Текст книги "Удар из прошлого"

Автор книги: Андрей Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 26 страниц)

Девяткин остановился перед люком, один за другим сдвинул в сторону мешки с селитрой. Он взял закатившуюся под стол гранату, выдернул чеку. Ухватился рукой за металлическую скобу люка, приподнял крышку. Бросил гранату в темную глубину погреба, отпустил скобу. В три прыжка выскочил из кухни и рухнул на пол комнаты.

Дом до основания содрогнулся от мощного взрыва, но устоял. С потолка полетели оторванные доски, куски фанеры, цементная крошка. Разлетелась какая-то розовая слизь. Рухнула печка, завалив кирпичами кухню. В воздухе поплыл удушливый дым разгорающегося пожара, тошнотворный запах горелого мяса.

Девяткин выскочил на веранду, вытащил из ящика последнюю гранату. Отбежав к воротам, оглянулся и запустил гранату точно в окно большой комнаты. Рвануло так, будто в чистом утреннем небе прокатился громовой раскат. Передняя стена дома повалилась в сторону двора. Над развалинами поднялся столб густой серой пыли. Из-под раскатившихся бревен вылезли огненные языки.

Когда «Жигули» домчались до поворота степной дороги, Тимонин спал, повалившись на сидение и прижимая к груди недопитую бутылку. Сидевший на заднем сидении Девяткин оглянулся. Бывшая база мелиораторов полыхала, как масляный факел, высоко к небу поднимался столб темного дыма.

Глава двадцать шестая

Тимонин, одетый в трусы и майку, сел на кровати и осмотрел незнакомую комнату. Полумрак. То ли ранний вечер, то ли утро. Дом не городской, стены из тесаного леса, потолок из некрашеных, потемневших от времени досок. Выцветшие фотографии незнакомых людей в самодельных рамках. Пахнет, как в погребе, сыростью и гнилью. В оконное стекло бьются крупные дождевые капли. Видны кусты сирени и золотого шара.

Девяткин, сидя за столом, чистил картошку. Увидав, что Тимонин проснулся и, кажется, пришел в себя, он вытер руки полотенцем, придвинул стул к кровати.

– Что происходит? – спросил Тимонин.

– Все нормально. Ты в безопасности, среди своих.

Девяткин протянул Тимонину руку. Пожатие оказалось слабым, безжизненным.

– Юра? Как ты здесь оказался?

Девяткин вздохнул, не зная с чего начать: с конца, с начала или с середины. Но с чего ни начинай, повествование выйдет долгим и трудным.

– Я приехал в Москву, тебя искать, – сказал Девяткин. – Ты пропал неизвестно где. Вот я и приехал. Выходит, ты ничего не помнишь? Совсем?

– Нет, помню, – покачал головой Тимонин. – Была суббота. Я сидел в своем загородном доме на Рублевке. Кажется, выпивал. С кем-то разговаривал по телефону. А что случилось дальше? Я нажрался до беспамятства? Точно. Я чувствую, что вчера здорово нахрюкался.

– Ты не пил уже двое суток, – ответил Девяткин.

– Где мы находимся?

– В Подмосковье, в избе моей дальней родственницы. Старушка нас пустила на время. Позавчерашней ночью мы с Боковым привезли тебя сюда из Волгограда. Все это время тебе кололи снотворное и всякие лекарства, кормили тебя с ложечки, чтобы ты проспался и пришел в себя. Вчера тебя осмотрел психиатр Вадим Ильич Щеголев, которого я привез сюда из Москвы. Помнишь его? В общем и целом, старик тобой доволен. Он сказал: ты очухаешься не сегодня, так завтра.

Тимонин прижал ладонь к затылку, стал совершать вращательные движения. Затем потянулся к пачке сигарет, прикурил. Девяткин молчал. Ясно, на больную голову Тимонина лучше вываливать сразу всю правду, как кирпичи из мешка. Но по другому нельзя.

– Который сейчас день?

– Двадцать восьмое июля. Первый прохладный и дождливый день за все жаркое лето.

– Июля? – переспросил Тимонин. – Господи. Сколько же времени прошло… Так что же со мной случилось?

– За это время произошло многое. Сейчас из сельпо вернется твой помощник Боков. Он складно умеет рассказывать.

