Текст книги "Сборник поэзии 5"

Автор книги: Андрей Добрынин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 4 страниц)

Услышав этот рев, кивнем И улыбнемся мы друг другу Судьба нам объявляет в нем, Что мы приобрели Заслугу.

2002

Андрей Добрынин

Григорьев, ободрись! Поэт ты образцовый, Поскольку любишь жизнь, животных и людей, Поскольку девушкам твой голос леденцовый Всех прочих певунов значительно милей.

А иногда, взъярясь, как петушок бойцовый, Отстаиваешь ты свод орденских идей. Опорой в старости ты стал для Степанцова И для Добрынина – подобьем костылей.

Я вновь провозглашу без всяких там сомнений: Григорьев – исполин! Григорьев – это гений, И всем еще не раз покажет он себя. Порой его стихи звучат немножко грубо То истинный талант показывает зубы, Но верьте: это все он делает любя.

2002

Григорьев, отдохни! Довольно изнурять Себя работою, суровый работяга! О милосердии компьютер и бумага К тебе взывают, но – ты им не хочешь внять.

Уже давно никто не в силах измерять Огромность твоего писательского шага; В твоих глазах горит безумная отвага Все сферы творчества намерен ты обнять.

Несметное число произведений разных,По преимуществу, конечно, куртуазных,Буквально каждый день рождать тебе дано. А в дополнение к писательским затеям Ты для поп-музыки стал сущим Прометеем, Внеся в нее огонь, угаснувший давно.

2002

Андрей Добрынин

Суровый остров Хоккайдо, Где сильно развит хоккей Никто там сказать не может, Что все у него о*кей.

А если все-таки скажет, То сразу видно, что лжет, Что тайное злое горе Японскую душу жжет.

Не зря содроганья тика Видны на его щеке, Не зря изо рта исходит Тяжелый запах сакэ.

А вы чего ожидали? Прислушаемся – и вот Гудком позовет японца Опять консервный завод.

Разделывать вновь кальмаров, Минтая и рыбу хек, А ведь японец – не робот, Во многом он – человек.

Ведь быть такого не может, Чтоб сын мудрейшей из рас С восторгом в закатке банок, В консервном деле погряз.

Чтобы по воскресеньям, Рискуя выбить мениск, По льду с дурацким восторгом Гонял резиновый диск.

Ведь он расписывать лаком Ларцы бы мог и панно; Играть различные роли В пьесах театра Но;

На свитках писать пейзажи: В два взмаха – снежную тишь; Резать из вишни нэцкэ Скульптурки размером с мышь;

Он мог бы тонкие хокку Ночью писать в саду И в тихий придик мочиться, Струею дробя звезду...

Андрей Добрынин

Японец тянулся к кисти, Но жизнь сказала "Не трожь" И вместо кисти вручила Ему разделочный нож.

Теперь я вам растолкую Смысл этой поэмы всей: Хоккайдо – это Россия, Хоккей – он и есть хоккей.

Я – это тот японец, И как я там ни воюй, Меня на завод консервный Загонит скоро буржуй.

Так помните, поедая Кальмаров и рыбу хек: За них сгубил свою душу Творческий человек.

2002

Андрей Добрынин

Живут в Коляновке Коляны, Живут в Толяновке Толяны, И с незапамятного года Вражда меж ними поднялась. Поэтому они друг другу С тех пор и не дают проходу, Все норовят начистить рыло И после сунуть рылом в грязь.

Коляны люто ненавидят Чванливых, чопорных Толянов, И я признаться должен честно, Что я на ихней стороне. На танцах подловить Толяна И своротить сучонку челюсть, А после попинать ногами Да, это все как раз по мне.

Толяны также ненавидят Колянов лживых и коварных, И я скрывать не собираюсь Того, что я за них стою. На речке подловить Коляна И капитально отоварить Такое очень украшает Жизнь скучноватую мою.

Я поднимаю кружку с водкой За несгибаемых Колянов:

Держитесь, не ослабевайте, Толянов доставайте всюду, Чтоб все про это говорили, Чтоб жизнь событьями цвела.

И за Толянов благородных Я кружку с водкой поднимаю:

Держитесь, братцы, не робейте, Колянов всюду вы мочите, И за свирепое веселье Хвала вам, кореши! Хвала!

2002

Андрей Добрынин

Данный цветок называется флокс. В этом я вижу почти парадокс: Коль ты возрос и расцвел на Руси, Русское имя, пожалста, носи. Иль недоволен ты почвой своей? Или стесняешься русских корней? Надо же выкинуть этакий фокус Взять и присвоить название "флокс". Мог бы служить ты отрадой для глаз, Ну а теперь ты царапаешь глаз. Взять бы тебя да и выкинуть с глаз, И не сердись ты, пожалста, на нас.

