Текст книги "Третий знак киберкалипсиса"
Автор книги: Андрей Матвеев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
Андрей Матвеев
Третий знак киберкалипсиса
1.
Я боюсь луны.
У нее всегда холодный свет, какого бы цвета она ни была – желтого, красного, белого.
Когда луны нет, то я сплю спокойно и вижу сны. Даже когда она уже есть, но еще не такая огромная, как в полнолуние, то сны приходят ко мне, и тогда по утрам я обязан рассказывать Старшей Матери, что мне приснилось. Это одна из моих работ.
Вторая – ходить, как и все мужчины, на охоту.
Но я еще не мужчина, поэтому матери не стесняются меня и говорят при мне обо всем, даже о том времени, когда все было иначе и еще был искусственный свет.
Я не знаю, что такое искусственный свет.
Хотя знаю, как светит луна и как это делает солнце.
А еще знаю тот огонь, что горит в больших старых бочках.
Раз в три дня одну из бочек заливают водой, чтобы остыла. Потом ее снова наполняют вонючей жижей и поджигают.
Сегодня с утра Старшая опять говорила о бочках, а потом увидела меня и зашипела.
Я испугался – у меня в голове не было ни одного сна, чтобы рассказать ей, ведь луна этой ночью была огромной, почти в половину неба. Все мужчины уже ушли на охоту, а Старшая Мать смотрела на меня и все шипела, как большая летняя змея, которую случайно потревожили, когда она лежала и грелась на солнышке.
Самая младшая из матерей, Монка, сжалилась и велела мне идти за рыбой.
– Тимус, – сказала она, – не кукожься и сходи к ручью. Может, тебе повезет, и у нас будет рыба!
Ей на плечи вспрыгнул котоголов и внимательно посмотрел на меня. Котоголовов я боюсь почти так же, как луны. Хотя иногда думаю, что даже больше.
– Он покажет тебе место! – сказала Монка и вдруг улыбнулась. Котоголов осклабился и показал зубы.
Внешне они действительно похожи на кошек, только вот головы у них какие-то странные, иногда кажется, что на кошачью морду надели маску обиженного ребенка. И они не умеют мяукать, а кричат. Высокими, пронзительными голосами. Иногда – жалобными, но чаще – резкими и требовательными. Порою – угрожающими. Совсем редко – довольными.
Этот котоголов мрачно повертел башкой. Посмотрел на Монку, потом на меня, затем опять на Монку и вдруг принялся что-то шептать ей на ухо. Ну, будто шептать. Но она стояла довольная и чуть не жмурилась, а потом подняла руку и почесала ему за ухом.
– Иди, – сказала она непонятно кому, – а то поздно будет! Звереныш спрыгнул на землю и приблизился ко мне. Посмотрел своим сморщенным личиком и вдруг подмигнул. И побежал по тропинке, ведущей в лес.
Я потащился за ним, хотя больше всего мне хотелось лечь сейчас где-нибудь на солнышке, свернуться в клубочек и задремать. Чтобы внезапно бабочкой прилетел сон, а я смог бы его поймать. Охота и рыбалка – это удел всех мужчин, а сны в нашем поселке вижу только я. Почему так – никто не знает, просто когда-то давно, зим так пять-шесть назад, я внезапно проснулся оттого, что мне стало очень больно, что-то давило на голову и глаза, и я заплакал.
Одна из матерей, дежурившая в ту ночь по жилищу, подошла ко мне и стала допытываться, в чем дело.
И я вдруг вспомнил, что во сне я заблудился где-то далеко-далеко, где не было деревьев.
Одни дома, огромные и серые, с пустыми, черными окнами.
Больше в том первом сне, который я помню, ничего не было. Разве что ветер. Он подул внезапно и принес целую кучу всякого мусора. Да и проснулся я, оттого что какой-то дрянью залепило лицо, стало давить на голову и глаза.
– Ерунда! – сказала Мать, когда я рассказал ей, почему плачу. И добавила, что все это выдумки и нет таких мест на свете, где стояли бы такие высокие серые дома да еще дул бы такой ветер.
Вот только к обеду ветер поднялся, и нам всем пришлось забраться в жилище.
В тот день дуло настолько сильно, что несколько бочек перевернуло, и лес начал полыхать от высвободившегося огня.
Мне пришлось подносить воду, как и остальным пацанам. Мужчины заливали огонь, мы таскали воду.
Женщины сторожили жилище, матери командовали: что, кому и как делать.
Когда пожар затушили, Старшая Мать подозвала меня и попросила еще раз пересказать сон.
И с тех пор каждое утро я должен рассказывать ей свои сны, а она слушает и кивает головой.
Я боюсь Старшей Матери.
Она никогда не улыбается и смотрит так, будто я всего лишь шишка на лесной тропинке.
Шишку можно поднять, можно пнуть ногой, на нее можно наступить, а можно и просто не заметить.
А еще шишки надо собирать и скармливать огню.
Не тому, который в бочках, а другому – маленьким костеркам, возле которых так хорошо сидеть и греться, смотря на языки пламени. От шишек начинает валить густой дым, зато пропадает вся мошкара.
Хотя сейчас ее уже и так нет, лето закончилось, стоит осень.
Еще не поздняя, холодная и с инистыми утренниками, а ранняя и желтая.
Как-то раз Монка назвала ее «желтое лето».
Иногда мне хочется, чтобы именно Монка была моей настоящей матерью, хотя она слишком молода для этого.
Говорят, когда-то у каждого были свои мать и отец.