– И он здесь? Так… Ну, пока его нет, ты рассказывай.

Девяткин замялся, стал нервно сосать мизинец.

– Ну, начать с того, что ты был не в себе, пережил сумеречное состояние. За тобой охотился целый отряд наемных убийц, которых наслал Казакевич. Охота неудачная. Как видишь, ты жив, а они… Им не повезло. Затем… Твоя жена Ирина Павловна исчезла неизвестно куда. И вряд ли найдется. По моему глубокому убеждению, ты овдовел. Тоже работа Казакевича. Далее… Казакевич чуть не проглотил весь твой бизнес. Но тут, надеюсь, мы ему сильно помешаем. Уже помешали.

Тимонин застонал, шатнулся на кровати, и, кажется, готов был повалиться на пол. Недокуренная сигарета выпала из руки. Девяткин помог ему лечь на кровать. Сказано многое, остальные порасскажет Боков, когда вернется из магазина.

* * * *

Утро нового дня Казакевич встретил в рабочем кабинете. На девять он вызвал к себе парикмахера. Тот долго копался, чирикал острыми ножницами, жужжал машинкой и водил бритвой по подбородку. Наконец, покончив со стрижкой, парикмахер подретушировал тональным кремом лицо клиента, замазал синяк, ссадину на скуле и кровоподтек на шее. Казакевич глянул в зеркало, одобрил работу и отслюнявил деньги.

В приемной уже полчаса томился некто Глазун, средних лет толстый шалопай, который тяготился полученным в наследство от папаши состоянием, не зная, как распорядиться деньгами. Женщины Глазуна почти не интересовали, азартные игры он презирал, в бизнесе ничего не смыслил. Войдя в кабинет Казакевича, которого Глазун считал близким другом, он занял кресло хозяина, положил ноги на его рабочий стол.

Казакевич спросил Глазуна, хочет ли тот выпить, решив, что в ранний час тот обязательно откажется от угощения. Но Глазун ни от чего не отказывался. Прикончив полстакана коньяка, Глазун без предисловий объявил, что месяц открыл шикарный клуб для толстяков «Доброе сердце». В клуб уже вступили все столичные знаменитости, страдающие ожирением или склонные к полноте.

– Делай взнос, – сказал Глазун. – Клубную карточку получишь на месте.

– Я не страдаю ожирением, – вяло возразил Казакевич.

– У тебя все впереди.

– Пятьсот баксов хватит? – спросил Казакевич.

– Я что, за милостыней пришел? – Глазун выпятил нижнюю губу. – Ты солидный человек. Не унижай себя.

Казакевич горестно вздохнул. Просто так от этого типа не отделаться. Глазун конченый ипохондрик, отдающий все время восстановлению своего здоровья. Недавно он побывал в Швейцарии и там, в престижной частной клинике, полтора месяца лечился от плоскостопия. Однако титанические усилия врачей и новейшие медицинские технологии не смогли сломить коварную болезнь.

Глазун поправился на тридцать килограммов и вернулся в Москву, разочарованный достижениями современной медицины. Теперь, забыв о плоскостопии, он начал беспощадную войну с собственным весом, перевалившим за полтора центнера. С этой целью организовал клуб «Доброе сердце», куда вошли несколько знакомых толстяков.

– Сам же к нам придешь, станешь просить о помощи, – убеждал Глазун. – А у нас новые методы, китайские…

– Оставь ты эту херню. Хотя, ладно, подавись.

Казакевич выписал чек на тысячу долларов, бросил бумажку на стол. Глазун, поняв, что больше ничего не обломится, забрал чек, допил коньяк и ушел. Казакевич предупредил секретаря, чтобы его ни с кем не соединяли. А если ещё раз явится Глазун, в здание его не пускать, а гнать в три шеи. Секретарша сказала, что в приемной четверть часа ожидает Юрий Иванович Девяткин.

– Приглашай немедленно.

Казакевич подскочил в кресле, побежал к двери, чтобы встретить нежданного гостя. Девяткин выглядел усталым. Казакевич тряхнул его руку, усадил в кресло. Само появление Девяткина было настолько неожиданным, что не сразу нашлись подходящие случаю слова. Казакевич до обеда не брал в рот ни капли спиртного, но сейчас так разволновался, что забыл все свои привычки. Он щедро плеснул в стакан коньяка, выпил содержимое одним глотком.

