Текст книги "В поисках убийцы"
Автор книги: Андрей Зарин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
XXV
ВЕЩИ ПО ДВАДЦАТИ КОПЕЕК
Станислав Казимирович Личинский в большом полутемном магазине выписывал за конторкой счета, когда дверь отворилась и в магазин вошел улыбающийся Патмосов.
– Можно ли мне видеть Станислава Казимировича Личинского? – спросил он, снимая шляпу.
– А то я! – отозвался Личинский, отложил перо и вышел из-за конторки.
Это был огромный мужчина с красным лицом и черными длинными усами. Его голубые вытаращенные глаза смотрели уверенно и губы улыбались, открывая беззубый рот.
– А то я! – повторил он. – Что пану потшеба?
– А я – Иван Кузьмич Овсюхин, купец из Петербурга, – ответил Патмосов. – Мне про вас сказывал Франц Феликсович Поплавский.
– Франек! Будем знакомы! Франек – мой друг, настоящий друг. Что пан потшебуе?
– А хочу в Петербурге открыть магазинчик. Так он меня и направил к вам по части товара.
– О-о! Это я могу. Отлично помогу вам. Пшепрашам пана, я зараз освобожусь. Казя, коли кто придет, так скажи, что я у Янковского. Отправки сделайте, упакуйте как следует – и наложенным платежом. Ну, я пошел. Дай мне шляпу, пальто, палку! Ну, живо!
Рослый детина выскочил из другой комнаты, торопливо принес хозяину вещи и помог ему одеться.
– Пойдем, пан. Здесь есть добрый ресторан Янковского. Мы там за чаркой и поговорим, а то насухую не люблю разговаривать, – Личинский засмеялся, и они. вышли вместе на Немецкую улицу. – Здесь, в Вильне, – сказал Личинский, – у меня у одного такой магазин. Больше ни у кого нет! Я торгую не только на губернию, а на всю Россию. Вот! Я пана всему научу и отпущу ему наилучший товар.
Они вошли в небольшой чистый ресторан. Рыжий поляк, стоявший за стойкой, дружески закивал Личинскому.
Тот подал ему руку и сказал:
– Будем угощать пана из Петербурга. Дай нам старой вудки и настоящих колдунов. Ну, пан, присаживайтесь, будем разговаривать.
Патмосов сел к столу, Личинский опустился против него, и Борис Романович стал рассказывать ему о том, что хочет открыть в Петербурге магазин с продажею вещей по двадцати копеек каждая, а для такого магазина надо сделать набор всякого товара.
– Хороший магазин, – оценил Личинский. – Универсальный! Ха-ха-ха! И запонки, и игрушки, и китайская ваза, и все по двадцати копеек! Покупай, денег не жалко. – Он громко рассмеялся. – Я сам торгую больше по объявлению. У меня все есть, а как подходит Рождество, так я на всю Россию торгую: убранство для елок от трех рублей до семидесяти пяти! Кто бы подумал, из Сибири выписывают. Да! Разные часы, разные такие шахер-махерства, пустяки – все выписывают. Сочинил я раз очки, в которые видно то, что за сто верст, – и те покупали! Народ дурак. Магазин с каждой вещью по двадцати копеек – очень хороший магазин. Я пану покажу весь товар. Теперь уже темно у меня в магазине. Завтра придете, я вам все покажу…
Патмосов с трудом перебил его:
– Брахман вам кланяется, с женой своей.
– О то Брахман! Хорошо тоже торгует! Часовой магазин открыл, а раньше только починкой занимался. Это как швейцарские часы в Берлине по два целковых появились, а он их по четыре; на том и нажился. Мы с ним большие друзья. Хороший человек!
– Он мне про вас много рассказывал; сообщил, между прочим, о том, как вам тут посылочку прислали. Ха-ха-ха!
– О, черт бы побрал их! – Личинский ударил кулаком по столу. – Жить буду, никогда не забуду. Такая пакость случилась, что вы себе и представить не можете!
– А что за штука? – спросил Патмосов. – Правда, женская голова и мясо?
