Текст книги "Мент"

Автор книги: Андрей Константинов

Соавторы: Александр Новиков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Вот что, майор, – сказал Зверев. Сигарета совсем раскрошилась, табак просыпался на фотографию с неровным текстом «Простите меня, люди» и неразборчивой подписью. Сашка бросил ее в пепельницу. – Ты можешь писать рапорт, можешь не писать рапорт… мне наплевать. Но если мы с тобой говорим без протокола… если мы с тобой как два мента говорим…

Зверев запнулся, помолчал, затем продолжил:

– Я умирающую Катю на руках держал, понимаешь? Ей было очень больно… Я не знаю, кто навел Мальцева на убийц. Но думаю, что он поступил правильно. Не по закону. Не по закону, но по совести. И уж во всяком случае не за деньги. Понял, майор?

Какое-то время два оперативника сидели молча. На полированной, в сигаретных ожогах столешнице лежала тощая пачка черно-белых фотографий, присыпанная коричневыми крошками табака… Простите меня, люди… В коридоре за дверью звучали шаги, чей-то нетрезвый голос выкрикнул: Мент! Сука! Раздался звук удара. Голос замолк… Простите меня, люди.

Кузнецов встал, взял со стола фотографии и, не прощаясь, вышел.

Обвинение в убийстве трех насильников Мальцеву не предъявили. У него и братков из его команды было железное алиби. А у следствия никаких серьезных улик. Кроме мотива. Но за мотив, как известно, не сажают. Все понимали несомненную причастность Мальцева к демонстративной казни насильников и убийц дочери, но…

Майор Кузнецов рапорта не написал. Однако слухи о роли Зверева в этом деле по городу расползлись. По крайней мере, по ментовско-бандитской его части. Спустя неделю после визита майора Кузнецова, Зверева вызвал к себе замначальника РУВД по опере полковник Тихорецкий. Павел Сергеич поинтересовался работой, рассказал баечку из своего оперского прошлого, а напоследок сказал:

– Абстрактная справедливость по закону от жизненной правды может сильно отличаться. Кому, как не нам, это знать, верно? Ты Саша, не ссы, работай. А я нормального опера никогда на растерзание никому не отдам. Хотя три глухарька ты на район и подвесил…

Сухоручко долго держался и не говорил ничего. Только поглядывал странно… Несколько раз он порывался что-то сказать, но не говорил. И Галкин молчал. Игорь Караваев лежал в госпитале – один пьяный урод ткнул его заточкой. Но однажды, во время совместной крутой пьянки, Сухоручко не утерпел и сказал:

– Времена теперь такие стали… либеральные… Ветер-деньги, всем все по фигу. Все крутые… А я вот начинал в шестьдесят седьмом. Тогда, Саня, за такие штуки под трибунал бегом бежали.

– За какие штуки? – спросил Зверев, глядя налитыми водкой глазами. – Сам знаешь…

Конфликт погасил Галкин. И больше к этому разговору не возвращались. Все вроде шло как всегда. И даже – бывают на свете чудеса! – удалось раскрыть кражу из ларьков партийного барыги. А заодно еще десяток краж из других ларьков. Все это провернула одна команда подростков. Секретарю райкома даже вернули похищенное. Разумеется, за счет других – его-то товарец давно уже ушел на сторону. Но ассортимент во всех ларьках одинаковый: жвачка, сигареты, дешевая импортная косметика, картишки с голыми тетками… Партийный работник позвонил в РУВД и попросил вынести благодарность сотрудникам, раскрывшим кражу. Поддерживать надо, понимаешь, кооперативное движение. Давать, так сказать, зеленую улицу.

Начальник РУВД пообещал отметить оперативников в приказе. Раскрыли ларечное дело двое молодых оперов – Осипов и Кудряшов. Раскрыли, если говорить по правде, случайно. Но начальник РУВД этого партийцу не сказал. Наоборот, нагнал пурги о кропотливой работе всего уголовного розыска. Пообещал отметить в приказе, а про себя подумал: хрен им. На радостях Осипов и Кудряшов нажрались, пошли добавляться в кафе и затеяли там драку… Еле удалось замять. Что же мы, сотрудники милиции, не понимаем, что партия поддерживает кооперативное движение? Мы, на хер, понимаем! Мы, бля, на боевом посту!