– Я, знаете ли, весь в делах, – Казакевич сел в кресло, стал перекладывать из руки в руку бесполезные очки с темными стеклами. – Как-то совсем зашился. Что, есть новости?

Девяткин не спешил с ответом. Прищурившись, он осмотрел просторный кабинет.

– Здесь можно свободно разговаривать? Нет прослушки?

– Прослушка исключена, – ответил Казакевич. – Здесь можно говорить такие вещи, о которых личному врачу не скажешь. Как раз накануне один спец с клевой аппаратурой осматривал тут каждый угол.

– Добро, – кивнул Девяткин. – Утром я был доме Ирины Павловны, но там говорят, что она не отсутствует уже третью ночь. И на московской квартире Тимонина не появлялась. Не знаю, что и думать. И вот решил приехать, думал, может, вы…

– Ох уж эти женщины, – усмехнулся Казакевич. – Может, она у подруги. Или… Или ещё где. Найдется. Так, какие новости?

– К сожалению, новости у меня печальные.

– Вот как? – обрадовался Казакевич и осторожно спросил. – Вы что-то узнали насчет Леонида?

– Я его нашел. Сейчас он в Подмосковье. Скрывается от милиции на даче своего знакомого.

– Леня скрывается от милиции? – Казакевич выпучил глаза. – Почему?

– Потому что его разыскивают, – лаконично ответил Девяткин.

– Так-так. Я что-то ничего не понимаю. Давайте по порядку. Расскажите все, что вам известно. Думаю, я имею право знать правду?

Девяткин кивнул и начал свое повествование.

В течение этого рассказа Казакевич несколько раз вскакивал с места, совершал кроткие пробежки по комнате, наливал коньяк из хрустального штофа, падал в кресло и опять поднимался. Он часто переспрашивал Девяткина, уточняя детали, просил возвратиться к началу или начать с конца. История Тимонина потрясла его, не уместилась в голове и вызвала острое недоверие. Версия необычная, даже сумасшедшая. И, главное, слишком счастливая, чтобы оказаться правдой.

С другой стороны, эта история отвечала на главные вопросы, которые мучили Казакевича с того первого дня, когда Тимонин вышел из машины возле Центрального телеграфа, и больше не вернулся. Почему Тимонин вдруг исчез неизвестно куда? Почему и от кого он прятался? Если верить рассказу Девяткина, вопросы отпадают, как сухие листья с дерева.

* * * *

По Девяткину выходило, что несколько месяцев назад Тимонин завел интрижку с одной женщиной по имени Алла. Легкое увлечение постепенно переродилось в более глубокое чувство. Но однажды, незадолго до своего таинственного исчезновения, Тимонин узнал, что делит эту женщину с другим мужчиной.

Он хорошенько выпил, пришел в дом Аллы выяснить отношения. Но надо знать Тимонина, он человек, склонный к насилию и не терпящий обмана. В доме Аллы Тимонин набрался под завязку. Выяснение отношений переросли сначала в грубую словесную перепалку, затем в драку и, наконец, в изощренную поножовщину. Он привязал женщину к кровати, заклеил её рот лейкопластырем и исполосовал несчастную охотничьим ножом, вдоволь насладившись её мучениями.

Дело усугубляется тем, что во время этой экзекуции в комнате находились какие-то темные личности, случайные собутыльники, имена которых Тимонин не может вспомнить, потому что был сильно пьян. Он даже не может вспомнить, привел ли он сам этих людей, или они торчали на хате до его появления. Кому-то пришла в голову шальная идея сфотографировать и даже снять на любительскую камеру пытки и предсмертную агонию женщины. Той же ночью фотографии отпечатали те самые шаромыжники.

Они оставили Тимонину снимки, негативы и видеокассету. Но велика вероятность того, что фотографии были изготовлены не в единственном экземпляре, а копия видеокассеты уже находится в милиции. Тимонин, испугавшись того, что натворил, испугавшись возможного ареста, следствия, суда и неизбежного обвинительного приговора, ушел в бега.

Казакевич оборвал рассказ гостя, подскочил к Девяткину, наклонился.

– Это все слова, – сказал Казакевич. – А словам цена, сами знаете, какая.