– Ну да! Вот пан Янковский знает, – и он указал на буфетчика; тот лукаво улыбнулся. – Приносит ко мне повестку с вокзала сторож и говорит: "Пожалуйте, вам посылка". Прихожу я на вокзал, а там картонка такая – я такие картонки из Лодзи получаю, – а подле картонки и начальник станции, и жандармский офицер, и унтер-офицер, и господин в штатском. И все кричат мне: "Пожалуйте! Что это вам за посылка?" Я смотрю и читаю: "Вильно. Станиславу Личинскому, Немецкая ул., 68". Говорю: "Мне, надо быть, из Лодзи товар". – "Будьте добры, вскройте". Подхожу я к картонке и слышу – дух из нее странный. Как раскрыл ее… Пан Йезус Христус! Что это? Голова изрезанная и какое-то мясо нарубленное. Я думал – упаду! А они говорят: "Позвольте узнать, от кого?" Да я почем знаю? Уж меня после таскали-таскали! А посылку в Петербург отправили.
– А вы не знаете, от кого посылка?
– Да убей меня гром! Как я могу знать, какой мерзавец мне это послал? Я после говорю Плинтусу: "Ты это сделал, такой-сякой" – а он божится: "Стану я это делать". Жена его даже побледнела от страха и вся так и затряслась. А мне горе одно.
– А кто этот Плинтус? Может быть, шутник?
– Какой шутник! – Личинский махнул рукой. – Плинтус, Генрих Брониславович. У него в Лодзи универсальный магазин, а из этого магазина я беру весь товар. Смотрю, коробка как будто от него, ну, и подумал сначала: "Товар от Плинтуса". А разве станет он такую мерзость посылать? Тьфу! Даже вудку испортил. Пей, пан, за твое здоровье!
Патмосов выпил крепкой старой водки, и затем они стали закусывать горячими колдунами.
– Я пану весь товар предоставлю и магазин научу, как открыть, – продолжал говорить добродушный Личинский, после того как они выпили целый графин старой водки.
Борис Романович распрощался с ним и пошел к себе в гостиницу, а Личинский поплелся в свой магазин.
Придя в свой номер, Патмосов зажег свет, присел к столу, вынул записную тетрадь и стал делать в ней отметки. По его лицу пробежала улыбка. Он был доволен. На следующее утро Борис Романович еще спал, когда к нему постучались и за дверью послышался голос Личинского:
– Пан спит еще? Вставай!
Патмосов открыл дверь.
– Вот те и купец! – смеясь, сказал Личинский, вваливаясь в комнату. – Десять часов, а он спит. Этак, пан, проторгуешься скоро. А я образцы товара принес; после пойдем ко мне смотреть.
– Ну, пока что надо чаю напиться и закусить.
– О то добре! – воскликнул Личинский, видимо готовый во всякое время и попить, и поесть.
Патмосов позвонил коридорным и заказал обильный завтрак. Появились на столе старая водка, венгерское и коньяк.
Личинский пил, ел и без умолку говорил о своих делах.
– Генрих Брониславович, – сказал он и прищурился, – вот ловкий малец! Он в Лодзи имеет самый универсальный магазин! У него и манто, и шубы, и отрезки сукна для костюма, и мерлушковая шапка, и музыка, и граммофон, а теперь кинематографами торгует домашними. Он всем торгует. Как вы читаете объявление: "Лодзь, универсальный магазин", то это – Плинтус. Я от него весь товар имею, а потом уже продаю. Без Плинтуса было бы плохо. Славный парень!
– Один?
– Кабы один! У него жена Стефания, бой-баба, ух какая! Совсем они были бы друг другу пара, если бы она не была ревнива, как черт. Вот из-за того у них всегда перепалка. Я пану так расскажу: была у них кассиршей Берта Шварцман, красивая такая девица, кровь с молоком, глаза черные, высокая, стройная. Ну, Генрих за ней и приударил. Стефания так и рвала, так и рвала. Жить не давала Берточке. Я говорю: "Берта Эдуардовна, идите ко мне на службу", – а она плачет. "Нет, – говорит, – не могу его оставить". А Генрих ходит мрачный такой. Я говорю: "Что ты такой?" – "Заела меня жена моя". А он Берту-то любил. Так все ж Стефания ее сплавила, вот какая! Уехала это с нею товар продавать, а вернулась без нее. Генрих потом сам не свой был, метался: куда делась Берта? А она с паспортом так и пропала. Стефания очень смеялась: "Ищи ее, – говорит, – она на нас плюнула, на другое место пошла". Генрих Брониславович три месяца ходил, руки опустив; после оправился. Теперь уж на стороне завел; оно и весело. Ну, однако, пан, пойдем товар смотреть.
Патмосов встал.
– Смотреть – так смотреть, – сказал он. – Пойдем!