2002

Я вижу цветок под названьем "пион". Меня не на шутку нервирует он. Настолько огромна пионья башка, Что это смущает меня, старика. По-моему, этот цветок не готов Стать другом и братом для прочих цветов. Над всеми задумал возвыситься он Помпезный цветок под названьем "пион". И чтобы придать себе статус такой, Разжился он где-то огромной башкой. Пион я однажды с опаской нюхнул Так пахнет, пардон, человеческий стул. А я приведу вам такой парадокс: Есть чахлый цветок под названием "флокс". Соцветие флокса – ничтожный пучок, Но запах его порождает торчок, И я возношусь под влияньем торчка С веселыми воплями за облака. Пион с головы, словно рыба, протух, Поэтому важно не тело, а дух. Милей мне – и это отнюдь не заскок-с Невзрачный цветок под названием "флокс".

2002

До предела открыв телеса, Андрей Добрынин Изогнув полумесяцем бровь, Ходит всюду девица-краса, Порождая в мужчинах любовь.

И о женском величье своем Наивысшего мненья она, И надеждой на выгодный съем В модном клубе сегодня полна.

Так идет она – попкой верть-верть, Так идет она – попкой круть-круть, И не знает, что близится смерть И что время готовиться в путь.

И не знает, что острую твердь Некто хочет вонзить в ее грудь, И по-прежнему попка верть-верть, И по-прежнему попка круть-круть.

Невдомек ей, что местный маньяк Преисполнен обидой большой Не заметит красотка никак, Что маньяк обладает душой.

А душа эта склонна к любви По завету Вселенского Зла: Мол, любимую ты излови И зарежь, чтоб другим не дала.

Как вернется из клуба она, На нее он намерен напасть, Лифчик в рот затолкать и сполна Утолить свою грозную страсть.

Но судьба рассудила не так, Как задумал влюбленный маньяк: Дева шла, каблучками тюк-тюк, А навстречу – зияющий люк.

Приказал инженер Степанцов В люк под землю людей отрядить, А десятник Добрынин бухнул И забыл этот люк оградить.

Ну а слесарь Григорьев открыл Ржавый вентиль один под землей, И оттудова пар повалил, Обжигающий пар роковой.

И провалится девушка в люк, Замечтавшись о модных парнях, И несчастье почувствует вдруг Чутким любящим сердцем маньяк.

Андрей Добрынин

Он примчится и глянет в дыру, Впопыхах позабыв о ноже... До готовности там на пару Разварилась девица уже.

И заявит потом Степанцов, Что всему, мол, Добрынин виной, А Добрынин заявит, что он Был в тот день вообще выходной.

Почему-то рабочие все Эту явную ложь подтвердят, А Добрынин потом намекнет, Что Григорьев во всем виноват.

А Григорьев заявит, что он Вообще не по этим делам И что в тот незадавшийся день Вообще его не было там

И что он теплотрассой другой Вообще занимался в тот день, И, конечно, рабочие все Подтвердят эту явную хрень.

Человек собирался на съем И сварился мгновенно почти, А выходит, что все ни при чем И концов никаких не найти?

Будет долго маньяка грузить Этот вечный российский вопрос, И на кладбище будет носить Он снопы экзотических роз.

Не случилось в любимую грудь Погрузить ему острую твердь. Жизнь, увы, не расчисленный путь, А бессмысленная круговерть.

И, наверное, в том ее суть, Что покуда ты попкой верть-верть, Что покуда ты попкой круть-круть, Этой попкой любуется смерть.

2002

Андрей Добрынин

Коль поэт слишком долго не пишет стихов, Он тогда потихоньку впадает в депрессию. Он не может освоить другую профессию, Ибо он от природы весьма бестолков.

Электричество ужас внушает ему, С малых лет он любых механизмов чуждается. Лишь в хвастливых стихах он самоутверждается И все время их должен писать потому.

Разобраться в компьютере он не сумел, В языках иностранных остался невеждою, Так и не обзавелся приличной одеждою И в скопленьях людей он сутул и несмел.

И когда не в ладах он бывает с собой, То есть, значит, когда ему долго не пишется, Он какое-то время храбрится и пыжится, А потом неизбежно впадает в запой.

Тут придется несладко жене и родне, Ибо цель лишь одну наш писака преследует И о ней с корешами на кухне беседует: "Я забыться хочу! Захлебнуться в вине!"

Он кричит:"Я банкрот! Я бессилен давно!" И сначала целует взасос собутыльника, Чтоб минуту спустя от его подзатыльника Собутыльник со стула упал, как бревно.

Будет с кухни нестись надоедливый шум: Взвизги женские, звон, перебранка, проклятия, Но закончатся деньги, и пьющая братия В одиночестве бросит властителя дум.

И поэт на продавленный рухнет диван, Мертвым глазом на пыльную люстру нацелится... Только в рваных носках его пальцы шевелятся, Только сердце колотится, как барабан.

Он бороться за жизнь будет несколько дней, Дорожа своей жалкою жизненной нишею. Да, поэт – существо, разумеется, низшее, Но порой к нему все-таки тянет людей.

Ведь у высших существ тоже жизнь нелегка, Потому хорошо, что бывают двуногие, На которых все люди, пусть даже убогие, Пусть немые,– привыкли смотреть свысока.