…А что Зверев? А Звереву было худо. Тошно. Он неожиданно осознал себя сопричастным к убийству. К убийству! И привычная самоирония, и логические рассуждения о том, что повешенные в подвале только казались людьми, но уже не были ими, не помогали. Сашка был уже матерый оперюга, насмотрелся всякого. С его раскрытия один деятель уже ушел по расстрельной статье. Был осужден и расстрелян. Это обстоятельство нисколько Зверева не смущало… Приговор, в конце-то концов, выносил не он. Он никогда и не задумывался, что испытывают люди, которым доводится выносить приговоры… И те, кто их приводит в исполнение. А тот, двухгодичной давности приговор, вынесла, кстати, Анастасия Михайловна Тихорецкая, судья народный и супруга полковника Тихорецкого. Очаровательнейшая сероглазая шатенка с безукоризненной фигурой. Когда Сашка видел эту женщину – а работа опера зачастую предполагает посещение суда – в нем возникало волнение. Греховное, конечно, но не только греховное… Если бы Анастасия Михайловна не была женой Павла Сергеевича Тихорецкого… тогда… тогда, возможно… Но Настя была женой полковника, и возможное делалось невозможным.

Тот смертный приговор вынесла Настя. Как-то раньше Зверев об этом не думал. Что-то в нем изменилось… Однажды на улице его облаял маленький, безобидный пуделек. Блестели черные, похожие на бусины глаза, раскрывалась розовая пасть. И натягивался поводок! Сашка остановился, замер. Это не тот поводок, говорил он себе. Это тонкий поводок для маленькой собачки, он не выдержит веса человеческого тела… Это не тот поводок. Он стоял и смотрел на натягивающуюся тонкую кожаную полоску, но видел совсем другое.

– Да не укусит он… Вы что же, всерьез испугались?

– Что?

– Я говорю: не укусит. Вы что-то побледнели… Боитесь собак?

«Я боюсь себя», – подумал Зверев, но вслух ничего не сказал и прошел мимо пуделя. Вслед Сашке смотрели удивленные старческие глаза. Он стал больше пить. Раньше ежедневное употребление водки носило скорее ритуальный характер: пятьдесят-сто граммов, кружка чая и сигарета… До некоторой степени это позволяло расслабиться после очередного чумового дня. В отличие от Сухоручко с Галкиным, которые уже не могли обойтись без стакана, Сашка не испытывал тяги к спиртному. Скорее, он отдавал долг традиции. Так было до истории с повешенными… Простите меня, люди.

Необратимые изменения в советском обществе не могли не коснуться милиции. А может быть, ее-то они и затронули в первую очередь. Разрешено все, что не запрещено. И – хлынуло! Прорвало. Из всех углов вылезли омерзительные барыжные морды. Хари со значочком $ в зрачках… Разрешено все! Со сладострастным писком совокупляющихся мышей хари выползли на свет из подворотен, подсобок магазинов и начальственных кабинетов.

Хари были всегда. Даже в блокаду. Но они всегда знали свое место, всегда сидели в тени. Помнили, что Сибирь большая, места хватит всем. Но – разрешено все! И спекулянт уже не спекулянт, а биз-нес-мен. Понимать же надо: перестройка – это вам не хрен собачий!

И грянул Большой Пир Мародеров, лихой, как полет первых ласточек перестройки. В БХСС царила растерянность, реалии вступали в полное противоречие с УК, здравым смыслом и традициями. Хватались за голову старые, матерые опера, всю жизнь приземлявшие спекулянтов, расхитителей, взяточников. О, они никогда не были святыми… недаром в ментовском фольклоре есть такие слова:

…Сладко спит и вкусно ест. Опер ОБХСС.

Они не были святыми, случалось (очень часто случалось!) дружили с завскладами, товароведами и другими уважаемыми людьми. Но от начавшегося беспредела[9]9
  Не хочется авторам употреблять это затертое словцо из блатного жаргона! Видит Бог, не хочется… Но никуда от него не деться. Видимо, дикое это слово что-то все-таки отражает. Так что – извиняюсь.


[Закрыть] воротило их с души. И по вечерам, за стаканом водки, матерились бэхи[10]10
  БЭХ (милицейский жаргон) – сотрудник ОБХСС.


