Текст книги "Пожар Латинского проспекта"
Автор книги: Андрей Жеребнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Буэнос-Айрес мне несколько лет потом снился!..
– Дальше – те же четыре шага, только назад: теперь наступает партнёрша. Давайте попробуем, пока без музыки. В пары, сразу, встаём!
Прошагали легко. С неким даже куражным вызовом. В моей голове некстати, само собой ожило:
«Сын поварихи и лекальщика,
Я в детстве был примерным мальчиком,
Хорошим сыном и отличником
Гордилась дружная семья».
– Куик– куик– куик, сло-оу!.. – Куик– куик-куик, сло-оу!
«Но мне непьющему тогда ещё
Попались скверные товарищи…»
– Хорошо! Давайте теперь попробуем под музыку. И помните простое и непреложное правило – я вам о нём уже говорил: если вы поставили одну ногу, то следующий шаг будет с другой. Итак, под музыку!..
Я шёл теми же шагами, что проходил и товарищ Че!
«Верной дорогой идёте, товарищи!»
* * *
А про скверных товарищей, что с пути сбивали… «Седой всё!» – так я себе полжизни оправдывался.
Да, было дело – в нашем с ним общем рейсе, с которого дружба-то и повелась. На правах старшего и опытного товарища (вся их ходившая вместе из рейса в рейс банда прониклась ко мне симпатией и участием) обучал он меня вязанию мочалки (настоящему матросу – как без того?), изготовлению рыбных чучел, самодельных шлёпанцев из транспортёрной ленты, карточной игре в «тысячу» и многим прочим умениям. Но не было тогда во мне достаточного терпения – торопыжничал я во всем. Короб бы в трюме с размаху швырнуть – да поразудалей! Топором бы рубануть – да с плеча!..
– Подожди, подожди – дай-ка я сам! – отнимал у меня путаную вязь мочалки Витя. – Так!.. Та-ак!.. Нет – не распутать: обрезай до этого места и вяжи отсюда заново!
«Тысяча» тоже не пошла:
– Блин! – перебирая мои карты, уже нервничал Седой. – Лёха, ещё чуть-чуть, и я, кажется, сам с тобой играть разучусь!
С чучелом тоже вышла неудача. Грозный, туполобый пиногор был с грехом пополам выпотрошен – слава Богу! Теперь надо было сходить к врачу, взять у него медицинскую перчатку, надуть её внутри рыбины через трубку авторучки, завязать, а уж потом зашить брюхо, и подвесить на сквозняк – пусть высыхает!
Перечислять действия устанешь!
Понятное дело, не стал я озадачиваться по полной. Перчатку заменил презервативом (пачку их возил я, романтичный, по всему свету – в полной готовности к экзотическим его случайностям; сознаёмся – лишь в этот самый раз однажды они и пригодились). Ручку тоже развинчивать да прилаживать кропотливо не стал: налил противозачаточное водой, перехватил ниткой по скорому, всунул в рыбину, зашил, поставил на трубы в транспортёрной галерее – там всегда рыбу сушили.
Надёжно презерватив от рождения шедевра предохранил – развязался! Наверное, почти сразу. Вода вылилась, чучело перекосилось, скособочилось – мягко говоря! – до безобразия: без слёз не взглянешь! Скрючилось, чуть не в винтовую.
– Ты знаешь, это – как кружок «Неумелые руки!» – крякал Седой в кругу товарищей.
Но венцом моих творений явились, конечно, шлёпанцы «морские»!
– Это тебе надо из ленты транспортёрной – жёсткой – резать. В мукомолке, я видел, кусок оранжевой такой, как на транспортёре, лежит. Сходи – отрежь!
Сейчас! Стал бы я в мукомолку переться да из жёсткой такой ленты стельки мучиться – нарезать: у меня в трюмном тамбуре кусок серо-зелёной ленты – в полосочку! – валялся: мягенький!
Отрезал – по ступне, и, не мудрствуя лукаво, засобачил, не примеряясь, три дырки в треугольном порядке: центральную – на самом краю стельки. Продел, как Витя учил, тонкую, через них, верёвочку – в белый отрезок трубки от электрокабеля, связал – заплёл: кури взатяжку, «Salamander»!
