Текст книги "Пожар Латинского проспекта"
Автор книги: Андрей Жеребнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Татьяна всё поняла без слов.
– А вот это фотографии с моего дня рождения – как раз в год нашего с тобой знакомства. Любаша пришла одна – оставила Серёгу с маленьким Серёжей нянчиться. На неё сразу вот этот мальчик запал. Ну, а Люба против не была. Ей тогда очень хреново было: денег – ноль, задерживали же тогда зарплату и военным, и нам, учителям. Серёга запил как раз – от жизни такой. Грузчиком подрабатывал в магазине. А Любаша тогда, чтобы малому молоко было на что покупать, серёжки свои золотые продала – подарок отца. Она же отца не видела – он умер до её рождения. Вот на память о нём серёжки и оставались… Она часто сейчас говорит, что всё по-другому у неё в жизни было бы, если
бы отец был жив.
– А что за серёжки были? – взволновался я.
– Золотые, – пожала плечами Татьяна. – Сам, если хочешь, у неё спроси.
– А с ухажером-то этим у неё чего-нибудь было? – пепелил я рыжего и рыхлолицего взглядом.
– Да ну! Нахимова же своему Серёже верная. Провожать-то он пошёл, ну, потискались, может, в подъезде – самое большее… Слушай, а чего ты у меня спрашиваешь – вот у неё об этом и спроси!
* * *
В пятницу, когда окоченевшие лужицы отогревались, паря в весёлых лучах солнца на диво погожего утра, я вновь пришёл на Ушакова. Разбитной, развальной походочкой – не был я больше связан этим домом по рукам и ногам. Гришин «мерин» (хозяйский, впрочем, – Гриша на нём был лишь извозчик) уже стоял у ворот. Сам он был во дворе, разговаривая о чём-то с тремя «слаботочниками» – сигнализация, видеонаблюдение и прочие слабые токи.
– О-о, какие люди! Так, а говорили, ты уж всё закончил?
– На отметку! – поручкавшись с Гришей, от души пожимал парням руки я. – Я теперь на вольном поселении!
Косо на меня взглянув, Гриша зашагал в подвал – вроде как по делу.
– Всё-о, каторга закончилась! – лишь чуть понизив голос, довёл до присутствующих я. – Сейчас вот столб за вами залатаю, и – адьёс амигос!
– В Испанию теперь поедешь ваять? Или в моря?
– На Канары – через моря.
О, это были люди! Мужи, но не мужланы, с высшим, кстати говоря, образованием и верным взглядом на жизнь – пусть через очки, но зато при бакенбардах даже. Здешние друзья, не раз выручавшие меня и словом и сотней-другой взаймы – на разогрев нутра и разгон тоски. Жаль только, что появлялись они редкими набегами.
– Я же, парни, теперь на бальные танцы хожу!
– Да ладно!
– А как хотели? Латинская программа – полностью, плюс стандарт: вальсы, танго. Слушайте – я балдею!
– А оплачивает кто? – Бакенбарды кивнули в сторону дома. – Он?
– Хорошая мысль! – оценил я. – Бонусом, на восстановление психического здоровья.
– Ну да! Пусть компенсирует моральный ущерб!
– Да ладно, – махнул рукой я, – сам за себя заплачу. А то вы не знаете, как здесь всё – дороже бы вышло!
Усмехнувшись в разные стороны, парни согласно закивали.
– Хоть получается у тебя?
– А то! Только для лучших дружбанов-слаботочников: настоящее ча-ча-ча! Смотрите – кто вам ещё покажет!.. Так, обожди… Ага – отсюда. И-и!.. Ча-ча, раз, два, три!.. Ча-ча, раз, два, три!.. Здесь нью-йорк, поворот… Блин, мужики, самое-то главное – такая у меня партнёрша!..
Парни были явно в восторге. Чего никак нельзя было сказать о подошедшем Грише.
– Лёха, – вполне серьёзно оглядывался на окна дома он, – ты не боишься, что тебя за ненормального примут?
– А не вы ли, Григорий Викторович, говорили мне: «Да тебя вообще-то здесь никто за нормального не принимает»? Ладно, пошёл тогда я столб ваять.
В подвале, легко нырнув (три размера «на вырост» это позволяли) прямо поверх одежды в новенький замечательный комбинезон – Татьяна из Турции, от брата корабела, привезла, я подхватил никем не тронутый свой скарб: «Ничего, гады, не спёрли?» Собственно, было уже и некому. Да и, разобраться, что тащить – два резиновых, одно в другом, ведра с инструментом: молотки – железный и резиновый, шлифовальная машинка – такая пыльная, что и в руки-то взять страшно, зубило, рваные губки, нож строительный, карандаш, две кисточки. И отдельно, как палитра художника, пластмассовый кузовок с мелким, таким нужным камешком – крошкой. Пара вечно пропадавших гвоздей в выемке пластмассовой ручки – камешек этот, вдруг неказисто ставший, обратно выковыривать. «Пинцет тебе нужен», – хихикал, помнится, как-то Альвидас. И в этом прав был. Но вот до пинцета руки, хоть и в медицинские перчатки неизменно облачённые, так и не дошли.
А про ненормального – так это я сам как-то Гришу просил хозяев уведомить. После того, как выругался трёхэтажно на весь двор сломавшемуся пополам большому камню (полчаса его тесал да резал), в женском, почему-то, роде, а уж потом в страхе оглянулся: хозяйка мирно сажала цветочки в паре, буквально, метрах позади. Завяли те, наверное… Вот я и поспешил через Гришу объясниться: разговариваю уже я с камнем, ну ругаемся, случается – как без этого? Вот он меня и успокоил по-свойски.Утешил.
Брешь на входном столбе была заделана в полчаса: дюжина камней – семечки! Медная коробочка с незатейливыми лепестками – вензельками, похожая на деловитого жука, была бережно обнята камнем.
Гаврила долго шёл дорогой столбовою,
Он камень от столба к столбу мостил не первый год,
Лишь за столбом, что каменной кольчугой
скован будет верною рукою,
Гаврила знал – его свобода ждёт!
Не Пушкин, конечно – Гаврила. Носило, бедолагу, в размерах строки, как по жизни.
– Здравствуйте, Алексей! – послышался сзади звонкий голос. – А я думаю, что за новый строитель у нас появился?
– Здрасьте, Наталья Алексеевна! – оборачиваясь, сердечно приветствовал хозяйку я. – Да нет – я это, просто в комбинезоне новом.
– Вижу. Как ваши дела?
– Да здорово! В море, на полных парах, собираюсь, вас всех добрым словом вспоминаю! – не моргнул я.
– Мы вас тоже! Потеряли уж вас. Вы же у нас уже как член семейства!
Само собой разумелось! Бедный родственник – с натуры, с блудным сыном пополам. Хотя от души хозяйка эти слова говорила. Она была добрым человеком.
Дожив до сорока лет, я ни разу не видел истинно бриллиантового блеска глаз – прекрасных, о которых был, конечно, начитан. А у хозяйки были именно такие глаза: бирюзово-голубые, с настоящим бриллиантовым блеском. Причём, свет этот не был
холодным.
Наталью Алексеевну я впервые увидел на второй день работы. Бойко лепил я, нагоняя ещё темп в надежде на приличный метраж, каменные полоски на самое лицевое место – по центру фасада, над черепичной фермой входа. Раздался свист, и, обернувшись, я увидел Гришу в обществе светловолосой дамочки. Стояли они на тротуаре через дорогу, внимательно изучая и оценивая камень на фасаде. Для полноты картины мне надо было по жестам Гриши, залечь на черепицу. Что я и сделал. А когда, опять же по команде, распрямился во весь свой рост, златовласка одобрительно кивала головой, а Гриша тянул большой палец кверху.
– Хозяйка сказала – отлично! Так и продолжай, – сообщил он мне по отъезду заказчицы.
Хотя лучше бы он вниз тогда палец склонил!
На следующий, выходной день хозяева приехали вдвоём (как приезжали почти каждые выходные и после). Тут уж я не поленился соскочить с козырька, дабы выслушать замечания, пожелания и соображения из первых уст – это была моя работа.
– Всё хорошо, нам нравится. Только вот эти рыжие камни… Да – вот этот, с самого края – слева, над козырьком – вот тот, видите?.. И, пожалуй, вот тот – да, который, как квадрат, – замените, пожалуйста!
Я согласно кивнул, высказав по случаю и своё мнение.
– Разумнее было бы начинать сзади дома. Сейчас я ещё не схватил до конца рисунка, руку как следует не набил. И если мы сейчас вот так и пойдём – спереди, то самые лучшие фрагменты у нас окажутся на заднем дворе.
Хозяева согласились: «Пожалуй…»
– Нам бы хотелось, чтобы всё было сделано одной рукой.
Даже мой мозг безумца не мог представить себе такого: объёмы для этой кропотливой работы были попросту космическими.
– Буду поспешать, – вжал голову в плечи я, – но, уважаемые, смотрите сами – если не буду успевать…
– Конечно, конечно, – закивали они, – помощников, если что, мы вам найдём.
Речь шла о строительном сезоне, который сам собой сворачивался к зиме – яснее ясного.
Когда они уходили, хозяйка ещё раз приблизилась ко мне:
– Успехов вам! Берегите себя!
Она не раз говорила мне это и в последующем. Как заклинание. И нежелание сделать эти глаза хотя бы на миг страшно растерянными («Как, Алексей нас бросил?») удерживало меня здесь какой-то лишней ниточкой. Которая, впрочем, всё слабела…
* * *
Через каких-то полчаса экспресс нёс меня к месту свершений. Там, у берега моря, ждала своего рождения желто-кирпичная арка в честь самого Антонио Гауди. Правда, не совсем
такой, как задумывалась, она получалась – прямо скажем. Так ведь и делал-то её не великий зодчий, а Гаврила – мастеровой доморощенный. Который, высверливая в кирпичах перекрытия дырки, забивал в них дюбеля и подвязывал на проволочках – и это в несущей конструкции! На которую труба трёхметровая опираться будет! А что: «Перед нами либо безумец, либо гений», – так же про Гауди-студента профессор университетский сказал! Но не гений великий, не блеск бриллиантовых глаз будоражил сейчас одну смятенную голову.
Гаврила в лёгком был расстройстве,
Гаврила малость осерчал:
Теперь в его мироустройстве
До вторника зиял провал.
И подхватил он вдруг мобильник, и, в небо глядючи, набрал:
Любовь! Как так могло случиться,
Что Вас уж зная столько лет,
Только теперь позволено влюбиться
В ту, что прекрасней в мире нет?!
А к вечеру вдруг откуда ни возьмись нагнало туч, закрапал дождь (осень!), и меня вдруг стукнуло: столб же плёнкой не укрыл, валенок! Клей, накрепко не засохший, может потечь, если дождь будет ливневый, – и подтёки, которые до конца потом не
выскоблить, не вытравить, попортят всю работу.
Шляпа!
Когда я, вернувшись срочно в город, подбежал на Ушакова, дождь лупил вовсю. Но столб, отбивая напор капель своим бетонным оголовком, пока держался полусухим.
Я верил, что он устоит до моего прихода!
Шлёпая по щиколотки в воде (сам виноват – вода, по уклону моей каменной «палубы», стекала безупречно потоком за ворота), я укрыл героя двумя слоями плёнки.
А вечером, когда мои вещички сушились по всей квартире, позвонил Гриша.
– …А-а, понятно! Ну, ты хоть меня предупреждай. А то шеф приехал – звонок не работает: слаботочники чего-то сегодня в доме поковырялись. Столб плёнкой закрыт: «Ага – Алексей чего-то накосячил!» Звонит, кричит: «Олени вы северные!»
Плёнку я снял ранним осенним утром – последнее, что я должен был сделать. Не для живущих в этом доме – для столба: он-то ведь ни в чём не виноват.
И понёсся прочь. Так, что «и рога задевали тучи, облака».
– Любовь у меня, Светлана, любовь! – счастливо оправдывался я.
– Какая ещё любовь? – пеняла мне хозяйка мангала. – Ты – семейный человек!
– Несчастная, ясное дело – какая другая у меня-то может быть?
Цокнув языком и головой покачав, пошла Светлана с Богом – цветы на зиму укрывать, оставив счастливого блаженного со своей несчастной любовью.
Впрочем, «Каталонскую» (поберёг всё же Гаврила хозяев язык) арку она оценила вполне: «Я ещё такого ни у кого не видела».
А прекрасный чистый день рвал душу…
Гаврилы голова кружится,
Когда в синь неба задерёт:
Любовь там реет гордой птицей.
Благословен её полёт!
Задирать голову вверх теперь приходилось – предстояло гнать трубу. И чем-то её высокохудожественно завершать: венец – делу конец!
Хозяева сначала замахнулись на три– четыре метра высоты, но, к счастью моему, кирпичей оставалось только на два. А Гаврила меж тем уже теял в сумасбродной своей головушке то, что наверняка должно было сразить хозяйку в самое сердце, —
а тогда и мелкие грехи-огрехи простятся. У Гауди, опять же, это подсмотрел, самородок! Но до поры молчал разумно умелец —пусть бабахнет пробкой шампанского.
* * *
– Ну, рассказывай, отец родной, что у тебя там опять стряслось?
Алла разогревала в кастрюльке на газовой плите красное, мною принесённое вино с дольками лимона. Шашлык, пожаренный меж кирпичей во дворе, остывал в широком блюде.
Мягко спускавшиеся сумерки заканчивали дачное воскресенье, навевая тихую, неизбывную грусть о неизбежно грядущем понедельнике.
– Алла, беда! Любовь у меня приключилась!
Честно отработав день у Светланы с Александром и добросовестно выждав, когда хозяева соберутся и уедут домой, я следом выдвинулся к Алле – инкогнито она приглашала. На вполне конкретный разговор.
– Ха, любовь! Вить, ты слышишь? Я валяюсь!
Витя отсутствующе хмыкнул. Был он сейчас очень далеко и слишком выше этой суеты. Любовь – не любовь, пришла – приключилась, ушла – исчезла… Баловство всё это и детство! Вот он вчера вечером уговорил, по большой любви, две большие баклажки с пивом, закрепив чувство ещё и несколькими рюмками водки. Вот это серьёзно. И до чего ему было сейчас? Скорее бы «Лёлика» домой отвезти да, ставя у дома микроавтобус, по ходу дела «зацепить», опять же, «полторашечку» холодного, шипящего, сердцу милого пивка – вот это да!
– Так, а она кто? Подруга, ты говоришь, твоей Татьяны?
– Да, работают они вместе, знакомы уж уйму лет – я тогда у Татьяны на горизонте и близко ещё не появился. Да и я Любашу знаю двенадцать лет… Думал, что знаю.
– Её, значит, Любой зовут?.. Любовь! – Алла помешивала свой глинтвейн. – Ну и что ты хочешь – опять всё сначала начать? Во второй раз?
– Да подожди, Алла, не про то разговор! Что я – сам не знаю, что Танюха – чистое золото, лучше её мне никого не найти…
– Правильно, кто же тебя, гонимого, ещё бы терпел столько лет!
– Но, понимаешь – снесло башню!..
– Слышь, Вить, а она у него разве была?
– Напрочь снесло. Ух!.. Чё скажешь-то?
– А что сказать – дурак ты, вот и всё. Но ты и сам, вижу, об этом знаешь… О-ой! – Алла протяжно вздохнула. – Тебе говори, не говори – ты же, дурачок, не слушаешь. И всё равно по-своему сделаешь. А где вы занимаетесь?
– В «Вестере» бывшем, на Ленинском – четвёртый этаж.
– Так это рядом с нами, да? По вторникам и четвергам, говоришь? В шесть?
Дачный глинтвейн получился на диво. Даром, что шашлык совсем остыл.
– Твоя Татьяна, – Алла тщательно подбирала слова, – неумная женщина – вот что я скажу. Отправила бы я Старого на танцы – ха! Я бы ему такие танцы устроила! Да, Старый, чего молчишь?
Витя с достоинством отвёл взор в проём окна с серыми силуэтами дачных крыш и темнеющим уже небом, устремившись, наверное, в холостяцкую свою, морскую молодость. Залихватскую, бесшабашную, забубённую. Где среди жгучих кабацких плясок было и топтанье медленного танца, в котором партнёрши, за мужской его неотразимостью, были на выбор, а счёт лишь один: «Раз – и в койку!»
* * *
Сегодня Нахимова за обедом подходит. Садится напротив, в глаза смотрит, как собачонка, молчит. «Случилось что, Люба?» – «Да нет… Ты на меня ни за что не обижаешься?» – «Я -то нет. Что-то не так?.. Алексей чего-то не то делает?.. Или как партнёр тебя не устраивает – тебе что-то не нравится?» – «Нет, что ты – меня всё устраивает!.. Просто, я не думала, что Алексей такой обаятельный – я его совсем другим представляла». Сидит. «Ну, поговори со мной!» – «Так всё, Нахимова, давай – шуруй, мне в десятом сейчас урок вести».
* * *
– Румба!.. Следующий в латинской программе танец за ча-ча-ча.
В долгожданный вторник было всё тем чудесным образом, коим уже повелось. Работа в радость, в ожидании двух часов дня. Шустрые, до половины третьего, сборы инструмента в выделенный мне хозяевами предбанник, и – избушку на клюшку, дачный участок на замок: Лёха поехал на танцпол. Святое! Желательно было успеть домой в четыре. Тогда можно совершенно не спеша принять душ, с душою побриться – тщательно и осторожно, и, пока сохнут волосы, душевно поговорить с Татьяной о сущем.
– Насчёт денег сильно не переживай. Если через неделю принесёшь – дотянем. Нам завтра–послезавтра зарплату на карточку переведут. Заканчивай, только, давай там поскорей – надо уже морские документы делать.
Без пятнадцати пять можно уже было начинать обстоятельно одеваться, освежаясь, по ходу дела, дезодорантом – к живой радости Семёна: «Мама, а он и там пшикнул!» – «Алексей, ты куда собираешься – точно на танцы?» А в десять, самое крайнее – пятнадцать минут шестого пора было, благодарно кивнув на пожелание Татьяны («Удачи!»), выходить из дому. Минуя лужи, пройти наискосок два немноголюдных двора – сквозь огороженную сеткой площадку для баскетбола и детскую площадку.
Внимательно глядя по обе стороны, прошмыгнуть по пешеходному переходу к Рыбной деревне. И там, приостановившись, потрепать по затылку медную, приносящую удачу, обезьянку, сидящую у пожилого морехода на коленях, коснуться в рукопожатии и его бронзовой руки: «Спасибо, мореход!» За что? А за всё – за танцпол, за Любу, за вечер этот новый. А дальше, заручившись такой поддержкой, смело бежать через старинный мостик, приближаясь к самому опасному участку пути – к проспекту с шестью полосами двустороннего движения. Проспекту часа пик. И когда, подгадывая интервалы между машинами в первой его половине, я спокойно переходил вторую – светофор в сотне метров удерживал шальной поток, – становилось совершенно ясно: Небо меня не оставляет. На бегу и всуе благодарил я: «Спасибо, Господи, спасибо!»
И это было уже время счастья. Как и предстоящие два часа. Счастья, которого не мог омрачить даже Олежка Длинный, попадавшийся часто навстречу на том самом мостике – с работы шёл (тогда, синхронно отворачиваясь в стороны, мы корчили такие брезгливые гримасы – обезьянка бы подивилась). Нет, всей этой гадливой, вязкой серости никогда не коснуться, не вторгнуться, не посягнуть на этот чистый – как нетронутый искрящийся снег, как сверкающий солнцем лёд на неприступной горной вершине! – истинный мир. Она слишком пред ним ничтожна!..
– Румба – помним мы по самому нашему первому занятию – это медленный танец. Румба – это любовь и ревность. Здесь очень непросто уловить ритм – в этом сложность румбы. Начинаем с основного шага – то же самое, что и в ча-ча-ча, только без
промежуточного шага на «шоссе». Давайте попробуем, а потом изучим «алеману» с поворотом.
Шаги, за выбросом «шоссейного», дались мне сразу – точно так танцевали медленный танец «продвинутого» образца на дискотеках моей молодости. Только что без выпендрёжных коленей назад. А ритм я ловил наугад, не особо на нём заморачиваясь, – рядом была Люба, внимательно вслушивающаяся в мотив: «Сейчас… Ага – пошли!» А в чуть грустной, казалось мне, музыке были и узкие латинские улочки, извилистые каменные мостовые, и деревянные ставни окон, и тяжёлый, изо дня в день, труд за кусок хлеба для своей семьи, и унылая безнадёга всей жизни. Но пока видишь прекрасные, устремлённые прямо в твои, глаза – ты всё равно счастлив; пока держишь гибкий стан в своих объятиях – жизнь прекрасна, и стоит жить!.. И фиолетовая ночь надо всем – до самого утра… В общем, не так сложно мне было румбу понять – я из таких же кварталов! Вот только ча-ча-ча мне нравилось куда больше – искромётней и веселей.
Понятное дело, флиртовать – это не любить по-настоящему. До остановки проводил, на автобус посадил – так можно кабальерствовать!
– …Хочешь, зайдём – кофе выпьем?
– Ну, это чуть раньше надо было предлагать. Теперь меня дома ждут: Серёжа позвонил, они картофельное пюре для меня приготовили. Со сливочным маслом – ещё горячее!
Серёга готовил хорошо – Татьяна про то рассказывала: «Он ещё и на стол так накроет – как не каждая женщина сможет!»
– А ты строганину любишь? – Я вглядывался в номера подъезжающих с моста автобусов.
– Конечно! Когда я училась, одно время нам ребята знакомые приносили омуля – из него они строганину делали – и оленину…
– Омуль – вещь!
– Так мы с девчонками смеялись: «Что сегодня будем есть? Омуленину?»
– А ты никогда не думала домой вернуться?
– В Коряжму? Нет. В этом году я там, в отпуске, поняла отчётливо: меня здесь не будет. Нет, конечно, дома я такая для всех звезда!.. Но здесь возможности совсем другие. На уровень!
– Прямо скажем, – согласно кивнул я, – безграничные… Твой, Любаша, автобус.
Ух, развелось туполобых – один за одним едут!
Поцелуй в краешек губ с Любовью был на сей раз с привкусом ревности. К Серёже Заботливому, с картошкой его горяченькой, к ребятам из юности её, с омулем да олениной.
И разве был я в той ревности виноват – как в румбе учили!
* * *
Гаврила счастьем нынче был надутый!
Хоть и не жадничал тем, тому не понукал:
Сполна хватало! Целые прекрасные минуты
Её ладонь своею согревал…
* * *
– А Люба что заканчивала?
– Университет наш. Заочно. А до этого два курса училась в пединституте – там, у себя, в Архангельске. Ну вот, с Серёжей сюда приехала.
– А он служил тут?
– В морфлоте. Понравилось – остался на сверхсрочную. Так он сам к нам в школу сначала пришёл – всё разузнал. В форме, ладный, выправка военная. Помню, мы ещё смеялись: «Наконец-то настоящие мужчины к нам в школу пожаловали!» Думаю, Люба тоже на эту форму клюнула – военный моряк! Тем более, у них там.
– Так, получается, Люба с северов?
– А ты не знал? По ней разве не видно? Да она же сама тебе фотографии показывала. И рассказывала, когда мы у них в гостях были – не помнишь?
– Да чего-то мимо ушей, наверное, пропустил. Получается, в ней много кровей намешано?
– Ну, как она сама говорит: «Я маленькая чукотская девочка». Шутит. Сам у неё спроси…
* * *
В среду, когда я, только что успев переодеться, чин-чинарём возился уже с кирпичами, подъехал Саша. Привёз арматуру – для перекрытия мангала (сэкономили мы на уголках стальных). На эти прогибающеся стальные прутки, помимо двух рядов кирпичей перекрытия, должна была опереться тремя четвертями своей тяжести массивная труба с оголовком.
Мама Антонио Гауди, дорогая!
За арматуру же предполагалось зацепиться хлипкими своими проволочками и арке
Каталонской, на честном Гаврилы слове держащейся, которая, вообще-то, сама должна была нести трубы нагрузку.
Покажи, называется, ты Гавриле Барселоны собор – хотя бы и на картинке!
Хоть и неведомо было, каким образом что обо что обопрётся, но не дрожала верная рука: «Всё сойдётся красиво! Дуракам везёт».
Гаврила в счастье был везучим,
Он выше счастия не знал,
Чем ясно видеть, как сквозь тучи
Тот лучик золотой сиял!
А с другой стороны – гибкая арматура, в отличие от жёсткого уголка, сможет «дышать» при нагреве, выгибаться, пружинить и, тем самым, не разрушать кладку – работать на нагрев и остывание.
С умом ещё и получится!
Выдержит этот мангал и жар, и стужу, устоит и от штормовой с моря непогоды, переживёт ветра, ливни, снегопады и непутёвого своего создателя.
Гаврила шторма не боялся,
А в штиль лазоревых морей
Он с упоением купался
В безбрежии любви своей.
– Слушай, а ты одну арматуру-то свободной оставишь?
– Парочку – как договаривались. Разновысоких: одну для крючка – ведро с ухой подвешивать, а вторую уже в начале дымохода – для горячего копчения.
Сглотнув слюну, Александр удовлетворённо кивнул.
– Ладно, тогда поеду я – дела, по рейсу, всё морские. Да и лига чемпионов сегодня. Смотреть будешь?
– А то! «Рубин» же наш с «Барселоной» рубиться будет!
Езжай, конечно, Саша. «Ехай»! Без тебя всяк спокойнее.
В Гавриле чувство трепетало,
И без конца твердил он вновь,
С начала – с самого начала:
«Любовь!.. Любовь!.. Любовь!.. Любовь!»
Ох уж эти копчения! На легендарном, для нас со Славой, мангале «Мальборк», что калымили мы, в отрыве от Ушаковки, по выходным, а я ещё и по ночам (случалось!), дело было. Уже высился он могуче на трёх своих нижних арках, уже щурился сурово боковой своей бойницей (отверстие для вертела надо было под готику стилизовать), уже пленял взоры зевак («Ну и нагородил ты здесь, Лёха!»), когда притащил хозяин воскресным днём дружбана своего «лепшего»: «Зацени!»
– Вот это полочки для барбекю и шашлыков, вот здесь – видишь? – трещотки для вертела – поросёнка жарить будем! Здесь, в трубе, крюк для цепочки – для ухи, и съёмные крючки будут – для горячего копчения.
Хозяйский друг, насупившись, глядел исподлобья: нравилось ему.
– А холодного копчения, что ли, не будет? – проронил, наконец, он. – Я вчера леща закоптил – такая вещь!
– Лёша, а у нас что – холодного копчения не предусмотрено? – вмиг озадачился тамошний Александр (тоже хозяина так звали). – А ещё мы сможем его сделать , а? Доплачу – само собой!
Он был деятельный живчик. И доверял мне целиком и полностью: «Я в своей жизни талантливее масона – ты же вольный каменщик! – не встречал». Не мог я ничего на это возразить: против правды не попрёшь!
Результатом такой вольницы стало то, что планируемое поначалу барбекю в итальянских, ХIХ века, мотивах вдруг обозначилось мангалом – замком тевтонских рыцарей Мальборк: неисповедимы пути Господни. Те, которыми Татьяна в этом замке не раз со своими школьниками бывала, откуда альбом «Мальборк» привезла, и коими додумалась мне в руки дать…
Четверть часа, никак не меньше, кумекали мы да «втыкались» с Александром Мальборгским, как теперь коптилку воткнуть. Чертили палкой на песке, замеряли шагами, прикидывали. Дружбан, сдвинув брови, стоял тут же, слушал внимательно, молчал тактично, внимал чутко незадачливому упущению нашему. «Устаканили»: здесь землю подкапываем, дымоход в земле прокладываем, тут фундамент пробиваем, а здесь кирпич – никуда не денешься! – выковыриваем. Помучится Лёха, конечно, но сделает – как же Саня будет без коптилки-то холодного копчения?! Смысл просто всей конструкции теряется напрочь, поблекнет без неё сооружение – как есть!
– Вот только, Саня, в земле канал для дыма у нас будет всего полтора метра – больше теперь уж не получится.
– А надо сколько?
– По уму, метра четыре.
– А у тебя в земле сколько идёт, – живо обернулся Саня к другу, – в коптилке твоей?
– А она у меня электрическая. Чемоданчик такой – переносной.
Сволочью его только и назвать – а как ещё?
Но сделали мы коптилку холодную – хватило и полутора «земляных» метров. И теперь уж все было в полном ажуре: подземный ход холодного копчения теперь в мангале – замке имелся!
– Друзья говорят, – рассказывал после Саня, – мы к тебе приезжаем, как в музей. А
один, слышишь, дизайнер строительный: «А можно я буду говорить, что это наша фирма проектировала?»
Книжицу мою, по ходу дела подаренную, «заценил» аж с берегов Адриатики – в Хорватию с семьёй на отдых ездил: «Читаю, вот, сейчас на пляже – прикольно!.. Слушай, я-то понимаю – это душа твоя морская кричит! От матросского того бесправия, от
работы каторжной!»
Он был не дурак, этот Саня.
– Поэтому бросай ты это море – тебе надо со мной работать!»
Совсем не дурак был тот Саня! Хитрость уживалась с рубахой-парнем в нём самым причудливым и непостижимым образом. И душевно ли мне переживая, или, опять же, к себе перетягивая, про Ушакова Александр Мальборгский говорил не раз: «Ты что – собака на привязи? Раз не платят – да пошли ты их на …!»
