Текст книги "Третий знак киберкалипсиса"
Автор книги: Андрей Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
– Бежать! – последовало второе слово.
Между ними чувствовался пробел, но Старшая Мать могла заполнить его сама.
«Тебе надо бежать!» Бежать…
Ей стало смешно, серая тень исчезла, но слова продолжали роиться вокруг нее, они вырвались из головы и теперь жужжали вокруг, словно пчелиный рой.
Она никогда не думала о том, что подобное может произойти.
Что кто-то захочет ее убить. Достанет оружие и спрячет его в пещере. Ведь этот мир устроен совсем по-другому. В том мире – да, там все пытались прорваться вперед, наверное, поэтому тому миру и пришел конец. Временами она вдруг начинала думать о том, почему все это произошло тогда, много лет назад. Ответ напрашивался сразу же: тот мир был слишком несовершенен и потому обречен на гибель. Его следовало выключить одним щелчком, как гасят свет. Вот его и погасили. Кто-то нажал кнопку, и все исчезло. Хотя в том мире они на что-то надеялись, и там существовало слово «счастье». Химера, что-то эфемерное, лишенное всякого смысла, как и почти все в том мире. Совсем иное дело – здесь и сейчас. Смысл в том, чтобы выжить. Она поняла это еще тогда, на пустыре: жить и выжить, подчинить все иным правилам, ясным и понятным, как течение времени. В сутках двадцать четыре часа, в неделе семь дней, семь умножить на двадцать четыре равно сто шестьдесят восемь – но это в часах, а если в минутах? Она улыбнулась: надо просто умножить сто шестьдесят восемь на шестьдесят, это будет всего десять тысяч восемьдесят минут, хотя можно пересчитать и на секунды. Для этого надо умножить еще на шестьдесят, что составит шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, ей до сих пор никакого труда не составляет считать в уме, но тогда объясните – почему ей надо бежать?
Этот мир сделала она сама, определила его правила и стала Старшей Матерью. Когда она уйдет, то Старшей станет другая, все предопределено, ведь в неделе шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, и не все ли равно, кто станет Старшей после нее. Мужчины должны ходить на охоту и слушаться матерей; дети, которых женщины рожают от этих мужчин, принадлежат всем; карнавал бывает раз в год; после осени всегда зима; если мужчины не ходят на охоту, то они ловят рыбу, а если они не ловят рыбу, то чинят жилище. А матери знают, где свет, и знают, как сделать так, чтобы огонь в бочках не гас. Однако сейчас ей надо бежать…
Самое интересное то, что она сама поняла это, еще до того, как серая тень, возникшая рядом с лежанкой, странным образом заставила ее услышать звуки и перевести их в слова, засиявшие на ночном звездном небе.
Беги, говорил ей Бонза всем телом, когда она чувствовала на себе его тяжесть, воспринимала чужой запах, ощущала иной вкус. Да, она получила, что хотела – он раскрылся, мужчина всегда раскрывается, когда лежит на женщине. Как бы он ни пытался ее обмануть, у него это все равно не получится. Беги, говорил ей Бонза, беги как можно скорее, я уже не могу отступить от задуманного.
Вот только что он под этим подразумевал?
Ей нужен совет, ей опять нужен совет, только боги знают, как часто ей хотелось посоветоваться с кем-то за эти годы, но всегда было не с кем, правда, пока не пришли котоголовы.
И не родился Тимус.
Точнее, пока она не родила его.
Если бы он родился девочкой, то стал бы Старшей Матерью после того, как она уйдет в направлении холмов навсегда. Но он родился мальчиком, она не должна об этом помнить, потому что ни одна из рожавших женщин не должна помнить, кого родила. Это табу, самый страшный грех. Все дети общие, только так они смогут выжить, ведь тот мир и погиб лишь оттого, что все жили сами по себе.
И никто никому не оказывает предпочтения.
Она даже помнила мужчину, который стал его отцом. Он тоже давно уже стал призраком, как и те ублюдки с пустыря. Как и все ублюдки. Она не любит мужчин, может, если бы мир не изменился, то она бы относилась к ним иначе, но сейчас она знает: их удел – поддерживать жизнь племени, и все. Охотиться и оплодотворять.
