Текст книги "Найти и уничтожить"

Автор книги: Андрей Кокотюха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Жить-то как? – тихо проговорила женщина, уже не воя, только всхлипывая и глотая слезы. – Как жить? Мужа убили, вы ушли… Видела я… Все мы видели, как наша… ваша армия… Герои…

– Молчать! – рявкнул Родимцев. – Молчать, сволочь! Все с тобой ясно! Фиксируй себе, начштаба. В ходе боевой операции по зачистке полицейского куста села Зарядье также установлено, что вдова командира Красной Армии, жительница указанного села Яценко Катерина Петровна, сознательно вступила в преступную связь с изменником Родины, начальником полиции… как там его… А, неважно, укажем потом. Значит, вступила в связь с предателем, также неоднократно и без принуждения вступала в сожительство с фашистскими оккупантами, выдавала врагу советских граждан, способствовала отправке советских девушек на каторжные работы в Германию. Учитывая совершенные Яценко Катериной преступления, приказываю: расстрелять на месте, без проведения дальнейшего следствия.

Этот приговор Родимцев исполнил собственноручно.

Сделав два шага назад, вытащил ТТ из кармана, взвел курок, навел на дрожащую женщину, медленно опустившуюся на колени.

Когда нажимал спуск раз, потом – еще дважды, не видел, как Татьяна Зимина снова отвернулась, закрыв при этом лицо руками. Ей очень не хотелось, чтобы командир и другие партизаны видели ее в минуты слабости. Потому, когда Родимцев закончил, быстро повернулась – она должна оставаться для всех железной связной, лишенной таких неуместных на войне сантиментов.

Наверное, это неправильно, когда у начальника тайной полевой полиции болит живот.

Впрочем, оберштурмфюрер Хайнеманн за год, что служил в рейхскомиссариате «Украина», привык – здесь все не по правилам. Подчиненные обязаны были обращаться к нему не так, как раньше: получив назначение и возглавив отдел тайной полиции, он превратился в криминалькомиссара, хотя по-прежнему оставался на службе в гестапо. Все происходило по законам немецкой бюрократии, в которой Хайнеманн, как настоящий немец и службист с большим опытом, даже не пытался искать наличия формальной логики.

Попав из мюнхенского гестапо в военную контрразведку, Хайнеманн, как и остальные, кто получил такое же назначение, оказался в подчинении Абвера. Лично ему, сотруднику тайной государственной полиции с десятилетним стажем, не слишком хотелось получать указания от заносчивых снобов, которыми он считал всех без исключения офицеров военной контрразведки. Те же, в свою очередь, старались по возможности держать дистанцию от «грязных палачей» из гестапо. Но птенцы из ведомства адмирала Канариса, как и следовало ожидать, оказались полнейшими профанами, когда дело дошло до организации работы в собственном тылу. Понимая это, люди из управления Абвер-заграница и офицеры гестапо, оказавшись в единой структуре тайной полевой полиции, терпели друг друга.

А вот острые колики выносить, сохраняя при этом лицо, Гюнтеру Хайнеманну было труднее. Они появились утром, после вчерашнего ужина в здешнем офицерском казино, и криминалькомиссар чем дальше, тем обоснованнее подозревал – его отравили. Либо же пытались отравить. Немецкому офицеру на оккупированной территории приходится если не бояться всего, что само по себе унизительно, то хотя бы сжиться с мыслью: не сегодня так завтра на партизанской кухне приготовят и подадут очередное покушение. Хотя… чего уж там, себе-то можно признаться. Да, он, Гюнтер Хайнеманн, действительно опасался за свою жизнь. И готов был на любое пари – почти каждый его коллега боялся не меньше. Просто он, как и прочие, старательно не показывал виду.

Тем не менее это проще, чем скрывать рези в желудке. Однако когда слушаешь неприятный доклад, гримасы боли всегда можно объяснить обычным недовольством. Вообще, вряд ли нужно что-то объяснять присутствующим.