Он пошел вместе с Личинским в его магазин и долго осматривал его товар, спорил, оценивал, торговал и наконец отобрал кучу.
– Вы мне, пан Личинский, после пришлете счет и марки приклеете; мы с вами дело и сделаем. А сегодня проведем время вместе, – сказал он, хлопая Личинского по плечу.
– О то люблю! Мы с вами пообедаем, после обеда в театр, из театра в клуб поедем, а в клубе пульку преферанса сыграем и поужинаем. Я тут только немного распоряжусь и сейчас с вами.
Личинский стал распоряжаться в своем магазине.
Патмосов, делая вид, что интересуется его торговлей, между тем наблюдал за всеми.
Кончив дела, Личинский сосчитал и уложил деньги в толстый бумажник, застегнул пиджак, оделся и взял Патмосова под руку.
– Я, пан, сначала босиком бегал, газеты продавал, а потом понемногу-понемногу расторговался и вот теперь целый магазин имею и живу слава Богу. Только жениться не хочу. А ну ее ко псам, женку эту! Попадется такая же, как Стефания, так она тебе жизнь заест, как ржа – железо. А тут я – вольный казак.
Они вошли в ресторан, и Станислав Казимирович стал распоряжаться.
На другой день Личинский до вечера прождал своего покупателя, а потом пошел в гостиницу и с удивлением узнал, что купец Овсюхин уехал.
– О то лайдак! – выругался Личинский. – И на кой бес он меня морочил!..
А Патмосов уже ехал в Лодзь.
XXVI
ЧЕТА ПЛИНТУС
Генрих Брониславович Плинтус был красивый мужчина, лет сорока. Его бритое лицо с большими глазами выражало самодовольство. Золотое пенсне сидело на большом, горбатом носу, сочные губы всегда улыбались, открывая белые крепкие зубы. Он был всегда весел, оживлен, разговорчив, и женщины невольно тянулись к нему. Его жена, Стефания Фадеевна, несмотря на то что была замужем уже пятнадцать лет, была влюблена в своего мужа.
Худощавая, как палка, с острыми плечами, таким же носом и тонкими губами, она следила за ним повсюду ревнивым взглядом, и бедный Генрих Брониславович тотчас же смущенно смолкал, едва она вставляла какое-нибудь язвительное замечание. Он панически боялся жены, и в сущности на свете было два Генриха Брониславовича: один – дома, подле Стефании со своими детьми, другой – на свободе, в обществе своих приятелей. Плинтус имел в Лодзи большой универсальный магазин, представлявший скорее складочное место, нежели магазин. Главная торговля у него велась оптом с другими магазинами и по объявлениям, которые он печатал во всех газетах. Покупал он по случаю сукно, и тотчас появлялось объявление, что за баснословно дешевую цену можно иметь отрезок великолепного трико для пиджачного костюма. Доводилось ему в таможне купить партию конфискованных или невостребованных часов – и объявление гласило о часах, которые лучше золотых, а ценою всего два рубля штука. Со всех концов России к нему поступали заказы, и он не успевал распродать партию товара, как требовались уже новые закупки. Плинтус был ловкий и оборотистый торговец, и дело у него всегда кипело. С самого раннего утра он уже находился в магазине. Его жена Стефания сидела за конторкой, вела счета, выписывала накладные и ходила сама на почту за получением наложенного платежа. Плинтус приобретал товар и торговался с покупателями, а трое шустрых мальчишек метались по магазину, исполняя его приказания; за кассой сидела девушка, и все эти люди составляли энергичную торговую семью и оплетали паутиной доверчивого обывателя.
Было уже два часа дня, когда к ним в магазин вошел Патмосов.
– Могу я видеть Генриха Брониславовича Плинтуса?
– Я к вашим услугам, – Плинтус приподнялся со стула у конторки. – Чем могу служить?
– Мне нужно бы повидать Берту Эдуардовну Шварцман, – сказал Патмосов. – Она у вас служит, кажется, в качестве кассирши?
Словно бомба разорвалась в магазине. Генрих Брониславович отшатнулся и поднял руки, Стефания Казимировна вышла из-за конторки.
– Не могу ничем помочь вам, – ответил Плинтус. – Она была у меня и служила очень исправно, но уже месяца три, как она уехала.
– Вам для чего знать про эту девицу? – резко спросила Стефания.
– Я ее родственник, и мне очень хотелось бы ее найти.