А сейчас один из них решил все изменить.
«Ты ведь хочешь все изменить, Бонза?» – он лежал на ней, а она смотрела ему в лицо и задавала вопросы. «Да!» – отвечал он.
Ни одного слова не слышно, лишь тяжелое прерывистое дыхание мужчины и женщины. Слова не нужны, она и так слышит все, что нужно.
«Зачем?»
«Это унизительно!» – говорит он ей и закрывает глаза.
Это она должна лежать с закрытыми глазами, только первым не выдерживает он – что же, она еще не утратила своей власти! «Что тут унизительного?»
«Я мужчина! – говорит Бонза. – Я хожу на охоту, я приношу еду! И я не должен подчиняться!»
«Ты знаешь, откуда берется свет?» – спрашивает она его.
Он не отвечает, его тело становится еще тяжелее, но ей приятно, она давно не чувствовала на себе мужской тяжести, это то, что они действительно временами умеют – доставлять удовольствие.
«Молчишь? Но как ты тогда будешь править?»
Он опять не отвечает, никто из мужчин не знает, откуда берется свет и как сделать так, чтобы в бочках всегда горело пламя.
«Ты мне скажешь!» – говорит он и открывает глаза.
Она смеется, ни одному мужчине она никогда не скажет, откуда берется свет. Даже Тимусу, хотя он пока и не мужчина.
«Иди!» – говорит она, приняв в себя его семя. Бонза смотрит на нее с ненавистью, она опять использовала его, но ему все равно не узнать как.
«Я не хочу бежать!» – думает она, поплотнее закутываясь в накидку. В жилище все спят. И люди, и котоголовы. Послезавтра карнавал. Уже послезавтра. После чего наступит зима, не сразу, пройдет еще несколько недель, и лишь тогда выпадет первый снег. Затем река покроется льдом, они будут почти все время проводить в жилище, к холодам пищи станет меньше, но зато придет пора ставить ловушки. Да и после карнавала останется время для охоты, на карнавале мужчины отдохнут, к лету в племени опять появятся младенцы.
Она сама забеременела на первом карнавале, надо бы вспомнить, что стало с отцом Тимуса.
Кажется, он утонул. Она даже не помнит его лица. Зачем помнить их лица, зачем их вообще помнить? Она родила Тимуса, но и об этом должна бы забыть. Этот мир лишен памяти, иначе им не выжить, надо просто считать: дни, минуты, секунды. В одной неделе шестьсот четыре тысячи восемьсот секунд, ей надо что-то решать, она боится.
Бонза не отступит от своего, если бы она сама могла убить его, то все было бы намного проще. Но это тоже табу.
С самого начала – никакой человеческой крови. Мир держится на правилах, а еще на том, что они неизменны. Об этом знают все члены племени – и женщины, и мужчины. Даже дети знают об этом.
Человеческая жизнь неприкосновенна, ведь нас слишком мало и каждый должен помогать другому.
И самое страшное в том, что этот мир тоже начал рушиться, как и тот, исчезнувший много лет назад.
Ей придется уйти, она смотрит на звезды, среди них все так же можно разглядеть фразу «Он хочет тебя убить»…
Ей надо с кем-то посоветоваться, но не с кем. Как всегда, не с кем.
Разве что опять позвать Тимуса и попросить пересказать сон.
Это будет странно, если она подойдет и разбудит его – хотя кто и что ей тут скажет? Старшей из матерей света, первой и самой главной Матери.
– Тимус! – негромко произносит она, проходя на ту половину жилища, где спят дети.
Тимус спит, беспокойно ворочается, рядом приподнимает голову котоголов.
Будто охраняет от странных ночных напастей. Эти зверюшки любят Тимуса, они почти всех здесь любят, даже ее. Остальные ее боятся.
Бонза тоже ее боится, сегодня ночью она поняла это.
Ненавидит и боится, а значит, готов причинить зло.
В том мире было очень много зла. В этом мире его нет. Отсутствие еды не есть зло, как и отсутствие одежды. И еду, и одежду можно найти. Зло в людях, ей всегда хотелось сделать так, чтобы в ее племени этого не было.
И ей это удавалось, многие годы, до прошедшего дня и сегодняшней ночи.
