Текст книги "Пьяные сны"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Annotation
Зарин Андрей Ефимович
Андрей Зарин
Пьяные сны
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
XI.
XII.
XIII.
Конец
Зарин Андрей Ефимович
Пьяные сны
Андрей Зарин
Пьяные сны
I.
Старые приятели
На Среднем проспекте в нижнем этаже громадного каменного дома, с незапамятных времен помещалась большая суровская лавка, под вывеской «Торговый дом Б. А. Архипова». Торговали в ней красным и суровским товаром; башмаками и галошами; галстуками и подтяжками; бельем монополь и разной галантерейной мелочью.
В ней работали два приказчика, Антипка, переходящий на положение Антипа Романовича, и двое мальчишек, Степка и Яшка. Сам же хозяин, Никандр Семенович Чуговеев, сидел за решеткой у своей конторки и, всегда мрачный, сосредоточенно думающий, только производил расчет с покупателями, совершенно не вмешиваясь в торговлю.
Невысокого роста, широкий в плечах, с рябым угрюмым лицом, рыжей жесткой бородой и холодными серыми глазами, приходил он в лавку, садился у конторки и сидел неподвижно, уставившись глазами в одну точку, пока оклик покупательницы не выводил его из этого состояния.
Он получал деньги, давал сдачу и опять погружался в свои упорные думы.
– Чудной у вас хозяин-то этот, – говорила какая-нибудь из старых покупательниц старшему приказчику, Авдею Лукьяновичу.
Тот неуловимо улыбался, слегка пожимал плечами и отвечал:
– Малость есть. Неприучены к нашему делу. Случаем стали, после того, как дядюшка, Егор Кондратьевич, царство ему небесное, без детей и вдовы померли.
– Так, так, – кивала покупательница, – и пьет?
– Не без того, – ухмылялся приказчик и громко произносил: – еще чего позволите?
Но если бы он и все слова произнес также громко, хозяин, все равно не услыхал бы его слов, так глубоко он погружался в свои упорные думы.
Был тихий апрельский вечер. На улице было светло и жарко, отчего в лавке все казалось мрачнее и унылее. Меркнувший свет слабо пробивался сквозь тусклые стекла, и полки с товарами тонули в полумраке, а угол, в котором сидел Чуговеев за своей конторкой, совсем был затянут сумраком, словно серой паутиной.
Приказчики сидели на табуретках за грудами наваленных кусков ситцу и распивали третий чайник кипятку; мальчишки лениво собирали товар с прилавков, в углу за решеткой сидел Чуговеев в своей неподвижной позе – и унылая тоска, как серая пыль, носилась в воздухе и оседала на все.
– Никогда при покойнике такого не было, – тоскливым шепотом сказал молодой приказчик дяде своему, Авдею Лукьяновичу, – хоть голос слышали. И сам покрикивал, и засмеешься, и все такое. А теперь словно в глотке вязнет. Ей-Богу!
– Мрачный человек, – согласился Авдей Лукьянович, и быстро, отставив блюдце, поднялся из-за прилавка навстречу входящему в лавку господину.
Это был невысокого роста, изящный и стройный мужчина, лет 36-ти, с русой бородою и веселым открытым лицом.
– Я новый комиссионер от Торонтона. С вас следует получить по счетам, – сказал он и ловким движением раскрыл портфель. – Вот ваш счет. Проверьте, а я зайду дня через два и тогда предъявлю доверенность!
Господин протянул Авдею Лукьяновичу сложенный лист и поспешно повернулся к двери, как вдруг раздался возглас:
– Валентин Викторович! Какими судьбами! Вот встреча-то!
Приказчики и мальчишки не поверили ни ушам, ни глазам своим, когда услышали голос хозяина и увидели его, вышедшего из своего угла и идущего к посетителю с радушно протянутыми руками.
Тот быстро обернулся на возглас и вдруг испуганно отшатнулся.
– Ты... Вы... – произнес он растерянно и отодвигаясь в несомненном испуге, а Чуговеев, широко улыбаясь, остановился перед ним и заговорил весело и громко:
– Я, самолично, Валентин Викторович, али не признал?
Тот, видимо, справился с своим волнением, протянул руку Чуговееву и сказал:
– 10 лет! Много воды утекло. Как ты здесь-то?
Чуговеев тихо засмеялся.
– А вот был же ты военным, а теперь в комиссионерах? Всяко бывает! Дядя помер и мне это по наследству досталось. Никандр и купцы! А? Чудно.