– Родственник? Ха-ха! Не поздравляю вас с такой родственницей! – засмеялась Стефания. – Мы о ней сейчас ничего не знаем; пока она служила у нас, вела себя легкомысленно и потом ушла от нас, не сказав даже "спасибо".
– Она ушла прямо отсюда? – спросил Борис Романович.
– Уехала с ней, – ответил Плинтус, указывая на жену.
– Я тут ни при чем, – отрезала Стефания. – Мне по делам надо было ехать, а она отправилась а, мной, чтобы помогать в торговле, и по дороге оставила меня.
– А в каком городе, мадам?
– В Петербурге оставила. Мы теперь о ней ничего не знаем, и очень жалко, что вы к нам обратились. Мы – не справочная контора, – и Стефания, поджав губы, ушла за конторку и погрузилась в свое писание.
Плинтус смущенно поправил на носу пенсне, закурил папиросу и вполголоса сказал:
– Пропала… Я… мы ею очень дорожили. Прекрасная была служащая и ушла, оставила…
В его голосе почувствовалась грусть.
– Мы ее нисколько не жалеем, – отозвалась Стефания из-за конторки.
– Так вы о ней никаких сведений больше дать не можете? – спросил Патмосов.
– Затрудняюсь. Служила – пропала… месяца три назад. Вот все, что могу сказать. Да, в начале… в конце ноября они уехали, а после жена вернулась уже без Берты. Верно, Стефа?
– Я чисел не помню, и меня это совершенно не интересовало. Лучше всего ее искать в Петербурге. Вероятно, она в каком-нибудь кафешантане поет.
Стефания обмакнула перо в чернила и стала с такой яростью писать, что перо заскрипело, брызнуло и сделало огромную кляксу. Стефания с яростью придавила ее пресс-папье, как будто давила под ним отсутствующую Берту Шварцман.
– Не буду вас больше беспокоить, – Патмосов приподнял шляпу, но приостановился. – Если потребуются от вас какие-нибудь сведения, вы не откажетесь дать их?
– О, с полным удовольствием! – воскликнул Плинтус.
Уже у себя в гостинице, в общем зале ресторана во время обеда, сыщик подозвал управляющего:
– Я – приезжий, мне скучно. Может быть, вы присядете к столу?
– Пожалуйста! – воскликнул тот.
– Бутылочку лафита?
– Можно.
Патмосов заказал вино и, чокаясь с управляющим, заметил:
– Хороший, большой у вас город.
– О да! – ответил тот. – Необыкновенно богатый. Скоро будет вторая Варшава.
– Есть и почтенные люди… вот, например, этот Плинтус, – сказал Патмосов.
– Плинтус? Да! – согласился управляющий и при этом ухмыльнулся. – Веселый мужчина, жить умеет. Совсем был бы хоть куда, если бы не жена…
– Жена? А чем ему мешает жена?
– Я вам скажу, – управляющий наклонился поближе к собеседнику, – она всем была бы хороша: деловая, хозяйственная и торгует отлично, но… ревнива! Господи Боже мой! Так ревнива, что вы себе и представить не можете. Иногда Генрих Брониславович сидит здесь у нас и разговаривает со мной и еще с каким-нибудь приятелем, и вдруг приходит его жена. Если он сидит только с нами, тогда ничего, но если, спаси Бог, с нами сидит еще какая-нибудь дама, ну, скажем, моя жена или сестра моего приятеля, ну, скажем, просто кто-нибудь, – что тогда делается с госпожой Плинтус! Она загорается как бенгальский огонь, из ее глаз, можно сказать, искры сыплются. Бросается к Генриху Брониславовичу, трясет его за рукав и кричит на весь зал: "Иди домой, бесстыдник! У тебя дети, а ты здесь сидишь чуть не до поздней ночи". И он делается маленьким, опускает свою голову и идет домой. Он боится жены, как огня.
– Говорят, любит ухаживать… за своими кассиршами, ха-ха-ха!
Управляющий тоже засмеялся.
– Отчего человеку не доставить себе удовольствия? Вот у него была кассирша Шварцман. Ах, какая красивая женщина, если бы вы ее видели! А что вышло? Ее госпожа Плинтус поедом ела, и она наконец убежала. Уехала вместе с госпожой Плинтус, а потом Плинтус одна вернулась. Шварцман по дороге взяла вещи – и была такова.
– Что же, тосковал сам Плинтус?