Девяткин поставил на колени спортивную сумку, расстегнул «молнию» и бросил на стол пакет с черно-белыми фотографиями. Казакевич, вытаскивая из конверта один снимок за другим, брезгливо морщился и чмокал губами. Исполосованная ножом полная молодая блондинка с заклеенным ртом, раздетая до трусов, лежит на кровати. Руки и ноги бельевыми веревками привязаны к верхней и нижней спинке. На груди продольный порез, сиськи испачканы чем-то темным, видимо, кровью. Сосок правой груди отсутствует.

– Такие бабы в его вкусе, – заметил Казакевич. – Толстовата сучка.

– Я тоже так думаю, – согласился Девяткин. – Но человеческие вкусы изменчивая вещь.

– Возможно, возможно…

Казакевич стал изучать другие фотографии. Та же женщина лежит в прежней позе на спине, порезов на теле стало больше. Кровь на бедрах, на лице, на животе. А вот удивительный кадр: Тимонин с ножом в руке сидит на краю кровати и улыбается счастливой идиотической улыбкой. Казакевич долго рассматривал карточки, подходил ближе к окну, вертел снимки перед настольной лампой. Наконец, положил фотографии на стол и выдал свое заключение:

– Сомнительно. Классный специалист в области компьютерной графики изготовит фотки, на которых я трахаю Мадонну или столовым ножом режу на части Папу Римского. И никакая экспертиза достоверно не определит, подделка это или подлинник. Понимаете о чем я?

– Допустим. Но с какой целью Тимонин сделает заказ на изготовление таких карточек? – возразил Девяткин. – Не вижу смысла.

Казакевич ощупал лицо кончиками пальцев.

– Я тоже не вижу смысла. И, тем не менее, опасаюсь подделок.

– Хорошо, тогда посмотрим это.

* * * *

Дождь царапался в жестяной подоконник. Тимонин, бледный и небритый, сидел за круглым столом возле окна, рассматривал мокрый огород, заросший травой и сорными кустами. Зрелище не из радостных. Участок земли вплотную примыкал к сельскому кладбищу. Прямо за покосившимся низким заборчиком можно было разглядеть бедные памятники, сваренные из металла и покрашенные серебрянкой, покосившиеся кресты, ржавые ограды.

Тимонин маялся от скуки, пил воду носка чайника и раскладывал карточный пасьянс. Боков читал газету недельной давности. Наконец, Тимонин сгреб карты, перемешал их, бросил колоду на стол.

– Налей мне выпить.

Боков оторвался от чтения, сложил газету трубочкой. Он встал перед зеркалом, постанывая от боли, заклеел рассеченную бровь свежим куском пластыря. Дотронулся до распухшего красного носа кончиком пальца – и снова застонал. Он вернулся к столу и предложил Тимонину сыграть в дурака. Тот отрицательно помотал головой и повторил свою просьбу.

– Налей водки.

– Врач строго запретил вам прикасаться к бутылке, – ответил он. – Придется поститься месяца два. Иначе все приключения начнутся сызнова. Вы перестанете себя контролировать, начнутся провалы памяти. И вообще черти что. Так сказал врач.

– Срать я хотел на твоего врача. И на то, что он сказал. Налей мне выпить. У меня плохое настроение. Я торчу тут с тобой целый день, гляжу на тебя, гляжу… И даже не набил тебе морду. За все хорошее, что ты для меня сделал. Наливай.

Боков вертелся на деревянном стуле, он чувствовал свою вину перед Тимониным. Он знал, что Тимонина мучает похмельная жажда. Но ведь врач сказал: нельзя ни глотка.

– Не налью. Нужно потерпеть.

– Я сам знаю, что мне нужно, мать твою. Я плачу тебе деньги, а ты… Я тебя из помойки вытащил, дал хорошую работу. Если бы не я, протирал бы ты портки в каком-нибудь поганом институте, влачил жалкое существование, копейки считал, сшибал рубли до получки. И после этого ты мне говоришь…

– Сегодня сюда приедет Казакевич. Вы должны быть в форме. Впереди важное мероприятие.

– Я и пьяный не промахнусь, когда плюну ему в морду. Ставь бутылку, я сказал.