– Тимус! – снова негромко зовет она. Он просыпается, молча смотрит на нее.
– Вставай, Тимус, ты мне нужен!
Поворачивается и идет к своей лежанке. Тимус, не до конца проснувшись, тащится за ней, глупо, конечно, было будить его, но ей надо с кем-то поговорить.
Ей надо решать, что делать, хотя его она об этом точно не спросит.
– Рассказывай! – говорит она.
Тимус смотрит на нее и мотает головой, он никак не может проснуться и не понимает, что Старшая от него хочет.
– Ты видел сон? – спрашивает она.
Тимус кивает головой – да, он видел сон, он всегда видит сны.
– Вот и рассказывай! – приказывает Старшая.
– Не могу, – отвечает он, – я не помню.
Он действительно не помнит, сон был таким странным, еще страннее, чем обычно.
Хотя нет, вот всплывает лицо, тот самый мужчина, который несколько дней назад помог ему найти дорогу к жилищу, когда Тимус заблудился в холмах.
Мужчина с серьгой в ухе и с большой собакой, которая бежала рядом и тяжело дышала, высунув язык.
– Лицо видел! – говорит Тимус. – Это был мужчина.
– Он что-то сказал? – спрашивает Старшая. Тимус пытается вспомнить.
Вроде бы во сне мужчина ничего не говорил, хотя нет… Они бежали по узкой тропинке, Старшая Мать и Тимус, это он точно помнит. И даже знает, что они убегали. А потом вдруг на тропинку выскочил тот самый пес, и возникло лицо этого мужчины.
– Сюда, – сказал он, – здесь вас не найдут! После чего Тимус проснулся.
– Ну, так что он сказал? – допытывалась Старшая.
– Он сказал «сюда!»… – послушно проговорил Тимус. А потом помолчал и добавил: – Да, так он и сказал: «Сюда, здесь вас не найдут!».
– Ты его знаешь? – спросила Старшая.
– Я знаю, как его зовут, – сказал Тимус, – и знаю, где его можно найти!
– Как?
– Хныщ! – ответил Тимус.
– Ты проводишь меня к нему?
– Прямо сейчас? – удивился мальчик.
– Нет, – сказала Старшая, – еще надо подождать! Иди спать! Ей и самой внезапно захотелось спать, тело все еще болело, хотя спазмы внизу живота прекратились.
«Тебе надо бежать!» – подумала она, вспомнив слова, возникшие у нее в голове и внезапно собравшиеся отдельными звуками в длинную и осмысленную цепочку, и, не раздеваясь, легла.
До карнавала оставались сутки, следует выспаться. Потом просто не останется времени.
11.
Хныщ смотрел на закат. Красные всполохи бились в черные зенки окон. В такие вечера должны прилетать пришельцы. Наверное, они и прилетали, но только в той, другой жизни.
Подошел Волк и положил морду на колени. Хныщ погладил собаку по голове, почесал за ушами. Волк довольно осклабился и высунул язык, мокрый и розовый. В пещеру еще было рано, спать не хотелось.
Если бы пришельцы тогда успели, то ничего бы не произошло. И пусть бы даже они захватили мир, его, Хныща, мир, но он все равно продолжал бы существовать. Он мог бы сейчас включить телевизор и смотреть новости. Как всегда, дерьмовые, потому что хороших новостей не бывает. Разве что очередная сплетня про очередную кинозвезду, которая то ли увеличила свой бюст, то ли отчего-то решила его уменьшить. А заодно и снялась в новом фильме.
Последний новый фильм был снят двадцать лет назад. А они так и не прилетели. Хорошо смотреть на закат, сидя на пне у входа в пещеру. Закат полощется над рекой, отражается в ней и потихоньку гаснет, словно костер под утро. Но еще светло, так светло, что можно читать.
У него есть несколько книг. Нашел в городе. Он не любит книг, они слишком напоминают о времени, когда все было другим. И слишком бередят память. Музыку можно представлять, фильмы вспоминать. Книги – совсем другое, в них не просто герои, которых никогда не было, это еще можно пережить. В них мир, который существовал, города, про которые давно ничего не известно, и улицы, по которым навряд ли кто-то еще ходит. В каких-то из них Хныщу довелось побывать, сейчас он бы не смог читать про них. Как и про пришельцев.