– Тосковал! Два месяца места не находил, посылал справки, искал кассиршу. Нет, пропала! Да оно и понятно: девушка хорошая, замуж выйти за него не могла, влюбиться, может, и влюбилась, а тут эта госпожа Плинтус ее каждый день мучает, до слез доводит. Какая тут жизнь? И убежала, – управляющий покачал головой. – Нет, не дай Бог иметь такую жену! Я вам скажу, что Генрих Брониславович был бы в сто раз лучше и в десять раз богаче, если бы не его жена. Я даже не знаю, как он смеяться может. Другой бы только плакал, а этот – нет: и веселый, и балагур, и всегда у него такая замашка, что, как женщину увидит, сейчас за ней приударяет.
Патмосов, довольный, предложил вторую бутылку.
Разговор завязался, и скоро Борис Романович узнал всю подноготную каждого торгового дома в Лодзи. Только к вечеру он поднялся в свой номер. Лицо его улыбалось, он с удовольствием потирал себе руки. Открыв записную книжку, сделал в ней отметки и улегся спать, имея намерения на следующий день ехать в Петербург.
XXVII
ЖЕРТВА ГИПНОЗА
Весь загорелся Семечкин, когда узнал, что Патмосов уехал в Москву по вызову Прохорова.
– Значит, его поймали? – спросил он у Кати.
– Папа говорил, что теперь этот Чемизов не ускользнет.
– В кандалы его, мерзавца! Борис Романович своего не упустит.
– Да. Папа еще ни одного преступника не выпустил.
– Значит, барышня, я уж к вам буду заглядывать: как и что? Не оставьте!..
– Сделайте одолжение.
– А я вам конфеток…
Семечкин не находил себе места. Каждый день Катя получала коробку конфет, но зато по нескольку раз в день должна была подходить к телефону по вызову Семечкина и, наконец, поручила горничной Маше вместо себя каждый раз отвечать ему: "Ничего не известно".
– Господи, Боже Ты мой, душу мою вымотали, – жаловался Семечкин Авдахову.
– Ништо, Егор Егорович! Что ты за нетерпеливый человек? Если там Сергей Филиппович да Патмосов, о чем тут беспокоиться? Быть на аркане мазурику; не увернется.
– Так-то так, а хочется скорее узнать, как они его там ловят, где они там. Сел бы да поехал.
– И только дело испортишь, – уговаривал его Авдахов. – Пойдем лучше политуру наводить.
И они шли в трактир.
Семечкин утратил сон и аппетит. Он беспокойно бродил по улицам, или сидел у себя в номере мрачный, задумчивый, или ехал к Авдахову и с ним отправлялся на какой-нибудь кутеж с дебошем.
– Сил моих нет, – кричал он. – Подайте этого мерзавца! Я из него душу вытрясу! – а потом плакал пьяными слезами и говорил: – Настенька моя, Настенька! Что с тобой сделал этот разбойник? Жить не буду, коли не отмщу за тебя.
– Брось, – говорил Авдахов. – Все по-хорошему кончится, а я тебе здесь невесту найду.
– Отойди! – кричал Семечкин.
После сильного кутежа он спал тревожным, беспокойным сном. Нелепые сновидения беспокоили его. Он то и дело вскрикивал и просыпался.
В дверь раздался стук.
– Кто там? – спросил Семечкин хриплым голосом.
– Отоприте, Егор Егорович, это я…
– Пафнутьев? – воскликнул Семечкин, узнав голос, и в один миг соскочил с постели.
Семен Сергеевич вошел и сразу очутился в объятиях Семечкина.
– Злодеи, разбойники, что же вы томили меня! – воскликнул последний. – Рассказывайте, рассказывайте, Семен Сергеевич! Что, нашли? Арестовали?… Задушили?
Пафнутьев закрыл дверь, разделся.
– Все сделали, Егор Егорович. А теперь одевайтесь скорее; я вам буду все по порядку рассказывать. Нам с вами ехать надо.
– Куда? Я хоть сейчас, живо! Чаю хотите?
– Вы одевайтесь, а я позвоню.
Пафнутьев нажал кнопку звонка и приказал коридорному подать чай. Семечкин торопливо одевался и из-за занавески продолжал сыпать вопросами.
– Погодите, я вам такое расскажу, что вы до потолка прыгнете, – засмеялся Пафнутьев. – Собирайтесь, собирайтесь! У нас с вами времени имеется только до одиннадцати часов, а тогда шапку в охапку, пальто на плечи, и айда!
– Куда?
– А вот я вам и расскажу. Садитесь!