Боков поднялся, прошел в кухню, открыл дверцы полки. Он сдвинул в сторону жестяные пакеты и банки с крупой. Банки прятали за собой высокую бутылку пшеничной водки. Боков взял бутылку, стакан, вернулся в комнату. Он поставил водку посередине стола, придвинул к Тимонину стакан. Тот бережно взял в руки бутылку, отвинтил пробку, плеснул прозрачную жидкость в стакан. Подумал и добавил ещё немного.

– А себе почему стакан не поставил?

– Не хочу, – покачал головой Боков.

– Раньше ты не брезговал пить со мной.

Тимонин взял стакан в руку, посмотрел водку на свет, вдохнул её аромат и зажмурился от удовольствия. Залез в стакан пальцем и выловил из него крошечную мошку.

– Ты уверен, что все получится? – спросил Тимонин. – Что все будет так, как мы планируем?

– Гарантии дать никто не может, – кивнул Боков. – Если Девяткин сможет убедить Казакевича, если заманит его сюда, дело в шляпе. Но если Казакевич не поверит Девяткину, будут осложнения. Жаль, у меня нет таких друзей, как Девяткин. Он ещё и не на такое способен.

– Расскажи-ка ещё раз все то, что произошло в доме у этих фашистов. Я ведь ни хрена не помню. Ни лиц, ни разговоров, ни имен…

– Хорошо расскажу. Только…

– А, понял.

Тимонин взял бутылку, перелил в неё водку из стакана. Руки слегка подрагивали. Он крепко закрутил пробку, вздохнул и передал бутылку Бокову.

– Убери с глаз долой. Как-нибудь потом выпью. Через два месяца. Раз нельзя… Значит, так тому и быть.

* * * *

Девяткин достал из сумки видеокамеру, пульт дистанционного управления и соединительный шнур. Через минуту он подключил камеру к телевизору. Взволнованный Казакевич хлебнул коньяка, развалился в кресле и впился глазами в экран.

Все та же полная женщина, связанная веревками, бьется на кровати. Крупным планом взят нож. Острое лезвие касается груди, делает надрез кожи. Еще один надрез. Кто держит в руках холодное оружие? Отснятый материал не дает ответа на этот вопрос. Вот женщина затихла, кажется, смирилась с близкой смертью. Полные бедра порезаны вдоль и поперек. Кровь стекает на скомканную простыню. Лицо искажается от боли. Тошнотворное, омерзительное зрелище. А вот Тимонин в обнимку с каким-то бритым наголо сукиным сыном вливают в себя стопки с водкой.

– Что это за лысый хрен?

– Боюсь, личности тех мужиков, что оказалась рядом с Тимониным в тот роковой вечер, трудно будет установить. Судя по виду, какие-то пропойцы.

– Или уголовники со стажем.

– Прошу обратить внимание на одну очень важную тонкость, – вставил слово Девяткин. – Снимали относительно недорогой видеокамерой на восьмимиллиметровую пленку. Формант аналоговый, а не цифровой. При съемках на цифровую камеру можно смонтировать все, что угодно. А здесь монтаж полностью исключен.

Казакевич, стараясь не моргать глазами, неотрывно смотрел на телевизионный экран. Девяткин прав, запись подлинная, это без очков видно. Крыть нечем. Но какая же мерзость на кассете. А Тимонин каков… Вроде, изучаешь человека вдоль и поперек, работаешь с ним годами. А потом выясняется, что ты был слеп, ни черта не разглядел.

Господи, спаси. Вот Тимонин сидит на кровати рядом с умирающей женщиной. Вертит в руках страшный охотничий нож с изогнутым клинком. Подносит клинок к губам, слизывает языком кровь. И улыбается… По спине Казакевича пробежали такие крупные мурашки, что их, пожалуй, килограммами собирать можно.

– Хватит, – сказал Казакевич. – Хватит этого. Я не извращенец, не ловлю кайф от таких зрелищ. И ещё я недавно позавтракал.

– Возможно, вся эта резня – не что иное, как приступ болезни. Следствие сильной контузии, которую Тимонин получил в Афганистане.

– Контузии? Странно, он ничего не рассказывал мне о контузии. Но как бы то ни было, существа дела его болезнь не меняет. И ту женщину уже не воскресишь.

Девяткин отсоединил камеру от телевизора, положил её в сумку, туда же отправил пачку фотографий.