– Я прочел ваш отчет, Венцель, – рука похлопала по тонкой кожаной папке, которую заместитель положил перед ним на стол. – Сейчас вы его просто повторяете. И если хотите получить хорошую оценку за то, что умеете заучивать собственные отчеты наизусть, считайте, что я вам уже ее поставил. Пока же мне хочется услышать, что вы делаете, чтобы ликвидировать так называемый отряд «Смерть врагу!».

– У них нет постоянной базы, герр оберштурмфюрер, – Венцелю привычнее было обращаться к начальнику по званию, присвоенному тому в СС. – По нашим сведениям, отряд, которым руководит указанный в отчете Родимцев, не совсем привычная нам вооруженная банда. Точнее, бандитами руководят специально подготовленные офицеры НКВД. Значит, нам приходится иметь дело с мобильной, не слишком большой группой, цель которой – террор в нашем тылу.

– Именно террор?

– В самом широком понимании этого слова, герр оберштурмфюрер. Прежде всего страдают бургомистры, жандармы, подразделения вспомогательной полиции, а также их семьи. Вообще, к смерти приговорены все, кто сотрудничает с немецкой администрацией. С учетом обстановки на фронте это имеет, как вы знаете, особый смысл.

Хайнеманн кивнул. Он хорошо знал, что имеет в виду Венцель. Еще полгода назад местные жители, завербованные на службу или поступившие добровольно, имели для рейха именно вспомогательное значение. Но сейчас фронт требовал большего внимания. Следовательно, в тылу для поддержания порядка оставалось все меньше немецких подразделений, не говоря уже о формированиях венгров и итальянцев. Потому, как ни прискорбно было Хайнеманну это признавать, значение местной полиции в тылу резко возросло. Особенно если район, пусть даже тыловой, более приближен к линии фронта, чем остальные. Из местных добровольцев в специальных школах формировались полноценные воинские подразделения. Полицейских обучали тактическим дисциплинам и вскоре бросали совместно с немецкими частями на активную борьбу с партизанскими бандами.

И все бы ничего, только вот местные добровольцы на поверку оказались самым настоящим сбродом. Толку от него было весьма мало. К тому же, отчасти запуганные такими вот группами, как отряд «Смерть врагу!», полицейские могли сложить оружие и влиться в ряды партизан, которые за это обещали амнистию и, по поступающим сведениям, в подавляющем большинстве случаев держали слово. Доходило до того, что оружие складывали целые полицейские кусты, когда действительно уходя в лес к партизанам, а когда – просто разбегаясь и прячась от всех.

Вот и получалось: своими активными и, следует признать, достаточно эффективными действиями, направленными не только против немецкой оккупационной администрации, но и против местной полиции, отряд, которым, как удалось выяснить, командует некий капитан Родимцев, наносит рейху существенный урон. Н-да, кто бы мог подумать, что придется так дорожить подразделениями расово неполноценных бойцов… К тому же вред, приносимый именно этим отрядом, с начала года и без того оказался существенным.

– Нашему отделу приказано покончить с ними в кратчайшие сроки, – проговорил Хайнеманн. – Вы это прекрасно знаете. Но кроме рапорта, где старательно перечислены все удачные операции отряда этого Родимцева, я ничего не вижу и не слышу.

Говоря «вы», криминалькомиссар имел в виду не только своего заместителя Венцеля. В кабинете был еще один человек, светловолосый, среднего роста, с выдающимся вперед подбородком и носом с аккуратной, словно вылепленной старательным художником горбинкой. На нем была форма капитана, и Хайнеманн знал: свой новый чин Отто Дитрих получил совсем недавно, за какие-то особые заслуги. И занимает достаточно видное положение в школе Абвера по подготовке террористов, вновь обустроенной в Харькове, после возвращения города. Официально Дитрих вербовал курсантов для школы из числа военнопленных. Но, будучи опытным полицейским, Хайнеманн понимал: есть у этого капитана какое-то свое, отдельное задание.