Коридорный внес булки и чай.
– Ну, присаживайтесь! Будем пить чай, – предложил Пафнутьев.
– Ни к чему не притронусь, пока всего не расскажете. Ну, говорите!
Пафнутьев начал рассказ.
– Ах он негодяй! Ах разбойник! И ее загубить хотел! – восклицал Семечкин, а Семен Сергеевич продолжал.
Он сообщил, как они задержали Чемизова.
– Теперь, значит, его под конвоем и сюда? В кандалы, мерзавца!
– А мы его отпустить хотим.
– Как? – Семечкин так и подскочил. – Отпустить? Его?… Да никогда! Я сам сейчас побегу и заявлю в полицию. Чтобы такую гадину, да на волю?…
– А вы послушайте, какую он штуку сказал.
– Ну?
– Сказал он, что если мы с вами поедем в Лугу – адрес дал, – то найдем там одну барыню… Понимаете? И эта барыня будет… госпожой Коровиной, Настасьей Петровной.
– Что?!
Семечкин упал в кресло, раскрыл рот и вытаращил глаза.
– Вот что, друг мой! – сказал Пафнутьев. – Этот мерзавец не убил Настасью Петровну, а только выманивал у нее деньги и дурманил. Он ее гипнотизировал. Заставил отдать ему все деньги, а потом бросил.
– Жива? – шепотом произнес Семечкин.
– Жива! – ответил Пафнутьев. – Мы с вами сейчас найдем ее.
– Ее, Настеньку?… – Семечкин встал, всплеснул руками и снова упал в кресло. По его лицу текли еле зы, губы судорожно дергались. Пафнутьев смущенно отвернулся, а Семечкин прерывающимся голосом повторял: – Жива… Господи, Боже мой!.. Настенька моя, милая, увижу я тебя! Да что же она там-то, в Луге?
– Я еще сам как следует не знаю, – сказал Пафнутьев. – Приедем, увидим. Она там под чужим именем.
– Господи, Боже мой, да ежели это правда, так я, Семен Сергеевич, вас озолочу.
– Ну, мне вашего золота не надо; у меня и свое есть, – засмеялся Пафнутьев.
– Ну, я… я… часовню выстрою, ей-Богу. Вот вернусь в Саратов и часовенку… в честь преподобной Анастасии… Господи! Да ведь это – такое счастье, такая радость!.. Жива!.. Боже Ты мой, Боже! Так едем! Чего же мы сидим-то?… Едем, Бога ради, Семен Сергеевич!
– Что же делать, ежели поезд в половине двенадцатого отходит.
– Да мы автомобиль возьмем; мы на автомобиле.
– Оставьте. Какой же автомобиль за поездом угонится? Где же нам полтораста верст на автомобиле катить? Сумасшедший вы. Вот погодите. Поезд курьерский, в два с половиной часа и домчимся.
– Боже Ты мой, Боже Ты мой!.. Не могу сидеть дома. Поедем!..
Семечкин метался. Он садился, вставал, бегал по комнате, ерошил волосы, начинал одеваться, и Пафнутьеву стоило много труда удержать его.
– Ну, поедем! – поднялся он наконец. Семечкин бросился к вешалке, оделся в одну минуту
и стал торопить Пафнутьева.
Они вышли. Семечкин прыгнул в пролетку, торопя Пафнутьева, и крикнул извозчику:
– На Варшавский вокзал! Гони в хвост и в гриву!
Они быстро мчались к Варшавскому вокзалу. Семечкин то и дело погонял извозчика, но Пафнутьев с улыбкой удерживал его:
– Да бросьте, все равно мы поспеем.
– Ах!.. Если бы вы понимать могли, – говорил Егор Егорович. – Ведь что вы мне сказали! Ведь вы мне, можно сказать, свет открыли: Настенька-то жива! Я-то по ней за упокой панихиды служил, а она жива. Надо телеграмму в Саратов послать, чтобы не служили панихид, а то ведь каждый день, каждый день. Ой, Господи, и жива, и не убита!.. И сейчас ее голос услышу… Несчастная моя Настенька, сколько пережила, сколько перестрадала! Господи… Ну, стой, стой! – Семечкин выскочил из пролетки, кинул десять рублей извозчику и бросился в подъезд вокзала.
Пафнутьев едва поспевал за ним.
Они взяли билеты и заняли место в вагоне.