[Закрыть], сосали валидол… Разброд царил в головах судейских и прокурорских: то, за что раньше прокурор требовал карать беспощадно, а судья карал, оказалось нормальной экономической деятельностью. …А что по делам антисоветчиков? Они же, блядь, борцы оказались! А как быть с Борей Финкельманом, который смотрел у себя дома «Греческую смоковницу» на заморском видике, а сейчас валит лес в Карелии? А? Вот то-то и оно! Закручинились головушки, поскучнели.

Уголовному розыску, конечно, было попроще… Если не считать тех ушатов с помоями, которые на них выплеснула пресса, телевидение, всех мастей борцы. О, борцов оказалось полно! Даже если сидел за растление малолеток – борец. А за взятку? А как же, тоже борец. А если преподавал в университете юношеству преимущества соцсистемы перед капсистемой? Ну это ва-а-ще жопа какой борец![11]11
  Один из таких борцов недавно помер. Столпом был, можно сказать, отцом русской демократии. Авторы не желают присоединяться к ораве лицемеров и не снимают в показной скорби шляпу. Трудно забыть, сколько обманутых, обобранных стариков умерло в Питере во время правления Демократа. И сколько не родилось детей. О мертвых или ничего, или – правду.


[Закрыть] Ух, какой матерый демократище! Все эти деятели лили помои на милицию, прокуратуру, суд, госбезопасность. Психологически это было весьма тяжело. Каждодневный неблагодарный труд за смехотворную зарплату лишил профессию оперативника прежнего ореола… Наметился отток сотрудников в частные фирмы, а иногда просто к крутым ребятам. Старой закалки опера, разумеется, на службу к бандитам не пойдут. А молодежь? Вот тут все было непросто… очень непросто. Соблазн заработать хорошие бабки в открытой или тайной связке с криминалом был весьма велик. На глазах менялась система ценностей, система взаимоотношений. Наступала новая эпоха.

…Было начало июня. Утром капитан Сухоручко пришел на службу, сел за стол и сказал традиционную фразу:

– У-у-х, блин! Аж волосы болят. Он подержался за голову, потом полез в сейф за портвейном.

– Будешь, Саша? – спросил он. У Зверева тоже болела голова. Последнее время он закладывал уже будь здоров. Молодой организм еще справлялся с нагрузками, но похмелье становилось все тяжелей. Сашка уже готов был сказать: «Да, буду! Наливай»… Он был уже готов это сказать… Но что-то его остановило. Он как бы посмотрел на себя со стороны. Представил себя сидящим за сухоручковским столом, на сухоручковском месте. Спустя пятнадцать лет, или десять. Или всего лишь через три года. Он представил свои собственные глаза в красноватых прожилках лопнувших сосудов, подрагивающую руку с не особенно чистым стаканом в ней… Кадык, шевелящийся в такт глоткам.

– Нет, – сказал он, – не буду. Сухоручко оторвался от своего пойла, посмотрел на Зверева трезвым умным взглядом и тихо произнес:

– Правильно, Саша. Ты на нас не смотри.

Вечером Дмитрия Михайловича убили. Обкурившийся сопляк выстрелил в капитана из обреза двустволки при обычной проверке одного притона. Его повязали и сдали свои же. Но для капитана Сухоручко это ничего не изменило. Его похоронили на Ковалевском кладбище. Грохнул салют. Наступили новые времена. Гангстерские, огнестрельные. Дмитрию Михайловичу Сухоручко в них уже не было места.

Смена эпох произошла обвально-стремительно и – одновременно – по-бытовому незаметно. Постепенно, шаг за шагом. Уступка за уступкой. Потеря за потерей…

Павла Сергеевича Тихорецкого перевели на работу в управление. На должность первого заместителя начальника. Тихорецкий обошел кабинеты, попрощался со всеми. Не в смысле попрощался – не на Луну же улетает! – а потолковал с людьми, поблагодарил за службу, выразил сожаление, что приходится расставаться с таким коллективом, но служба есть служба и т.д. Конечно, Павел Сергеевич сиял, назначение было весьма высоким. Первый зам. начальника ГУВД – о, это вам не хрен собачий, как сказал бы покойный Сухоручко. Должность генеральская и большая звезда генерал-майора определенно где-то рядом.

Тихорецкий зашел и к Звереву. Сашка занимал все тот же крошечный кабинет без окон. Мог бы давно переехать в другой, но уже привык к нему. Окно, нарисованное фломастерами, основательно поблекло, выцвело, но Зверев его не обновлял. Исхудавшие коровенки смотрели скучными глазами.