– Если бы я знал...
– И не зашел бы? А? – опять со смехом сказал Чуговеев. – Брось! То – старое. Мало мы бражничали с тобою. Шабаш! Нынче не пропущу! Ты куда?
Приятель Чуговеева видимо ободрился.
– Собственно, в твой магазин в последний! Домой собирался. В нумера!
– Ну вот и отлично! Вместе вечер и ухлопаем. Вспомним то, что промеж нас хорошего было! Идем! – И он с небывалою живостью бросился в темный угол к своей конторке, зазвенел золотом, щелкнул замком и через мгновенье вернулся в пальто и шляпе.
– Лавку без меня закройте в девять! – сказал он приказчику и ухватил под руку посетителя. – Идем!
Еще мгновенье – они мелькнули оба в светлом четырехугольнике двери и скрылись.
Младший приказчик только свистнул:
– Видали, как наш развернулся-то! А?
Авдей Лукьянович только повертел головою.
II.
Дом у кладбища
Небольшой, двухэтажный деревянный дом, который унаследовал Чуговеев вместе с лавкой, стоял в конце Малого проспекта, сейчас за кладбищенским забором, перейдя Смоленское поле.
В нижнем этаже дома жили приказчики и мальчишки, а наверху помещались: сам Чуговеев в трех комнатах, и в большой кухне – единственная прислуга, Лукерья Игнатьевна, или Игнатьиха, как ее звали по всему околотку.
Эта Игнатьиха, как дом и лавка, перешла к Чуговееву по наследству.
Высокая, здоровая баба, лет 42-х, с красным, как натертым кирпичом, лицом, она стряпала на всех обед или ужин и убирала комнаты, а вечером, как "молодцы" уходили вниз, оставшись в огромной кухне вдвоем с кошкою, ставила перед собою остатки ужина, доставала бутыль с настойкой и начинала пить, вспоминая свои молодые годы, подлеца Митьку, надругавшегося над ее девичьей любовью, строгую маменьку и умершего младенца.
Огромная кухня освещалась маленькой жестяной лампой; кошка сидела на теплой печке; Игнатьиха пила, разговаривая, то сама с собою, то с кошкою, то с разбойником Митькой и, наконец, засыпала, положив голову на угол или на лавку и редко когда улегшись на кровать. Керосин выгорал и лампа гасла.
Все затихало в доме, и только в крайней комнате, которую занимал сам Чуговеев, слышались еще: бормотанье, звон бутылки о край рюмки, изредка хриплый смех – и далеко за полночь кладбищенский сторож видел свет в одиноком окошке и мелькающий на занавеске темный силуэт лохматой головы.
* * *
Молодцы из лавки гурьбой вошли в кухню Игнатьихи, и Федор Павлович весело сказал:
– Ну, Игнатьиха, нынче ты одна голова в доме. Хозяин закурил!
– А мне што хозяин, – отвечала Игнатьиха, выставляя на стол глиняную чашку, – я свое, он свое. Моего не выпьет!
– Вы разное, – засмеялся Антипка, – он коньяк глушит, а ты сорок разбойников!
Когда все поужинали, напились чаю и ушли к себе вниз, Игнатьиха быстро перемыла посуду, вытерла стол и подмела пол. Потом захватила жестяную лампу и прошла в комнаты.
Там она приготовила хозяйскую постель, принесла прибор для еды и рюмку, принесла кусок вареного мяса, зажгла висячую лампу и вернулась к себе на кухню, где достала бутылку с зеленоватой настойкой, сняла с полки стаканчик, вынула из духовой чашку с едой и села к столу, набожно покрестившись на икону.
– Вот и поем! – забормотала она, нацедив себе стаканчик и быстро опрокидывая его в рот. – За ваше здоровье. Ксс... ксс... ксс... и ты тут, шельма! На тебе, жри!
Кошка с тихим мяуканьем бесшумно спрыгнула с края плиты и мурлыча начала есть брошенный ей кусок.
Игнатьиха съела кусок и выпила еще стаканчик. Лицо ее раскраснелось еще больше, глаза засветились, и она, продолжая есть и пить, начала нескончаемый разговор сама с собою.
"Емельян теперь сватался; говорит: "сделайте такое мне одолжение". Нет, врешь, песий сын, я и одна поживу! Будет с меня разбойника Митьки и даже вполне достаточно! Простите, Емельян Фадеевич, никак не могу, потому знаю, что вы подлец и до моих денег добираетесь. Митька тогда, Господи, как убивался! А как надругался и рыло в сторону и драться зачал. Я ужо тебя еще встречу! Отлично встретимся! Я тебе тогда покажу! Я тебе зенки-то ногтями! Я тебе!!"