Шлёпанцы вышли на славу! Мало того, что при ходьбе они гнулись, отвисая в шаге до самой палубы, но и все, аккурат, пальцы выходили строго за край подошвы: центральную дырку, у большого пальца, надо же было глубже делать – по месту примеряя.
Обновку оценили все.
– Слушай, ты мне одолжишь свои тапки на заход сейчас – в Аллапуловку! – хохмил ещё один наш Дружок (так его и кликали). – Пойду – когти об асфальт поточу!
Мы как раз заходили на рейд шотландского местечка Аллапул… Спасибо Судьбе, случаю и капитану Андрису Валерьевичу – я увидел кусочек Шотландии, устремлённый в небо шпилями соборов Инвернесс, с башнями замков на зеленеющем валу; озеро Лохнесс и Несси – в лужице у отеля, и изумрудно зеленеющие чертополохом, в ярких розовых крапинах, горные склоны!
Никогда не забыть!
А в катакомбах трюма и рыбцеха другое было. У дружной нашей, многими рейсами спаянной бригады, в которую принят был и я великодушно, раз в две недели, – как только бражка успевала отбродить, – выгонялась самогонка. Моторист Дружок, где-то в недрах машинного отделения, продукт и перегонял. И тогда уж была «свадьба» – всеобщая бригадная попойка. Я, хоть и зазывали товарищи хлебосольно, мероприятие на первых порах игнорировал. Хоть и дико было трезвым взглядом на пьяных сотоварищей наблюдать: то Дружок не по делу на меня «бычил», а то…
– Ну, ты же видишь – мы не успеваем! – Это раскачивающийся на упаковке Седой доходчиво объяснял, почему они не пакуют, как положено, идущие мне в трюм короба.
Похмелились уже – в начале вахты. Крепко! Так, что «поплыли».
Очень мне от такого объяснения полегчало, тем более что короба вскоре стали приходить всё с одной завязкой вместо двух, потом короб-другой являлся вообще не завязанным… А потом уж без завязок пошёл весь поток.
Картонные короба, не доезжая до меня, рассыпались на транспортёре, и ледяные брикеты выскакивали из них, летели, как снаряды, с грохотом ударяясь о палубу.
Через полчаса трюм походил на Куликово поле после битвы.
– Витя! Вы будете работать или нет?! Короба бьются!
– А ты возьми – вот! – проволоку и в трюме перевязывай!
– Витя, блин!..
– Ты, – безуспешно фокусировал невидящий взор друг, – можешь на нас жаловаться – хоть в ООН!
Как-то я доработал эту смену?! Благо, морозили мы не так много.
– Восемнадцать тонн, говоришь? – чесал подбородок Витя на другой день. – Да ладно – выгрузим как-нибудь!..
Переживал он за работу-то!..
Через две недели, как только пошла оживлённая возня после очередной вахты, я уже сидел в «дежурной» каюте Вити: пусть мне будет хуже!
Как мне было плохо на следующей вахте!.. Здоровый, привыкший к физическим нагрузкам спорта и работы организм не мог мириться с инородной гадостью:
– Тихо – не спеши! – как мог, регулировал скорость работы Витя, – Лёхе плохо!..
Дружок же бегал за сладеньким некрепким чаем: «Вот, попей – полегчает!»
И я сидел у трюмного лаза зелёный-зелёный… Но короба шли в трюм аккуратно упакованными – на две завязки.
До конца рейса я уж от коллектива не отрывался.
Приобретённые навыки я с лихвой приумножил и закалил – до недюжинного умения – в лихие девяностые: на их пороге тот рейс и случился. Когда порой не грех было выпить – грех было не выпить: чтобы не видеть – как в «Вий»! – той дьявольской
свистопляски мрази и нечисти, что творилась вокруг…
А уж больше дюжины лет спустя, обозрев каменную мозаику, что выкладывал я на заборе у тогдашних заказчиков Ланских (такую, что и проезжавшие машины сигналили, и люди, с расспросами да с комментариями под руку, останавливались), Витя в сердцах признался:
– Никогда бы я не подумал, что ты можешь такое делать!
Эх, дружище! Ладно – за всю твою науку тебе прощается, что меня не знал… Но как ты, гуру, в меня не верил?!.
Тем же вечером, выпив, как положено (а может – и сверх того), пива, Витя позвонил мне:
– А знаешь, я бы тоже так мог сделать!
Вот как та мозаика по душе пришлась!