И про катастрофы. Сколько в свое время он прочитал всякого дерьма про то, как мир гибнет? От бомбы, от эпидемии, от попадания астероида или от изменения климата. Но всегда выживала кучка людей, и все начиналось сначала: они пытались выстоять, им это удавалось и они опять начинали строить тот мир, который исчез. И им это тоже удавалось, причем отчего-то получалось лучше, чем было до того как…
Как что?
Волк вроде пытается что-то сказать, трясет башкой да еще будто улыбается. Скорее всего, ему хочется пройтись. Пробежаться, размять лапы. Пока еще не стало темно – собаки не любят темноты, это не кошки. Спуститься к озеру, нырнуть в закат.
Хныщ встает, Волк радостно виляет хвостом.
– Пошли! – зовет Хныщ.
До воды спускаться недолго, закат совсем рядом, будто входишь в увеличительное стекло.
Эти идиоты, которые писали те книги, понятия не имели, как все произойдет на самом деле. Да, многие выжили, но толку от этого никакого нет. Даже то, что выжил он – какой в этом толк? У него есть пещера, у него есть Волк. У него есть лук, а еще саксофон, на котором он не умеет играть. И он просто живет. Доживает. Они все доживают, даже эти, из племени неподалеку. И те, кто в городе. Давно он не встречался с ними, может, там вообще уже никого нет? Потрескавшийся асфальт, разрушенные здания, пустые глазницы окон. Зенки. Когда ты один, то пытаешься вспомнить как можно больше слов. Чтобы все еще чувствовать себя человеком, наверное, именно для этого он и принес из города несколько книг: чтобы вспоминать слова…
Волк садится на берегу и смотрит в воду. Понятно, ему хочется порыбачить. Дождаться, когда на мелководье зайдет большая рыба, и заграбастать ее лапами. Или сразу же схватить пастью. А потом подойти, виляя хвостом, и положить к ногам хозяина.
Его, Хныща, ногам.
– Ешь, – должен сказать он Волку, – твоя добыча! Волк плюхается в воду, но рыба уходит.
– Молодец, – говорит Хныщ, – рыбку пожалел! Волк рычит, выскакивает на берег и отряхивается.
Закат гаснет. Постепенно все вокруг сереет, а потом проступает чернота.
– Пошли обратно, – говорит Хныщ, – лучше еще у дома посидим.
Пещера – дом. Давно уже, много лет. Третий дом в его жизни. Вначале он жил с родителями, потом – в собственной квартире. Теперь у него вот такой уютный дом. В пригороде. Со всеми удобствами. Особенно зимой. С туалетом на улице и душем из проруби. Хотя он привык к запаху, как и ко многому другому.
Волк обиженно устраивается у костра. Рыбка сделала хвостом, рыбка. Рыба, рыбина. Может, и форель. Как это написано в той странной книге?
«Возьмем, например, форель. Существует только один сорт рыбы – живая форель. И есть только один способ ее приготовления – рыбу отваривают с долькой лимона и подают со сливочным маслом. Увы! Форель стала редчайшим продуктом, и, пытаясь соответствовать упорным требованиям некоторых клиентов, мы вынуждены сами выращивать форель, и тогда мы готовим ее так: «одеваем» рыбу в бил и подаем с тонко нарезанными шампиньонами. Жареный миндаль и кусочек сливочного масла не помешают такой «форели в рубашке»
[1]
[Закрыть].
Хныщ откладывает книгу и смотрит на остатки заката, уже почти полностью сожранного тьмой. Не только забытые слова, но и забытые понятия. Хотя когда-то он хорошо знал, что такое лимон. И сливочное масло. Уже много лет он готовит на жире, у него есть в пещере погреб, в нем он и хранит свои запасы. Ненавидит вытапливать жир, все вокруг воняет, Волк сходит с ума, скоро опять придется брать лук и идти искать свиней, зима ведь не за горами. А вот клиенты… Он смутно вспоминает, кто это. Когда он работал, то у него тоже были такие. И сам он тоже бывал клиентом, но слово это сейчас ничего не значит. Лимон – да, ведь где-то еще есть лимоны, там, где почти всегда тепло и где есть море.