– Как вы понимаете, не могу вам оставить эти сувениры, – сказал он.

– Разумеется, – вздохнул Казакевич.

– И ещё один момент, – Девяткин уставился в потолок, изображая напряженную работу мысли. – Я долго не мог понять, откуда взялись эти кавказцы, которые охотились на Тимонина. Я встретил их в больнице. Там у нас случалась перестрелка. Затем наши пути пересеклись в Волгограде. На мое счастье, все кавказцы подорвались на гранате. Но только теперь, когда мне стали известны обстоятельства дела, все встало на свои места. Думаю, один из этих кавказцев – бывший сожитель или муж той порезанной женщины. Он собрал своих родственников или друзей, чтобы отомстить за смерть любимой.

Казакевич горячо закивал головой.

– Тут я с вами полностью согласен. Дикий народ. Если у кавказца зарезать барана, то и тут кровной местью запахнет. А уж за любимую женщину жизни лишить, они обидчику сердце вырежут. Ясное дело, они охотились за Тимониным, чтобы отомстить за смерть этой бабы. Кстати, по таким дебелым блондинкам черножопые просто стонут.

– Короче, тут все ясно, – подвел итог Девяткин.

– Почему же он не дал мне знать, когда случилась… Эта беда? Я бы мог помочь с документами. Морально поддержать. И вообще, мы старые друзья. Даже обидно…

– Тимонин испугался, запаниковал, наделал много глупостей. Он переезжал с места на место, заметал следы. Кроме того, он не хотел ставить под удар вас, а также Ирину Павловну. Есть ещё одна причина. Тимонина преследовали проклятые кавказцы.

Девяткин сделал паузу и приступил к главному. По его словам выходило, что Тимонин не чувствует себя в безопасности. Через знакомых он обзавелся паспортом на чужое имя и теперь собирается отбыть за границу. Возможно, на несколько лет. Возможно, навсегда. Медлить с отъездом нельзя ни дня. Однако он не может оставить на произвол судьбы бизнес, созданный годами напряженной работы.

Поэтому Тимонин принял следующее решение: он передает основные и дочерние фирмы, банковские счета и всю недвижимость в доверительное управление Казакевича. Так сказать, оставляет его на хозяйстве, потому что безраздельно доверяет своему партнеру и не видит другого человека, на которого можно было бы положиться в этой ситуации. Казакевич от счастья был готов взвиться под потолок, но вместо этого лишь скромно опустил глаза, кивнул головой: «понимаю». Теперь Казакевич должен подготовить бумаги, необходимые для передачи дел, и сегодня же вечером встретиться с Тимониным, чтобы все оформить. Один на один, без свидетелей.

– Успеете подготовить документы? – спросил Девяткин.

– Разумеется, что тут успевать? – всплеснул руками Казакевич. – Я ваш вечный должник. Вы прекрасно поработали. Гонорар назначьте себе сами, а я заплачу.

– Спасибо. Я подумаю над суммой.

Девяткин встал, набросил на плечо ремень сумки, шагнул к двери.

– В девять вечера к метро «Текстильщики» приедет Боков. Он знает дорогу. Никого из охраны с собой не брать. О нашем разговоре…

– Разумеется, разумеется, – Казакевич приложил палец к губам.

Когда Девяткин ушел, но Казакевич не сразу приступил к делу. Он сел на подоконник. По оконному стеклу ползли дождевые капли, за дальними домами слышались раскаты грозы. Ломаная линия молнии прочертила небо. Казакевич сказал себе, что все на свете приходит к людям, которые умеют ждать. У терпеливых людей сбываются самые смелые мечты.

Но он не из тех натур. Он не сумел набраться терпения. Когда исчез Тимонин, Казакевич задергался, начал строить версии одна глупее другой. Тимонин знает о покушении… Тимонин начал затеял хитрую комбинацию, многоходовку… Ни черта он не знал, ни черта не готовил. Казакевич сам запугал себя, имел глупость связаться с Валиевым и его командой заправских палачей. Вообще же, Казакевич наделал массу опасных глупостей. По его приказу убили бывшую любовницу Тимонина Аду Яхонтову.