– Да конечно, Вить! Если хочешь – я тебя научу!
* * *
– Алло!.. Привет, ещё раз. Чего-то ты и не попрощался – следом за партнёршей своей убежал… Это она была?.. Да, ну и нашёл ты себе – кикимору!.. Но она хоть в танцах соображает чуть. Ты за ней тянешься… А так, в общем – стадо! Слушай, а вот этот высокий, кучерявый – это кто?.. На педика малость смахивает… А это чё за мужик, в очках, толстый такой, что под конец пришёл?.. Детофил какой-то!
Вычислила. Рассортировала. Определила!
* * *
«Кикимору»?!
Гаврила был прилежный ученик на том паркете:
«Шагнул с одной ноги – шагай теперь с другой!»
Моя партнёрша – лучшая на свете!
И красоты её не видит лишь слепой!
* * *
Группа была небольшая. «Камерная», как выразилась, убеждая Любу в ней и остаться, маэстро Татьяна.
– А что такое – камерная? – не постеснялся по серости своей спросить я у Любы.
– То есть, небольшая – своя, можно сказать.
Две девчушки – подружки, в которых безошибочно угадывались студентки первокурсницы. Но точно из глубинки – одна, посещавшая занятия через раз, также через раз и здоровалась; другая – в очках, серьёзная в отношении занятий, вообще воспринимала приветствие как незаконное вторжение в частную её жизнь. Поэтому и танцевала либо со своей подругой, либо, в отсутствие той, одна. Была экстравагантная Екатерина – девушка лет двадцати пяти, ходившая в мужской шляпе. Тоже бывший преподаватель русского и литературы (хотя, сколько там она успела поработать?), ныне она продвигала «железных дровосеков» – мобильные терминалы. За некой внешней вычурностью Екатерина была приветлива и открыта к общению.
– Такие все счастливые! – смеялась она, выходя на лестницу после второго занятия.
Ещё бы – четыре шага ча-ча-ча тогда освоили: «Мы сделали это!» Хотя – перед следующим же занятием я подошёл к ней, пришедшей также пораньше, – пусть покажет ещё раз неисповедимое мне, убогому, «шоссе».
– …И вот здесь мы крутим восьмёрочку. Это вот так – работают вместе бёдра, живот, ну и попа, конечно. Мы с моим молодым человеком всё воскресенье дома тренировались – у меня до сих пор пресс болит.
Молодой её человек появился на занятиях через пару недель. Самодостаточный и самоуверенный юноша – «морено», сказали бы испанцы, – смуглый, черноволосый и черноглазый. Впрочем, амбиций молодости в нём было на обычные двадцать два. Нормальный паренёк. Маленький мачо.
Вторую пару составляли видная, светловолосая девушка – очень милая и простая, наших, верно, лет, и неприметный её спутник, лет на десять постарше. Без строевой выправки, с небольшими залысинами. Виделось сразу – очень добрый. Здесь он оказался явно волею своей партнёрши, за которой исправно тянулся, старательно вникая в процесс обучения. На первом же занятии (они появились в группе неделей позже нас) девушка в ходе разминки решительно сбросила свои туфли на высоком каблуке и продолжила занятие босиком.
Серьёзный, в общем, был у ребят настрой!
Самой солидной парой были представительный мужчина далеко за пятьдесят, всегда собранный, с удовольствием тянувший крепкую ладонь для рукопожатия, и черноглазая обаятельная женщина с красивой, очень женственной фигурой. Смуглянка. На первом же занятии ча-ча-ча они встали в правильную латинскую стойку.
– Видимо, они уже где-то занимались, – не без некоторой зависти оценила Люба.
– Но они тоже не муж и жена, – сообщила она как-то позже, – у неё муж и двое детей. Спрашиваю: «Как же ты везде успеваешь?» Смеётся: «Приходится – куда деваться?»
Хорошая у нас была группа! Без «понтов».
А приглянувшийся Алле Павел был приходящим. Он занимался с семичасовой группой, но, по особой к танцам любви (и по льготной, в этом случае, оплате), занимался, если время позволяло, и в нашей смене. Тем более, что его офис находился через дорогу. Как-то, слово за слово, узнав в досужем разговоре, что всю работу с камнем на Ушакова сделал я, он с искренним восхищением потряс мою руку:
– Когда ко мне польские партнёры приезжают, я их непременно мимо этого дома провожу: «Посмотрите, как у нас умеют делать!»