Слово, на которое он для себя давно наложил запрет. До ближайшего моря ему не добраться. Он просто сдохнет по дороге. Умрет и Волк, и кости их будут белеть в каком-нибудь овраге.
Масло, лимон… Клиенты… Смешная книга. У них с Волком сегодня на обед была куропатка. Одна на двоих. Хотя Волк еще подкормился бурундуками и даже принес одного Хныщу, но у этих полосатых зверьков какой-то тошнотворный привкус. Куропатку же он поймал сам, наловчился ставить силки.
«Зажарьте молодую куропатку. Это легко. Но, пожалуйста, сделайте это, как полагается – мясо должно оставаться розовым. Тут требуется чувство меры и немного заботы. Снимите с костей филе и око-рочка. Остатки подрумяньте в масле с луком шалот, тмином и лавровым листом. Полейте сухим белым вином.
Упарьте, добавив бульона из дичи и размятой гусиной печени. Соус пропустите сквозь сито.
А немного сливочного масла пойдет соусу на пользу. Выложите каждую половинку куропатки на крутон, посыпьте молотыми сухарями. А потом сбрызните старым ромом. Соусом поливайте, не стесняясь. Ведь вы уже проверили, достаточно ли в нем приправы. В середину блюда положите несколько кусочков фуа-гра, завернутых в рубленные трюфеля».
А он просто сварил похлебку. Ободрал птицу, выпотрошил, порубил на куски и бросил в котелок. Туда же бросил несколько картофелин и зелени. Картофеля выросло немного, но до весны хватит. Если он доживет до весны. Поэтому так и ценны дни, вроде того, что подходит к концу – тихие, с рассеянным светом и божественным закатом. Когда нет ветра и кажется, что все хорошо. Смешная книга – если судить по ней, то им с Волком просто нельзя было готовить куропатку, они ее испортили, хотя Волк сгрыз все кости, сожрав перед этим кожу и требуху. Только вот что такое крутон? В книге нет сноски, а посмотреть ему негде. Так и умрет, не зная, что это за зверь.
– Как дела, Волк?
Волк отчего-то начал поскуливать, потом встал и закрутил башкой.
– Тебе что-то не нравится?
Волку часто что-нибудь не нравится. Летом это комары, мошка, мухи, слепни. Зимой – мороз. Весной и осенью – грязь и дождь. Также ему не нравится голод, хотя голод не нравится никому. А еще Волку не нравится, когда он ранит подушечки лап и когда у него схватывает живот. Но больше всего ему не нравятся чужие.
– Чужие, Волк? – спрашивает Хныщ.
Волк внезапно успокаивается и ложится у его ног.
Наверное, просто что-то примерещилось. Или где-то вдалеке раздался шорох. Или внезапно поднявшийся ветерок принес какой-то запах.
Сегодня ясно.
И хорошо заметно, как одна из звездочек двигается. За ней возникает другая и тоже направляется к земле. И еще одна.
Хорошо, если бы это были корабли пришельцев, думает Хныщ, и улыбается.
Утки улетели, пришельцы заняли их место.
Он не против, чтобы один из кораблей сел рядом, хотя бы на той стороне озера. Как и положено, с шумом и грохотом, только вот ничему этому не бывать.
Ни длинные и тощие с вытянутыми зелеными лицами, ни маленькие колобки с шевелящимися на голове антеннами, ни змееобразные создания с ушами-локаторами и зубами, хранящимися отдельно, в карманах возле головы, никогда не прилетят. Им нечего делать в этом дерьмовом мире, который сдыхает последние двадцать лет.
Сдыхает, но никак не может сдохнуть. Хныщ вспоминает еще одно слово: агония.
Да, именно так это и называется.
И мир, и они сами – в агонии. Но сегодня был хороший вечер и потрясающий по красоте закат, так что можно просто смотреть на небо, считать падающие звезды и даже еще немного почитать, пока костер не затух.
Опять просыпается Волк.
Умная собака, наверное, что-то опять учуяла.