Игнатьиха вскочила с табуретки, дрожащей рукою опрокинула в рот шестой стаканчик настойки и стала грозиться кулаком кошке, которая с совершенным равнодушием вылизывала себе хвост...
В это время по чистой лестнице раздались грузные шаги, затем заскрипел ключ в дверях и в темную переднюю вошел Чуговеев, откуда неровным шагом прошел в свою комнату.
На лице его, всегда угрюмом, отражалось волнение: глаза горели, а губы кривились злой и насмешливой улыбкой.
– Будет, будет! – бормотал он, кому-то кивая, а потом, не снимая пальто и шляпы, сел посреди комнаты на стул и приковался взором к портрету девушки, что висел над кроватью.
– Сам пришел! Чуял! – бормотал он, беззвучно смеясь, и опять говорил, – небойсь! Будет!
А в кухне Игнатьиха, припав к столу, горько всхлипывала и причитала:
– Ангельчик мой светлый! И зачем тебя Бог убрал. Нешто ты дал бы меня в обиду. Маменька, и что вы со мной сделали!..
Кладбищенский сторож смотрел на одиноко светящееся окно и, качая головою, бормотал:
– И скажи на милость, не спит! Сколько это он винища выхлещет!..
Утром, когда приказчики и мальчишки, поднялись в кухню, Игнатьиха с заспанным лицом уже хлопотала у плиты, а Чуговеев, мрачный, как всегда, вышел из своей комнаты и, кивнув в ответ на приветствия, сказал мальчишке:
– Сбегай, Яшка, на двор, позови Корнея!
Яшка вылетел из кухни и загромыхал по лестнице, а Чуговеев вышел из кухни и прошел в холодный коридор который оканчивался ретирадой. У стены коридора стоял огромный деревянный ларь.
Чуговеев поднял крышку и заглянул в него.
В прежнее время в этот ларь складывали, вероятно, всякое добро, а теперь он был наполовину завален пустыми бутылками, тряпьем и костями.
Чуговеев опустил крышку и внимательно осмотрел его со всех сторон, а потом попробовал крепкую железную петлю и пробой для замка.
После осмотра он вернулся в кухню, где уже стоял кривой Корней.
Чуговеев взглянул на него исподлобья:
– Вот что! Весна пришла, скоро жара будет и запах из ямы становится все сильнее.
– Так что не вычищена давно, Никандр Семенович, можно послать.
– Послать само собой, а купи ты ведро ждановской жидкости. Запомнишь? И мне сюда в коридор поставь. Сегодня же купи! Вот тебе деньги.
Он дал Корнею пять рублей и ушел из кухни.
– Пьян, а учухал! – усмехнулся Федор Павлович.
– А то как же, – сказал Корней, – по весне завсегда самый крепкий дух.
III.
С пьяна
Чуговеев стал возвращаться теперь поздно и все ходил в коридор, ворочался там, хлопал крышкой ларя, и пьяная Игнатьиха на время прерывала свои монологи и пугливо прислушивалась к незнакомому ей шуму, но потом пьяные грезы овладевали ее мозгом, и она снова начинала свои беседы с Митькой и маменькой.
А на утро, придя в комнату хозяина, убирала пустую бутылку из-под коньяку, которую обычно кидала в ларь.
И вдруг одним утром весь мусор, что лежал в ларе, она увидела сваленным в угол коридора, а самый ларь запертым на висячий замок.
– Не пойму, – говорила изумленная Игнатьиха Корнею, – и откуда он здесь взялся? Надо быть, во сне это я все убрала.
– Вестимо во сне. Ты, чай, напьешься да таких делов переделаешь, что на тебе! – ухмыляясь отвечал Корней.
– Ох, милый, твоя правда! Истинная правда! Онамедни я проснулась, а у меня ковша нет. Туда-сюда, а он в поганом ведре, что с твоей ждановкой. Вот!
– А ты пей больше!
– Не могу иначе, – с вздохом говорила Игнатьиха, – без нее, проклятущей, повешусь. Вот те Христос!..
– И душит хозяин теперь этой ждановской, – говорил Федор Павлович Игнатьихе вечером за ужином.