Семечкин горел как на угольях. Наконец зазвенел звонок, разнеслась трель кондукторского свистка, поезд громыхнул цепями и плавно покатил по рельсам. Егор Егорович перекрестился.
– Много ли езды-то?
– Два с половиной часа. Приедем, не бойтесь.
Казалось, не было конца пути. Семечкин бледнел, краснел, пробовал сидеть спокойно, вскакивал, говорил без перерыва, размахивал руками, взглядывал в окошко и часто-часто смотрел на часы, говоря: "Скоро ли?"
– Приедем.
Пафнутьева наконец утомило волнение Семечкина; он прислонился к спинке дивана и задремал. Вид спокойно дремлющего человека успокоил Семечкина. Он присмирел и весь погрузился в мечту о свидании с Коровиной.
Наконец поезд прибыл в Лугу. Егор Егорович выскочил из вагона и чуть не побежал. Пафнутьев нанял извозчика, приказал ему:
– На Покровское шоссе, дом Беляковой!
Низенькая лошаденка медленно потащила пролетку по непролазной грязи, Семечкин вдруг присмирел, весь побледнел, осунулся, и на лице его отразилась мучительная тревога. Пафнутьеву стало жаль его.
– Бодритесь, – сказал он ему, пожимая его руку. Егор Егорович только качнул головой.
Они ехали мимо церкви, свернули направо, переехали через мост, проехали несколько домов и остановились подле маленького покосившегося домика.
– Здесь, – сказал извозчик.
Семечкин уже не бежал вперед, а робко шел позади Пафнутьева. На большом дворе залаяла собака, срываясь с цепи, на покосившееся крылечко вышла женщина в платке.
– Вам кого? – спросила она.
– Белякову.
– Я и буду.
– У вас живет Александра Кирилловна Подберезина?
– Здесь, – ответила Белякова и недоверчиво посмотрела на них. – А вы кто будете?
– Знакомые, – сказал Пафнутьев и смело двинулся вперед.
Белякова невольно посторонилась и пояснила:
– Через кухню прямо и в дверь направо; там и она. А вы деньги за нее заплатите?
– Заплатим, заплатим! – ответил Пафнутьев. – Веди нас, матушка!
– Да вот! – Белякова выступила вперед и стукнула в грязную дверь. – Александра Кирилловна, к тебе пришли.
За дверью царило молчание.
– Бессловесная она больше, – сказала Белякова. – Вы так войдите.
Пафнутьев толкнул дверь с низкой притолокой и, наклонившись, вошел в комнату. Семечкин робко следовал за ним.
Крошечная комната с двумя оконцами, сквозь которые тускло пробивался свет, производила жалкое впечатление. Потрескавшиеся обои, закопченный потолок, два каких-то портрета на стене, засиженные мухами, премия к иллюстрированному журналу. У одной стены стояла узкая железная кровать, покрытая ватным ситцевым одеялом, у другой – комодик с осколком зеркала. Между кроватью и комодом – табуретка с чашкой и кувшином, а в простенке между окнами – небольшой стол с остатками еды.
У окна в порванном кожаном кресле сидела высокая, худая женщина и безучастным взглядом смотрела на вошедших. Пафнутьев увидал красивое испитое лицо, большие ввалившиеся серые глаза, бледные губы. Одета женщина была в ситцевое черное платье с белыми крапинками, голова ее была повязана платком.
Семечкин выступил вперед и остановился. Пафнутьев взглянул на него и прочел на его лице смешанное чувство удивления, жалости и радости.
Все это произошло в одно мгновение. Женщина обратила к ним бледное лицо и тихо спросила:
– Вам кого надобно?
– Александра Кирилловна Подберезина вы будете?
– Я – Подберезина, – ответила слабым голосом женщина.
В это время Семечкин бросил на стол шапку и надорванным голосом сказал:
– Настасья Петровна, вы ли это?
Женщина вздрогнула, испуганно взглянула на Семечкина, а потом торопливо сказала:
– Я – Подберезина, Александра Кирилловна, а Коровина – это другая.
– Мы вовсе и не говорим про Коровину, – поправился Пафнутьев. – Мы приехали к вам от господина Кругликова.
– Кругликова? – глаза несчастной женщины оживились, потом потускнели. – Я не знаю Кругликова, – сказала она, – никого не знаю.
– Как вы сюда попали? – спросил Пафнутьев.
– Не помыло. Я здесь давно; может быть, сто лет тут.