Временами Хныщу становилось жутко интересно представить себе человека, который когда-то купил эту дурацкую книгу. Наверное, тот любил читать ее вечерами, сидя на кухне и поедая наскоро приготовленный ужин из полуфабрикатов, принесенных из ближайшего супермаркета. Опять куча ничего не значащих слов. Кухня, полуфабрикаты, супермаркет. Лук, охота, дерьмо… Тот человек не дожил, от него осталась смешная книга. Про всякие вкусные вещи, о которых остается лишь читать. Чтобы не забывать слова.
Звезды посыпались одна за другой, Хныщ смотрел на небо и внезапно ему стало страшно. Прошедший вечер был слишком хорош, а это значило одно: жди события, которое опять все перевернет. Нет, свет не появится и пришельцы не прилетят, но что-то изменится, может, ему, Хныщу, даже придется уходить отсюда. Из пещеры, где он прожил уже столько лет, от этого озера, которое так любит Волк. Что-то должно произойти, поэтому пес сегодня такой беспокойный, вот опять крутит башкой и не спит, принюхивается к чему-то, даже скалит зубы и рычит. Тихо, но угрожающе, охраняет территорию и защищает хозяина. Собирается защищать. Я отдам за тебя жизнь. Я перегрызу горло. И не надо спрашивать кому!
Он закрыл книгу и положил ее на землю. Затем встал и пошел в пещеру. Взял лук и стрелы, нож, потом вдруг рассмеялся и убрал все обратно. Иногда на него нападало такое вот беспричинное беспокойство, это все, оттого что он давно уже понял одно: в любую минуту может случиться то, что изменит всю твою жизнь, как это произошло в тот самый день, двадцать лет назад. И не стоит сопротивляться, надо просто продолжать выживать.
Главное, у него есть Волк, значит, он не один, выживать одному намного труднее.
Только вот беспокойство не проходило. Тихий вечер перешел в тревожную ночь. Да еще и ветер поднялся, прилетел откуда-то с холмов, из-за леса, с того берега озера.
Книгу он с собой не возьмет. Он вообще с собой почти ничего не возьмет, если придется сматываться. Хотя жалко, пер все это из города на себе, все эти смешные штуковины, которым нет больше предназначения, они лишь будят память. Ненужная машина времени. Лук, стрелы, нож, силки, рыболовные снасти – когда еще удастся поживиться в городе чем-то полезным? И одежда, надо бы все равно собрать мешок, пусть стоит наготове – ты слышишь, Волк?
Волк не отвечает, он все так же лежит у костра и тихонько порыкивает, но уже во сне.
Наверное, вспоминает, как упустил рыбу.
Или как еще совсем недавно охотился на уток.
Или что-то другое, но также бередящее его собачью душу. Хныщ давно убедился в том, что у Волка тоже есть душа.
Звезды перестали падать, костер догорел. Внезапно откуда-то из темноты донеслось мрачное совиное уханье, Хныщу опять стало не по себе, наверное, так и должен чувствовать себя пришелец в чужом, незнаком мире.
– Пойдем спать, Волк! – громко проговорил он.
Сонная собака встает и послушно тащится на его зов.
12.
Барабанщиков было шестеро, и они уже надели маски. Тимус удобно устроился в тени большой поленницы рядом с жилищем, отсюда все хорошо просматривалось, а вот его могли заметить, лишь подойдя вплотную.
Карнавальный костер еще не горел. Старшая Мать зажжет его в тот момент, когда последний солнечный луч убывающего дня коснется темной линии горизонта и исчезнет в накрывающей холмы тьме.
Тьма.
И свет.
Маски тьмы – страшные рожи, порождение ночных снов. Демоны зла, призраки пьяного леса. Вислоухие монстры с выбеленными губами. Большие желтоватые клыки в уголках изуродованных ртов. Три паука, соткавшие мрачную паутину. Божества подземелий, выбравшиеся наружу. Многорукие убийцы, явившиеся с той стороны.
Одетые в свет – словно цветы на полянах ушедшего лета. Белые и желтые лепестки. А еще – блики солнца на речном перекате, тройная радуга после дождя. Может, волхвы, может, просто посланники неба, прибывшие на защиту холмов…
Когда костер запылает, то он станет выше человеческого роста. Барабанщики тьмы начинают почти неслышно, вначале тот монстр, что справа, легонечко бьет в барабан.