– Вот, Александр Андреич, зашел, так сказать, перед отбытием, – сказал полковник, присаживаясь на скрипучий стул.

– Поздравляю вас, Павел Сергеич, – ответил капитан.

– Да брось, Саша, – махнул рукой Тихорецкий. – Не в должности же, в конце концов, дело. Не ради этого работаем…

Зверев не нашел, что сказать, и просто кивнул.

– Тебе, Саша, я думаю, нужно расти. Ты оперативник толковый, грамотный, решительный… Я, Саша, буду тебя иметь в виду.

– Спасибо, Пал Сергеич, – ответил Зверев. Слова первого заместителя начальника ГУВД дорогого стоили, но Сашку они не задели, проскользнули мимо сознания. Тихорецкий это понял, но виду не показал. Он встал, протянул руку:

– Ну, до встречи в ином качестве. Зверев встал, пожал протянутую руку.

– Спасибо, Павел Сергеич. Желаю вам успеха.

В вуали тополиного пуха прошел июнь. Белые ночи, разведенные мосты, хмельные от шампанского и молодости выпускники, заполненные туристами и ленинградцами набережные… кражи, грабежи, изнасилования, убийства… мерцание Петропавловского шпиля. Вальс, доносящийся с прогулочного теплоходика… грабежи, убийства, кражи……Двое неизвестных под угрозой ножа отобрали видеокамеру Sony и две с половиной тысячи финских марок у туриста из Финляндии Тапио Ламми…

Ах, лето! Лето для милиции – это пора беспечно открытых форточек и окон. Это время наплыва и своих, и заморских туристов – обычно легкомысленных, часто нетрезвых. Это время школьных и студенческих каникул, отпусков, купаний где попало. Простор, короче говоря, для квартирных краж, кидков всех способов, молодежной преступности… Пора утопленников, пора пожилых сердечников, умирающих в жару. Зверев пахал, не замечая ни лета, ни белых ночей. Все шло как обычно… Гром грянул в начале августа. Дело азербайджанца, задержанного у дверей наркохаты на Фонтанке, доползло наконец-то до суда. С той хатой так ничего и не выгорело – пусто там оказалось, чисто. А вот азербайджанец попал. Коробок с анашой, который Сашка подбросил ему в карман, сработал. Было ли это справедливо? С точки зрения закона, – бесспорно, нет. С точки зрения оперативного интереса это было оправданно. А личность азербайджанца (даже не азербайджанца, строго говоря, а из представителя талышей, народа, который живет и в Азербайджане и в Иране) никаких сомнений не вызывала. Именно талыши, именно из Ленкорани, держали торговлю наркотой на Некрасовском…

Так что появление жителя города Ленкорань Арифа Шутюровича Мурадова возле наркохаты и условный звонок никак не могли быть случайными. Совесть Зверева была чиста.

Он, собственно, уже и забыл про это дело. Мелочь, рядовой, в сущности, эпизод… Но дело совершенно неожиданно напомнило о себе. Понятых в час ночи Зверев искать не стал, а вписал в акт изъятия двух своих активистов – у каждого приличного опера есть в запасе пара-тройка человек для таких ситуаций. Потом подписал у них задним числом. Дело совершенно простое, обычное. И если бы закон доверял милиционеру, а не преступнику, не было бы нужды идти на подлог. Закон, однако, защищает права гражданина… Он больше верит преступнику, чем менту.

Гром грянул, когда дело дошло до суда. Адвоката талышу земляки наняли хорошего, – честно отрабатывая свои деньги, адвокат сумел добраться до понятых и выяснил, что в тот день они находились на турбазе под Петрозаводском. Обвиняемый и в процессе следствия говорил, что наркотики ему подбросили, никаких понятых при задержании не было… Да кто ж его слушать-то будет? Но на суде адвокат торжественно зачитал справочку, и дело приобрело совсем другой оборот. Скверный оборот. В самом лучшем случае оперативников просто вышибли бы из милиции по компрометирующей статье. Но это, как говорится, в лучшем случае.

А в худшем? И думать не хочется. Прецеденты были… чего уж?