– Ой, душит! – отвечала Игнатьиха, – утром идет и льет; вечером льет; по коридору льет, милые!
– Блажь нашла, – усмехался Авдей Лукьянович.
Чуговеев был также угрюм и мрачен и также неподвижно сидел в лавке в своем углу за решеткой, но иногда вдруг оттуда раздавался его тихий смех да такой жуткий, что у Федора выпадал из рук аршин.
И каждый вечер он уходил из лавки до ее закрытия.
Сидит, сидит, потом молча оденется, буркнет: "лавку без меня закрой!" и уйдет.
– Опять без компаньона пить будешь, – говорил Федор Павлович Игнатьихе, приходя вечером на кухню.
И когда все уходили, она, справив свое дело, выставляла бутылку и стаканчик и сердито бормотала:
– Мне до его тоисть накакого дела. Я сама по себе, он сам по себе. Мне покойник еще наказывал: пока, говорит, ты жива, никто тебя из этой кухни не тронет... То-то! Так и в завещании прописано. Ты да я, – обратилась она к кошке, – вот как! – и опрокидывала первый стаканчик.
– Пущай его слонов слоняет, мне што! – продолжала она. – Я ему не мешаю, а он мне. Ему што? Я за свои пью! Да! – и она выпивала второй стаканчик. – Коли бы не ты, мерзавец, – обращалась она к невидимому Митьке, – я бы может этого винища и в рот не брала, и ангельчик мой жив был бы! Ирод ты этакий, глаза бесстыжие! Встреться ты мне! – она выпивала третий и четвертый стаканчик, начиная приходить в обычную ярость. Возвращение хозяина на время прерывало ее пьяные монологи, но затем виденья овладевали ее мозгом и она снова бредила до потери сознанья. И вдруг однажды случилось нечто необычное.
Как всегда заскрипел ключ в замке у входной двери, открылась и хлопнула дверь, и Игнатьиха ясно услыхала, что в прихожую вошел не один хозяин, а с кем-то, громко говоря ему:
– Сюда, сюда! Тут у меня покойно. И выпить есть, и закусить найдем! Помнишь, как в школе! А?..
– Великолепно! – отвечал хозяину кто-то и они пошли в комнаты.
Игнатьиха на время даже отрезвела.
Никогда такого не было. Чтобы у хозяина и гости!..
Она приоткрыла дверь и стала прислушиваться.
До нее глухо донеслись голоса, громкий смех, потом словно спор, потом голос одного хозяина, все громче и громче.
И вдруг показалось ей, что кто-то крикнул да так-то страшно, а потом засмеялся, и будто она в гостиной сидит, на корточках, под киотой, и видит такое ужасное, отчего можно ума решиться.
Когда она очнулась, то лежала посреди кухни, головой у табуретки и Антипка толкал ее в плечо, сердито говоря:
– Что ж это ты к сроку чая не сделала. Теперь из-за тебя нам на тощее брюхо!
– Ох, милые, и что я видела! – приходя в себя и дико озираясь, прошептала Игнатьиха.
– Ты хоть с пола-то встань! – сказал ей Авдей Лукьянович и, покачав головой, прибавил: – пила ты допреж, а до такого не допивалась!
– Ой, голова моя, голова! – снова прошептала Игнатьиха, тяжело подымаясь с пола.
– Что ж вы не идете лавку открывать, – послышался голос Чуговеева и он остановился на пороге кухни.
– Так, что Игнатьиху едва добудились, Никандр Семенович, – бойко ответил Федор Павлович, – без еды оставила.
– Ум пропила! – угрюмо сказал Чуговеев.
– Ай! ай! – истерически взвизгнула Игнатьиха и бросилась к двери.
Чуговеев метнул на нее злобный взгляд и усмехнулся.
– Ишь, допилась! А вы уж, – обратился он к молодцам, – в лавке поедите. Авдей Лукьянович купит что надо!..
– Идем, что ли! – сказал Авдей Лукьянович, и все вышли из кухни.
Игнатьиха заспанная, растрепанная, красная, словно из бани, жалась в углу и испуганно таращила глаза на хозяина.
Чуговеев уставился на нее холодным, злым взглядом, криво усмехнулся, потом махнул рукой, повернулся и тихо вышел из кухни.
IV.
Что сказала Игнатьиха Авдею Лукьяновичу
Чуговеев пришел в лавку позднее обычного часа и, как сел в своем углу, так и не двинулся с места до самого вечера.
Из лавки он ушел опять раньше закрытия, не сказав Авдею даже обычных слов.