Перехватив взгляд криминалькомиссара, Дитрих, стоявший все время, пока докладывал Венцель, у окна и смотревший на противный мартовский дождик, выпрямился и одернул китель.

– Вы ждете ответа и от меня, герр Хайнеманн?

– Приказ касается всех, Дитрих. Вы не в моем прямом подчинении. Но, насколько я успел понять, работаем если не вместе, то в одном направлении.

– Именно так, герр оберштурмфюрер, – согласно кивнул Дитрих. – Как раз сегодня я собирался прояснить некоторые… ну, скажем так, обстоятельства.

Они оба, как и Венцель, отлично понимали, о какихобстоятельствах идет речь.

Венцель сообразил, что должен выйти. Разговор касался только Дитриха и Хайнеманна. Конечно, вскоре заместитель начальника полиции тоже все узнает. Он не обиделся, не разозлился – Венцелю с некоторых пор даже нравилось владеть минимумом информации. Излишняя осведомленность накладывала определенную ответственность. Чего заместителю криминалькомиссара уж точно не хотелось.

Когда за Венцелем закрылась дверь, Отто Дитрих расположился напротив хозяина кабинета, обезоруживающе улыбнулся.

– Держу пари, герр Хайнеманн, вас тоже беспокоит желудок. Я прав? – И, не дождавшись ответа, кивнул сам себе: – Я прав. Не удивляйтесь, мы с вами ужинали вчера в одном месте. Просто я сидел за столиком в углу, рядом с большим фикусом. Я знаю в Остланде места, где местные повара отлично умеют жарить говядину. Но, увы, оно не здесь, не в Богодухове…

3
Москва, март 1943 года

Линия фронта на участке от Харькова до Орла отдаленно напоминала перевернутую латинскую букву S.

Когда начальник штаба Воронежского фронта, докладывая о положении дел, водил по карте указкой, Тимофей Строкач не отметил этой особенности. Но сейчас, оставшись в кабинете один и обдумывая услышанное, цеплялся за любую причудливую и не имеющую совершенно никакого значения деталь. Находя необычное в таких привычных, казалось бы, картинах, как вот хоть карта боевых действий, начальник УШПД [3]3
  УШПД – Украинский штаб партизанского движения, создан в июле 1942 года для руководства партизанским движением на территории оккупированной Украины. Подчинялся ЦК КП(б)У и Центральному штабу партизанского движения. До октября 1942 года находился в Саратове, после был переведен в Москву.


[Закрыть]стимулировал себя на поиск таких же, по возможности нестандартных решений. Этого как раз и требовало подавляющее большинство ситуаций.

Получив месяц назад звание генерал-полковника, а вскоре после этого отметив сорокалетие, Строкач пока еще не привык ни к генеральскому статусу, ни тем более – к возрасту, который в условиях военного времени вполне может сойти за стариковский. Хотя начальник разведотдела фронта, генерал-майор Корнеев, был всего лишь на два года старше, всякий раз при встрече переходил на категоричный начальственный тон, держал Строкача, как и остальных, на определенном расстоянии. В штабе поговаривали: Тарас Корнеев вообще считал, что УШПД не умеет работать и не в полной мере оправдывает оказанное доверие.

Вряд ли он, как и большинство офицеров его уровня, захотели и смогли бы понять: Тимофею Строкачу, как и всей руководимой им структуре, приходится не просто работать параллельно с партийными, армейскими органами, армейской разведкой и даже с НКВД. Зачастую свои решения и действия они между собой не согласовывали, за что не далее как месяц назад Строкача отчитал лично Берия. Зная, во что может вылиться недовольство всесильного Генерального комиссара госбезопасности, начальник УШПД предпочитал во время разноса больше помалкивать. Стравив пар, Лаврентий Павлович сменил гнев на милость, признав недостаточное внимание и со своей стороны. Вот и выглядело нынешнее совещание некоей попыткой начать, наконец, согласованные и эффективные действия, как это указано в специально созданной Берией директиве.

