Текст книги "Все способные держать оружие…"

Автор книги: Андрей Лазарчук

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Видимо, где-то тут у них штаб, – сказал я. – Это ясно. Но вот эти челночные рейсы… – я ткнул пальцем в Лосиный остров.

– Я думаю, выгружали что-то из грузовика и свозили в тайник, – предположил Кучеренко. – Надо будет смотаться и посмотреть.

– Сейчас важнее не спугнуть, – сказал я. – А вот кого они встречали…

– Или провожали. Или сдавали что-нибудь в камеру хранения.

– Хорошая мысль. Ладно. Надо посмотреть, что там у «Алазани». Сходишь?

– А как же.

– Только без малейшего напряга. Просто посмотреть.

– Хорошо, Пан. И что?

– Ничего. Завтра решим. – Хорошее задание.

– Угм. Конечно, если найдешь место, чтобы поставить «волгаря»…

– Так бы сразу и говорил.

Я вернулся вниз. Яков спал, уронив голову на пульт. Командор уже пытался отвезти его на турбазу, выкупать и выспать, но Яков уперся, как козел, и никуда не поехал. Так что Командор и Панин играли в шахматы. Девочки с Крупицыными отрабатывали новые приемы. Гера что-то читал, лежа на надувном матраце. Похоже, что все пребывали в полной готовности к боям и маршам.

– Народ! – сказал я, встав посреди всего этого безобразия. – Сегодня уже ничего не будет. Приказ – всем развлекаться. Разбрестись попарно. Рассредоточиться по всему городу. Не мельтешить на этом пяточке. И вообще – почему забросили турбазу? Кто там дежурит сегодня?

– Раз начальство так велит… – проворчал Панин и встал. – Ну, как, ничья или отложим?

– Отложим, – сказал Командор. – Хотя нет – дурная примета. Ничья.

– Согласен. – Панин смахнул шахматы с доски.

– Гера, – сказал Командор, – ты остаешься при Якове, карауль его, чтоб чего не натворил. Все. Остальные свободны, сюда не возвращаться, в семь утра быть по койкам. Панин, проследишь.

– Дети они, что ли, – следить за ними?..

– Р-разговорчики!..

– Та-ак точно, разговорчики!

– Приеду, проверю.

– Мы уже ушли. Вот нас нет, вот мы далече… Сашенька остановилась передо мной, наклонила голову, спросила:

– Ты чего такой, Пан?

– Какой?

– Да вот… стукнутый чем-то.

– Нет, это я так мысль думаю.

– Надо, наверное, тебя встряхнуть немного. Хочешь, составлю компанию?

– Давай. Ты, я и Командор.

– Втроем?

– Он мне для дела нужен,

– Хм. Ладно. Он для дела, я для удовольствия. Годится.

– Кстати, пока я не забыл. Завтра мы с тобой идем в ресторан «Алазани».

– Ты меня приглашаешь?

– Можно сказать и так.

– И опять втроем?

– Нет уж, нет уж.

– О-о!

– Так вот.

– А тогда давай и сегодня в ресторанчик завалимся? Пригласишь?

– Но только не в «Алазани».

– В «Марсель».

– Губа не дура. Годится.

– Тогда надень что-нибудь поприличнее. В «Марсель» так не ходят.

09.06. Около 21 час. Набережная Геринга, 11. Ресторан «Марсель»

Солнце садилось во мглу, на полнеба висело багровое зарево, все в розово-сиреневых рубцах высоких облаков, и само солнце, застрявшее между одинаковыми, как бетонные шпалы, «сорокапятками» Пресни, имело цвет остывшего металла, и такого же цвета блики дрожали на воде, и казалось, что это от воды веет огненно-кирпичным зноем. Будет ветер, сказала Саша. Она стояла спиной к реке и смотрела в другую сторону. Пан, какой ужас, ты такого не видел, наверное… Я оглянулся. Красно-черно-зеркальные небоскребы проспекта Геринга, и без того бьющие по нервам, сейчас казались раскаленными и накренившимися, падающими на нас. Ничего себе, пейзажик, согласился я. Не для впечатлительных. В далекой перспективе проспекта на фоне густо-синего непрозрачного неба ослепительно белела километровая Измайловская игла. На двух третях высоты ее перечеркивала черная полоска: обзорная палуба, остекленная поляризованным гляссетом. Именно там будет проходить историческое совещание глав четырех держав… полюс недоступности, подумал я, у фон Бескова неплохие мозги… и тем не менее японские фирмы перекачивают капиталы в Индию, будто план фон Вайля-Толстого сорван. Ну-ну. Оркестр играл что-то из репертуара Виктора Эннса.

