прочь от пустого места рядом с Ленечкой и от пустого места рядом с Наташей – тоже прочь.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю