Текст книги "Крестная дочь"

Автор книги: Андрей Троицкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Андрей ТРОИЦКИЙ
КРЕСТНАЯ ДОЧЬ

Часть первая. Лишний багаж

Глава первая

Лена Панова больше не мучилась страхом и мыслями о том, куда они летят, и что случится с ней, когда самолет совершит посадку. Она решила: раз ее не убили там, на аэродроме, возле здания аэроклуба, в кромешной темноте, в самый удобный момент, когда вокруг не было ни души, значит, из этой переделки она выйдет живой.

Ясно одно: она влипла по самые уши в какую-то грязную бандитскую историю, выбраться из нее будет очень даже не просто, но надежда все-таки есть. Но теперь, когда ты ничего не можешь сделать для своего спасения, когда от тебя ничего не зависит, остается только подчиниться чужой воле и плыть дальше по течению. Перед глазами еще стоял образ человека, час назад направлявшего на нее пистолет и готового, не раздумывая, нажать на спусковой крючок, но первый острый приступ животного страха уже миновал, вернулась способность соображать и трезво оценить свои шансы.

Сидя на заднем кресле, за спиной пилота одномоторного четырехместного самолета Соката «Тобаго», она не отрывала взгляд от приборной доски. Хотелось получить ответ на самые простые вопросы, хотя бы узнать, куда и по какой надобности они летят. Стрелка магнитного компаса крутилась как сумасшедшая. Но магнитный компас самая ненадежная вещь на свете, никогда не угадаешь, на что он реагирует, почему крутится, то ли просто неисправен, то в кабине пилота, кем-то забытая, лежит сумка с гаечными ключами. Гирокомпас с заднего сидения не виден. Авиагоризонт показывает небольшой крен на левое крыло.

Поднявшись до края облаков, самолет продолжал медленно и тяжело набирать высоту, кажется, двигатель работал с перебоями, захлебывался, ему не хватало мощности. «Дворники» не успевали слизывать капли влаги с лобового стекла. Панова перевела взгляд на пилота и успокоила себя мыслью, что Зубов, сидевший за штурвалом, достаточно опытный летчик, чтобы справиться с машиной в критической ситуации. При нулевой видимости, когда через прозрачный верхний люк едва виден оранжевый маячок на вертикальном хвосте, машина продралась сквозь широкую полосу кучево-дождевых облаков, преодолела крен.

Выбравшись из этой серой непроглядной мути, поднялась еще выше, и над головой раскрылся бездонный сине-черный купол неба. Внизу за облаками больше не видно ни мелких огоньков аэродрома, ни диспетчерской вышки, зато звезды стали ближе и ярче. Двигатель, сбавив обороты, перешел с взлетного режима работы в номинальный режим, заурчал тихо и ровно. Панова перевела дух. Зубов снял наушники, переключился на громкую связь с землей.

– Тобаго, по курсу боковой самолет, – голос диспетчера донесся из динамиков, вмонтированных в верхнюю панель. – Борт номер шестьсот один. Займите эшелон ниже. Ваш эшелон две тысячи четыреста метров. Видите ли вы препятствие по курсу?

– Я – Тобаго. Борт ТМ – 57. Препятствий не вижу. Начинаю снижение.

– Тобаго, в вашем районе облачность восемь баллов. Ветер западный три метра в секунду. Температура плюс девять.

– Вас понял, – ответил Зубов.

Самолет начал медленно снижаться, пока стрелка альтиметра не установилась на отметке две тысячи четыреста. С земли еще раз передали погоду. Зубов откинулся на спинку кресла и прикурил сигарету. Сейчас у пилота работы немного, тут и новичок справиться, нужно не дергать резко штурвальную колонку, держать курс и скорость. Зубов обернулся, насмешливо посмотрел на Панову.

– Что, все еще хочется выйти? – спросил он.

– Вообще-то хочется, но не на лету, – Панова решила, что у пилота не самое плохое настроение. В его голосе слышатся человеческие нотки. И, кажется, никто не хочет выбросить ее из самолета как лишний балласт.

– Раз подвернулся такой случай, следите за моими действиями, набирайтесь опыта, – сказал Зубов. – Вы учитесь летать, кажется, уже пятый месяц и уже открыли для себя многие тайны. Чем отличается самолет от автомобиля вы, как мне кажется, уже знаете. Пилот не таксист. Ему нельзя сказать: останови здесь, я выйду. Хочешь того или нет, придется добираться до конечной остановки. Вот и вся разница.

Плоские шуточки инструктора могут довести до исступления кого угодно, но только не Панову.

– Спасибо за эту в высшей степени содержательную лекцию. Большое спасибо, – сказала она и, набравшись смелости, спросила. – Скажете, куда мы держим путь? И когда приземлимся?

Зубов промолчал. Обернулся Виктор Суханов, мужик сидевший рядом с пилотом, на переднем пассажирском месте.

– Слушайте, дамочка, вы задаете слишком много вопросов, – процедил он сквозь зубы. – Кто вы по профессии?

– Журналист.

– Сказать про себя: я журналист, все равно, что сказать про себя: я повар. Но не уточнить, где ты служишь. В рабочей столовке или в ресторане «У Максима».

– Я заведующий отделом светской хроники в газете.

Панова назвала свою газету, подписчиками которой были в основном предприниматели и биржевые спекулянты, заодно уж, для большей убедительности, вытащила из сумочки удостоверение и подержала документ перед носом собеседника. Суханов посветил фонариком и присвистнул.

– Серьезное издание. Только журналистов здесь не хватало. Вот что, дамочка, не утомляйте меня своими вопросами и риторическими замечаниями. И не заставляйте делать то, чего мне совсем не хочется делать.

И снова стал смотреть вперед. Если у близкой и реальной опасности есть запах – этот запах исходит от Суханова. Нет сомнения: свою угрозу он выполнит запросто. Своими ручищами он может свернуть ей шею и, открыв дверцу, выпихнуть обмякшее тело из самолета, с него станется. Он посмотрит вниз, проводит своим грустным взглядом женщину, улетающую в темноту, и ляпнет: «Молодая. И такая дура. Могла бы еще пожить». И навсегда забудет об этом мелком происшествии.

Несколько минут Панова прислушивалась к монотонному шуму бензинового двигателя и вертела головой, рассматривая кабину самолета. Эту машину она несколько раз видела на летном поле и в ангаре. Соката «Тобаго» – самолет французского производства, крылья расположены под фюзеляжем, просторная кабина, кожаные сидения, хороший обзор для пассажиров. Птичка покрашена бело-синий цвет, вдоль корпуса узкая красная полоска. Машина не новая, но очень ухоженная, недавно пережившая плановый ремонт и замену двигателя. Кому принадлежит эта дорогая игрушка – неизвестно.

Панова немного успокоилась, сердце билось ровно, растопырив пальцы, она убедилась, что руки не дрожат. Впереди много времени, чтобы самой разобраться, куда они летят. Она внимательно вглядывалась в небо, стараясь вычислить направление полета. Звездное небо – все равно что раскрытая книга, нужно только уметь ее читать. Вот яркая Полярная звезда, она всегда на севере, рядом Большая Медведица с ведущей звездой Альтаир. Сейчас Полярная звезда по левую руку от нее. Значит… Значит, пока Зубов держит курс на восток. Скорость сто девяносто километров.

Она перевела взгляд на приборную доску. Если набраться терпения, неотрывно наблюдать за топливомером, можно просчитать расход бензина за час. Затем разделить запас бензина на расход топлива при полете в номинальном режиме. Самолет заправлен под завязку, имеется также навигационный запас. На консолях, под плоскостями крыльев установлены дополнительные топливные баки емкостью килограммов по сто пятьдесят каждый. Но сколько топлива несет в себе сам самолет, какова емкость танков, расположенных в крыльях и центроплане? Это вопрос на засыпку. Когда Панова снова посмотрела на звезды, оказалось, что самолет изменил курс и летит строго на юг.

Как только будет израсходован бензин из резервных баков, пилот сбросит их вниз. Значит, уменьшится сопротивление, расход топлива тоже уменьшится, а скорость возрастет… И все расчеты придется начать сначала. Над этой задачей голову сломаешь. Ясно одно: путь неблизкий. Остается надеяться, что Зубов или Суханов ненароком проговорятся, назовут пункт назначения во время радиообмена с диспетчерским пунктом одного из аэродромов.

Но ультракоротковолновая радиостанция молчала.

Весь предыдущий день состоял лишь из неудач и обломов. С самого утра она носилась по коридорам одного из министерств, согласовывая и утверждая интервью с важным хреном, который запретил публикацию и пригрозил подать в суд на газету, если заранее не увидит готового текста. Вся эта беготня не имела результата, самому главному идиоту в этом кефирном заведении что-то не понравилось в статье, он сказал, что сам все исправит, перепишет и уточнит цифры. А на следующей неделе пришлет статью с курьером.

После обеда, когда Панова, вконец измотанная чиновничьей тупостью и крючкотворством, вернулась в рабочий кабинет, ее вызвал шеф-редактор Павел Ларионов, который должен вести завтрашний номер газеты. Все материалы на загонные полосы уже готовы, макет сверстан, но Ларионов, уставившись на экран компьютерного монитора, выразительно морщился, будто он только что проглотил несвежую котлету и теперь испытывал мучительные позывы тошноты.

– Это полосу ваш отдел делит с отделом культуры, – он любезно предложил Пановой стул, но на том все любезности кончились.

– Газета выйдет в воскресенье, – сказал Павел. – И люди ждут материалов, которые можно по-чи-тать. А у нас тут… Даже слова не подберу. Полная хренотень. Взгляду не за что зацепиться. От культуры две заметки о театральных премьерах плюс кинокритика, столбец о книжных новинках. От вас репортажи об открытии шикарного кабака, куда якобы съедется вся наша артистическая шобла во главе с этой безголосой сволочью… Ну, толстозадой. Еще репортаж о благотворительном аукционе для светских персонажей. Плюс фотографии, на которых те же самые морды, которые каждый день по телеку показывают. Эти хари и так всем осточертели. И теперь я хочу спросить: ну и что?

– Ну и что? – повторила Панова, понимая, куда клонит шеф-редактор. Она тосковала.

Полосы действительно бедные, читать особенно нечего. Значит, вместо ресторанного обозрения придется ставить что-то другое, но приличных репортажей в отделе нет. Корреспонденты догуливают отпуска, а светская жизнь в начале сентября еще не началась, тут полный штиль.

– Такие или почти такие полосы выходят у нас каждое воскресенье. В чем суть претензий?

– В том суть, что читать нечего. Несколько кудрявых заметок об одном и том же. Кого колышет этот долбаный кабак или аукцион? Такой газетой брезгливый человек даже задницу вытирать не станет. Не то что читать эту галиматью. Заметку об аукционе я снимаю. В ней двести восемьдесят срок. Мне нужен гвоздевой материал такого же объема, который будет держать две эти полосы. Редактор отдела культуры Дима Сысоев в отпуске. Поэтому с тебя материал. Сдашь его сегодня, а завтра, в субботу, можешь на работу не приходить. Без тебя справлюсь.

– У меня нет гвоздевого материала.

– Значит, сядь и напиши его, как ты умеешь. В своем стиле. Тему я подкину. Десять дней назад повесилась старая поэтесса. Как там ее… А, Ирина Волгина. Ты ведь хорошо ее знала по жизни. Близкое знакомство, даже дружба. Короче, опиши обстоятельства самоубийства, побольше деталей. Ну, как старуха провисела четверо суток в душной ванной комнате. Соседи ткнулись в ее клоповник, потому что через вентиляцию попахивать стало. Ни одна тварь о поэтессе не вспомнила за те четыре дня, пока она в петле болталась. Правильно?

– Правильно. Но то дела давно минувших дней.

– Десять дней – не так уж много. Ведь ты пишешь не горячую заметку на криминальную тему, а нечто другое, – Ларионов, подбирая слово, пощелкал пальцами. – Ты как бы переосмысливаешь вклад поэтессы в современную литературу и размышляешь о том, в каких сволочей все мы превратились. Позволяем заслуженному человеку с голоду пухнуть.

– Да, да, – машинально повторила Панова, понимая, что отбрыкаться от этого задания будет непросто.

– Вот видишь, – обрадовался Ларионов. – Ты со мной согласна, потому что нечем крыть. Кстати, у Волгиной была собака. И этот пес, оставаясь голодным, обглодал своей хозяйке ноги, когда та болталась на бельевой веревке. Видишь, я еще не пропил свою память. А ты всегда при случае вспоминаешь, что я слишком часто бухаю.

– Я ничего такого в жизни не говорила.

Шеф-редактор не заметил последней реплики.

– Нет, милая, я все помню, – сказал он. – Помню все детали, все разговоры. Ты об этом обязательно помяни, об обглоданных ногах. Людям подобные нюансы нравятся. То есть людям нравится, когда такие ужасные вещи случаются не с ними. О причинах, толкнувших бабу на крайний шаг, тоже напиши. Главное – побольше натурализма. Как ее вынимали из петли, кто перерезал веревку, содержание предсмертной записки. Ты справишься.

– Спасибо, блин, за доверие, – ответила Панова. – Но самоубийства – это по отделу преступности, а поэтессы – по отделу культуры. Я тут при чем? Да и предсмертной записки не нашли. Волгина была одиноким больным человеком. Ее последняя книга выходила семь лет назад. Крошечным тиражом. Ей на хлеб едва хватало. Она не нашла в себе сил жить дальше. Бороться с болезнями, одиночеством и нищетой.

– Прекрасно, чудненько. Об этом и крой. Ты ведь раньше работала в отделе преступности, не первый раз тебе писать о висельниках. И еще добавь пару слов о том, какие гады городские чиновники, позволившие поэтессе с именем, лауреату многих премий, подыхать с голоду. Впрочем, нет… О городских чиновниках ни слова. А то поссоримся с московской мэрией, а они нам сделают бяку. Арендную плату повысят или свет отрубят. Или воду отрежут. Придумают, как отыграться.

Минуту Ларионов молча затягивался сигаретой, потом шлепнул себя пол лбу ладонью.

– Вот что. Лучше напиши, что в Союзе писателей бездушные чиновники. Знали о бедственном положении Волгиной и не почесались. Сволочи такие.

– В Союзе ругать некого. Литфонд подбрасывал Волгиной на бедность. Помогали…

– Значит, мало помогали, мало подбрасывали, – шеф-редактор привстал с кресла, шлепнул по столешнице ладонью. – Мы ведь должны кого-то приложить. А Союз писателей ругать можно, хоть последними словами, потому что они нам по фигу. Они бяку не сделают. Прав таких нет.

– Паша, мне надо на аэродром, я встречаюсь с инструктором, – сказала Лена. – Этот мужик приедет издалека, обещал мне передать кое-какую литературу, эти книжки невозможно достать. Уже забили стрелку. Не хочется его подводить.

– Договорись о встрече в Москве. Какого черта тебе на аэродром пилить?

– Инструктор живет в дальнем Подмосковье. Где-то под Зарайском. Встречаемся на полдороге. Это мне нужно, не ему.

– Тогда перенеси встречу.

– Не могу. У меня экзамен по теории. Кроме того, со смертью Волгиной… Короче, есть проблемы. Я не хотела никому говорить, потому что слухи расползутся по редакции как тараканы. Обрастут самыми нелепыми домыслами. А доброжелателей у меня и без того хватает. Я помогала своему знакомому поэту, точнее редактору, который работает в одном большом издательстве, составлять антологию современных поэтов. Саше Кудрявцеву, слышал о таком? Это так, для души. Мужик почему-то думал, что Волгина давно умерла. А я принесла ему несколько стихотворений, еще не напечатанных. Издательству хорошо, а старуха будет счастлива, когда увидит в книге свои стихи.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Я последний человек, который видел Волгину живой. И один из первых, кто увидел ее мертвой. За день до смерти я забрала у нее машинописные странички со стихами и в тот же день передала их Кудрявцеву. Он сказал, что надо бы еще несколько стихотворений, чтобы выбрать лучшее. Сам хотел к старухе ехать, но я ответила, что привезу. И оказалась в ее квартире через полчаса, как ее вытащили из петли. Там были соседи по лестничной клетке и я. Менты еще не успели приехать. Теперь я прохожу свидетелем. В прокуратуре почему-то заинтересовались смертью старухи. Возбуждено уголовное дело, не знаю, почему. И я в этом деле один из фигурантов.

– Никто не мешает фигуранту дела писать о покойном литераторе. Законов таких еще не придумали. И это очень хорошо, что ты все видела своими глазами. Это просто находка для газеты. Кстати, для журналиста у тебя слишком много побочных увлечений: старухи литераторши, любительская авиация. Это отвлекает тебя от работы. Ладно, это я так, к слову. Теперь иди и действуй в заданном направлении.

– Паша, избавь меня от этого…

Шеф-редактор прижал ладони к груди, изобразил на лице плаксивую гримасу.

– Лена, пожалей меня. В воскресенье мы выпустим самый дерьмовый номер за всю историю газеты. Может, ты единственный грамотный человек на всю редакцию. Сделай доброе дело.

– У меня повестка на Петровку. Я должна явиться к некоему майору Девяткину ровно в семнадцать. Неприятная личность, один раз я с ним уже виделась. Проторчала в коридоре два часа, а потом был допрос, растянувшийся аж на десять минут. И вот снова…

Панова выложила на стол мятую бумажку. Это была последняя надежда улизнуть с работы.

– Я позвоню одному из замов ГУВД, допрос перенесут, – Ларионов пробежал глазами строчки. – Или отменят. Все, иди.

Доброе дело отняло слишком много времени. Корреспонденция о поэтессе, наложившей на себя руки, была готова, когда за окном уже смеркалось. Шеф-редактор, прочитав материал и не найдя в нем жутких подробностей смерти поэтессы, обглоданных конечностей и трупных пятен, только вздохнул и сказал, что натурализма мало, зато охов, вздохов и женских соплей – через край. Попросил дописать еще пятьдесят строк и, поставив корреспонденцию на загонную полосу, отпустил Панову, заявив напоследок.

– Я разговаривал с заместителем начальника ГУВД, – и вернул повестку. – Встреча со следователем Девяткиным отложена. Но ненадолго. Он ждет тебя завтра к девяти утра. Этот мужик не любит по выходным нежиться в кроватке. Странная привычка. Не опаздывай. И паспорт не забудь. Я так понял, что менты настроены серьезно.

– Спасибо, обрадовал.

Лена заехала домой переодеться, битый час проторчала в пробке на набережной и добралась до аэродрома, когда совсем стемнело.

Охранники, дежурившие на вахте при въезде, сказали, что в летной школе сейчас никого нет, даже дежурного. И долго мусолили пропуск Пановой, передавая его из руки в руки.

– Сегодня должен дежурить инструктор Вася Анисимов, – в десятый раз объяснила Панова. – Я приехала из Москвы специально, чтобы забрать методическую литературу к зачету. Если Анисимова нет сейчас, значит, он появится позже. Разрешите, я подожду.

Старший по группе принял решение и, кисло улыбнувшись, сказал, что здесь не Шереметьево или Домодедово, порядки либеральные, курсанту летной школы можно пройти на территорию, только машину придется отогнать на служебную стоянку по эту сторону забора. Через полчаса Лена, спотыкаясь на кочковатом газоне, подошла к одноэтажному зданию на самом краю летного поля.

Темнота почти полная, здания складов и ангары совсем не видны, только вдалеке за ее спиной горели сигнальные огни взлетной полосы, и светилась вышка аэродромного диспетчерского пункта. В окна летной школы плотно закрыты, дверь заперта. Но она знала, где Анисимов оставляет ключ, когда сматывается отсюда по своим делам. Она подошла к ближнему окну, нашарила выемку между стеной и наличником.

Через десять минут Панова сидела за столом дежурного по авиационной школе «Крылья», пила кофе из пластикового стаканчика и читала записку инструктора. «Лена, я вернусь около полуночи. Если есть время и терпение, дождитесь меня. Поговорим. Если торопитесь, положите ключ на прежнее место. Книги, которые я обещал принести, в верхнем ящике. В. Анисимов».

В столе она нашла лишь засаленную колоду карт и солнцезащитные очки с треснувшим стеклом. Брошюры по основам ведения радиообмена, выпущенной мизерным тиражом для служебного пользования, и наставления об организации полетов любительской авиации, на месте не оказалось. Раритетные книженции, такие у букиниста не купишь, и зачетов в школе без них не сдашь. Еще минут пять Панова шарила по столу и тумбочкам, пока наконец не убедилась: книг нет нигде.

– Проклятье, – сказала она. – Черт бы побрал этого беспамятного козла. Жди теперь его до полуночи. Господи… Сегодня мне везет как утопленнику. Даже меньше.

Кофе не взбодрил, а нагнал тяжелую дрему. После муторного бестолкового дня бороться с сонливостью не осталось сил. Она еще четверть часа, сидя в кресле, клевала носом. А потом вспомнила, что в соседней комнате есть старый кожаный диван на пружинах. Полчаса отдыха – это все, что ей сейчас нужно. Лена заперла изнутри замок входной двери, потушила свет и, плотно прикрыла дверь в дежурку. Когда Анисимов вернется и не найдет ключа, он будет с такой силой молотить кулаками в дверь, что мертвого разбудит. Она опустила горизонтальные жалюзи, чтобы не видеть огоньков вышки, вытянувшись на диване, закрыла глаза и мгновенно провалилась темный колодец забытья, находившийся где-то на границе между сном и явью.

Привиделась покойная поэтесса, которая оживленно обсуждала с шеф-редактором подробности своей трагической кончины и требовала внести правку в статью Пановой. Шеф-редактор пытался возражать, но как-то вяло, не пафосно. Говорил тихо, жевал кашу, покашливал и все повторял «Можно попробовать по-другому» и почему-то называл покойную поэтессу «командиром». «Тут надо делать, а не пробовать», – сердилась Волгина, она говорила сиплым простуженным голосом. «Можно попробовать, – тупо повторил шеф-редактор и подвел черту под беседой. – Впрочем, как скажешь, командир. Тебе, в конце концов, виднее».

Панова открыла глаза, но не увидела ничего кроме непроглядной темноты.

– Тебе виднее, командир.

Короткая фраза повисла в воздухе. Панова тряхнула головой, старясь вспомнить, где она находится и как сюда попала. Привстав, заглянула за спинку дивана: из-под двери, ведущей в дежурку, пробивалась тусклая полоска света. Значит, голоса ей не приснились. Через минуту сонную одурь как рукой сняло.

– Взрывчатка и оружие уже на борту, – приятный баритончик показался знакомым. – И все остальное тоже. Груза по минимуму.

Голоса сделались тише, собеседники отошли подальше от двери, в глубину комнаты. Приподняв руку, Панова глянула на святящиеся стрелки часов: четверть второго ночи. Долго же она спала. Значит, Вася Анисимов снова обманул, так и не явился в назначенное время. Теперь Панова не разбирала разговора за дверью, лишь отдельные слова. Она надела ботинки из нубука и легкий пиджак, поднялась на ноги, стараясь не издать ни звука, но пружины старого дивана предательски зазвенели, под ногой скрипнула рассохшаяся половица. Панова застыла на месте, не зная, что делать дальше. В соседней комнате этих звуков не услышали, двое мужчин, продолжали говорить.