Кто-то из танцующих подпевал вполголоса. Командор, как в трансе, раскачивался, объяв пышную блондинку. Потанцуем, предложил я. Саша молча направилась к лестнице. На ней был белый с блестками комбинезон, закрытый спереди и с глубоким вырезом на спине. Танцевала Саша легко и гибко, и если бы не тень ожесточения на лице, все было бы хорошо. Потом мы церемонно раскланялись друг с другом и пошли к нашему столику. Командор приглашал новую партнершу. Я помахал официанту, одетому матросом. Еще два двойных «Бисквита». Слушай, Пан, сказала Саша, а почему ты такой… всегда впереди, на лихом коне? Мы что, тебе неинтересны?

Честно? – спросил я. Официант принес заказ. Честно, сказала Саша. Потому что в противном случае я не смогу расходовать вас, когда это понадобится. И поэтому я стараюсь относиться к вам, как к фишкам на игровой доске. Спасибо, усмехнулась Саша. Не за что, сказал я. Помнишь, как в парках играют в шашки: по рублю за съеденную? Кто жалеет отдавать, тот и проигрывает. Понятно, опять усмехнулась Саша. Чтобы выиграть, тебе надо быть свободным от жалости… понятно. Да, сказал я, но есть еще один очень существенный момент: я очень люблю выигрывать всухую.

Но ты хоть понимаешь, что это ужасно унизительно? – спросила Саша. Понимаю, сказал я, но это меньшее зло, чем… Это страшное зло, сказала Саша, это раздражение, которое копится, копится… когда координатором шел Рыбаков… Я знаю, сказал я, Рыбакова все очень любили, но однажды он проиграл. Ты тоже когда-нибудь проиграешь, сказала Саша. Я пожал плечами. Да, наверное, но не потому, что буду стоять в позе Буриданова осла и думать, кого мне не так жалко, – и в результате потеряю всех… Не надо так про Рыбакова, сказала Саша, никто ведь не знает по-настоящему, что там было. Хорошо, сказал я, не буду. Я знал, как погибла группа Рыбакова, задумался на секунду, расслабился, – и Саша не упустила этого момента. Пан, скажи правду: мы играем по форме «сокол»? Соврать я не смог. Да, по форме «сокол». Саша вздохнула. Я так и думала почему-то, сказала она. Это еще ничего не значит, возразил я. Я вас вытащу. Знаешь, в который раз я уже играю по «соколу»? В Иерусалиме, в Бухаре, оба раза в Кабуле, в Тегеране… Про Тегеран я вспомнил зря: там нас уцелело только трое. В конце концов, ВВС от нас еще не отказались… Саша промолчала. Она смотрела куда-то мимо меня. Вернулся Командор. Что это вы такие грустные, спросил он. Хочешь мой коньяк? – спросила Саша. На, бери. Спасибо, сказал Командор. За удачу. За удачу, согласился я. Давайте съедим что-нибудь, сказал он, тут как-никак, а французская кухня. Ты ешь, сказала Саша, а мы пойдем с Паном еще потанцуем…

Там, где танцевали, пол светился изнутри бледным пламенем, и по пламени лениво бродили, изгибаясь, цветные полосы и пятна. Оркестр заиграл медленный вальс, и пятна, слившись попарно в красно-синие, желто-зеленые и сиренево-оранжевые уроборосы, закружились в танце. Мы прошли несколько кругов и только потом заметили, что никто больше не танцует, все стоят и смотрят на нас. Было неловко в этой толчее взглядов, но мы дотанцевали до конца – и раздались аплодисменты!

Золотая пара! – крикнул кто-то. Еще, еще, – требовали зрители. Ну, вот, сказал я, как бывает… Саша смеялась. Оркестр заиграл снова, и мне показалось, что я упал. «Спит гаолян…» Мы прошли только один круг, больше я не смог. На обзорной площадке мне стало чуть легче. Над культурным центром горела составленная из тысяч огненных точек Эйфелева башня, вокруг которой медленно кружилась надпись:

«Всемирная выставка, Париж, 1992». Картина получалась благодаря интерференции пересекающихся релихт-лучей. И в том же темпе, что и надпись, в голове моей кружилось: «Спит гаолян, сопки покрыты мглой…» В Туве не было гаоляна, но я не мог ничего поделать с собой. Красиво, сказала Саша. Что красиво? – не понял я.