А мужик в очках – не такой уж, впрочем, и толстый, был тоже из соседней, семичасовой группы.
* * *
В субботу Люба заболела. Татьяна сообщила накануне:
– Она сегодня уже никакая – с трудом доработала.
– Так, а чего на больничный не идёт?
– А, видишь, ей нужно в поликлинику по месту жительства обращаться, а она же с Серёжей по части прописана. Такая же, как ты, птица – бесприютная.
Кирпич валился из рук, камень отказывался вставать красиво, мастерок тонул в жидко заведённом растворе – я должен был позвонить! Должен – и всё, даром что Сергей скорее всего дома.
Алло-у… Здравствуй, Лёша… Да нет – ко вторнику выздоровлю наверняка: не дождётесь!.. Ну ладно, Лёша – пока, а то, правда, так голова болит!
Когда возможно было мне бы
Забрать у Вас всю Вашу боль —
Часть долга я вернул бы Небу,
Тогда б на равных был с судьбой.
* * *
Во вторник опять была румба – для закрепления, должно быть. И была она – Любовь! А куда, с другой-то стороны, в румбе, да без неё? Правда, она опоздала…
Лёша же Добросовестный пришёл как обычно, за полчаса, и, дабы времени не терять, залебезил перед скучавшей Екатериной – ещё раз ему, заторможенному, «шоссе» с «восьмёрочкой» показать. После чего принялся чеканить их «на зеркало» —
нормальная практика занимающихся: не обращай внимания на сидящих – тебе надо, ты свои движения шлифуй.
Вот только в этот раз оказались одни залётные – в другие дни недели они занимались. Молодой человек со своей, по слащавым, на публику, поцелуйчикам надо было понимать, подругой. Супругой, будучи лет на двадцать кавалера старше, матрона быть вряд ли могла. Состоятельная, виделось, тётя. А что – очень даже по-латински! Молодой человек был высок и, надо отдать должное, мускулист. Закрепощёнными, впрочем, явно из спортзала, мышцами. С холёной бородкой эспаньолкой и надменной усмешкой самодовольного самца. В сущности – истый мачо. Он-то и вякнул, не смущаясь тем, что я всё прекрасно слышу:
– Хорошо, солнышко, в субботу тогда, раз мы не сможем поехать, схожу, тогда уж, на стандарт. Разомнусь чуть. А то скоро уже вот как тот, – он кивнул головой на меня, – Буратино буду танцевать.
«Буратино»?! Ладно, пропустим мимо ушей – не место и не повод для разборок: по сути-то он прав. По другому, вчистую надо его «сделать», а для того – шагай, давай! Любаша тоже, когда по ходу занятия мы в две шеренги стали друг против друга («партнёры на партнёрш»), вдруг резко сменила улыбку на прекрасном, выразительном своём лице на такую, сказал бы Слава, «бычину»: это мачо с надменно холёной усмешкой мерил её оценивающим взглядом.
Подавшись вперёд, я грозно прицелился в посягателя: я тебя за неё порву – de seguro*! Это моя партнёрша! Это моя – по румбе! – женщина.
Всё по понятиям! Чести, имелось в виду.
Я бережно вёл в танце Любовь. Передоверив ей улавливать сложный румбы ритм. Любе он тоже давался непросто.
– Сейчас… Не могу понять… Ага – пошли!
С Вами – хоть на край света!
А когда после занятий мы вышли на залитую вечерним светом улицу, я, вместо собиравшегося дождя, занудил о том, что партнёр вот у Любы никудышный – ритма различить не может, двигается, как Буратино.
– А я очень счастлива, что у меня такой замечательный партнёр! – впервые взяв меня под руку, весело воскликнула Люба.
Тепло её руки, что чувствовал я даже сквозь одежды, блаженным счастьем разлилось внутри.
– Тебя не шокирует поток Гаврилиных эсэмэс?
– Не дождётся, – не стала скрывать улыбки она, и повела своей и моей рукой, – Нет, я, конечно, не такая: «Мяу– мяу, где моё эсэмэс?» – но… Не дождётся!