Но апофеозом всего этого кровавого маразма стала смерть Ирины Павловны. Господи, сколько дров наломано. И все попусту. Нужно было всего-навсего ждать, когда созревший плод, поздний, самый сладкий плод, упадет в руки. Тимонин сам вышел из игры, добровольно отдал на откуп Казакевичу все то, о чем он не смел и мечтать. Тимонин… Видный бизнесмен, человек, с высокими связями и покровителями, потерявший счет деньгам. И опустился до того, что завел интрижку с дешевой потаскушкой с внешностью продавщицы коммерческого лотка.

И затем покрошил свою любовь на гуляш. Тимонин зверски убил человека. Связался с какими-то чокнутыми бродягами, позволил им сделать фотографии казни, любительское видео. Другими словами, вырыл собственную могилу. Теперь он навсегда вне игры. Самые дорогие, самые блестящие адвокаты не вытащат его из этой навозной ямы.

Казакевич утешил себя, мол, то хорошо, что хорошо кончается. Он подошел к столу, по селекторной связи соединился с секретарем, приказал немедленно вызвать к себе юристов. Пора заняться оформлением документов.

* * * *

Когда Казакевич сел в «Жигули» Бокова возле метро «Текстильщики», натикало ровно девять вечера. Но, казалось, на дворе стоял глухой вечер. По небу ползли низкие темные тучи, разогнавшийся ветер задирал плащи прохожих, гнул спицы зонтов. За пять минут ожидания Казакевич успел промокнуть и озябнуть. Положив на колени кейс с документами, протянул руку молодому человеку.

– Саша, готовься к повышению по службе, – сказал Казакевич. – А то засиделся ты в помощниках.

На обещание скорого служебного роста Боков никак не отреагировал, только зевнул в кулак. Выехали на плохо освещенное Симферопольское шоссе. Боков погнал машину к Подольску. Казакевич барабанил пальцами по крышке кейса, ковырял в зубах спичкой и разглядывал унылый промышленный пейзаж. Трубы цементного завода, подпирающие темно серое небо, длинные заводские корпуса, квадраты темных окон. Деревянные домики, прибившиеся к дорожной обочине, как баркасы к причалу, тонули в дожде.

– Куда едем? – спросил Казакевич.

– Не велели говорить, пока не прибудем на место. Тимонин опасается прослушки.

– В смысле? – не понял Казакевич. – Боится, что у меня на теле микрофоны? Во дает. Друг называется.

– Он очень изменился за последнее время, – сказал Боков. – Вы его даже не узнаете. Я имею в виду его психическое состояние. Трясется по любому поводу, от любого шороха. По-моему, он немножко того. Умом двинулся. Ждет, не дождется, когда сядет в самолет и улетит на Кипр. И все время повторяет: «Я сюда больше не вернусь».

Казакевич одобрительно засмеялся.

– Да, таких дел наворочал, что ему лучше в России не светиться, – сказал он. – Ты не видел ту пленку, где Тимонин режет на части женщину? Чем там дело кончилось? Я лично не смог досмотреть до конца, боялся блевонуть.

Без остановки промчались Подольск, глухой вечер спрятал бедность, унылую картину провинциального промышленного города. Дождь к ночи так разошелся, что «дворники» едва справлялись с потоками воды. Рокотал далекий гром, впереди над дорогой то и дело вспыхивали молнии. Казакевич закрывал глаза, но ломаные линии молний, словно отпечатанные на зрачках, совсем не исчезали. Черные деревья клонили на сторону свои вершины.

– Интересного мало, – в эту минуту Бокову нравилось врать. – Тимонин все резал, резал эту женщину на мелкие кусочки. Пальцы, уши, нос… Море крови. А потом несколько раз ударил её рукояткой ножа в нижнюю челюсть. Затем ей на шею положили палку, нажимали на концы палки с двух сторон, пока баба не задохнулась. А потом они выкололи женщине глаза. И веселой компанией сидели рядом с трупом. Тимонин и его случайные дружки. Пили водку. Это не перескажешь словами. Это надо видеть.

– Они даже это сняли на видео?

Казакевича так напугали садистские подробности казни, что он испытал ни с чем не сравнимое, очень необычное ощущение. Показалось, от страха и омерзения у него зашевелились уши. Хорошее бодрое настроение, не оставлявшее его весь день и вечер, быстро испарилось. В душе острой занозой засела тревога и тягостное ожидание чего-то недоброго. «Если Леня совсем сбрендил, окончательно с ума съехал, – подумал Казакевич, – то он и меня запросто того… На куски порежет. Если у него плохое настроение».