Мальчишки зашептались, Антипка и Федор Павлович стали громко говорить, и лавка словно ожила, едва ушел из нее мрачный хозяин.
В девять часов Авдей Лукьянович закрыл лавку, и все пошли домой.
Антипка и мальчишки влетели в кухню и закричали:
– Ну, Игнатьиха, есть давай!
– И воняет же этой ждановской! – морща нос, сказал Федор Павлович, – сколько он льет ее, сил нет!
– Корней два ведра купил! – ответил Антипка.
– Что с тобой, али еще не прочухалась? – спросил Авдей у Игнатьихи, которая вяло ворочалась у печки и была сама не своя.
Игнатьиха поставила на стол миску и уныло покачала головою.
– Надо быть, допилась! – ответила она с тяжелым вздохом, – такое мерещится, такое! Господи, Боже мой! – и она вздрогнула всем телом.
– Черти что ли? – засмеялся Федор Павлович.
Игнатьиха покачала головою.
– Хуже, милый! – ответила она кротко.
Авдей пытливо посмотрел на нее.
– И впрямь ты не в себе, – сказал он, – ты бы бросила пить, пока что.
Игнатьиха только вздохнула и, убрав миску, выставила на стол горшок с кашей, а сама села в угол на табуретку и застыла.
Ужин кончился. Молодцы встали и перекрестились на образа. Аитипка с мальчишками тотчас побежали на улицу. Федор Павлович ушел и остался один Авдей.
Игнатьиха вдруг поднялась с табуретки, заперла двери и, подойдя к Авдею, тихо сказала:
– Ты, Авдей Лукьянович, побудь со мною. Что я скажу тебе.
– Что? – нехотя спросил тот.
– А что я нынче в ночь видела, – пугливо озираясь, прошептала Игнатьиха.
– Напилась и видела, – сказал Авдей, присаживаясь на лавку у окна. – Ну, что?
Авдей был маленького роста, с лысиной во всю голову, с маленькими глазками, прикрытыми воспаленными веками и большою, словно из кудели, бородою.
В сюртуке до пят, степенный и строгий, он, несмотря на маленький рост, казался степенным и важным.
– Пила это я, – зашептала Игнатьиха, – вдруг дверью стук! И хозяин домой, да не один. Идут и разговаривают. Чудно мне, я и стала слушать. А они: гу-гу-гу! То смеются, то словно ругаются. А мне что! И вдруг это я, милый ты мой, будто у них за дверью, а они оба в хозяйской. Я, будто, это смотрю и все вижу.
Игнатьиха тяжело перевела дух и на лбу у нее выступил пот.
– И вот, Авдей Лукьянович, – зашептала она снова, – сидят это они и пьют и все промеж собою так-то быстро говорят. Хозяин говорит, говорит, да, как крикнет. Гость-от тоже говорит, говорит. Потом... – Игнатьиха совсем понизила голос почти до шепота. – Смотрю это я, как хозяин вскочит да гостя за ворот, да на колена, да пальцем все на портрет тычет, что над его кроватью. Мамзель такая! Тычет и кричит: "Ты, ты, ты!" Господи, страшно как! Стою это я и вся трясусь. Гость-то бледный, бледный. Прости! – кричит... Тут... – Игнатьиха стала почти бледной, склонилась к самому уху Авдея и зашептала: – как возьмет хозяин его за горло, да лицом в пол... И ничего я больше не помню, Авдей Лукьянович.
Она тяжело перевела дух. Авдей задумчиво покрутил головою.
– С пьяна тебе мерещится, Игнатьиха, вот что. Ты другому кому такого не болтай! – прибавил он строго.
– Я и то думаю, что с пьяна, – пугливым шепотом заговорила она снова. – Дальше уж такое видела, что и не пойму!
– И еще видела?
– И еще!.. Будто это я в гостиной, под киотой. Сижу будто на полу и молитву творю. Вдруг... Не пойму я, Авдей Лукьянович, то есть, вот как вживу вижу... – Она вся задрожала мелкой дрожью.
– Что видишь-то? – прошептал Авдей, впиваясь в нее глазами.
Она вздрогнула и закрутила головой.
– Идет это хозяин через горницу, а у него на спине голый человек. Ей Богу! Голова болтается и будто упокойник. Хозяин тихо так идет и в коридор... и пропал...
– Ну?
– Только и помню! Очнулась я, гляжу, в кухне и вы все...
Она бессильно опустила голову и развела руками.
– Рассуди, Авдей Лукьянович!
– И рассуждать тут нечего. Пьешь и до видениев доходишь. Ишь, что наплела! Воздержаться надо. Вот, что!
Игнатьиха всплеснула руками.
– Ох, надо, милый! А не могу. Нет моей силушки!
– В больницу попадешь, с виденьями этими. В церковь сходи!
Авдей постоял с мгновенье и двинулся к двери.
– Шел, шел и вдруг сгинул, – сказал он укоризненно, отодвинув засов и останавливаясь, – ну, куда он сгинул? И куда человека девал?
– Ничего не пойму! Страшно мне только, страшно... – прошептала Игнатьиха.
– Думаю и не знаю, сон это или и взаправду... – и она опять вздрогнула.
– Дура ты! Пьяная дура! – сказал Авдей и вышел, с сердцем хлопнув дверью.
В эту ночь он не мог заснуть сразу, и почти до утра ворочался на своей узкой постели.
Мальчишки давно уже спали; Федор Павлович вернулся с гулянья, а он все не спал и не выходил у него из головы пьяный сон Игнатьихи.
"Ведь и почудится тоже", – бормотал он с раздражением.
Много спустя после возвращения племянника, он услышал над головой тяжелые шаги вернувшегося домой хозяина.
"И куда он ходит теперь, – начал думать Авдей, невольно прислушиваясь к шуму наверху, – прежде никогда этого не было. Сидит и пьет. А теперь на!"
V.
Где проводил вечер Чуговеев
Время подходило к полночи; в светлом сумраке майской ночи желтыми огоньками светились фонари.
По Лиговке у вокзальной площади гуляли проститутки, парами, втроем вчетвером. С папиросами в зубах, в грязных ситцевых платьях, с платками на плечах, простоволосые. И с ними – их друзья – хулиганы – грубые, полупьяные
Проходили солдаты, мастеровые, робкий, но жаждущий разврата гимназист, с жадным взором пожилой развратник.
И среди них появился Чуговеев.
Едва показалась его фигура, как со скамейки тотчас навстречу ему поднялся молодой парень в высоких сапогах и пиджаке поверх грязной синей блузы.
– Нашел? – не глядя на него спросил Чуговеев.
– Пока нет, а только Пашка говорила, что будто знает, – ответил парень, непринужденно идя рядом с Чуговеевым.
– А где же эта Пашка?
– А вы извольте в "Тамбов" зайти. Я ее туда мигом!
– Хорошо, приведи! – сказал Чуговеев, направляясь к "Тамбову", грязному трактиру с номерами.
В низкой закопченной зале было душно от спертого воздуха, вонюче от еды, питья и людей, и сумрачно от табачного дыма. Две лампы тускло светили, свешиваясь с потолка.
Чуговеев равнодушно прошел между столиками, вызывая своим костюмом общее недоумение, занял в углу комнаты столик и потребовал полдюжины пива.
Мальчишка бегом принес стаканы и бутылки.
Чуговеев нетерпеливо смотрел на входные двери. Наконец, они открылись, и в трактир вошел парень с двумя женщинами. Обе они были одеты в темные ситцевые платья, цветные кофты и серые платки, накинутые на плечи.
Парень огляделся, сразу приметил Чуговеева и двинулся к нему с обеими женщинами.
– Вот, – сказал он, садясь к столу и тотчас беря бутылку, – Пашка и Фенька. Обе знают!
– Здравствуйте, господин! – развязно сказала женщина с бледным лицом и сунула Чуговееву руку.
Тот притронулся к ней и кивнул на стул:
– Садитесь!
– Мерси вам. Пива позволите.
– Чего спрашиваешь. Пей! – сказал ей парень и объяснил Чуговееву: – это Фенька.
Другая оправила платок на плечах, села подле Чуговеева, придвинула к нему красное курносое лицо и с таинственным видом заговорила:
– Прохор вот сказал, что вы девушку, Таньку, ищите. Так которую?
– Как? – не понял ее Чуговеев.
– Их здесь три гуляли, – вмешалась Фенька, – мы их всех знаем.
– Не мешай! – отмахнулась от нее Пашка, – видите ли, господин, их здесь, действительно, три. Одна – с Охты – рыжая, другая – Головешкой зовут – черная такая вся, беззубая, в больнице теперь; а третья – Гвоздь – высоченная этакая и нос, как у дятла. Еще которая с Тимкой путалась, – прибавила она.