Дело вела народный судья Анастасия Тихорецкая, супруга первого заместителя начальника ГУВД. Разумеется, ей все было ясно. Да и всем остальным тоже: понятым, прокурору, адвокату, немногочисленной публике. Грубейший прокол Зверева, совершенно непростительный для профессионала, ломал не только его судьбу, но и судьбу его двух молодых коллег – Осипова и Кудряшова. Сашка отдавал себе в этом отчет, понимал свою ответственность перед ребятами. Именно потому он и передал Анастасии Михайловне записку с просьбой поговорить тэт-а-тэт. В успех этого дела он и сам не верил, но попытаться что-то предпринять считал себя обязанным.

Тихорецкая отложила слушание на следующий день. Недовольные зрители-земляки подсудимого разошлись… Разошлись понятые, прокурор и адвокат. Опустела скамья подсудимых. В зале остался Зверев и Анастасия Михайловна. В распахнутое окно влетал ветерок, шевелил шторы. Где-то вдалеке грохотал гром. Тихорецкая с иронией смотрела на опера серыми глазами. В тяжелом, душном воздухе было какое-то скрытое напряжение. Видимо, перед грозой…

– Душно, – сказала Тихорецкая. – Хочу мороженого.

Зверев понял и вышел из зала. Он спустился по темноватой, очень узкой прохладной лестнице и оказался на улице. Солнце било в глаза, но на западе, над Финским заливом, было черно, сверкали молнии. Гроза приближалась. Зверев перешел улицу, встал на остановке и надел темные очки. Оставалось ждать.

Анастасия Тихорецкая появилась в дверях суда только минут через пятнадцать. Господи, что за женщина, подумал Зверев. Анастасия была в светлом сарафане и босоножках на высоком каблуке. На загорелой коже горела нитка красных кораллов. В ушах такие же сережки.

Анастасия Михайловна остановилась на пороге и посмотрела на небо. Затем обвела взглядом улицу и улыбнулась каким-то своим мыслям. В этой женщине был шарм, порода… Все было в этой женщине! В чужой женщине, в недоступной… Сашка вдруг ощутил укол ревности.

Тихорецкая повесила на плечо сумочку на длинном ремне и пошла по солнечной стороне улицы. Зверев двинулся по теневой, отставая на двадцать-тридцать метров. Анастасия шла, не оглядываясь, и Звереву уже начало казаться, что он ошибся и понял судью неправильно. И его поведение глупо, а ревность к чужой жене – вообще мальчишество… За спиной оглушительно ударило, по улице пронесся пылевой вихрь, надул колоколом, поднимая, подол сарафана Анастасии Михайловны Тихорецкой – судьи, без пяти минут генеральши… Чужой жены. У опера Зверева заныло сердце. Как глупо, подумал он, как все по-мальчишески глупо.

Тихорецкая толкнула дверь с надписью Кафе и шагнула внутрь. Тень тучи накрыла улицу, на пыльный асфальт упали первые капли. Анастасия уже скрылась в кафе, а над улицей все еще звучал стук ее каблуков. Колоколом надувался, сарафан, качалась коралловая сережка в мочке нежного ушка.

Опер, на счету которого было почти триста задержаний, в нерешительности стоял около двери кафе и ощущал себя школьником, влюбившимся в классную руководительницу. Еще не поздно было пройти мимо… И уже было ощущение, что поздно. Он стоял около двери, и капли дождя падали на него, падали, падали…

…Анастасия сидела за угловым столиком почти пустого кафе. Зверев не сразу увидел ее в полумраке. Он снял очки – стало светлее. Он посмотрел в дальний угол и встретил ироничный и в то же время как бы отсутствующий взгляд серых глаз. На улице сверкнуло, ярко вспыхнула коралловая нить на золотистой коже. Опер пошел на эту вспышку. Колотилось сердце, по щеке стекала дождевая капля.

– Не будете возражать, если я присяду? – спросил Зверев.

Губы кораллового цвета шевельнулись. Возможно, это было: да. Но на улице прокатился гром, и слов Сашка, разумеется, не услышал. Тонко запели хрустальные бокалы на стойке… Возможно, Анастасия сказала: да… Он сел на скрипнувший стул. Кораллы потухли, приблизились Настины глаза.

– Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли во тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения, – сказала вдруг непонятную фразу судья Анастасия Тихорецкая.

– Я не понял, – сказал он.