Правда, нет таких директив и приказов, которые заставили бы фронтовых генералов изменить отношение к тем, кто руководил партизанской войной во вражеском тылу. Тот же Корнеев не вполне представлял себе специфику этой войны. Особенно когда дело касалось четкого выполнения определенных приказов. Ведь не объяснишь, что выполнить задачу вовремя и успешно партизаны могут лишь в том случае, если налажено обеспечение, как в регулярных частях. Только регулярной радиоразведки, на важности которой так настаивал Тарас Федотович, здесь явно недостаточно.

Закурив, Строкач мысленно суммировал для себя основные моменты сегодняшнего совещания.

Итак, сначала все присутствующие были кратко проинформированы о положении на фронте. В течение месяца, начиная с середины февраля, немецкие войска группы армий «Юг» воспользовались ситуацией и перешли в контрнаступление, атаковав наиболее слабые участки Воронежского фронта. В результате его линия, как было видно на карте, причудливо изогнулась, и немцы стремительно прошли вперед, вернув себе только недавно отвоеванные территории, включая стратегически важный Харьков. Остановить продвижение армии Манштейна удалось всего несколько дней назад. Дальше, как отметил начальник штаба фронта, положение стабилизировалось – не в последнюю очередь благодаря погодным условиям. После жестоких морозов, с которых начался год, март выдался слякотным и грязным. Именно размытые дороги и дожди дали армиям неожиданную передышку. Которую каждая старалась использовать по-своему.

По имеющимся у Корнеева данным, немцы планируют перегруппировку войск. Еще в феврале к фронту потянулись свежие силы и техника, вступавшие в бой практически с железнодорожных платформ и вагонов. Германия наладила производство новых, более совершенных танков и самоходных орудий. Так что, судя по всему, грядущее лето обещает жаркие бои, где преимущество окажется за машинами. Приказ по всей линии фронта, в том числе – Воронежскому: закрепляться на рубежах, врастать в землю, укреплять линию обороны и в перспективе готовить контрнаступление. Никому из присутствующих на совещании не надо было лишний раз напоминать: информация совершенно секретна.

Докурив папиросу одной затяжкой, Строкач переместил взгляд по карте на запад от линии фронта, отыскал маленькую точку.

Ахтырка.

Одно из стратегических направлений грядущего контрнаступления. Отсюда прямая дорога в сторону Богодухова, лежащего на пересечении железнодорожных путей. Именно из района Ахтырки армейская разведка получила данные, которые заинтересовали не только разведотдел фронта, но и руководство «четверки» [4]4
  4-е управление НКВД СССР. Создано в январе 1942 года, курировало террористические и диверсионные операции в тылу врага. Со времени создания до мая 1943 года управлением руководил Павел Судоплатов, известен как самый успешный ликвидатор в истории ОГПУ – НКВД – НКГБ. Среди прочего – организатор убийств лидера ОУН Евгения Коновальца и главного политического оппонента Сталина – Льва Троцкого.


[Закрыть].

По данным разведки, недалеко от Ахтырки, у села Охримовка, немцы устроили лагерь. Пленных активно используют для каких-то строительных работ в лесу. Что там происходит, понять невозможно: как стало известно из проверенных источников, тех заключенных, которых выводят на работы, через определенное время просто расстреливают. От нехватки рабочих рук немцы не страдают: на место уничтоженной партии пленных тут же приводят другую. Стройка, имеющая такой уровень секретности, ведется с начала марта. Все присутствующие на совещании в УШПД согласились – воспользовавшись передышкой, немцы возводят на стратегическом для Красной Армии направлении некий объект, назначение которого необходимо срочно выяснить.

И по возможности – уничтожить, пока строительство не вступило в ту фазу, когда на ликвидацию объекта придется тратить более крупные силы. А то, что немцы придают стройке важное значение, сомнений не вызывает. В окрестностях лагеря не так давно появились зенитные установки и мощные прожектора, недалеко от самой Ахтырки оборудован аэродром истребителей, что косвенно подтверждает – немцы опасаются бомбовых атак с воздуха, собираясь защищать пространство над объектом от внезапных нападений.