2002

Андрей Добрынин

Психиатр запретил мне о женщинах думать, И о них я теперь уж не думаю, нет, А иначе меня подключат к аппарату И начнут офигительным током трясти. А иначе мне вкатят укол сульфазина, И покуда я корчиться буду и выть "Надо слушаться, маленький",– ласково скажут, А ведь я уж большой! Сорок пять мне уже. Это раньше я много о женщинах думал, Но не знал, что все женщины – страшное зло, Ибо если о женщинах думаешь много, То потом и потрогать захочется их. Кто-то может их трогать, когда пожелает Муж, к примеру, иль просто богатый чувак, А простому трудящемуся человеку Они трогать себя просто так не дают. Помню, трогал одну на Приморском бульваре, Предварительно тряпку засунув ей в рот. Тряпку выплюнув, так она вдруг заорала, Что со страху, как в детстве, обсикался я. И когда я во сне ее ночью увижу, Непременно со страху надую в постель. Потому и зовут меня маленьким, видно, А ведь я уж большой! Сорок пять мне уже. После случай похожий со мной приключился Мне его даже вспомнить противно теперь. Я ментам объяснил, что всего лишь потрогал, Но они привезли в каталажку меня. А оттуда я утром в больницу поехал, И теперь занимаются мною врачи. Мне о женщинах думать они запрещают, "Это вредно, малыш",– мне они говорят. И хотя я, конечно, уже не ребенок (Я давно уж большой – сорок пять мне уже!), Все же слушаться должен я их, потому что Они могут иначе меня наказать. Потому и нельзя мне о женщинах думать, И о них я не думаю больше – ни-ни: Ни о сиськах упругих, больших и горячих, Наполняющих тяжестью сладкой ладонь; Ни о попках, вертящихся, словно пропеллер, Привлекающих взгляды к себе на ходу И в которые пальцами сладко вцепиться И потом, словно тесто, месить их, месить; Ни о ножках проворных в прозрачных колготках, По которым ладонью так сладко водить; Ни о шейках, в которые носом уткнуться Так приятно и после сопеть горячо... Ни об этих вещах, ни о множестве прочих Я не думаю – я ведь не мальчик уже, Мне уже сорок пять, и я знаю порядок. Но тут входит с подносом в палату сестра. Говорит мне:"Малыш, ну-ка выпей микстурку,

Андрей Добрынин

И вот эту таблеточку выпей еще". "Пожилая она – значит, добрая к детям",Я подумал, и мне захотелось тепла. И я вспомнил, как долго я слушался старших, Как старался не думать о женщинах я, И мне сиськи ее захотелось потрогать Я на это, по-моему, право имел. Тут как взвизгнет она! И мне вспомнилась тут же На Приморском бульваре та страшная ночь, И, конечно, от страха я тут же обдулся, Но она все равно продолжала визжать. Санитары врываются тут же в палату Видно, где-то поблизости ждали они И хватают меня, и кричу я:"Измена! Не имеете права! Без рук попрошу!" Но они не послушались – эти уроды Гуманизм проявлять не привыкли вообще. И тогда подключили меня к аппарату И трясли, как последнюю курву, меня. Хорошо хоть Чубайс обесточил больницу, А не то б из меня они вытрясли дух. С той поры отношусь я с любовью к Чубайсу И мечтаю потрогать однажды его. Так что если, братан, попадешь ты в больницу, То поверь, что тепла там тебе не найти. Среди медперсонала там каждый – предатель, Там измена тебя караулит везде. Ты на вид будь, конечно, послушным и тихим, Но на самом-то деле не верь никому, И коль можешь предателям этим нагадить, То прошу тебя, брат: непременно нагадь.

2002

Андрей Добрынин

Все мы знаем: в Москве расплодились никчемные люди, По сравнению с ними прекрасен и морщинистый фаллос на блюде, Ведь морщинистость их сочетается странно с отечностью И, что крайне печально, с физической общей непрочностью.

Вот плетется навстречу один из людей этих странных И ни проблеска мысли в гляделках его оловянных. Судя по синякам, он – обычный объект беззакония, Но его пожалеть помешает мне туча зловония.

А когда я припомню, как намедни лишился портфеля, Ибо в сквере присел на скамейку, не дойдя лишь немного до цели, И вздремнул, и к себе подпустил вот такую сомнамбулу, Так одним бы ударом и сплющил бродягу, как камбалу.

Впрочем, и без меня жизнь сама их колбасит и плющит. Жил когда-то малыш – непослушен, вихраст и веснушчат, А теперь в теплотрассе чей-то зад ему служит подушкою И с утра абстинентный синдром говорит ему:"Марш за чекушкою".

Что-то сперли бродяги с утра и, крича, словно сойки, Пьют паленую водку свою на ближайшей помойке, И хоть более жалкое зрелище редко я видывал, Вдруг себя я поймаю на том, что я им позавидовал.

Что бы ни послужило причиной их громкому спору, Но с утра им не надо, как мне, торопиться в контору, Где лишь жажда наживы – подоплека любого события. У бродяг же по-братски построено действо распития.

Я слежу из машины с интересом за этим процессом И с трудом управляю 600-м своим мерседесом. Ах, мой друг, для того ли трудились мы долгие годы, Чтобы в этих несчастных нам виделся образ свободы?

2002