Большие барабаны делают из высушенных и ошкуренных стволов. Тимус не знает, как называются эти деревья. Но точно не сосна и не береза. Он слышал, что под корой дерево должно быть белым, тогда барабан получается с душой. Ее нельзя увидеть, но можно услышать, чем белее дерево, тем добрее душа, пусть хозяин и скрывается сейчас под маской тьмы.
Дум-дум-дам! – говорит барабан первого монстра.
Думи-думи-дам, думи-думи-дам! – нагло и нахраписто подхватывает второй.
Тьма оскаливает зубы. Будто гроза, когда все небо утыкано молниями.
Думи-думи-дам, думи-думи-дам!
Молнии множатся, сполох за сполохом, только вот нет дождя. Этой осенью дожди будто отменили. Так и говорила совсем недавно Старшая Мать:
– Их отменили, чтобы мы подсохли к зиме!
Добрая душа барабана обтянута козьей кожей. Козы живут в специальном загоне, за одним из дальних холмов. Когда кто-то сильно болеет, то ему дают козье молоко. Оно чуть солоновато на вкус да еще с резким запахом.
Тьма уже подступает с холмов, совсем поглотила солнце, света больше не будет, отныне и навсегда, повторяйте за мной, требует Старшая Мать, дум-дум-дам, думи-думи-дам, думи-думи-дам, дум-дум-дам, думи-думи-дам, думи-думи-дам – вы видите тьму?
Тимусу хочется превратиться в ящерку и юркнуть в сухую, но все еще такую густую траву, чтобы никто не нашел, не увидел, убежать поскорее от наступающей тьмы.
– Тьма! – говорит Старшая Мать.
И вступает третий барабанщик мрака. Ду-дум-дум-дам, ду-дум-дум-дам!
Хищный зверь вот-вот выйдет на поляну из леса, он давно миновал холмы, ду-дум-дум-дам, ду-дум-дум-дам, глаза его полны странным огнем.
– Тьма! – говорит Старшая Мать. – К нам идет тьма!
Старшая Мать выходит к самому центру поляны, вот-вот она подожжет костер, но почему-то медлит. Солнце, вспыхнув последний раз, падает в темень за горизонтом. На Старшей шкура могучего лося, тело лоснится – намазано чем-то. Тимус пытается сжаться в комочек, свернуться в клубочек, стать ящеркой, только глаза его, полные ужаса, смотрят туда, где барабанщики мрака вновь отбивают ритм ночного кошмара.
Дум-дум-дам!
Думи-думи-дам, думи-думи-дам! Ду-дум-дум-дам, ду-дум-дум-дам!
Старшая Мать властно взмахивает правой рукой, и вдруг наступает тишина.
– Наш мир подобен огромной вогнутой чаше! – почти пропевает она.
Все молчат, тьма становится все гуще и гуще.
– На стенках ее множество сверкающих точек! – продолжает Старшая.
Барабаны молчат. Молчат и люди.
– Это звезды, от которых исходит свет!
Напряжение нарастает. Тимусу хочется, чтобы уже запалили костер, чтобы стало светло и весело, ведь карнавал – это когда весело, все так говорят, но пока лишь тьма, и неясные силуэты на поляне, и молчат барабаны, люди в масках стоят спокойно, будто знают, когда придет время, чтобы мрак ночной, испугавшись, отступил под натиском света…
– Свет! – тихо повторяет Старшая Мать.
И вновь раздается звук барабана. Только это уже совсем другой ритм, да-да-да-да-дам-дам, да-да-да-да-дам-дам, ровно и мощно отбивают его одновременно барабанщики света. Звук становится все сильнее, он накрывает собой всю поляну, дорастает до неба, смыкается со звездами и уже возникшим над холмами кругом луны. Вогнутая чаша мира пульсирует, стенки ее из непроницаемо черных становятся прозрачными, звездные реки, как вены и артерии, украшают небосвод.
– Свет! – кричит Старшая Мать. – Пусть будет Свет!
Внезапно в ее руке оказывается факел. Тимус никак не может понять, откуда он взялся, ведь всего лишь мгновение назад ее руки были пусты, наверное, отдала темнота, ведь она обязана отдавать все, что ею пожрано, тьма – враг, свет – друг, но пока еще вокруг лишь враги.
Все шесть барабанов бьют одновременно. Тимус с трудом может различить ритм, он раскатистый и рваный, то утихает, то вновь заполняет собой все вокруг.
Старшая все еще стоит возле незажженного костра, только вот факел в ее руке уже пылает. Она сбрасывает лосиную шкуру, под ней нет ничего. Тимусу отчего-то становится не по себе. Старшая поджигает сучья, костер с треском разгорается, совсем скоро на поляне становится светло.
И Тимус видит, что все на поляне – уже в масках. Он никого не может узнать, лишь Старшая Мать стоит возле костра, распустив волосы и воздев руки к небу, а люди в масках, взявшись за руки, идут кругом вокруг нее, покачиваясь в такт барабанам.
Его маска все еще в жилище, спрятана возле лежанки.
Ему надо пойти и надеть ее, но он боится.
– Свет! – кричит Старшая Мать. – Нам дан Свет! Да-да-да-да-дам-дам, да-да-да-да-дам-дам!
Внезапно один из круга подходит к Старшей и падает на колени. Тимус замирает от странного ощущения, какой-то небывалой смеси восторга и ужаса: Старшая вдруг зачерпывает ладонью огонь из костра и будто омывает им коленопреклоненного. Тот послушно склоняется перед ней еще ниже, потом отползает в сторону, и на его место приходит другой.
Или другая – Тимус не знает, кто есть кто, на головах маски, тела покрыты длинными, просторными балахонами, ни женщин, ни мужчин, странные чудища, непонятные монстры.
Да-да-да-да-дам-дам, да-да-да-да-дам-дам!
У него нет такого балахона, но если он возьмет козью шкуру и обернет ее вокруг себя, то тогда будет похоже. Он знает, где можно взять шкуру – ею покрыта его же лежанка, мех давно свалялся и стал жестким, надо взять маску и шкуру, и тогда он пойдет к костру…
Старшая продолжает омывать огнем подходящих к ней чудищ и монстров.
Их тени скрываются между деревьев, а костер все разгорается, пламя становится выше и выше.
И вот на поляне остаются лишь Старшая Мать и барабанщики.
Но они уже не играют. Ритм смолк, волна улеглась.
Старшая Мать опять взмахивает рукой, барабанщики один за другим подходят к ней, она и их омывает огнем, а потом они внезапно замолкшими тенями тоже растворяются в лесу.
Старшая Мать берет шкуру и набрасывает ее на себя, садится у костра на корточки и смотрит в огонь.
Тимусу надо проскользнуть мимо, да так, чтобы она его не заметила. Он уже взял шкуру и маску, в шкуре неудобно, она сползает, приходится подвязывать ее веревкой. А через маску не очень хорошо видно, ведь когда он проделывал в ней глаза, то это было днем, а днем все видно иначе, но он приспособится, уже и сейчас различает все на несколько метров вокруг, только вот в лесу темно – как он найдет дорогу?
Впереди вдруг становится светло.
Странно, он и не знал, что на этой тропинке тоже есть бочки. Вот одна прямо перед ним, знакомо воняет горящей жижей. Где все? Куда они подевались?
Ему становится жарко, плохо видно, хочется снять маску. Он доходит до бочки и останавливается, ему кажется, что он слышит голоса.
Где-то рядом, чуть в стороне от тропинки.
Он никогда не был на этой поляне. Почти ровный круг в самой чащобе. Странные чудища и непонятные монстры собрались здесь, хотя там, у жилища, их было больше, намного больше.
Здесь тоже горит костер, несколько человек сидят возле огня и что-то пьют из большого глиняного кувшина. Тимус догадывается что – летом он помогал женщинам собирать маленькие черные ягоды, растущие на больших деревьях, которые есть в одном только месте, в маленькой долине посреди холмов.
Их очень любят птицы. Когда ягоды почернели, Тимусу поручили отгонять дроздов – так называла пичужек Монка.
Интересно, она на этой поляне или на другой?
Потом собранные ягоды засыпали в большие, с него ростом, кувшины, перетолкли и поставили рядом с жилищем.
Он не знает, добавляли туда женщины что-то или нет.
Но его несколько раз поили этим напитком – в голове становится как-то неясно, ноги слабеют, а потом нападает смех.