Тимофей Строкач подтвердил: сейчас в район Богодухова, соседствующий с интересующей военную разведку местностью, переместился спецотряд «Смерть врагу!». Он разросся из небольшой группы, которой командовал капитан Родимцев, – одной из групп, созданных по личному распоряжению Судоплатова. Задача Родимцеву поставлена достаточно четкая и ясная – точечные удары по тылам, зачистки среди немецкой оккупационной администрации, диверсии на железных дорогах. И, что руководитель «четверки» считал даже более важным, – уничтожение или разложение всех работающих на врага структур, сформированных из предателей и коллаборационистов. В скором времени к Родимцеву стали присоединяться остатки партизанских отрядов, частично или же полностью ликвидированных немецкими карателями с помощью верных им полицаев.

Теперь отряд насчитывал до семидесяти бойцов, имел связи с подпольем и агентурой во многих районах, и главное – все это время оставался мобильным, не устраивая базу в одном месте подолгу. Это, конечно, создавало огромные бытовые трудности, особенно зимой и ранней весной. К тому же усложняло регулярную радиосвязь, на очередном рейде время выхода в эфир соблюдать сложно. Однако отряд, обладающий такой маневренностью, вычислить и загнать в ловушку немцам было сложнее.

Потому, после недолгих обсуждений, именно отряду Родимцева предстояло не только подробнее выяснить, что строят фашисты в лесу у лагеря силами пленных, но и найти возможность уничтожить объект, представляющий для врага особый интерес.

Взглянув на карту в последний раз и на глаз прикинув расстояние от Богодухова до Ахтырки, которое вскоре предстояло преодолеть отряду в сжатые сроки, Тимофей Строкач подошел к столу, положил руку на бакелитовую трубку телефона. Пора отдавать первые распоряжения, уточнив для начала, когда Родимцев должен выйти на связь.

Там, куда его бойцам предстояло отправиться, есть законсервированная для подобных случаев база сводного отряда «Родина». Некоторое время тому назад по приказу командования он снялся с места и отправился на соединение с отрядом Михаила Салая…

4
Сумская область, район Ахтырки, март 1943 года

Женщины из села приходили после утренней поверки, как обычно.

Дробот даже научился определять по ним время. Погрешность могла составить от тридцати до сорока пяти минут, и все-таки Роман был уверен, что не слишком ошибается. Они появлялись не раньше девяти, но вряд ли позже десяти утра. Зная, во сколько темнеет и светает в конце марта, Дробот, чтобы хоть чем-то отвлечься от постоянно преследующих мыслей о смерти, принялся со скрупулезностью математика вычислять время суток.

Сегодня все происходило как всегда. Пленные, которые упорно не вызывались на работы, бросались по грязи к проволочному ограждению. Их не кормили даже той дрянью, которая доставалась «труженикам», потому появление женщин с ведрами и корзинами означало еду – вареная картошка, буряк, даже хлеб: хоть из отрубей, но зато мягкий, еще теплый, недавно вынутый из печи. Кормить пленных местному населению немцы не запрещали. Но полицаи из лагерной охраны превратили эту процедуру в дикое развлечение.

Стоило грязным голодным оборванцам приблизиться к проволоке метра на три, тут же звучали выстрелы. Короткие пулеметные очереди с вышки отгоняли пленных, не подпуская их к ограждению, и как-то на глазах у всех один парень, невысокий солдатик-белорус, чью фамилию Дробот так и не запомнил, не остановился. Присел, закрыл голову руками, но стоило выстрелам стихнуть – рванул отчаянно, пытаясь преодолеть запретную зону одним прыжком. То ли ему надоело жить, то ли хотел поразить врага своей смелостью и заставить уважать себя – после того, как очередь срезала его влет, обо всем этом оставалось только гадать.