– С Тимкой и есть! – подтвердила Фенька.
– Мы вам любую предоставим, – сказал Прохор, беря вторую бутылку и разливая по стаканам пиво.
Чуговеев сидел молча, смотря в землю. Потом заговорил с видимым трудом.
– Она невысокого роста. Как вы, – кивнул он Феньке, – а волоса светлые, глаза серые. Вот! – он вынул из кармана бумажник, из него фотографию и подал ее женщинам. – Может, она назвалась другим именем теперь нарочно, – говорил он, пока Пашка, Прохор и Фенька разглядывали фотографию.
– Нет, – сказала Пашка, возвращая карточку, – такой не видала. Я здесь шесть лет гуляю, а этакой не было!
Чуговеев с тяжелым вздохом спрятал фотографию в бумажник, бумажник в карман и положил на стол три рубля.
– Вот вам! – сказал он, вставая.
Усталый он возвратился домой, и на другой вечер шел в Академический переулок и там искал Таньку, потом в Александровский парк и каждый вечер в новое место, не чувствуя усталости, не теряя энергии.
Вернувшись домой он смотрел на портрет, висевший над его постелью и шептал:
"Увидишь его. Пожди, все по-хорошему будет!" – и тихо смеялся, а потом крался мимо кухни, где в пьяном бреду бормотала свои монологи Игнатьиха, проходил в коридор и, черпая из ведра ждановскую жидкость, разливал ее по полу, плескал в отхожее место и, подняв крышку огромного ларя, лил в него два полных ковша, после чего возвращался в себе и пил, говоря сам с собою, смеясь и ходя взад и вперед по комнате.
VI.
Авдей Лукьянович паутину ткет
С того дня, как Игнатьиха рассказала свой пьяный сон, Авдей Лукьянович утратил свое спокойствие.
Однажды прямо из лавки он прошел в большой трактир на Среднем проспекте и, подозвав полового, сказал ему:
– Пошли-ка мне Евстигнеева!
Через четверть часа к его столику подошел господин в грязном поношенном сюртуке, с небритой бородой и красным носом.
Авдей Лукьянович потребовал закуски и водки и потом сказал Евстигнееву:
– Вы мне говорите, а я на бумажке!
– Сделайте одолжение. Три рубля. Извольте писать.
– За этим не постоим. Пожалуйста.
– Пишите. Доверенность. Это сверху. Милостивый государь... и потом как вас зовут: имя и отчество!
Авдей Лукьянович кивнул и послюнил карандаш.
– Прошу, вас принять на себя ведете всех моих дел, как по дому моему... напишите, где... так и по торговле, в магазине... тоже обозначьте...
Авдей Лукьянович сказал:
– Понимаю-с!
– Так. Причем доверяю вам вести по моим делам тяжбы, взыскивать долги, покупать и продавать и выдавать обязательства, как бы от моего имени, при чем я сам лично устраняюсь от ведения своих дел. И все-с! А внизу пусть он подпишет.
– У нотариуса?
– У нотариуса лучше, но можно и в участок послать, чтобы засвидетельствовать подпись.
– Очень вами благодарны. Получите свое! А теперь, милости просим. За ваше здоровье!
Авдей Лукьянович вернулся домой в небывало веселом настроении духа и, войдя в свою каморку, тотчас достал бумагу, перо, чернила и стал старательно переписывать только что продиктованную ему доверенность.
VII.
Второй сон Игнатьихи
Беспрерывное пьянство сломило Игнатьиху. Молодцы ушли, она едва убралась, достала свою настойку, выпила всего три стаканчика и без всяких монологов едва успела дойти до кровати, как ткнулась в нее и заснула.
Она спала до самого рассвета без видений, а потом ей стало казаться, что хозяин прошел по кухне, постоял над нею, потом ушел, закрыл дверь и вдруг Игнатьихе стало нестерпимо страшно, и она будто проснулась.
Игнатьиха, охваченная неясным страхом, будто сидела на кровати, а за дверью по коридору слышались шаги двух человек, потом загремел тяжелый висячий замок, словно хлопнула крышка ларя, и снова послышались неровные шаги по коридору, тихий смех и голос хозяина.
– Это ему за дело! Так-то, а ты не бойсь! Ты ходи! Я за тобой завтра приду. Опять выпьем. Говорить будем... Ох, Таня!.. – голос хозяина словно сорвался.