– Это цитата, – ответила она, улыбнувшись.

– Цитата?

– Да, Александр Андреич, цитата. Из речи Николая Валериановича Муравьева. Он был обвинителем по делу о «Клубе червонных валетов».

– Извините, но я не слышал…

– Не страшно, это было больше ста лет назад… Так о чем вы хотели со мной поговорить?

Дождь грохотал по жестяному козырьку над входом в кафе. Было сумрачно, сплошная стена дождя стояла за окном. К столику подошла официантка и спасла растерявшегося Зверева – он совершенно не знал, о чем же хотел поговорить с народной судьей Тихорецкой.

– Что будем заказывать? Сашка посмотрел на Анастасию.

– Я хотела мороженого, – произнесли коралловые губы. Вспыхнули бра на стенах зала.

– Может быть, – шампанского? – спросил Зверев, ужасаясь собственной банальности, двусмысленности и пошлости ситуации. Бра светили желтым.

– Может быть, – шевельнулись кораллы. Официантка чиркнула в блокнотике.

– И коньяка, – поставил точку Зверев. Желтый свет, направленный в потолок, стекал по стенам, отбрасывал глубокие тени… как в ТОМ подвале. Губы официантки что-то шептали. Когда она отошла, шаркая по кафелю разношенными туфлями, Анастасия повторила:

– О чем же вы хотели со мной поговорить, Александр?

Непрозвучавшее отчество как будто что-то изменило. Как будто…

– Я хотел рассказать, как было с этим азербайджанцем.

– Я и так знаю.

– Анастасия Михайловна, выслушайте меня, пожалуйста.

– Я слушаю вас.

– Если бы дело касалось только меня, то я не стал бы просить. Но кроме меня могут пострадать еще двое молодых офицеров. А ошибку-то допустил именно я.

– Ошибку? – с деланным удивлением спросила Тихорецкая. – Закон называет это преступлением, товарищ капитан. Вы этого не знали?

– Знал, Анастасия Михайловна.

– И что же вы хотите от меня?

– Я хочу поцеловать тебя. Раздеть. Я хочу трахнуть тебя, Настя, – мог бы сказать Зверев. Он этого не сказал. Он сказал:

– Можно ли что-нибудь сделать, чтобы Кудряшов и Осипов не пострадали?

Тихорецкая расстегнула сумочку и вынула пачку «Мальборо». Зверев вытащил из кармана рубашки спички. Чиркнул. Анастасия неторопливо разминала сигарету. К огоньку она наклонилась только тогда, когда спичка уже почти догорела и обжигала пальцы Зверева.

– А ваша судьба, Александр, вас не волнует? – спросила Тихорецкая, выпуская облачко дыма. Серые глаза смотрели с прищуром.

– Волнует… но за ошибки нужно платить.

– Да, за ошибки платить, разумеется, нужно…

Подошла официантка, принесла заказ.

– За что же мы будем пить, капитан? – спросила Тихорецкая с улыбкой.

– За то, чтобы кончился ливень, – с улыбкой же ответил Зверев.

– Нет, Александр, пусть идет ливень… Я предлагаю выпить за нас.

В серых глазах пряталась усмешка… и еще что-то. Что же ты оробел, опер? С глубоким вздохом встретились бокалы, метнулись пузырьки газа, коралловые губы оставили след на ободке. А ливень за окном принял характер стихийного бедствия… И взгляд серых глаз чужой жены принял характер бедствия. Зверев тонул, захлебывался, задыхался.

…Остро пахло листвой, асфальт был покрыт лужами, садилось солнце. Засоренные водостоки не справлялись, и местами проезжая часть оказалась залита вровень с тротуаром. Звенели на Лиговке трамваи.

– Я могу проводить вас домой, Анастасия Михайловна?

– Настя, – ответила Тихорецкая. – Я думаю, Саша, вы просто обязаны это сделать.

Тихорецкие жили совсем недалеко – в десяти минутах ходьбы.

– Вот мой дом, – сказала она, поглядывая на Сашку сбоку.

– Жаль, что мы так быстро дошли, – ответил Зверев. Всю дорогу он травил ментовские байки. А в голове крутились другие мысли. Греховные мысли. Но вот уже и подъезд… и ничего нет, и быть не может… и нужно прощаться. С чужой женой, без пяти минут генеральшей.