Паренек так и лежал лицом вниз, когда женщины, замахиваясь как можно сильнее, бросали скудную еду через проволоку. Собирать ее с земли не запрещалось, и охрана довольно наблюдала, как пленные хватают, что могут, прямо из грязи, при этом толкаясь, невольно сражаясь за каждую картофелину, отворачиваясь друг от друга с добычей и быстро запихивая ее вместе с грязью в рот. Иногда полицаи постреливали в воздух, но только для лишнего утверждения собственной власти. Давая Дроботу дополнительную пищу для размышлений по поводу того, что охранники – люди никчемные и слабые, раз получают удовольствие от унижений сотен себе подобных.

Впрочем, даже такие мысли мартовский ветер выдувал из головы, когда наступало его время работать. Послушав Семена Кондакова, он всякий раз вызывался в бригаду могильщиков, которые без лишней спешки получали три раза в день одинаковое подванивающее варево, которое приходилось пить, как есть, из котелков. Среди них иногда попадались дырявые. Дырку затыкали пальцем, руками же вылавливали из бурой жижи разваренные кусочки гнилой и мерзлой капусты – но это была еда.

Однажды в супе, как называли это варево, оказались кости с остатками мяса. Размышлять, откуда оно взялось, вечно голодным пленным было недосуг. Стыдясь самого себя и стараясь не смотреть на других, Дробот выхватил кость из котелка, сунув в рот почти до половины, зубы принялись сдирать волокна. Жевать некогда – заглатывал так, давясь и откашливаясь. Подвох стал ясен только тогда, когда Роман услышал громкое ржание – хохотали полицаи, вместе с немцами наблюдавшие за этой картиной. А потом, еще смеясь, один из охранников, русский, швырнул пленным что-то черное и круглое.

Окровавленная собачья голова. Зубы дворняги замерли в предсмертном оскале.

– Э, красные, вкусный бобик? – гаркнул полицай, и охранники снова взорвались дружным, издевательским и очень искренним хохотом.

Дробот тогда не выдержал первым. Профессорское воспитание не удалось вытравить из него даже фронту, и лагерь никак не довершал этого процесса. Согнувшись пополам, Роман бросился к бараку, и там его вырвало. При этом Дробот потерял равновесие, упал на колени, в глазах на миг потемнело. Когда пришел в себя и задышал свободнее, увидел в трех шагах Николая Дерябина. Даже сквозь белую пелену, еще застилавшую глаза, было видно выражение презрения и отвращение, написанное на лице старшего лейтенанта.

– Накормили немцы? Вкусно?

…Все это время Дерябин старался по возможности держаться особняком. В условиях лагеря, где все равны и сидят в одинаковом дерьме, подобная линия поведения была трудно осуществимой. Тем не менее Николаю удавалось воздерживаться от всех видов работ, которые предлагал комендант.

Дроботу показалась странной даже не манера Дерябина. В конце концов, Роман успел немного узнать невольного товарища по несчастью и понимал: старший лейтенант ставит себя точно так же, как делал бы это в других условиях, более благоприятных и привычных для офицера НКВД. Нет, Романа несколько удивляла сама организация их лагеря. Видимо, во всем этом имелся некий тайный, высший, утонченно садистский стиль и смысл – создавать пленным иллюзию свободы выбора за колючей проволокой. Можно идти работать в лес, вынашивая слабую надежду – со мной ничего не случится, меня будут кормить лучше, я протяну лишний день. Можно каждый день делать шаг вперед, вызываясь в могильщики или уборщики, – здесь это мало отличалось одно от другого. За это полагался вонючий суп. Но также можно не делать ничего, слоняясь с подъема до отбоя по территории лагеря: даже если шел дождь, днем вход в барак запрещался без особого распоряжения.