* * *
Утром в автобусе я учил испанский. Записывал в походный дневник все три спряжения – глаголы склонял. Я вообще любил писать в пригородных автобусах – хлебом не корми! Когда есть добрый час для доброй работы. Добрая половина книжицы моей была написана в автобусах – на колене, натурально. Мир, прекрасно обозреваемый из окна, проносится мимо, гул мотора перекрывает болтовню пассажиров, мысль летит так чётко и стремительно, что к конечной остановке новый рассказ – вчерне – будет рождён. Время в дороге ни от работы, ни от семьи не урывается, а даже, получается, наоборот – расходуется с толком: совершенно творческая атмосфера, потому как – полная гармония! И день задастся наверняка: в самом его начале такое дело сделано!
……………………………………………………………………………………………………………………………………………….
*Наверняка (исп.)
А самым «сенокосным» в этом смысле выдался двухтысячный год – год рождения моего
сына. Просто работы на загородном направлении много было…
Но нынче Гаврила был деловым: каждую минуту – с конкретной пользой. Для той же самой мечты.
Сегодня спрягался – сплошь и поперёк – глагол «dejar», имевший среди своих значений и «оставлять».
О, первое испанское спряжение (как, впрочем, и второе, и третье), ты – песня!
– Йо – дехо! Ту – дехас! Эль – деха, элья – деха, устед – деха!.. Носотрос – дехамос! Босотрос – дехайс! Эльос, эльяс, устедес – дехан!
Ведь проще пареной репы!
Всё в мачо пыжился Гаврила.
Глагол «dejar» он постигая,
Решил: «Ту, что вдохнула жизни силы,
По жизни не оставлю никогда я».
Серьёзное заявление – на всю-то оставшуюся… «Аsta la
muerte»*, проще говоря.
* * *
Мангал уже вышел на трубу. Высокую – на два с половиной метра мы с Александром размахнулись. Саня бы рад был и четырёхметровую забабахать – Гаврилы ж руками, – да на моё счастье кирпича не хватило. И так, по отношению к мангалу, труба была громоздкой, неприкаянной в смысле художественном. Но Гаврила заранее сей момент уж обмозговал: дурак дураком, а что-нибудь умное как придумает! Это же он смекнул треугольные обрезки кирпича – отходы! – из ванны станка вынимая, сложить в круг – получился цветочек. Правда, ровный по краям– «лепесткам», отчего несколько лубочный. Может, «великие» Костик с Олежкой такой находкой и возгордились бы, но нашего каменщика от сохи цветок удовлетворил не вполне. А ежели лепестки разными по длине сделать? Гонимый своей идеей, спешил, нарезал кирпичные кусочки, сложил, глянул, задохнулся от восторга: Антонио Гауди бы «заценил»! Обратил, конечно, взор кверху: «Спасибо, Небо, что не оставляешь!»
Теперь и надо-то было – вырезать по трём сторонам трубы прямоугольные ниши, цветочки аленькие туда умостить и галькой морской по краям облагородить, – всё! Дёшево и сердито. И тяжёлая труба, бездельная, между тем и до того, от эстетиче-
ской нагрузки, гранями своими превращалась в плоскость для чудного, притягивающего взор панно: меняем минусы на плюсы!
«Ура, ура!» – сказала бы тут Люба.
………………………………………………………………………………………………………………………………………….
*До самой смерти (исп.)
Гаврила был каменотёсом,
В булыжнике он ведал толк.
И груду камня очень просто
Гаврила превращал в цветок.
День летел за работой. Вернее, работа поглотила, растворила в себе минуты и часы,
дачный посёлок и солнце осеннего дня – сейчас вокруг была только она!..
Ведь камень, что веками дышит,
Мгновенья ждёт, чтоб лечь на руки мастеров.
В пруду, на мостовой, в заборе, в нише,
Однажды встав, он вечность радовать готов!
Получалось – жуть! Скулы сводило. Труба на глазах превращалась в неотъемлемую деталь кирпичного ансамбля. Ключевую. Центральную. Из-за забора видную!
В том, что имеет камень душу,
Гаврила наш не сомневался.
И потому с душой, получше,
Уважить камень и людей старался.
Уж Светлану-то он сразит в самое сердце – это точно! За эти цветочки, что ни поливать, ни пропалывать, ни на зиму пересаживать не надо, она ему все грехи спишет.
Хотя, какие там грехи – муки творчества в «протяжке» сроков виноваты, – теперь-то очевидно всем!
Строго говоря, каменные цветы я уже высаживал. Там, на Ушакова. На «палубе». Апрельской субботой, наводя порядок в каменных своих развалах, решил скучковать треугольные обрезки-обломки. Те были очень ценны в укладке: краеугольные пустоты, образующиеся между большими камнями сплошь и рядом образовывали треугольники. И правильные, и неправильные: так что всё в дело пойдёт. И вот, экономя площадь
старого верного моего здесь друга – «низкорослого», но крепконогого козлика (я сколотил деревянный два года назад, с его высоты докладывая верха столбов), сгрудил треугольные камни в круг. И вдруг получился цветок – отчётливый, красивый, живой. Почерепив неделю, в следующую субботу я насмелился втихаря вкрапить цветок на «палубу». В тот день как раз приехали дизайнеры по мебели. И дискуссия с хозяйской стороной затеялась отчего-то во дворе – в двух шагах от меня, партизански своё «ноу-хау» внедрявшего.
Нашли место!
Я ещё, помнится, стушевался из-за куртки своей драной – мелкие осколки, вылетающие из-под фреза станка, неизменно целились в правый бок. Попытался даже у Гриши испроситься в подвале на время исчезнуть – пересидеть. На что он вполголоса заявил:
– А чего ты – тебе стесняться нечего! Это вот пускай они, – он указал на группу прибывших дизайнеров, – твоей работы шугаются.
Симпатичная женщина в туго обтянутых джинсах, стояла в метре от меня, ползающего на
коленях, и передислоцироваться никак не желала – словно её приклеили.
Коленопреклонённый пред Её Величеством Работой, голову я всё же время от времени
поднимал, открыто созерцая прелесть дизайнерских форм – исключительно ради внутреннего протеста.
Цветок получился уж очень натуральным – не по-масонски. «Масонский знак должен
быть виден, но не должен сразу бросаться в глаза», – так Татьяна учила.
– Да нет, – пожал плечами хозяин, – глаз он не режет – оставляем.
Вольный стрелок Миша истолковал порыв вольного каменщика по-своему.
– А как он называется? Наверное, Эрос? Нет, скажем прямо – похоть!
По долгу службы цепко приметил мой прицел на изящные линии.
– Я ей сказал, – не остался в стороне и Гриша, – ты, Анжелика, в следующий раз в юбке макси приходи – нечего лучших наших мастеров смущать, от работы отвлекать.
– Ты чё, правда что ли, ей так сказал?
– А что – пусть знает: здесь настоящие мужики работают!
Цветов каменных на ушаковской палубе я высадил аж семь штук – целый букет. Хотел даже подарить их хозяйке, но так отчего-то и не осуществил затею.
Отчего?
Недосуг, знать, было.
А три розы, обрамлённые морской галькой, ало пылали в мягких бликах осеннего заката.
Свет её карих глаз был ярче студийных софитов. Мы шли в медленном вальсе. И в каком-то шаге я сделал невольный заступ – явно не попал в такт:
– И если уж я танцую… С любимой своей… Партнё…
– Ну, хватит, Алексей! – резко оборвала Люба, строго, почти зло взглянув на меня. – После поговорим.
– Всё! Всем спасибо, до свидания! В субботу, как обычно, здесь практика, —напутствовал на прощание Артём, – в два часа я вас жду!
Практика, как мне объяснили, было двухчасовое занятие, обобщающее всё пройденное. И стандарт, и латинская программа – всё вместе, и всего понемногу. Но мы не ходили по субботам – уроки у Любы заканчивались в половине второго.
– …Мы с тобой – партнёры! И только! – на ходу к остановке она прижимала к груди кулачок в чёрной перчатке. – И это вот второе дно меня начинает доставать! Думаешь, я ничего не замечаю, не вижу? Но в нашем случае, мы – всего лишь партнёры! И ничего другого между нами быть не должно!.. И не будет! Понимаешь – ты ставишь меня в дурацкое положение!
Можно бы на сей раз было Любиному автобусу уже и подъехать. Само собой, он нынче не
спешил!
– Люба, но я тебя ревную…
Она удивлённо взглянула на меня.
– Не к Сергею – нет! Какое я право имею к нему ревновать?..
– Да я бы тебе и не позволила!
– К кому-то третьему.
– Но, – задумчиво покачала головой она, – ревность – это плохое чувство. И не всегда, Алексей, мы имеем на это чувство право… Да – даже на него! Ведь это – как ты ни крути! – обратная сторона любви…
Автобус всё не ехал. А говорить чего-то было надо.
– А у тебя моя книжица ещё живая?
– Да, – думая про что-то своё, кивнула Люба. – Дома. С пиратиком.
Она имела в виду обложку, где на чёрном полотнище вместо перекрещённых костей трепетали два рыбных скелета – сам рисовал. Заглавная повесть была основана на реальных событиях, когда наша банд-вахта, под напористым моим началом, укрывая в трюме, продавала дармовую рыбу. Так что Джон Сильвер меня бы по плечу похлопал. Снисходительно: «Вырожденец!»
– Пойду я уже в море скоро, – верил сам себе я, – а партнёром тебе, если что, Паша вон есть!
А самому от одной этой мысли скулить захотелось!
– Да много ещё кто есть, – просто и задумчиво отозвалась она.
– Слушай, кстати!.. У меня ведь фотографии ни одной твоей нет, а?..
Тут, конечно, нарисовался её автобус.
Как бы там ни было, а от прощального поцелуя Лёху и нынче не отлучали!
* * *
Гаврила просолённым был пиратом:
Сокровище добыть – то дело лишь одно!
Второе: чтоб надёжней его спрятать —
Как ни крути, нужно оно – двойное дно!
Рыбу-то, кстати, ту – проданную, а потом в прозе воспетую,
я так и скрывал: под двумя рядами коробов…
* * *
– Что-то произошло?.. Ну, я же вижу!
Что произошло? Что нынче, скажите, творилось? Словно из далёкой юности смятенно нахлынули вдруг забытые чувства; несерьёзные, святые в своей наивности обиды. Глупое, но всемерное отчаяние отверженности. Самым же страшным было не то, что совладать с эмоциями и чувствами, обуздать их в одночасье я не мог, а то, что унимать эту осеннюю бурю чувств я вовсе не хотел.
Святая моя жена спешила прийти на помощь:
– Слушай, ну появился у тебя в душе этот комочек тепла, ну и пусть он там живёт – не надо его гнать.
Не буду!
* * *
До встречи с ней я был счастлив своим миром, не сомневался в его правильности – даже на Ушакова не смогли трёх его китов поколебать. А теперь она внесла в него смятение.
А третьим тем, к кому ревновал, был, конечно, мир внешний, сильный и агрессивный, с напрочь сбитыми теперь ориентирами и перевёрнутыми вверх ногами устоями. С которым, даже не пытаясь ладить, в открытых я был нынче «контрах».
* * *
– Слушай, Тань! А что такое эпатажный?
– Вызывающий, дерзкий. Возьми – в словаре посмотри! А ещё лучше – у Нахимовой своей спроси: это её любимое слово!
«Своей»!..
* * *
Разлук Гаврила не боялся,
И выходные не терял.
Он к миллионам подбирался,
Он в Барселону зашагал.
Назавтра начинались ноябрьские праздники. Покинув тепло полупустого нынче утреннего автобуса, я, припомнив прошлогодний ноябрь, усмехнулся студёному ветру в лицо…
– Слышь, Альвидас, а у вас чего – нет, что ли, праздника-то: победы над этими – польско-литовскими – захватчиками.
– Да какие там захватчики? – отмахнулся непревзойдённый дизайнер. – Шли, шли, полем-лесом – всё брошенное, нигде никого нет. До Москвы уж почти и дошли, как вдруг два мужика пьяных русских спохватились. Проснулись. И – за дубины! Какие уж тут захватчики?
И по голове ему было дать никак нельзя: «Пока Альвидас здесь работает, – веско заявил однажды Михаил Александрович выносившим замыслы самосуда Леше-с-Витей, – он неприкосновенен».
Вот и возьми его, генерального подрядчика, голыми, без дубины, руками! Хорошо он, великий дизайнер и прораб по совместительству, здесь устроился!