– Все сняли на камеру, – нагнетал обстановку Боков. – Отвязали труп от кровати. Положили на пол. Сели рядышком, по-восточному. Мужики много курили, а пепельниц у них не было. Так они стряхивали пепел и складывали горящие окурки в раскрытый рот трупа.

Боков свернул направо, двухрядная кочковатая дорога пошла по полям. В сумерках мимо проплыла ржавая громадина брошенного экскаватора, у горизонта угадывались холмы песчаного карьера. В поле светился какой-то одинокий огонек. Казакевич передернул плечами. Проехали какую-то деревеньку. Фонарей на улице нет, лишь за пеленой дождя светятся редкие окна в домах.

– Мы не заблудились? – спросил Казакевич.

– Подъезжаем, – ответил Боков.

Действительно, минут через десять машина съехала на обочину и остановилась. Казакевич, подхватив кейс, вылез. Дождь струями лился из дырявых туч. Справа к темному горизонту уходило неровное поле, слева за мокрыми кустами, виднелись то ли заброшенное жилье, то ли сараи. Сверкнула молния, её вспышка вырвала из темноты силуэт разрушенной колокольни, невысокую церковь, округлые темные маковки, лишенные крестов.

– Нам сюда.

Боков показал рукой на кусты, между которых угадывалась узкая тропинка. Казакевич заспешил следом, поскользнулся на скользкой глине, упал одним коленом на землю.

– Что тут находится? – спросил он придушенным шепотом.

– Кладбище, – ответил Боков. – Нам напрямик. За кладбищем наш дом.

По опыту Казакевич знал, что ночная дорога через кладбище, даже если она лежит напрямик, не всегда самая близкая дорога. Ночами люди по кладбищам не ходяят. Там можно не только ногу или руку сломать, но и голову оставить.

– Что ещё за кладбище? – спросил Казакевич, стараясь, чтобы голос не выдал волнения.

– Сельское кладбище, – ответил Боков. – Но у него дурная слава. Поэтому людей тут давно не хорошят. Говорят, недавно здесь совершили ритуальное убийство. Какому-то человеку вырезали печень. Перевернули несколько крестов. Кувалдой раскололи надгробья.

Боков замолчал. Он решил – хватит врать, иначе Казакевич так испугается, что вернется к машине.

– А вообще тут спокойно, – сказал Боков.

– Ясно, веселое местечко, – Казакевич вытер ладонью влажный лоб.

Хорошо, что предусмотрительный Казакевич приял некоторые меры предосторожности. К щиколотке правой ноги прикрепил кобуру с миниатюрным семи зарядным пистолетом «Беретта Бобкат» двадцать второго калибра. Пистолет хоть и мал, но для ближнего боя оружие весьма серьезное.

Казакевич в лаковых ботинках, мгновенно промокших, медленно шагал за Боковым, отмахиваясь руками от мокрых ветвей, так и норовивших ударить по лицу. Временами он совершенно ничего не видел перед собой. И из этой страшной темноты, как облако, выплывало мертвое лицо порезанной женщины. Лицо, обезображенное глубокими порезами, с черными провалами пустых глазниц… И ещё мертвый рот, полный табачного пепла и окурков. Боков вывел Казакевича на тропинку, тянувшуюся между могильных оградок. Кажется, на открытом месте стало немного светлее.

– Здесь приведения не водятся? – решил пошутить Казакевич, и сам испугался своего голоса, настолько глухо напряженно он зазвучал. Боков не ответил.

* * * *

Опустив руку в карман плаща, Казакевич выудил сигарету, попытался прикурить, но сигарета мгновенно размокла и развалилась. Пока он копался с зажигалкой, Боков, идущий впереди, исчез неизвестно куда. То ли нырнул в кусты, то ли спрятался за могильными надгробьями. Казакевич выплюнул прилипший к губе фильтр, стер с подбородка мокрый табак и папиросную бумагу. Он прошел несколько метров вперед, надеясь увидеть спину Бокова. Но в темноте можно было разглядеть лишь мутные абрисы белых крестов и низких надгробий из ракушечника.