Выбрав свой собственный вариант, Дерябин первое время воздерживался от сражений за приносимую женщинами кормежку, и такое упрямое терпение невольно вызвало у Дробота уважение. Но все очень быстро переменилось: в один из дней оголодавший Николай, которого время от времени кто-то подкармливал сухарями, не выдержал и набросился на летчика Севу Трофимова, который изловчился и подхватил с земли сразу три картофелины. Причем одну каким-то чудом выхватил из-под ноги товарища, успевшего ее случайно раздавить. Когда тот, счастливый, направлялся к стене хлева, чтобы хоть как-то утолить вечно сопровождающий пленного голод, Дерябин, все это время наблюдавший именно за Севой, быстро отделился от стены, подошел к летчику, схватил за плечо, развернул, встряхнул. Трофимов от неожиданности выронил две картофелины из трех – и через мгновение они уже исчезли в карманах Николая.

– Ты… – только и смог выдавить из себя летчик.

– Я, – подтвердил Дерябин. – Такой же, как и ты, красноармеец. Советский гражданин и человек, между прочим. И не собираюсь выпрашивать подачки у врага или рыться в грязи.

– Это… мое… – пробормотал Трофимов, окончательно растерявшись, – никто в лагере еще никогда так не поступал ни с ним, ни с кем-либо еще.

– Здесь все общее, – заметил Дерябин. – Я не буду жрать с земли. И не буду унижаться перед немцами, тем более – перед предателями за возможность получить пайку.

– А сейчас ты что делаешь? – вырвалось у Севы.

К этому времени их уже обступила небольшая группа пленных. Не только Дробот увидел, что произошло. Он держался чуть в стороне: если и начнется расправа, пусть лучше без него.

– Я делаю то, что обычно делают в таких случаях, – спокойно ответил Дерябин, обводя взглядом остальных. – Чего уставились? Большинство из вас сдалось в плен добровольно. Вы подняли руки вверх в надежде сохранить себе жизнь. Вот и живите здесь – но только по тем законам, которым такая вот жизнь подчиняется.

– Ты про что? – спросил кто-то из собравшихся. Роман, слышавший вопрос, со своего места не разглядел того, кто вопрос задал.

– Все про то же, – Дерябину хоть с трудом, но удавалось сохранить спокойствие. – Каждый за себя, разве нет? Выживает сильнейший.

– Это пока тебя в лес не погнали, – проговорил тот же голос.

– А ты чего такой умный? – Теперь Дробот видел: в разговор включился танкист Яценко, тридцатилетний механик-водитель.

– У меня просто есть достоинство, – проговорил Дерябин. – Вы его потеряли.

– Так застрелись пойди, – посоветовал Яценко. – Или вон на проволоку кинься. Попытка побега, сдохнешь героем. Или страшно?

Что собрался ответить Дерябин – ни Роман, ни кто другой так и не узнали. Увидев толпу возле барака, охранник с вышки без предупреждения полоснул очередью, беря выше голов, и пленные сыпанули в разные стороны. На это Дерябин и рассчитывал, понял Дробот. Он уже успел изучить лагерные порядки – собираться даже в небольшие группы запрещено. И в воздух здесь стреляют только один раз.

При таких раскладах у Николая Дерябина не оставалось шансов продержаться долго. Не нынче ночью, так завтра оскорбленные товарищи по несчастью вполне могли его придушить. Положа руку на сердце, Дробот, около которого Дерябин по-прежнему спал, не собирался мешать таким намерениям, хотя участвовать вряд ли согласился бы. Но, видимо, Роман в самом деле плохо знал своего недавнего конвоира. Потому не смог в полной мере оценить его поистине нестандартный расчетливый ум. В тот же день, на традиционной вечерней поверке, вместе с неизменным Лысянским появился оберцугфюрер и, опустив предисловия, отрывисто заговорил. Полицай доводил мысль своего начальника в общих чертах, но Дробот понял немца буквально с первого до последнего слова:

– Внимание всем заключенным, – вещал немецкий офицер. – Уважительной причиной отсутствия на поверке является только смерть. Болезнь приравнивается к смерти. Больной во избежание распространения инфекции будет немедленно расстрелян. Если в вашем бараке будут иметь место факты неестественной смерти, расстреляны будут или виновные, или – каждый двадцатый. Выбирайте сами или следите друг за другом очень внимательно! Все ясно?