– Чур меня, чур! – зашептала крестясь Игнатьиха и осторожно стала красться к двери. Подошла и приникла глазом к трещине, что шла по всей верхней половине двери.
– Сплю, али не сплю! – бормотала Игнатьиха, смотря в щель. И казалось ей, что у самой выходной двери стоит хозяин в туфлях, брюках и в одной рубашке и говорит с женщиной, положив ей на плечо руку. А женщина совсем оборвашка. Юбка темная, грязная; розовая кофта ситцевая, на шее платочек, а сама простоволосая и лицо с синяком у глаза.
– Где же я ее видела? – думает и старается вспомнить Игнатьиха, а в это время хозяин открыл дверь, женщина вышла, хозяин запер дверь и пошел в свою комнату, громко говоря сам с собою и смеясь.
– По нашему вышло! Так-тось! – донеслось до нее.
В это время в кухонную дверь застучал Корней.
– Отворяй, что ли! – кричал он, – воды несу!
Игнатьиха пришла в себя и отворила двери.
– Фу, – сказал Корней, выливая из ведер в кадку воду, – и дух тут у вас! Так и несет!..
– Хозяин каждый день льет. И туда, и по коридору. Говорит, холера идет, так от холеры.
– С такого духа и без холеры сдохнешь, – сказал Корней, выходя с ведрами на лестницу.
Игнатьиха вымылась и стала разводить огонь в плите, чтобы греть воду для утреннего чая.
– Господи, Боже мой! И что я за окаянная. И что за сны у меня. Не иначе, как наваждение. Не было того при покойнике, николи не было, а я ли не пила!..
Она поставила разогревать щи и кашу, а образ виденной ею женщины не выходил у нее из головы.
VIII.
Сон в руку
Над городом к ночи разразилась майская гроза.
Вымокшие насквозь ввалились молодцы к Игнатьихе.
– Погодка! – сказал Федор Павлович, – прямо чертям раздолье!
– Свят, свят, свят! – проговорила испуганно Игнатьиха, – и что ты говоришь, непутевый.
– Испугалась, небось! – засмеялся Федор Павлович, – вот как вздумаешь нынче пить, так тебе худо и будет.
Входная дверь хлопнула, затворяясь, и из прихожей в комнаты послышались шаги хозяина.
– Иди, огонь зажги! – сказал Игнатьихе Авдей Лукьянович.
– А ну его! – отмахнулась Игнатьиха, – пусть сам управится. Я к нему с той поры и не хожу вовсе.
– С какой поры? – спросил Федор Павлович.
– А как пригрезилось мне, что он гостя свово...
– Закуси язык, дура! – крикнул Авдей, перебивая ее. В это время голубым светом залило всю кухню и глухим раскатом прокатился гром.
– Свят, свят, свят! – закрестилась Игнатьиха.
– Игнатьиха! Что мне тебя пять раз кричать! – и в дверях кухни остановился хозяин. – Иди, лампы зажги, да изготовь самовар. В столовую подашь. На стол накрой!
Она вошла в его комнату, черкнула спичку и вдруг дико вскрикнула.
Совершенно ясно перед собой она увидела за столом на кресле ту самую женщину, что видела во сне. То же темное платье, та же розовая кофточка. Она сидела, опустив голову, вся промокшая, и вода стекала на пол, образовав подле нее лужу.
– Чего ты? – окрикнул Игнатьиху Чуговеев.
– И вчера была, – пробормотала растерянно Игнатьиха.
Чуговеев засмеялся.
– И вчера была, и завтра будет, – тебе-то чего? Или мне гостей не звать! Ну, зажигай лампу да готовь чай в столовой!
Игнатьиха дрожащей рукой чиркнула новую спичку, спустила сверху лампу и зажгла ее, после чего невольно опять покосилась на хозяйскую гостью.
Та тоже взглянула на нее, и Игнатьиха увидела пышные русые волосы, широкий лоб, большие грустные глаза под черными бровями, тонкий нос и скорбную улыбку.
Игнатьиха перевела глаза и вдруг увидела портрет над кроватью.
"Она и есть! Вот она!" Игнатьиху словно озарила эта мысль и она даже улыбнулась. Улыбнулась и гостья. Засмеялся и Чуговеев.
– Так-то лучше! – сказал он. – Видишь, живой человек.
Игнатьиха поспешно вошла в кухню и с торжествующим видом обратилась к Авдею Лукьяновичу:
– Не сон это вовсе, а она сама!
Тот поднял свои воспаленные веки.