До поры (по ушаковским, правда, меркам весьма недолгой) Альвидас был на реконструкции, как он это называл, дома богом. Хозяин доверял ему всё – идеи, работы, деньги. Пока не начались вдруг неприятные вещи. То у Альвидаса выкрали с заднего сиденья автомобиля портфель с бесценными его эскизами и шестью тысячами хозяйских долларов на материалы в придачу. То вместо обещанных (и вбитых в смету) матёрых литовских каменщиков на кладке забора появились парни от сохи из окрестных сёл. И, главное, месяцы, отведённые на реконструкцию дома, плавно, явственно и неотвратимо собрались в годы.
А тут ещё появившийся на хозяйстве Гриша, затеяв бумажную ревизию, не свёл дебет с кредитом на какую-то сотню тысяч рублей – мелкие Альвидаса расходы: на мороженое с бензином.
От финансовых потоков деятеля отлучили. Гриша, дабы дело не впало в полную от иностранного работодателя зависимость, стал активно искать через друзей и знакомых стоящих специалистов. Так что выдающемуся творцу чужих идей остались только свои эскизы. На ходу начертанные одолженным у Лёши-с-Витей карандашом на обороте инструкций, на штукатурке, а то и палкой на земле (было и такое!).
Схема же «развода» богатеньких Буратино держалась у дизайнера в голове, не меняясь от клиента к клиенту. Какими-то несчастными судьбами жертвы связывались с Альвидасом,
которого доброжелатели рекомендовали настоятельно. Тот обещал хозяевам высочайшее, безупречное качество, отменных мастеров и полнейший эксклюзив. Благоразумно умалчивая про сроки и всячески задвигая этот вопрос в тень. Зато, не забывая напомнить, что потратиться придётся, так как у него, ввиду всего вышеперечисленного, плюс евросоюзная принадлежность, расценки выше существующих в регионе, да, пожалуй, и в Европе всей.
Обрадованные тем не менее хозяева («Пойдёт теперь дело!») доверчиво отваливали «кучу бабок» вперёд. Получив солидную предоплату, прощелыга дальше мыслил примерно так: «Неужели из этой большо-ой стопки денег, что уже в моём кармане, не могу я себе, любимому и непревзойдённому, отжалеть ма-аленькую большую её половину?». Что, не терзаясь совести угрызениями – по её отсутствии, – и делал: «А там разберёмся».
Что получалось дальше? За оставшиеся деньги нельзя было нанять уже не то что дорогих – средней руки мастера отказывались за работу браться: «Людей смешить!» (Своих-то мастеров, кроме Вити-с-Лёшей, с такой политикой у Альвидаса не осталось). Тогда начинались – тоже не очень спешные – поиски специалистов по газетным объявлениям и людей с улицы. С неизбежно вытекающими нестыковками, чехардой, текучкой, сумятицей, загубленными материалами и потерянным временем. И недовольством, ясно, заказчиков. Нарастающим. Сроки, хотя бы даже и примерные, безнадёжно «тележились», конца-края не было видно, а творимая уже месяцы эксклюзивная ванная оказывалась вдруг почти точь-в-точь как на картинке глянцевого журнала из киоска на углу.
«Не надо быстро делать, а то нам больших денег не заплатят», – то была классическая формула Альвидаса, можно сказать, его девиз, выбитый, верно, и на фамильном гербе. Общая же картина строительства и вправду представляла полный, своего рода, эксклюзив – ничего не попишешь!
Когда клиент понимал, что облапошен и влип – «попал», было поздно. Кого-то другого искать? Так ведь пару месяцев назад уже заканчивать эту бодягу полагалось! Теперь оставалось, скрипя зубами, терпеть мошенника от строительства до конца, платя ещё за отделочное такое вымогательство немалые деньги: ввиду долгостроя Альвидас умудрялся и расценки повышать и, голову всем заморочив, брать за одну работу дважды – вот здесь он действительно был непревзойдённый мастак!
При своём таком подходе к делу Альвидас благополучно здравствовал, был нагл, розовощёк и весел. Многочисленные пожелания заказчиков: «Всех (его, Альвидаса, строителей и самого его) убить и всё забрать», – так и не были осуществлены – то ли из-за нежелания связываться и мараться, то ли из-за опасения международных осложнений. Он хорошо устроился! Лёша-с-Витей, правда, рассказывали, что навешал однажды-таки дизайнеру лёгких тумаков бандюкующий заказчик – но был тот Альвидасу соотечественником. Тот самый, что на моей уже памяти, влетев во двор на Ушакова, кипя гневом, осведомился у меня, первопопавшегося:
