Текст книги "Разин А. А. "Зима в стране "Ласкового мая". "

Автор книги: Андрей Разин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– Да, у вас в Оренбурге все класс, – рассеянно подтвердил я.

– Слушай, – вдруг хлопнул себя Саша по обтянутой форменными штанами ляжке, – у меня ж есть кассета того парня. Я у диск-жокея за червонец прикупил. Хочешь, врублю?

Я уже видел, что Саша взял с собой в путь-дорогу, кроме портвейна, допотопный кассетник «Весна-2», и приготовился к худшему. Портвейн приходилось оплачивать заинтересованным слушанием. Саша достал заштурханную кассету, долго гонял ее в разные стороны, наконец, сказал:

– Кажется, вот здесь.

И я вздрогнул. Из самого убогого в мире кассетника вдруг раздалась песня. Я был тертым калачом и сразу усек, что все было самопальным. И запись, и аппаратура, и весь иной антураж. Кроме голоса. Голос был божественный. А песня была под стать. Песня была «Белые розы».

– Саша, – сказал я зажмурившемуся от удовольствия пилоту, – раскрой глаза. Продай мне эту пленку. На, четвертной.

– Да ты че? – с истинно уральским добродушием сказал пилот. – Дарю! Может пригодиться.

С тех пор я сто раз хотел найти Сашу, но его след затерялся в глубинах воздушного океана. Спасибо тебе, веселый уралец, от меня лично и от миллионов фанатов «Ласкового мая»!

С мандатом на обыск

В Шостке я сразу же ворвался в кабинет главного инженера и сказал ему что-то такое, после чего на "Рекорд" отгрузили целый вагон пленки. Что сказал, – не помню, я был как в бреду. Мысленно я был в Оренбурге у этого безумно талантливого пацаненка-детдомовца. От Саши я узнал подробности. Оказывается, этот паренек, Юрка, обладал не только нежным голосом, но и колючим характером. За драки и прочие пацанские шалости его вроде бы турнули из детдома и заточили в спецГПТУ. Короче, ситуация была посложнее, чем с Ваней Фокиным, но выбирать было не из чего. Созрел гениальный план: привлечь широкую и прогрессивную мировую общественность. Иначе оренбургскую педагогическую мафию не поймешь. Я сам матерый детдомовец и знаю, что если на парня махнули рукой, то в два счета докажут любой комиссии, что ему место только на каторге.

На новенькой «Оптиме» секретарша шосткинского директора отпечатала на фирменном бланке «Рекорда» дикую справку, что я, Разин Андрей Александрович, являюсь полномочным представителем Министерства культуры СССР, со всеми вытекающими отсюда последствиями. В Оренбурге такая туфта еще могла послужить порошком для административных мозгов. Министерство культуры – это, согласитесь, звучит гордо. Отбросив все моральные угрызения, я купил в местном магазине костюмчик булыжного цвета, соответствующий галстук, спрятал в сумку джинсы, подстригся под солдата-первогодка и дал телеграмму Чернавскому: «Я – в Оренбург!»

Полагаю, что Чернавский решил, будто я сошел с ума. Но меня это не волновало. Я мчался в город, воспетый Александром Сергеевичем Пушкиным: Я мчался в Оренбург. В облоно меня встретили в лучшем духе застойных времен. Развернули диаграммы, доложили, что приступили к строительству новой библиотеки, но я прервал ритуал.

– Министр культуры, – сказал я тусклым голосом, которому обучился от тов. Рудченко, первого секретаря райкома партии на Ставрополье, где я два года обретался в качестве зам председателя колхоза имени Свердлова по соцкультбыту, – видит один вопрос в плане вашей работы. Недавно звонили из американского посольства, передали восковку журнала «Пипл Уик». Возможны осложнения. МИД уже в курсе.

Наступила глухая тишина. Я боялся, что после этого бреда меня могут вышвырнуть из кабинета, увешанного портретами вождей и великих педагогов, а завоблоно в свою очередь остолбенел от страшной информации. И тогда меня понесло:

– Как вы могли?! – вскричал я. – В дни, когда весь советский народ борется за коллективную безопасность и народную дипломатию, вы упекли за решетку мальчика, о котором написал прогрессивный американский журнал. Что я могу доложить на коллегии?! Вы понимаете меру ответственности.

– Да, я понимаю, – командирским голосом ответствовал завоблоно, – и мы приложим все усилия, чтобы решить этот вопрос в позитивном ключе. Товарищ Разин, вам не придется краснеть за работников оренбургского областного народного образования!

Читатель уже знает, что краснеть я разучился давно. Детдомовское детство и отчаянная борьба за выживание отучили меня от подобных проявлений. К тому же мне очень нравится Остап Бендер. Это мой любимый литературный герой. И совсем не потому, что он был жуликом. Я думаю, что в нашей перевернутой жизни Остапом Бендером быть честнее, чем секретарем Краснодарского обкома партии дважды Героем Медуновым. Бендер жил сам и не мешал жить другим. Вечером того же дня в ранге высокого представителя Центра я вел совещание с присутствием крупных чинов прокуратуры и милиции. Действительность оказалась хуже ожиданий. Юрий Шатунов, воспитанник детского дома Промышленного района, вот уже полгода находился в бегах. Никто о нем ничего не знал. Клавишник, который привел его тогда на дискотеку, автор «Белых роз», оказался киномехаником того же детдома Сергеем Кузнецовым и находился в настоящее время под следствием по обвинению в краже радиоаппаратуры. Ничего о Шатунове он не слышал и вообще сушил сухари. Я забежал к нему домой, послушал его самопальные записи и чуть не завыл от восторга. Кузнецов был королем музыкального примитивизма. Какой-то оренбургский Пиросманишвили. Да и, как пояснила его перепуганная мама, творил Сережа почти так же, как легендарный тбилисский художник: Итогом такой напряженной деятельности была кассета чудесных песен. Надо было спасти от узилища чудо-композитора и разыскать певца, затерявшегося в оренбургских степях. Но помочь могли лишь ссылки на какие-то огромные, нездешние силы. Я набрал полные легкие воздуха и объявил благородному собранию, что «Пипл Уик» не простит надругательства над будущими корифеями советского искусства. Начальник милиции вопросительно глянул на прокурора. Полагаю, что его излюбленная фраза: «Будем брать!», но здесь он, сообразуясь с обстановкой, резко изменил позицию: «Будем выпускать!» Прокурор одобрительно хмыкнул. Педагогическая общественность расцвела. С прогрессивным американским журналом в Оренбурге предпочли не связываться. Серега Кузнецов, сидевший и ждавший участи в коридоре, приготовился к тому, что его немедленно оденут в кандалы. Но начальник милиции сказал ему по-отечески: «Иди, парень. А то дошло, понимаешь до Кремля.: Вот и товарищ Разин прибыл по твоему вопросу». Кузнецов глянул на меня, как рядовой на генералиссимуса. Потом я узнал, что его хотели упрятать за решетку как музыкального диссидента. В Оренбурге очень любили строгость и послушание:

Спасибо, Америка!

Итак, композитор был спасен. Но что он без Юры Шатунова?! Мы погрузились в автобус и направились в школу-интернат №2, где продолжал числиться ученик 7-го класса Юра Шатунов. Директор Тазикенова еще ни разу не видела в своем заведении такое обилие начальства. Отлавливать Шатунова она вызвалась лично. Попугав ее все тем же "Пипл Уик" я отправился по бывшим станциям оренбургского казачьего войска. Следы Юры то объявлялись, то исчезали. Мальчишку видели ночующим в стоге сена, на чердаках, возле бахчи. Но, наверное, легче найти иголку в стоге сена, чем в июле отыскать человека в безбрежной южно-уральской степи.

Однако, у меня появилась надежда. Я поклялся, что остаток жизни посвящу тому, чтобы мальчик, спевший «Белые розы», не исчез навсегда в оренбургской глухомани.

Строжайше проинструктировав Тазикенову держать руку на пульсе событий, я полетел в Москву. Чернавский, увидев меня в костюме, понял, что «Рекорд» стоит на пороге грандиозного шухера. Но даже высокомудрый Чернавский не мог объять всей грандиозности моей идеи. Мы написали письмо на имя заместителя министра просвещения РСФСР Генриха Дмитриевича Кузнецова с просьбой перевести Юру Шатунова в Москву в школу-интернат.

– Охота тебе возиться с такой мелочью? – спросил Чернавский.

– Охота, – ответил я и поехал в старый особняк, освященный мемориальной доской с барельефом Н.К.Крупской. Без иронии скажу, что там до сих пор витает дух заботы и участия. Генрих Дмитриевич принял мой рассказ близко к сердцу. И не стал усложнять дело. На следующий день я имел официальное распоряжение Минпроса, и теперь мне не нужны были ссылки на пресловутый журнал «Пипл Уик». Когда есть такие люди, как Кузнецов, можно обойтись без мистификации.

Отлов Юры мы начали с понедельника. Готовая к бою Тазикенова выписала самый лучший в Оренбурге автобус, который уже через час стал припадать на четыре колеса. Мы решили объехать всю область по часовой стрелке, последовательно просматривая каждый пункт. Я чувствовал себя участником сафари. Древние деды, бывшие урядники казачьего войска, ломали головы над моей профессиональной принадлежностью. С одной стороны, мои запыленные доспехи наводили на некоторую подозрительность, с другой стороны желтый портфель, взятый напрокат у Чернавского, заставлял их становиться во фрунт. Население помогало с энтузиазмом. Но шли дни, как говорил поэт, в июль катилось лето, а Юркины следы были незаметны.

И все-таки моя настойчивость была вознаграждена. В один прекрасный денек мимо нас на стареньком «Минске» протарахтел одетый в живописные лохмотья подросток. За спиной у него болталась гитара. Черт побери, кто это мог быть, как ни Юрка Шатунов? Я чуть не вырвал у водителя руль, и вскоре мы поравнялись с мотоциклистом. Дальше все развивалось по законам вестерна. Я открыл двери и, рискуя выпасть, вступил в переговоры с испуганным мальчишкой, который выжимал из своего мотоцикла все, на что была способна старая тарахтелка.

– Юра, остановись! Мне надо с тобой поговорить:

– На фиг! Ты из милиции.: Заберешь меня:

– Я из министерства культуры:

– На фиг!

Содержательный разговор закончился едва не трагически. Мотоцикл вильнул, и Юра оказался в маленьком овражке у дороги. Не помню, как я добежал до него.

– Живой?

– Живой, – пробормотал Юра. – Чего тебе надо?

И у меня пропали все заготовленные слова. Взглядом матерого детдомовца я сразу определил, что этот мальчишка перенес в жизни столько плохого, что не поверит ни одному слову. Я и сам был таким.

– Возьми вот это, – я протянул ему деньги, и быстро черканул свой московский адрес, – купишь билет, приедешь в Москву. Будешь учиться, и петь: Я тебе помогу.

Он впервые глянул на меня без ожесточения. И этот взгляд я чувствовал всю дорогу до Оренбурга и был уверен, – Юра Шатунов поверил мне. Сережа Кузнецов помог ему взять билет, проводил со своей мамой на поезд. Это была первая в жизни железнодорожная поездка будущей суперзвезды:

В Москве он не без приключений нашел мой дом. Теща сказала:

– Андрей, к тебе какой-то мальчик.

Я вышел в прихожую и увидел Юру.

глава 5 – Труба в Надыме

Мое самое яркое детское воспоминание – это конгресс всего светлоградского детдома по написанию письма в адрес Аллы Борисовны Пугачевой. Обычно в детдоме такими пустяками не интересовались, а все забавы крутились вокруг игры в войну. Правда, от обычных детских игр наши отличались крайней жестокостью. Меня самого однажды взяли в плен и приговорили к расстрелу. Приговор был нешуточный. С расстояния в пять метров в меня выстрелили обрубками проволоки из гигантских размеров поджига, бившего не хуже, чем пиратский мушкет времен капитана Флинта. Слава Богу, у палача дрогнула рука, и мне лишь чуть не вырвало плечо. До сих пор стесняюсь раздеться. Впрочем, страшные шрамы – это лишь видимая часть айсберга, оставшегося на память о счастливых детдомовских временах. Когда я читаю о том, что детям в городах мало уделяется внимания в смысле удовольствий, мне всегда вспоминается мой товарищ по несчастью Андрей Фомин. Его били, кажется, с тех пор, как он начал ощущать себя. В детских домах идет своя, скрытая от взрослых жизнь с железными законами, которые выдержать было бы трудно и Маугли. Например, младшеклассники, которых кормят чуть лучше, обязаны выносить для старшеклассников из столовой масло, конфеты. Кодекс чести к этому обязывает, а кулаки старшеклассников ежедневно подтверждают. Те, кто не выносит детдомовских деликатесов, становятся должниками и попадают в унизительную зависимость от своего партнера. Так повелось исстари. Бунты исключаются, поскольку возмездие бывает страшным. Но вот тщедушный Андрюшка Фомин восстал. Конечно, не потому, что ему нужно было масло,– начхать ему на этот желтенький кусочек, с которого и так уже получили свое кладовщики, поварихи и вся челядь, которая смотрит на детдом как на приварок к своему хозяйству. Фомин забастовал принципиально. И его стали бить. Станьте на место мальчишки, которого каждую ночь истязают, и больше всех страхов на свете он боится наступления ночи. Помню, что я старался хоть как-то облегчить его участь, но что я, такой же заморыш, мог сделать против старших, объединенных жестокостью и пониманием прав на привилегии? Ведь их тоже в свое время безжалостно били, привязывали к койкам, делали "темные".

Меня до сих пор изумляет, как Андрей не сошел с ума, выжил в этой мясорубке. Да еще сохранил добрый нрав.

Впрочем, вся детдомовская жизнь не поддается никакой логике. Я и сам удивляюсь, как уцелел, после того как наш очередной побег закончился неудачей и меня, третьеклассника, ребята бросили в развалюхе-овчарне, приютившейся у подножия какой-то горы, где я три дня голодал, а потом еле выбрался к дороге и потерял сознание в автобусе. Ничего, нашлись добрые люди, откормили, вновь доставили в детдом. Честно говоря, я надеялся, что они, может быть, оставят у себя, усыновят. Но мне с этим не везло, хотя до пятого класса мечтал стать чьим-нибудь сыном. Представлял себя на прогулке с папай и мамой, думал, как буду работать на огороде, помогать им. Но мечты мечтами, а директор, которая решила меня усыновить, вдруг заболела раком и умерла. Она лечилась в Кисловодске – это больше ста километров от детдома. Как-то она сказала, что очень любит духи «Лесной ландыш». Я решил сделать подарок. Духи стоили шесть рублей, и мне пришлось изрядно покрутиться. Чуть ли не просил милостыню, продал казенную курточку, но в конце концов наскреб денег на духи и на автобус. Приехал, нашел больницу. Свою несостоявшуюся маму я еле узнал. Не смог сказать ни слова, сунул духи и выбежал. Потом родственник директора рассказал, что «Лесной ландыш» нашли у нее под подушкой.

Кажется, после этого я и перестал мечтать о семье. Как отрубило. Да и к тому же, несмотря на все особенности нашего бытия, детдомовский человек, взрослея, начинает понимать, что его семья и судьба – это вот те самые Вани и Маши, которых он помнит всю сознательную жизнь. Так мы и держимся друг за дружку. Из нашего класса больше половины ребят сидят по тюрьмам. И не потому, что злодеи. Просто, выйдя из детдомовских стен, они совершенно не могут адаптироваться в жизни, где есть тонкий расчет и криводушие. Весь детдомовский жизненный опыт с его этическими нормами оказывается совершенно ненужным. Детский дом – это в какой-то степени перевернутый мир, где маленького человека отучивают от инициативы, самостоятельности и всего того, что сегодня необходимо. Детдомовец может терпеть физическую боль, но совершенно спокойно взять на стройке какую-нибудь дорогостоящую штуку, отдать ее первому попавшемуся проходимцу. И загреметь в суд. А блатные только и ждут такого подготовленного кадра. Ведь детдомовец бит-перебит, из него клещами не вытянешь тайну. Он умрет за товарища.

Был у нас такой Саша Голиков. Маленький, в чем душа держится. Но характер, доложу вам! Однажды у старших пропали деньги, целое состояние – тридцать рублей. Поскольку никто не признавался, было решено прессовать всю малышню. Били нас мокрыми полотенцами, подвешивали вниз головой. Когда меня в очередной раз отволокли «для отдыха» и бросили на кровать, я вдруг вспомнил, что Саша недавно поделился со мной. У него, круглого сироты, в соседней деревне жила слепенькая бабушка, и ей не за что было купить дров. А дело было осенью. Короче, бабушка замерзала и однажды, не выдержав, написала об этом двенадцатилетнему внучку. Помню, Саша даже скрипел зубами от жалости к бабушке, но откуда он мог добыть денег на дрова? Его били также усердно, как и меня, но я бы, конечно, ни за что не поделился с мучителями этой тайной. Наконец, нас оставили в покое. Болело все тело, и не хотелось жить. Перед самым утром к моей кровати приковылял Саша.

– Спасибо, Андрюха, зато бабушка переживет зиму. А вес

ной она, может, заберет нас к себе.

Я понимал, что ему очень больно. Он едва говорил.

– Послушай, Андрюха, а тебя эти гады били?

– Били, – тихо ответил я.

– На вот, возьми три рубля. Ты же пострадал за меня. Он протянул мне смятую бумажку.

– Ты молчал? – спросил я с дрожью в голосе.

Он ничего не ответил. Конечно же, он молчал. Как и в тот раз, когда, голодный, залез в избу с надеждой поесть. Там, прямо у холодильника, с куском колбасы в руках, его и накрыл хозяин. Он зверски избил Сашку и все пытался узнать, откуда он. Сашка молчал как немой. Тогда хозяин привязал его вниз головой к цепи колодца и устроил страшную пытку: время от времени он отпускал ручку, и Саша со сверхзвуковой скоростью летел вниз головой в темную пасть колодца. Он доставал его полуживого и повторял экзекуцию по новой. Зверю-хозяину избы так и не удалось узнать, откуда Сашка. Он выбросил его, бездыханного, на поле за своей хатой, и только на вторые сутки Сашка смог отойти и приползти в детский дом.

Сашина бабушка умерла в феврале, и я помню, как он в самую пургу выбежал из ворот и побежал на автостанцию, но все равно опоздал на похороны, а когда вернулся, то стал еще угрюмее. Учительница математики говорила, что у него строго логический ум, но после восьмилетки, получив в зубы направление в строительное училище, Саша, со своим логическим умом и готовностью прийти на помощь каждому, оказался в какой-то шайке и сейчас имеет, по-моему, на счету не менее пяти судимостей. Но пусть кинет в него камень тот, кто не страдал от мысли о замерзающей бабушке, единственном родном человеке, кто не готов ради нее идти под кулаки озверевших старших ребят.

Детдомовские судьбы – это романы, причем, в большинстве случаев в эпилогах либо тюрьма, либо ранняя смерть

СВСВЕТЛОГРАДСКИЙ ДЕТСКИЙ ДОМ. 1978 г.

Слева направо: Юра Смирнов. Миша Самедов. Андрей Булынин, Андрей Разин. Рома Алябьев. Андрей Шишкин. На переднем плане – Андреи Фомин.

Но были и светлые минуты.

– Андрей, – как-то мне девочки, – ты у нас занимаешься самодеятельностью. А в Ставрополь приезжает Пугачева. Попасть мы не сможем. Но давай напишем ей красивое письмо.

К девушкам у нас было особое отношение. Они у нас были ШП – «швой парень». А что удивительного, когда все рядом, а в детстве даже туалеты общие. Щупали их, конечно, но больше из любопытства. Потому что и они и мы были так заморены учебно-трудовыми буднями, что о сексе никто не помышлял. Хотя, я думаю, стоило попросить – и девочка бы не отказала. Исключительно потому, что детдомовец вообще ни в чем не мог друг другу отказать. Но, повторяю, подобные глупости редко кому приходили в голову, забитую поиском путей к борьбе за существование.

– Хорошо, – отвечаю я, – пойду покумекаю. Собирайтесь в красном уголке через час, обсудим.

Девчонки, довольные моей сговорчивостью, разбежались.

Через час красный уголок был полон. Все ждали оглашения текста. Пугачеву у нас любили безумно, и вообще-то, если бы Алла Борисовна когда-нибудь приехала в светлоградский детдом, наши стихийные фанаты разорвали бы ее на сувениры. Особенно любили ее песню «Все могут короли».

Чтобы придать событию торжественность, я влез на стол.

– Граждане и гражданки, – сказал я, – у меня есть не

сколько слов. Вы любите Пугачеву?

Раздался общий стон.

– Вы считаете ее лучшей в мире певицей?

– Да, ты еще спрашиваешь? – загалдели девчонки.

– Так вот, хочу вам доложить, что скоро я, Андрей Разин, превзойду Аллу Борисовну!

Я ожидал большого негодования, но наступила тишина, и все стали протискиваться к дверям. И только Наташка, моя верная подруга еще с четвертого класса, подошла ко мне и протянула руку. Я спрыгнул.

– Зачем ты так, Андрюха. Мы ведь серьезно любим ее, а ты смеешься.

– Я не смеюсь.

– Тогда ты просто сумасшедший.

Наташка ушла, и я остался совсем один. Мне было нисколько не стыдно этого всеобщего бойкота. Я был уверен, что сказал им правду. Конечно, Аллу Борисовну затмить невозможно, но стремиться к этому нужно. И в этом я вижу смысл всей своей жизни.

Мечта стать артистом появилась давно. Честно говоря, даже не помню, что послужило толчком. Кажется, после одного случая, когда нас, пацанов, в очередной раз вытолкали из дверей городского кинотеатра, бросив в спину что-то оскорбительное. Кажется, тогда я и поклялся, что когда-нибудь эти злые люди будут сами толпиться в очереди за билетом, чтобы посмотреть на Андрея Разина.

В мыслях я надевал черный смокинг, небрежно облокачивался на полированный «стэнвей» и пел. Правда, реальность все время напоминала о себе, в частности, вызовом к директору, где мне было предложено приобщиться к профессии каменщика.

Думаете, что легко стать каменщиком?

Тычок, лажок, отштробились, зачалили – наука, замечу вам, довольно сложная, и не зря на Руси каменных дел мастеров привечали с полным уважением. Когда посмотришь на кладочку, душа радуется. Но вся эта красота требует такого пота, что ни приведи господь! Все на собственном горбу. И раствор, и кирпичи. После пяти часов работы еле живой приходил домой. Но, как и всякий опыт, этот оказался полезным. Мало того, что я сейчас могу своими руками сложить дом, я еще понял, в чем состоит прелесть артельного труда. В моем нынешнем непростом деле уроки, полученные от дяди Васи – виртуоза кладки – мне очень помогают. Дядя Вася всегда говорил:

– Когда несешь с человеком лесину, замечай, куда он хо

чет стать: к комлю или наоборот. И сразу вычислишь, что за че

ловек.

Простая наука, но ей и в высшей партийной школе не выучат.

Как бы то ни было, совмещая учебу и ремесло, я доковылял до семнадцати и, полный дерзновенных замыслов, оказался с маленьким чемоданчиком у ворот родного детдома. Педколлектив был сух, ему было не до нас, новые легионы несчастных огольцов со всего Ставропольского края стекались к казенному теплу. Мы прослушали короткое напутствие и двинулись кто куда. Я поехал в аэропорт. Расчет был простой. На имеющиеся тридцать рублей я доберусь до Тюмени, а там среди нефтяных полей как-нибудь перебьюсь. Интересно устроен человек. Его тянет к золоту, нефти, короче, к чему-то большому. И у меня получилось совсем по-джеклондоновски. Правда, я недооценил климата и в своей нейлоновой рубашке среди полушубков и валенок выглядел экзотическим цветком. Наверное, синий отлив моего лица и тронул сердце начальника отдела кадров, выписавшего мне не только направление на участок, но и ватные штаны с курткой и место в вертолете.

– Вернешь, хлопец, государству, как заработаешь, – ска

зало ответственное кадровое лицо, – ну и работнички...

С тем я и уехал на точку.

О тюменском севере написано много. Боюсь, что мои впечатления не обогатят общую картину, но работа по строительству газопровода Уренгой-Помары-Ужгород, а также закладка Надымского газоперерабатывающего комбината стали для меня не просто строчкой в биографии. Западно-Сибирские нефтяные поля тесно связывают с именем тогдашнего предсов-мина Косыгина. Сейчас уже мало кто и вспоминает этого бывшего сталинского наркома с лицом аскета и глухим, низким голосом. А тогда его идеи чуть было не привели к перестройке, еще похлеще горбачевской. Правда, окружавшие Брежнева сановные бюрократы быстро раскусили, к чему может привести инициатива Алексея Николаевича, и заставили его выйти на пенсию. Перед этим, конечно, как водится на Руси, завалили дело, скомпрометировали идеи Косыгина, а потом стали показывать пальцем:

– Тоже еще, реформатор нашелся, Петр Великий.

Но вот что касается Тюмени, то здесь Косыгину палки в колеса не ставили. Нефть оказалась к концу семидесятых годов палочкой-выручалочкой для Брежнева. Во-первых, без особого труда напоили сотни тысяч танков и самолетов, во-вторых, поддержали Живкова, Хонеккера и прочих братьев по классу, под которыми к тому времени всерьез закачались троны. И за бесценок. А какая цена у «черного золота», если оно само бьет из земли? Накупили у Финляндии, Италии всяких безделушек в виде кремов для бритья и ликеров. Еще и радовались, что на московской Олимпиаде все от стаканчиков до «салями» поставлено финнами. В обмен на нефть. «Коммунистический город» Москва ликовал, Нечерноземье, как всегда, безмолвствовало, тюменская нефть журчала в стальных трубах, делая Запад богаче, а нас беднее. Мне рассказывали, что в арабских Эмиратах, где нефти, строго говоря, не больше, чем в Западной Сибири, каждый младенец получает за счет нефтедолларов при рождении кругленькую сумму. Вот так шейхи обеспечивают будущее нации и беспроигрышный вклад денег. А в Сибири как жили в нищите, так и продолжают, хотя некоторые политические деятели и уверяют, что они построили во вверенных им областях социализм. А в самой Тюменской области – вообще мрак. Со всех уголков страны туда слетелись ловцы удачи – романтики-комсомольцы, кочевники-нефтяники, демобилизованные солдаты, которых армия напрочь отвратила от землепашества, и, конечно, транзитники-рецидивисты, так и не сумевшие пересечь Уральский хребет. Короче говоря, только в нашем доблестном Союзе могла существовать такая нефтедобыча и стройка. Работали так: едет караван вездеходов, один стал. Вышли, перекурили, поматерились, махнули рукой и поехали дальше. К весне о том вездеходе напоминают лишь ржавые гусеницы. «Большая нефть все спишет», – этой философии, помню, придерживались все – от увешанных звездами Героев больших начальников до нашего бригадира Фомича, который мог бы стать чемпионом мира по очковтирательству, если бы проводился такой чемпионат. Он мог найти такие причины для того, чтобы хорошо «закрыть» наряды, что даже мои бригадники хохотали. Ну, например, показать, что ввиду непроходимости болот пришлось делать стометровый крюк. А на самом деле его не было и в помине. Излишки труб сваливали в какую-нибудь речку, и дело с концом. Кстати, за трубы рурский Маннесман брал чистейшим золотом. А тем, кто чересчур удивлялся проделкам Фомича, он быстро затыкал рот. Одного паренька из-под Полтавы хлопцы Фомича взяли и под видом шутки заварили в трубе. Через сутки достали и отправили в холодном виде на материк. Кто-то поинтересовался, ему ответили лаконично:

– Цэтакибуло...

А потом и забыли. Тем более, что большинство бригад – это вахтовики. Поработали, получили и разлетелись.

Вот в такую кутерьму я и попал со своим чемоданчиком, где лежала тетрадка стихов, воспевающих красоты Приэль-брусья, да еще казенное белье с детдомовским штампом.

Разместили меня в балке – так в Уренгое да и повсеместно зовутся трущобы, где живут строители и нефтяники. А на следующее утро в дверь просунулась чья-то растрепанная голова и заорала:

– Подъем, мать вашу!

Под это славное напутствие все в комнате зашевелились и стали собираться. Я обратил внимание на одну пикантную деталь. Мои соседи, с которыми я еще не успел познакомиться, отдыхали, не утруждая себя излишествами. Прямо в замасленных ватниках и резиновых сапогах. Я просто опешил. Что-что, а уж в детдоме гигиенические навыки нам вколотили. Не выдержав, я спросил у первого попавшегося:

– Как же вы так, в сапогах, на простыни?

Тот неожиданно сграбастал меня и, подтянув к своей небритой физиономии, гаркнул:

– Ты кого учишь, шкет?! Пасть порву!

Правда, на промплощадке ко мне отнеслись получше. Бригадир, тот самый Фомич, узнав, что я детдомовский, раздумал гнать, а буркнул своим архаровцам:

– Не сломайте хлопца. Пусть привыкает. А ты, пацан, не

филонь. – Это уже относилось ко мне. Но я и не думал фило

нить. Зачем? Ведь смысл моего вояжа на Север заключался не

в каких-то высокопатриотических порывах и желании помочь

нашим союзникам решить топливно-энергетические пробле

мы. Я ехал заработать денег, чтобы потом поступить учиться.

Рассчитывать было не на кого, а на стипендию в нашей стране

прожить невозможно. Поэтому я был готов к самой тяжелой ра

боте. Готов-то готов, но оказалось, что изолировать трубу -

это ежедневно совершать подвиги Геракла. Особенно на моро

зе, да еще при самой примитивной механизации. Я пахал как

мул, через каждый час сваливаясь кулем возле трубы и, пока

мои бригадники перекуривали, пытался определить, на месте ли конечности. Потом звучал крик: «Заканчивай!», и я опять начинал пеленать проклятую трубу изоматериалом.

А жизнь продолжала удивлять. Однажды Мустафа, здоровенный, весь татуированный мужик, сказал мне:

– Надоели консервы. Завтра, Андрюха, баранинки попро

буем.

Вечером весь блок наполнился густым и сытным ароматом. На Мустафу было приятно смотреть. Как повар в ресторане «Пекин», он священнодействовал над казаном, время от времени восклицая:

– Где перец? Где соль?

Появился пищевой спирт, большой дефицит. За него платили по пятьсот рублей. Спиртоносы, эти аристрократы Сибири, благодаря сухому закону стали миллионерами. Погужева-лись над бараниной, выпили, потом Мустафа взял гитару и исполнил свою коронку:

Идут на Север сроки огромные,

Кого ни спросишь, у всех Указ.

Ты погляди в глаза мои суровые,

Взгляни, быть может, в последний раз. Потом Мустафа заплакал и врезал по челюсти закадычному дружку Володьке питерскому.

– За что?! – прохрипел, выплевывая зубы, Володька.

– Нинку жалко. За что ты ее схавал, сука?!

– Кто схавал?

Я не дослушал выяснения – я оказался возле крыльца, где меня выворачивало наизнанку. Значит, вот какую баранинку мы сегодня с аппетитом сжевали. То-то мне целый день не попадалась на глаза добрейшая дворняжка Нинка, недавно ощенившаяся и не пропускавшая случая лизнуть меня при встрече в руку.

«О времена, о нравы!»

Что оставалось мне, как не утешиться этой римской философемой и не попытаться уснуть под смачные поцелуи, которыми обменивались помирившиеся Мустафа и Володька. Я пытался уснуть, раздумывая о том, как бы уцелеть среди всего этого. Как бы сохранить силы для того неясного и туманного, что терзало меня. Каждое утро идя к трубе, я удивлялся однообразию окружавшего меня мира. Серые сопки, серый дождь, серые одежды людей. Все это мне казалось не случайным. Я постоянно ловил себя на мысли, что эти краски и ощущения ниспосланы мне для того, чтобы я, как библейский Иосиф, нашел в себе силы и выбрался обновленным, способным к тому, чтобы материализовать вот это смутное беспокойство в слове, в пластике, в красках. С одной стороны, я чувствовал, что в этих нечеловеческих условиях во мне угасает художник, с другой стороны, каждый изматывающий день давал мне ощущение приближающегося Случая. Пожалуй, тогда, среди серых будней, я сделал окончательный выбор. Как-то, во время бурана, мы три дня не выходили из балка. Я читал, писал свой дневник, а соседи пили чифир, резались в карты и курили. Пурга зверствовала без передышки, а мои бригадники, как истинные северяне, философски ожидали погоды, не утруждая себя необходимостью выйти за дверь для свершения мелких надобностей. Вы можете себе представить атмосферу такого балка. Впрочем, мои матерые друзья на это не обращали внимания, а меня на исходе третьих суток вдруг начала одолевать какая-то дурнота. Комната поплыла; лампочки почему-то тускло светили откуда-то снизу, вместо азартно резавшихся в «тысячу» бригадников появились блеклые, выморочные пятна.