Пленные ответили нестройным хором, и Роман перехватил быстрый взгляд Лысянского, брошенный на Дерябина, стоявшего в первом ряду. Нет, между полицаем и пленным офицером, скрывающим свое звание, контактов не случалось. Дробот по устоявшейся привычке старался не спускать с Николая глаз, да и в условиях лагеря подобный контакт не останется без внимания. Тем не менее Лысянский явно действовал на опережение: теперь даже при всем желании пленные не смогут тронуть ни Дерябина, ни кого-либо другого – себе дороже.

Не нужно иметь семь пядей во лбу, чтобы понять: среди пленных есть «наседка», иначе Лысянскому никак не узнать, что произошло между Николаем и летчиком Трофимовым, чтобы сделать простые выводы. Получается, ссоры внутри лагеря выгодны как его охране, так и немцам: пока царит атмосфера взаимной неприязни и подозрительности, пленные не смогут между собой сплотиться и сговориться. Кроме того, Лысянский страховал также и провокатора: невольное разоблачение после подобного приказа способно сохранить наседке жизнь. В том, что угроза будет выполнена и каждого двадцатого расстреляют, никто в лагере не сомневался.

Правда, на следующий день Дерябин либо кое-что понял, либо просто включил инстинкт самосохранения, присущий ему в той же мере, что и остальным. Больше не отнимая еду у товарищей, он продолжал презрительно поглядывать на Дробота и других, кто занимался уборкой в лагере. Однако, перешагнув через свое высокомерие, тоже начал вместе с другими голодными собирать с земли скромную провизию, отрываемую людьми от себя. То, что Николай стал как все, не изменило к нему общего отношения в лагере. Однако, как почувствовал Дробот, напряжение все-таки спало. В конце концов, обитателей лагеря занимали другие, более важные заботы, чем сведение счетов с одним заносчивым типом.

Все хотели прожить пусть на один день, но дольше.

Но именно благодаря выходке Дерябина и последствиям, которые она повлекла за собой, Дробот понял опасения своего нового друга Семена Кондакова. Его задумка сможет выгореть, только если о ней будут знать лишь двое.

Ладно, трое – без Васьки Борового ничего не получится, а ему Кондаков почему-то доверял. У Романа, в свою очередь, не было причин не верить Кондакову.

Первый серьезный разговор состоялся, когда они копали яму под нужник.

Для этих целей приказывали рыть траншею глубиной около метра, полметра в ширину и метров пять в длину. Видимо, это входило в специфическое представление лагерного начальства о специфике здешнего жизненного устройства. Пленные должны были оправляться на виду у всех, и, случалось, часовой с вышки мог шутки ради пальнуть над головой какого-нибудь оправляющегося. Всякий раз испуганный человек терял равновесие и обязательно попадал со спущенными штанами в яму, оказавшись в собственных и чужих нечистотах. Через несколько дней яму приказывали зарыть, а рядом – копать другую. Это входило в обязанности уборщиков, пока не нужно было хоронить трупы: тогда они превращались в могильщиков.

– Я тут прикинул кое-что, – тихо говорил Кондаков, старательно выковыривая лопатой комья мокрой земли и поглядывая при этом на равнодушно топтавшегося неподалеку охранника. – Значит, боец, такая выходит штука… В лесу расстреливают примерно раз в неделю, ну, или, там, дней в десять. Я вместе с командой уже ходил туда. Трупы обычно свалены за колючкой…

– Там колючка?

– Что-то важное строят. Внутрь, ясно, не пускают. Тех, кого пускают за ограду, обратно выводят только на расстрел. Нас же гонят туда ночью, чтоб ничего не смогли рассмотреть.

– Секретность.

– Не говори. Если вырвемся, Рома, нашим такие сведения должны пригодиться. Так что уйдем не с пустыми руками.

– Получится?

– Надо рискнуть. В конце концов, сержант, выбор невелик. Так хоть попробуем. Все больше шансов, чем на проволоку рвануть.

– Хорошо. А как?