– Ну? – сказала Настя.

– Я… э-э… благодарю вас за…

– Бог мой, Зверев! – воскликнула она. – Ты опер или нет?

– А… я…

– Если сам не знаешь слова, диктую: Настя, пригласи на чашку чаю.

Заколотилось сердце. Неужели возможно?

– Настя, я…

– Он в Москве, в командировке, – Тихорецкая произнесла эти слова негромко, но с откровенным вызовом. Метались в глазах шальные огоньки.

Пока она отпирала один за другим два замка входной двери, Сашка стоял сзади, вдыхал запах ее волос, ее кожи, ее духов. Он вдыхал этот запах и пьянел от него… мальчишка, влюбившийся в классную руководительницу.

Они вошли в просторную прихожую с большим зеркалом и милицейской фуражкой на вешалке. Бесшумно закрылся засов. Настя обернулась к Звереву.

– Тапочки, товарищ капитан, внизу.

Он обнял ее и впился в коралловые губы. Звякнули упавшие ключи, но опер и судья народный не слышали этого звука. Ничего они уже не слышали и не видели. И уже не думали ни о чем…

Тускло светилась кокарда на фуражке полковника Тихорецкого.

Утром Настя была сдержанна. Не то чтобы холодна, но как-то отстранена… Эта, утренняя Настя, была совсем не похожа на ту, которую Зверев ласкал весь вечер и половину ночи. Это была другая Настя.

В окно просторной кухни било солнце, чирикали воробьи, плыл аромат хорошего кофе. Настя улыбалась, но чего-то не хватало в этой улыбке… Сашка чувствовал себя не в своей тарелке. Образцом строгой морали он вовсе не был. Просыпаться в чужих постелях, иногда с малознакомыми женщинами ему доводилось не раз. Кто осудит свободного мужика? И все же он чувствовал себя не в своей тарелке. Возможно, думал он, это происходит от того, что всюду ощутимо присутствие товарища полковника Тихорецкого: тапочки на ногах Сашки явно принадлежали полковнику… бритвенный прибор на полке в ванной… фуражка эта проклятая. Галстук, брошенный на спинку стула. Вчера Сашка ни разу не вспомнил о Тихорецком. Он ни разу не подумал о том, что занимается любовью с его женой, на его кровати. Это просто не приходило в голову, все затмевала Настя. Ее тело, ее губы, ее стоны…

Утром полковник Тихорецкий смотрел из каждого угла квартиры. А потом его призрак вылез из телефонного аппарата.

– Да, – сказала Настя в трубку. – Доброе утро, Паша… нет, не разбудил, уже завтракаю. Что ты не позвонил вчера?

У Зверева свело скулы. Голос Насти был всего лишь СУПРУЖЕСКИМ, в нем не было никакой нежности. А Сашке слышалось иное. Он отвел взгляд от Насти, сжимающей телефонную трубку в ухоженной руке. Он отвел взгляд… и встретился глазами с полковником Тихорецким. Павел Сергеевич смотрел строго и внимательно, зияли дыры ружейных стволов. Правой ногой Тихорецкий наступил на тушу убитого кабана.

– …Зачем мне молодой? Ты и сам еще не старый. А если ревнуешь – не езди в командировки, полковник.

На туше кабана не было видно ни крови, ни ран, но в блестящих черных глазах уже не было жизни. Тихорецкий стоял победителем.

– …Ну, ладно, ладно. Жду. Целую. Звук опущенной на рычаг трубки. Запах кофе. Обнаженная грудь в разрезе халата…

Мертвый кабаний взгляд.

– Что загрустил опер? Решим мы все твои проблемы. Суд-то у нас – народный.

– Настя, я хотел сказать…

– Ничего не говори, опер. Все будет о'кей. Я просто переговорю с адвокатом, предложу компромисс: хачик получает ниже низшего, а они в обмен на это не поднимают больше вопрос с понятыми.

– Настя, я хотел сказать тебе, что для меня очень много значит то, что произошло.

Она не ответила, улыбнулась улыбкой красивой, уверенной в своей красоте женщины. Улыбкой ОПЫТНОЙ женщины. Улыбкой аристократки, обращенной к пажу. На гладкой загорелой коже Анастасии Михайловны не было ни одной морщинки.

В Москве, в гостинице МВД, полковник Тихорецкий поправил узел галстука и подмигнул своему отражению в зеркале.