Все вокруг. Посмотри. Я посмотрел. Было много света и бегущих огней, много выдумки и вкуса. Тихо вокруг… Вода в реке теперь отливала холодной ртутью.

Что-то не получается, да? Что-то не так? Да, не так, сказал я. Все не так. Не грусти, сказала Саша, все мы – только покойники в отпуске, а отпуска тем и хороши, что кончаются когда-нибудь. Не грусти. Давай поедем куда-нибудь, где никого нет. Хочешь, я сделаю так, что ты все забудешь. Хочешь? Ты же… – я замялся. Глупый, сказала Саша, вот в этом ты ничего не понимаешь, поэтому просто доверься знающему человеку. А? Вообще-то, сказал я, мы и движемся сейчас к такому вот мероприятию… Это я поняла, сказала Саша, поэтому и хочу… ведь то будет потом, а пока… тут наверху есть комнаты, я знаю… Метрдотель-капитан поднял глаза к потолку, я дал ему четвертной билет, билет исчез, по винтовой лестнице на третий этаж, скажите «от Валентина», приятного отдыха… не зажигай, не надо, попросила Саша, смотри, как светло: за окном горела, пылала Эйфелева башня, и кружилось вокруг: на сопках Маньчжурии воины спят, и русских не слышно слез… пусть гаолян навеет вам сладкие сны… меня стянуло в комок, и Саша все поняла, задернула шторы, зажгла свечу, в свете свечи комната съежилась, и только зеркало черной полыньей… спите, герои русской земли… бедный ты мой, бедный, шептала Саша, там было очень страшно?.. Отчизны родной сыны… страшно, сказал я, но это не главное, это не главное, это можно пережить… я не мог сказать того, что хотел: стыдно, или: противно, или: сам себя презираю… это застряло во мне, и тогда я сказал: я там умер.

Год 2002. Михаил 26.04. 19 час. Константинополь, площадь Каракий, ресторан «Азич»

Говорят, «Азич» стоит на крыше утонувшего в земле византийского дворца. И все залы и комнаты дворца – теперь подвалы этого ресторана. Будто бы там иногда.. – для особо посвященных… но тс-с! Никому ни слова!.. Не знаю, не знаю. По-моему, в этом городе нельзя скрыть ничего. То есть нет: скрыть можно. Но об этом все равно будут знать все.

Так или иначе, благодаря то ли неимоверным подвалам, то ли особой конфигурации стен, но акустика там хороша, а потому и музыка в «Азиче» исключительная. В этом зале любят выступать приезжие, но и собственный ресторанный оркестрик никому не позволит заткнуть себя за пояс. Сюда приходили не столько пить и есть – хотя и без этого не обходилось, – сколько слушать музыку и танцевать до утра.

Когда мы вошли, как раз играли «Ночь после долгого дня», свет был приглушен, пары покачивались, Керем душу вынимал из своей гитары и тянул: «…все, что уйдет со мной… все, что со мной… все, что уйдет…» Мы нашли свободный столик и сели. Подошел кравчий со своей тележкой. В «Азиче» вообще не подавали вино в бутылках, только в кувшинах и только из своих бочек. Бокалы здесь были огромные: литое зеленоватое стекло. Их можно было потом взять с собой как сувениры. Мы попросили «Черные глаза», по обычаю слили первые капли на пол. Я махнул полбокала залпом, вкус пыли изо рта исчез. Зойка пила мелкими глотками, озираясь в поисках знакомых.

– Посмотри, – сказала она, – какое платье. Я посмотрел. Платье было ничего себе.

На эстраде Керем вытягивал уже совершенно нечеловечески: «…и никогда не зови то, что ушло со мной… то, что ушло со мной… то, что ушло… ты никогда не зови…»

Глаза только успели привыкнуть к полумраку, как свет набрал силу, Керем громко выдохнул: «Антракт – двадцать минут», – танцующие побрели к столикам. За соседний с нами села чуть знакомая компания, три парня и две Девушки, я их не знал по именам, но помнил лица; они были с факультета журналистики. У них тут же возобновился прерванный танцем разговор. -…Слова «позор» я употреблять бы не стал, но что-то от позора во всем этом есть… -…Совершенно никакого этического наполнения. Это вообще лежит вне плоскости этики. Вопрос качества работы! – Все равно что строгать доску…

– Чуть иначе. Этично ли быть богатым, когда существуют бедные? Наслаждаться жизнью, когда кто-то не очень далеко – на соседней улице – не может позволить себе лишний кусок хлеба? Этично? Справедливо?

– Нет. Но…

– Но именно отсюда методом последовательного приближения мы выведем: «Любое богатство неправедно» и «Грабь награбленное». Так или нет?

– Об этом я и пытаюсь сказать – и если бы меня не перебивали постоянно…

– Ты очень долго пытаешься это сказать. А по-моему, когда чья-либо хорошая работа сама по себе приводит к этически провальному результату, следует усомниться в самих принципах этой работы.

– Ого!

– Ого – И тем не менее: именно благодаря блестящей работе видеорепортеров война, кровопролитие, смерть – превратились в спортивное состязание. Ты за кого болеешь: за японцев или за немцев? И так далее…

– Мальчики, дайте я скажу…

– Молчи, женщина. Видишь: мужчины спорят. Мысли делят. Не каждый день. Явление.

– Нет, вы все правильно говорите. А что взамен?

– Не знаю. Но мы потакаем смертному греху: любопытству. Причем, как правило, праздному любопытству. И это повод пораскинуть мозгами.

– Я понял. Ты хочешь перевестись на другой факультет и готовишь речь перед деканом.

– Я не хочу переводиться. Я люблю эту работу. Я ее делал уже и буду делать. Но сомневаться…

– Вкладывать персты в раны.

– Да нет никаких ран! И Христа тоже нет перед нами, вот в чем беда…

Так они могли до бесконечности. Они – и еще философы.

Подошел официант, Зойка заказала долму, и я тоже заказал долму. Мне было все равно, что есть. Тедди не появлялся и не звонил. – Вот такой он, – сказал я.

– Да, – она развела руки, будто выпускала птицу. – Я уже обратила внимание.

– Тебе налить еще?

– Налей. Очень хорошее вино. Здесь оно всегда хорошее. А что у тебя все-таки случилось дома?

– Ничего особенного. Не хочу мозолить матери глаза, вот и все. После… нет, все это чушь. Все это чушь, Зойка. Jazz. Все это jazz. Пойдем потанцуем?

– Мне нужно съесть вот это. А это выпить. Иначе из меня танцор, как из мыла затычка. Зря ты не собираешь антикву. Этот кувшин очень украсил бы твою комнату.

Давай, я тебе его подарю.

– Он будет очень глупо смотреться в каюте.

– Он будет замечательно смотреться в каюте! Ты просто ничего не понимаешь в таких вещах.

– Тогда подари, – сказал я.

– Вот, – сказала она. – От всего сердца.

– Спасибо…

Мы доели долму. Порции были небольшие: чтобы не перегружать танцоров. Если вы хотели здесь именно поесть, надо было предупредить официанта, и тогда он принес бы настоящие порции. Как полагается, мы посидели несколько минут неподвижно и выпили еще по полбокала «Черных глаз». Вернулся оркестрик, вышел Керем. Они заиграли «Скорый поезд опаздывает навсегда».

– Пойдем?

– Пойдем… – я встал, подал Зойке руку.

– Уже легче? – спросила она потом.

– Да.

– Это пройдет. Это всегда проходит.

– Сложно мы живем, – сказал я.

Тедди так и не пришел. Мы прождали его до десяти. Зойка больше со мной не танцевала, ее подхватили ребята-журналисты. Я сидел, медленно пил вино и медленно пьянел. Становилось все жарче. На всякий случай (вдруг мне не захочется возвращаться?) я оставил на столе десятку и отошел к выходу покурить. Здесь была маленькая выносная стойка для таких, как я, или для тех, кто просто проходит мимо. Таких было много. Я как-то пытался обойти за вечер все рестораны, ресторанчики, кофейни и подвальчики на Каракёй, но у меня ничего не получилось.

Было очень светло, отовсюду неслась музыка. В пивной «Медведь» хором пели немцы.

Две полицейские машины стояли посредине площади. Наряды скучали. На Каракёй редко что-либо происходит.

Медленно проехала извозчичья пролетка. В ней стоял Ганс Айсман, знаменитый комик, и что-то произносил в пространство. Его облепили четыре девушки. Он возвышался над ними, будто выныривал из волны.

Мне остро захотелось искупаться. С наступлением темноты совсем не посвежело, даже наоборот. Возможно, близилась гроза.

– Хотите стаканчик, эфенди? – предложил бармен за выносной стойкой. – Чем возвращаться в темень и духоту – смотрите, какое небо!

Я посмотрел. Неба не было видно совсем.

– Давайте, – согласился я. Напьюсь. – Ваше здоровье, эфенди.

– И ваше, и всех ваших близких…

Стаканчик был мизерный, но виноградная водка в нем – очень крепкая. И очень ароматная.

Потом я вернулся. Скулы у меня одеревенели. Зойка сидела за столиком журналистов. Кто-то еще подсаживался. Она, как всегда, стягивала народ.

– Хочешь потанцевать? – спросил я одну из отодвинутых журналистских девочек.

Она согласилась. Ее звали Тина. Она приехала недавно из Симферополя.

– Зоя с вами? – спросила она.

– Скорее наоборот, – сказал я.

– Вот как?

– Да. Я ее раб… – я врал, но даже как-то не слишком врал. По-настоящему соврать не получалось. – Я проиграл ей два месяца личной свободы.

– Проиграли?!

– В карты. Она слишком хорошо играет в карты. Я не знал. Не думал, что так вообще можно играть. – А… э-э…

– У нее есть друг. Если вас интересует именно это. Он скоро придет сюда и разрушит ее чары.

– А у вас? Кто-то есть тоже?

– Не знаю. Кажется, нет.

– Разве можно этого не знать?

– Иногда так получается. Вот у вас – есть? Она оглянулась через плечо.

– Кажется, я вас понимаю…

– Нет, – сказал я. – Вовсе не то, что вы подумали.

Год 1961. Зден 31.08. 20 час. 45 мин. База «Саян». Ракетный капонир

Я не сразу понял, что именно вижу перед собой, и с минуту, не меньше, всего лишь тупо всматривался в открывшуюся мне картину. Перед глазами была зеленого цвета заиндевевшая металлическая стена в строчках точечных сварных швов, в стене зияли люки, к люкам тянулись разноцветные шланги, вздрагивающие от внутренней пульсации. Висели гроздья проводов. В пространство между концом трубы, из которой я очень осторожно высовывался, и зеленой стеной – неширокое такое пространство, рукой не дотянуться, но не дотянуться совсем чуть-чуть – слева врезался безумный белый свет. Пар от дыхания пылал в этом свете… Я лежал и смотрел, и пытался понять, что же я перед собой вижу такое странное и что вообще мне дальше делать. Наконец, дошло: это была ракета, но не лежащая в лотке на спине траспортера, как ей положено, а стоящая вертикально, в позиции готовности к пуску. Я понял это и внезапно успокоился.

Сзади меня тронули за сапог. Капитан. Отлично. Я высунулся до плеч и огляделся.

От трубы вниз шел РЯД железных скоб, окруженных крупноячеистой предохранительной сеткой. Точно такая же лесенка вела и вверх. Я перевернулся на спину, взялся за скобу над трубой – она была мертвенно-стылой – и осторожно вытянул свое тело наружу. Отцепил от ноги тросик. Передвинул кобуру со спины на живот. Проверил, как ходят в ножнах ножи. Сумку с автоматом, гранатами и патронами оставил пока в трубе: капитан спустит.

Скоб оказалось двадцать четыре. Они оканчивались метрах в двух над полом. Я повис на последней и носками ботинок дотянулся до бетона.

Теперь можно было осмотреться.

Ракета покоилась не на полу, а на массивном треножнике, выкрашенном в красный цвет. Нижний край ее дюз, черных снаружи и золотистых изнутри, находился на уровне моего плеча. Под дюзами лежала решетка, закрывавшая широкое отверстие в полу. Похоже, что называемое мною «полом» было всего-навсего нешироким выступом, круговым балкончиком над еще черт знает какой бездной…

Из дюз в эту бездну медленно тек, клубясь, рыжеватый пар. Обросшая густым инеем труба выходила оттуда, из бездны, и поднималась вверх. Свет прожектора не позволял увидеть, где и как она там соединялась с ракетой.

Не возникало сомнений, что людей здесь, кроме нас, нет.

Было вроде бы не шумно, однако, как подошел капитан, я не услышал. И, разговаривая, приходилось почти кричать. Из-под респираторов речь звучала гнусаво. От дыхания образовывался густой пар. Здесь было, наверное, минус десять. Без ветра.

– Вот кое-что и встало на места, – сказал капитан. – Потайная пусковая установка. Прямо из-под земли. Остроумно, ничего не скажешь…

– Будем взрывать? – предложил я.

– Ну, судя по шлангам, они ее еще не заправили, – сказал капитан. – Думаю, где-то рядом должна быть еще одна такая же… Та может оказаться в большей готовности. Вообще-то я предпочел бы ничего не взрывать, а захватить пост управления. Как вы на это смотрите?

– Было бы нас человек двадцать…

– Суворов Александр Васильевич как учил?

– Правильно учил: после бани укради, но выпей!

Капитан хмыкнул. Спустился Поротов. Он был только в респираторе, без очков.

Подал нам наши сумки:

– Все, Вася?

– Все. Костя пытался, но сразу застрял. Выволокли за штаны.

– Наденьте очки, курсант, – сказал капитан.

– А давайте-ка мы ее все-таки заминируем, – сказал я. – Мало ли что.

– Резонно. Действуйте, прапорщик.

Поротов посмотрел на меня, значительно покачал головой и чуть подмигнул. Вынул из кармашка изолирующие очки и натянул. Теперь мы все были неотличимы друг от друга.

Я подлез под ракету. Здесь было тяжело дышать даже в респираторе. Быстро, как мог, впрессовал десяток брикетов «МЦ» в какую-то нишу рядом с двигателями, а потом в этот пластилин вдавил противопехотную мину «Гвоздь». Снял колпачок и тихо-тихо выполз из-под ракеты. «Гвоздик» – мина слабая, ранящая. Их никогда не извлекают, потому что они чрезвычайно чувствительны. Это их достоинство быстро переходит в недостаток: они детонируют даже от слабых сотрясений, скажем, от проходящего метрах в десяти танка. Когда заработают двигатели ракеты… или если кто-то не в меру добросовестный заглянет сюда…

Двигатели оторвет к чертовой матери. Топливо полыхнет. Я даже не в силах представить, как оно полыхнет. Бог его знает, есть ли другие каналы отвода пламени (наверняка есть, и наверняка в ту же самую шахту, только ниже), но и в трубу, по которой приползли мы, дунет как следует.

Простите, ребята…

Капитан протянул мне автомат. Я повесил его на шею и стал прилаживать боевой пояс. Это такой нагрудник на лямочках с широкой стальной пластиной, по идее защищающей сердце, карманами для магазинов и подвесками для гранат.

Я только-только закончил это делать, как в стене шахты – вернее, в железных воротах, отделяющих ее от каких-то соседних помещений (как-то же они втаскивали сюда и устанавливали эту ракету… даже если и по частям), – открылась маленькая овальная дверца с кремальерой, и в шахту вошли двое в темно-серых комбинезонах и немецкого образца противогазах. Наверное, секунды три или четыре они не замечали нас…

Схватка была короткой. Теперь Порогов растирал ушибленную кисть. Один из «серых» был мертв (сдуру схватился за пистолет), а второй покамест не пришел в себя.

– А вы заметили, что стало тише? – спросил капитан. Пожалуй, он был прав. Все еще что-то гудело, но уже не так многоголосо.

– Заправка закончилась, – предположил Вася. – Наверное, эти ребята должны были отсоединить шланги.

– Боюсь, мы не сумеем их заменить на этом благородном поприще, – сказал я. – Не слишком ли сильно ты ему вмазал?

– Как мог, – сказал скромный Вася. В ранней молодости он был очень известным боксером-мухачем, метил в профессионалы, выступал в подпольных боях с тотализатором, – но однажды его хитрым образом подпоили, и очнулся он с размозженными запястьями. С тоски он и подался в провизоры, в семейное дело.

– Желательно отсюда уйти, – сказал капитан. – И – не переодеться ли нам?

– Там темно, – сказал я. – А без света не отличить – зеленый ты или серый.

– Возможно…

Он открыл дверцу, посмотрел. Сделал приглашающий жест. Я вздохнул, подхватил «языка» (пока еще совершенно бесполезного) на плечо и шагнул вслед за ним. Вася прикрывал.

Здесь были одни, а через десяток шагов вторые ворота. Тамбур, высокий и широкий.

Мостовой кран под потолком. Пожалуй, теперь понятно, как устанавливали в шахте ракету. К тому же пустая ракета, очевидно, весит не так уж много.

За вторыми воротами открывался… я бы сказал: ангар.

Если без трибун, то футбольное поле вполне можно было разместить на этом пространстве. Разве что мешала бы игре шеренга колонн посередине…

Четыре гусеничных транспортера «геркулес» стояли в два ряда носами к выходу.

Ракеты с тянущимися к ним из-под земли трубами как-то очень внушительно лежали в лотках. Мерное гудение насосов здесь казалось тихим, бархатным. Конуса света упирались вершинами в высокий потолок. Белесый туман окутывал ракеты, медленно сплывал вниз.

И – никого.

Мы стояли и смотрели на это. Кадр из кино. Происходит не с нами.

Не бывает.

«Язык» дернулся и застонал. Потом его вырвало в противогаз. Я опустил его на пол и сорвал маску.

Да, Зденек. Ты совсем утратил чутье. Во всех смыслах. Носил на руках и ничего не понял. Умотала тебя война. Женщина.

– Капитан, – позвал я. Он секунду раздумывал.

– Кляп. И вперед. Все равно – только вперед. Иметь глаза на затылке…

Первый мертвец попался нам у самого входа в туннель. Он лежал в тени, и лишь краем глаза я его успел заметить. У меня вообще сумеречное зрение очень неплохое, а сегодня, очевидно, со страху, включились и все резервы.

– Сюда!

Мужчина лет тридцати, с бородой. Все в том же сером комбинезоне. Глаза страшно раскрыты. Убит ударом ножа под лопатку. Судя по разрезу – очень широкое обоюдоострое лезвие. Я приложил свой нож. Да, совсем не то.

– Так… – капитан нагнулся над ним и тут же выпрямился. – Все страньше и страньше.

– Вон еще, – сказал Вася. На пути к бункеру нам попалось шесть мертвецов.

– Это не нож, – вдруг на ходу сообщил Вася. – Это копье. Саатанг. Я видел такие.

– И где же?

– В Африке. Когда служил действительную…

– Как ты мог служить действительную в Африке?

– Не всю, конечно. Но в Абиссинию нас посылали.

– Не болтать! – распорядился капитан, и Вася немедленно прекратил распространять секретную информацию. У него даже глаза стали оловянные. Хотя капитан просто призывал нас к тишине и повышенному вниманию. Но мы, кажется, уже перешагнули в себе какой-то порог.

Огромное подземелье было кем-то тщательно обезлюжено. Это было странно. Более чем странно.

В бункер нас вез бронированный лифт. На случай отключения электропитания лифт был снабжен ручной лебедкой. Я представил себе, как придется ее накручивать, чтобы поднять на свет Божий такую тяжесть…

В бункере было, как на скотобойне. Даже не сразу поймешь, сколько тел.

Расчлененка. Кто-то лупил в упор из чего-то скорострельного. Как бы не из чешского «Брабеца». Весной на вечерних стрельбах нам его показывал. Калибр шесть и тридцать пять, вращающиеся стволы, ленточная подача. Пятьдесят выстрелов в секунду.

Я еще по наивности подумал тогда: зачем столько?..

– Вот этот мне знаком, – сказал капитан. Голос его (со странной интонацией… я вдруг подумал, что капитану приходится делать немалые усилия, чтобы сохранять самообладание) доносился как будто издалека. – Если не ошибаюсь, бывший полковник Русского территориального корпуса Юрий Давыдович Меретин, он же Августин, он же Зильбертодт, он же Тополь. Легендарнейшая в своем роде личность.

Кхама, Шошонг… Расцвет карьеры – Вторая бурская война, пятьдесят седьмой год.

Классик диверсионной работы. Изучал его деяния в академии, так что – польщен, крайне польщен…

Я свалил свою ношу в угол и сел сам. Поспешно натянул респиратор. Но, кажется, и сквозь все фильтры пробивался незабываемый запах.

– Она приходит в себя, – сказал Вася.

– Меня не интересует, кто вы, сколько вас и каковы ваши цели, – сказал капитан. – Просто постарайтесь понять, что вы уже проиграли. Ракеты заминированы. Достаточно одного неловкого движения, и все взлетит на воздух. Мои люди контролируют ситуацию. Я представляю здесь контрразведку округа и готов дать любые гарантии, что все вы будете в целости и сохранности доставлены туда, куда пожелаете. Хоть на Каймановы острова. Вы меня поняли? Если поняли, кивните.

Кивок. В глазах, однако, только ненависть.

– Выньте кляп, прапорщик.

Развязываю тесемки, выдергиваю мячик. Громкий чпок, как при откупоривании бутылки.

– Боже, – хрипит она, – Боже, Боже… Как вы сюда попали? И… где Шмель?

– Ваш спутник?

– Да. Где он?

– Мертв.

– Вы… убили его? Вы? Господи, что же… да вы все ногтя его не стоите, ногтя!

Что же вы наделали, сволочи! Теперь все пропало, вот теперь все по-настоящему пропало…

– Замолчите. И – быстро: кто вы? Откуда? Гепо? Курои-тебукуро? Си-ай-эй?

– Что? А… Нет. Это неважно. Подождите… да помогите же мне встать.

– Нет, леди, вам придется встать самой. Я не хочу давать вам шанс. Если это вы разобрались с теми, в коридоре…

– Да, я! И с этими ублюдками тоже! Я и Шмель! У нас уже все было в руках, все сделано, и вдруг ниоткуда, из ничего возникают три дебила…

– Врете, леди. У вас не было в руках того оружия. Есть кто-то третий? И – повторяю: кто вы?

– Я не смогу объяснить быстро, а на подробности нет времени. Ладно… – она тяжело поднялась. Левая сторона лица ее покраснела и оплыла, глаз уже не смотрел. У Васи хорошо поставлен удар… – Нет никого третьего. Просто внизу живых не осталось. Вот Шмель и бросил алебарду. Чтоб не мешала. А в «Брабеце» кончились патроны… Дура, надо было догадаться, что какие-нибудь козлы про сочатся в щели. Не догадалась. Все. Та-ак… – нагнулась над пультом, капитан сделал мне знак: не мешай. – Ни черта не выйдет. Тополь запустил программу. До первого пуска тридцать четыре минуты, до второго – час двадцать. Хотела бы я знать, где он взял коды…

– Это как раз можно выяснить, – сказал капитан. – Но сейчас нам нужны коды отмены.

– Нам много чего нужно…

– Вы их знаете?

– Откуда? Откуда я, ебена мать, могу знать это? Никто не удосужился мне их сообщить…

– Зден Рышардович, – перебил ее капитан. – Попробуйте что-нибудь сделать.

Я уже думал вовсю. Мозги военных кибернетиков устроены одинаково, и нет разницы, как называется то, на чем (или над чем) они работают: вычислитель, компутер, рикона хако или «курильщик» (который на самом деле, конечно,

«счетное-автоматическое-универсальное-помогающее-одно-устройство»; просто аббревиатура звучит как «курильщик» и пишется почти так же: RAUHER). С военными вычислителями мне регулярно приходится иметь дело, и не могу сказать, что я хотя бы раз получил от этого удовольствие. Тупые и упорные в своих намерениях машины, такие же программы… чего, впрочем, не скажешь об авторах программ. Будем хотя бы справедливы.

Так. Все забыли. Нигде никого и ничего нет.

Сам вычислитель, надо полагать, для нас сейчас недоступен. Он или под полом, или за стеной, за бронированной дверью… а даже если и под пультом (я слышал, есть такие маленькие) – прикасаться к нему опасно. По самым очевидным причинам. Если вывести из строя центральный вычислитель или прервать его связь с ракетами, те переходят полностью на автономный режим. Я не знаю, какая именно у них программа, но вполне может статься, что параноическая. То есть – вплоть до самоподрыва. Поэтому забудем о вычислителе. Перед нами пульт. Девяносто шесть клавиш. Американский стандарт. На наших сто девять. Явный перебор. Зеленый экран, по которому бегут два ряда белых чисел. С пульта отдается команда на маленькие и еще более тупые вычислители самих ракет.