Но этот смелый его замысел, который он тоже целиком и полностью доверял мне, я осуществить отчего-то никак не решался.
Не такой дурак!
* * *
А залучал меня на работу к себе он порой и так: «А у нас весна – лягушки по утрам квакаю-ют!»
Точно так же и Слава, через пару лет – из дома Вадима: «А у нас тут такая радуга!..»
И ведь ехал я, лопоухий!
* * *
В четверг в студию заявилась Алла. Не одна – с серьёзной своей подругой Ларисой. Лориком.
Серьёзно, получалось, всё уже было.
Лорик, кстати, тоже моей партнёршей по дансингу однажды была. Совсем недавно – в мае этого года, когда обмывали мы всей честной компанией установленную мной и Витей чугунную топку их с Аллой камина (Светлана Зоркая тоже была в числе приглашённых). Все уже разошлись – разбрелись, а мы всё выплясывали перед дачным домом, шевеля и толкая пластмассовый столик, с которого, по счастью, Алла уже всё убрала: «Арам-
зам-зам! Арам– зам– зам! Гули-гули, гули-гули, арам– зам-зам!» Пока таки его не завалили.
Я чуть запоздал. Не так, конечно, как Любаша, – она теперь опаздывала стабильно и всё больше. Когда я вбежал в зал, уже шла разминка. И Алла с Лориком, которых я впопыхах не сразу и заметил, кивали мне с боковых сидений. Своей милостью Артём всегда разрешал наблюдателям присутствовать на занятии. И то было честно и разумно. Люди ведь неспроста пришли посмотреть, а с задумкой, наверное, заниматься. Так пусть увидят всё, как есть: что на витрине, то и в магазине!
А зал был полон света. Белых потолочных ламп и одухотворённых лиц… Нет:
А зал, меж тем, был полон света – как зарница!
И потолочных ламп, и одухотворенья лиц.
А я всё ждал – когда же дверь та отворится,
И явится Она – Любви что двери распахнула без границ!
И Та, Которую я жаждал видеть, возникла, наконец, в дверях, с порога с улыбкой кивая всем, всем, всем, шальным ветерком пронеслась в раздевалку.
– Сегодня мы начнём изучение танго. – Выдержав секундную паузу, Артём воздел голову кверху: – Танго…
Танго! Смокинги, бабочки, белоснежные воротнички! Страусовые перья в диадемах ярких дамочек. Лорды с «Титаника» и опухшие нэпманы, серебряный век и великая депрессия…
– Танго – это агрессия. Партнёр наступает, партнёрша не сдаётся…
И фикусы в кадках, и чёрно-белый кафель наискосок…
– Вот на этом плакате – посмотрите, – вот это классическая рамка танго: руки и плечи находятся в одной плоскости. Левая рука партнёра и правая партнёрши – полусогнуты. Ладонь партнёра замыкает ладонь партнёрши в вот такой – видите? – замочек. Правая рука партнёра лежит чуть ниже лопатки… Да, вот так, только не клешнёй – пальчики соберите, и ладонь – ладонь! – полувыгнута. Партнёрша же, по сути, касается лишь большим, согнутым пальцем вот здесь – чуточку ниже предплечья партнёра… Плечи ровные.
А ведь танго – это ещё и Эрнесто Че Гевара, в стоптанных своих туфлях танцующий так, что все сеньориты, забыв своих напомаженных мачо, готовы были сдаться будущему «революсионарио» без боя.
– Теперь шаги. Во-первых: в танго – всегда! – ноги чуть согнуты в коленях. Вот, как будто вам по мешку с цементом положили на плечи, и вы с ним поднимаетесь по лестнице… Да – в нашу студию!
Вот тебе на: агрессия – и на полусогнутых!
– Стопы – почти как шестая позиция, только обе чуть повёрнуты влево. Так, что носки партнёра и партнёрши, если приставить вплотную, должны войти друг в друга. Как пазлы! Но шагаем мы прямо. С левой ноги партнёр идёт вперёд, партнёрша, соответственно, ступает назад. Счёт танго – четыре. Быстро, быстро, быстро, медленно: куик, куик, куик, слоу!
Танго! Это и Аргентина – родина этого танца, и товарища Че, в которой – спасибо морю! – побывал и я.
– И вот основные шаги: начинаем с левой – показываю мужскую партию! – вперёд,
правая – вперёд, левая, и здесь – с правой, – шаг в сторону…