В суде Анастасия Михайловна все уладила. Действительно – потолковала приватно с адвокатом, и вопрос был снят. Азербайджанец получил первый условный срок, а опера продолжили службу. В целом все остались довольны. Вот только Осипов и Кудряшов на радостях снова напились и снова затеяли драку. На этот раз с курсантами училища имени Дзержинского. Морячки тоже были пьяные, но, используя численное превосходство, операм поднакидали хорошо.

Роман с замужней женщиной. Избитый сюжетец… Старо, как мир, и банально. Но никуда не денешься – завязался у капитана Зверева роман. Со всеми, как говорится, вытекающими последствиями: необходимостью конспирироваться, изыскивать скрытые ресурсы – то бишь место и время. Слава Богу, профессия в этом отношении многому научила. Слава Богу, что муж Насти Тихорецкой был человеком очень занятым.

Бурное начало романа имело такое же бурное продолжение. Сашке и Насте доводилось встречаться и у него дома, и у нее, и в квартире одного из Сашкиных агентов. Зверев определенно потерял голову. Он разрывался между работой и Настей, недосыпал, нервничал, присвоил двадцать рублей агентурных денег, которые потратил на прогулку с Настей в Петродворец. Он бешено ревновал Настю к мужу. Распалял себя, представляя, как она раздевается вечером перед глазами ЭТОГО ТОЛСТОГО БОРОВА. А вот это – про борова – было неправдой: Павел Сергеевич Тихорецкий – мужчина крепкий, плотный, но не толстый. Но такова уж психология ревнующего мужчины.

Однажды после любовных дел Сашка и Настя лежали на супружеском ложе Тихорецкого. Телевизор бубнил про ГКЧП, бледный Горбачев спускался по трапу самолета, ликующая толпа рукоплескала, Руцкой надувал щеки. Им не было до всего этого никакого дела. Звереву, по крайней мере, точно… Он смотрел на Настино лицо, на совершенное тело и думал, что все в мире очень несправедливо. Что вот сейчас он встанет, выйдет в кухню курить и встретится взглядом с полковником Тихорецким, убившим кабана… о, как это несправедливо!

– Настя, – сказал Зверев тихо.

– А-а?

– Настя, выходи за меня замуж.

Тихорецкая приподнялась на локте, посмотрела Сашке в лицо:

– Ты что, капитан, серьезно?

– Совершенно серьезно, Настя. Я тебя люблю.

– О, Господи! Санька! Тебе что – плохо со мной так?

– Мне очень хорошо с тобой. Но я не хочу делить тебя ни с кем.

– Глупости это, Санечка. Это в тебе мужские амбиции играют.

– Настя, мне невыносимо думать о том, что ты спишь с этим…

– Са-ня!

– Ну что – Саня? Я же не мальчик.

– Мальчик ты еще. Пацан. Ну, брошу я Тихорецкого. Отвезешь ты меня на трамвае в ЗАГС. Усатая тетенька поставит нам штампики в паспорта. А потом ты – опять же на трамвае – привезешь меня в свою двухкомнатную квартирку к твоим папе и маме. Ой, счастья-то будет! Мы с мамой будем делать котлеты в пятиметровой кухне и смотреть ваши семейные альбомы. Раз в месяц ты будешь приносить мне зарплату – целых сто пятьдесят рублей!

– Почему сто пятьдесят? – удивился Зверев.

– О-о, извини! Конечно, целых двести!

– Настя, неужели в этом все дело?

– В этом, милый, в этом. Жизнь-то у меня одна. И прожить ее в нищете я не хочу. Я не хочу носить штопаные колготки и есть макароны. Это мерзко, Саша. Б-р-р-р… это пошло.

Зверев сел на кровати, сунул ноги в тапочки полковника. На экране телевизора Собчак говорил о победе демократии. Зверев встал, вышел из спальни. На кухонном столе лежала пачка «Мальборо» Анастасии и его собственная пачка «Родопи». Зверев усмехнулся, сел и закурил родопину. На душе было мерзко. Павел Сергеевич, в красивой деревянной рамочке, смотрел строго. Правой ногой он попирал убитого Зверева.

В кухню вошла Настя. Сквозь белоснежный пеньюар просвечивали розовые соски. Она обхватила Зверева за голову, притянула к себе.