Семечкин горестно воскликнул:
– Настасья Петровна, неужели вы меня не узнаете? Егор Егорович Семечкин, ваш старый приятель. Вспомните, голубушка моя, вспомните!
– Какая я Настасья Петровна? Я – Александра Кирилловна. Что вам надо?
– Видите ли, вам необходимо ехать в Петербург. Так вот мы приехали за вами.
– А я не могу ехать, мне не приказано.
– Кто вам не приказал?
– Так, у меня есть такой приказ, чтобы не ехать отсюда никуда, ничего не знать, все забыть. Я ничего не помню.
– О, Боже мой! – Семечкин бессильно опустился на стул.
Пафнутьев не терял надежды.
– Все-таки вам надо ехать со мной, – твердо сказал он несчастной женщине. – Это уже не я, а он требует. И вы, пожалуйста, нас не задерживайте. Соберите вещи, и едем!
– Что же, – растерянно сказала она, – если он приказывает… А какие мои вещи? У меня нет ничего. Степановна! – крикнула она.
В комнату тотчас вошла Белякова, очевидно все время подслушивавшая за дверью.
– Чего тебе? – сердито спросила она.
– А вот они говорят – ехать мне, а какие у меня вещи?
– Никаких вещей, – ответила Белякова, – а коли говорят ехать, так уезжай. Только пусть они деньги за тебя заплатят. Мне с тобой возиться тоже не радостно. Нужно ехать – и поезжай. Вот платок есть – в платок завернись, а больше никаких.
– Господи, Господи! – повторял Семечкин, склонив голову и чуть не захлебываясь слезами.
– Я сейчас достану пальто, – сказал Пафнутьев. – А сколько вам надо денег?
– Денег сколько? Да вот считай! Привез он ее и говорит, чтобы я держала ее, и кормила, и поила, и всякое. И сговорились мы по двадцати пяти рублей в месяц. Пятьдесят рублей он дал, а потом и пропал.
– А сколько времени?
– Вот теперь – апрель, а был он в декабре. Значит, январь, февраль оплачены, а за март и апрель не дадено. Пятьдесят рублей.
– Хорошо, я заплачу тебе пятьдесят рублей, а ты снаряди ее. Может быть, купишь ей пальто? Здесь есть где купить?
– А как же! – Белякова сразу изменила тон и стала внимательной и услужливой. – Тут у нас Гостиный двор и всякие вещи первый сорт можно купить.
– Ну, вот и купи пальто первого сорта. А мы здесь посидим, подождем.
– Я мигом! Приказчик придет и принесет, а вы выберете.
– Отлично!
Белякова поправила на голове платок и быстро вышла из комнаты, а Пафнутьев сел рядом с Семечкиным, обменявшись с ним безнадежным взглядом. Коровина сидела с безучастным лицом и не смотрела на них, устремив взор в противоположную стену.
– Разбойник, – проговорил дрогнувшим голосом Семечкин. – Это хуже, чем убить ее.
– Ничего, не унывайте, – сказал Пафнутьев. – Мы ее вылечим, как только приедем в Петербург.
Луч надежды скользнул по лицу Семечкина.
– Нешто можно?
– И очень легко.
– Господи, чего бы я не дал!
– А это – она? Коровина?
– Да как же! – воскликнул Семечкин. – Настасья Петровна, да неужто вы меня не узнаете?
Коровина обернула к нему безучастное лицо.
– Это вы меня Настасьей Петровной зовете, а я – Александра Кирилловна.
– Бога побойтесь! – завопил Семечкин. – Да когда же вы были Александрой Кирилловной? Вы – Настасья Петровна Коровина, купеческая вдова из Саратова; встретили мерзавца Кругликова, чтоб ему провалиться…
Семечкин приходил в ярость, Пафнутьев удержал его за руку.
Белякова скоро вернулась в сопровождении молодца из лавки, который нес на плече охапку драповых пальто с бархатной отделкой. Пафнутьев выбрал из них потеплее, сторговался, Семечкин заплатил. Вслед за тем они расплатились с хозяйкой дома, позвали извозчика и увезли Коровину. Пафнутьев с вокзала отправил телеграмму Патмосову. Всю дорогу до Петербурга Настасья Петровна безучастно сидела в углу дивана. Семечкин казался убитым. Пафнутьев сказал ему:
– Мы пока поместим ее в комнате, у вас в номерах, а завтра позовем профессора, все расскажем, и он нас научит. В Петербурге есть один, специально занимающийся гипнотизмом.