Глазами испуганной лошади Панова озиралась по темным углам комнаты, но ничего не видела, кроме той полоски света под дверью. Нащупав сумочку, повесила на плечо ремешок, подтянула джинсы. Только сейчас она окончательно проснулась, снова обрела способность соображать и действовать. «Оружие и взрывчатка, – стучало в голове. – Взрывчатка и оружие». Крадучись, она подошла к двери, прижав ухо к косяку. Лена не могла вспомнить имя того мужика, говорившего приятным баритончиком, но его собеседника узнала быстро: старший инструктор авиационной школы «Крылья» Леонид Иванович Зубов.

Судя по звукам, кто-то из мужчин чирикал мелом по доске, что-то рисовал или писал.

– Если верить военной карте, тут проходит русло высохшей реки, а здесь дно высохшего озера, – говорил Зубов. – Хорошее место для посадки. Но если ветер поднимет песок, сесть будет трудно. Ранней осенью там начинает дуть восточный ветер. Эта бодяга может продолжаться сутками. Мы ничего не увидим кроме летящего песка. Справа и слева от высохшей реки склоны холмов. Короче, место – не подарок. Но ничего лучшего поблизости нет.

– Будем надеяться на хорошую погоду, – ответил собеседник.

– Мы выдвигаемся сюда, – Зубов царапнул мелом по доске и поставил точку. – Вот здесь среди холмов проходит единственная дорога. А вкруг одни овраги. Разминуться с нашими друзьями, – слово друзья он произнес презрительно, словно плюнул на пол, – разминуться с ними мы не сможем. Останется подождать немного и… И порядок. Время на подготовку должно остаться. Что у нас с оружием?

– В принципе, есть все, что я заказывал…

Панова еще сильнее вжалась ухом в дверной косяк, она ловила каждое слово. Но по мере того, как суть разговора становилась более или менее понятной, вернулся страх, снова сжавший душу. Если мужчины, закончив разговор, войдут сюда, в соседнюю комнату, лицом к лицу столкнуться с ней… Нет, об этом даже подумать страшно.

Отступив от двери, Панова осторожно шагнула в сторону, дождалась, когда глаза привыкнут к темноте. Спрятаться в комнате негде, здесь нет встроенных шкафов. Нет ничего кроме продавленных кресел, скрипучего дивана и стенных полок, забитых какой-то макулатурой. Теперь она скорее угадывала чем видела абрис окна, жалюзи опущены не до конца, на белый подоконник падает далекий свет диспетчерской вышки, издали напоминающей старый маяк, увешанный гирляндами разноцветных лампочек.

Выставив руки вперед, чтобы не натолкнуться на препятствие, Панова подошла к подоконнику. Нашарив веревку жалюзи, потянула ее наверх, в комнате стало светлее. Она перевела дух, убедилась, что верхний шпингалет опущен, дернула нижний шпингалет. Полдела сделано. Остается опустить ручку окна, толкнуть раму, аккуратно перебросить одну ногу через подоконник. И что есть духу рвануть в темноту летного поля. Она опустила ручку, толкнула раму двумя руками, но та не сдвинулась ни на миллиметр. Летом здесь делали косметический ремонт, кое-как повазюкали краской по окну, эмаль засохла, прихватив раму к переплету окна.

– Черт, – прошептала Панова. – Черт бы вас всех…

Она налегла на раму плечом, рама, сухо затрещала, чуть сдвинулась с места, сверху на подоконник посыпались мелкие чешуйки краски. Тишина такая, что слышно, как о стекло бьется муха. Еще одно усилие и окно распахнется. Панова набрала в грудь побольше воздуха, уперлась ногами в пол, а плечом в оконную раму. Но тут за ее спиной скрипнула дверь, вспыхнул верхний свет.