Я иду по тропинке за котоголовом и думаю: это очень странно, знать, что вот эта женщина – твоя мать, а вот этот мужчина – твой отец.
Мне иногда снятся сны, в которых я называю какую-то женщину «мамой», но лица ее я не могу разглядеть.
Как и лица того мужчины, который идет рядом с нами.
Это странный сон, ведь на самом деле есть мы – те, кто еще не мужчины и не женщины.
Есть взрослые мужчины и взрослые женщины.
И есть матери света.
Котоголов останавливается и поджидает меня.
Потом издает какой-то странный звук и сворачивает с тропинки в сторону. Мне приходится идти за ним, подныривая под ветви и разводя их руками в стороны, чтобы не поцарапать лицо.
Начинает пахнуть водой, где-то совсем рядом – ручей.
Ловить рыбу – не мужское занятие. Рыба скользкая и холодная, и от нее остро и пронзительно пахнет. На рыбу ставят сети, ее бьют острогой, совсем уж редко – ловят на удочку. А лучше всего рыбу ловят котоголовы на перекатах, но упросить их заняться этим очень сложно, они ведь делают лишь то, что хотят.
Каким-то образом Монка смогла уговорить этого котоголова наловить рыбы. Он будет ловить, я – собирать.
Если бы я не проспал, то пошел бы с мужчинами на охоту.
Еще вчера вечером я слышал разговор о том, что они пойдут в урочище диких кабанов.
Это недалеко, километров пять.
До ручья намного ближе, но я не люблю запаха рыбы.
Котоголов вновь появляется передо мной и вдруг странно улыбается.
Я вижу его острые белые зубы и вдруг представляю, что сейчас он кинется на меня и вцепится в горло.
Хотя сам он и небольшой, размером с нормальную кошку, но зубы у него намного больше, особенно клыки.
Мне становится страшно, но котоголов вдруг что-то нежно воркует, как голубь, и я понимаю: он просто пытается сказать, что мы уже пришли.
Мы действительно пришли – слышно, как плещется ручей, там, внизу, за ближайшим пологим склоном поросшего соснами и густым кустарником холма.
Котоголов опять улыбается и исчезает.
Если бы я был чуть постарше, то меня бы не отправили ловить рыбу, а разбудили и послали на охоту. Или сторожить бочки. Смотреть, чтобы огонь не погас. Караулить огонь – это очень важное задание.
Важнее лишь видеть сны, но сны я и так вижу почти каждую ночь, только вот они от меня не зависят. Они приходят сами, а если их нет, то это значит одно – сегодня большая луна.
Котоголов что-то громко орет, и я быстро спускаюсь к ручью.
Он недовольно смотрит на меня: мол, замешкался!
Я вдруг показываю ему язык, меня так и подмывает взять здоровую гальку и швырнуть ее в эту тварь.
Котоголов выгибает спину и задирает хвост.
У него опять не морда, а лицо, и от этого мне вновь становится не по себе.
Может, они действительно умеют читать мысли?
– Начинай! – говорю я ему.
И вскоре первая рыба летит к моим ногам.
Я понимаю, что Монка хотела мне добра, когда отправила меня сегодня к ручью, но лучше бы я остался там, в поселке, хотя Старшая Мать и сердится, что сегодня я не увидел сон.
Они ведь привыкли, что каждый мой сон – это как рассказ о том, что может произойти. Хотя и не обязательно. Но если внимательно слушать, то можно понять, что надо делать, если, конечно, я рассказываю правду. Иногда ведь бывают такие сны, которые лучше не рассказывать, как, например, тот, где вроде бы были мои мать и отец. Я вообще не должен думать об этом, это запрещено. Я, конечно, знаю, как мы появляемся на свет – время от времени какая-нибудь из женщин беременеет, у нее становится большой живот, а потом она уходит из жилища вместе с одной из матерей света.
Когда же они возвращаются, то мать света несет ребенка. Женщина кормит его, но она уже не считается его матерью. Как никто не считается и его отцом.
Я не знаю, почему так и отчего, да мне и нельзя этого знать.
Я собираю рыбу, которую котоголов выбрасывает на берег.
Ее много, мне приходится срезать еще один прут.
На первом уже шесть больших рыбин, серебристых, с маленькими черными точками на брюхе и большой черной полосой по спине.
У этих рыб тупые хищные морды, и они никогда не попадаются в сети.
Прокусывают и уходят.
Зато котоголовы любят их нежное, чуть сладковатое мясо. Я беру нож и вспарываю одну рыбину.
Котоголов благодарно склабится и вгрызается в кишки. Ему надо передохнуть, он устал, у нас уже два прута с рыбой, еще два – и можно возвращаться.
Мужчины, наверное, уже вернулись из кабаньего урочища.
Если им повезло, то они принесли кабана, и сейчас его шкуру палят на огне, чтобы потом свежевать и готовить.
Часть мяса – коптить, а часть – жарить, прямо сегодня, на большом костре, который специально для этого разожгут у входа в жилище.
Тогда вечером каждый из нас получит по куску, все будут сыты, и начнутся разговоры о карнавале.
А может, кто-то предложит поиграть в биоскоп.
Я люблю играть в биоскоп, хотя моя роль всегда проста: я смотрю.
Ведь я слишком молод для того, чтобы помнить настоящие картины или то, что этим словом называют матери света.
Но к игре в биоскоп надо долго готовиться, а вот говорить о карнавале – для этого ничего не надо, разве что наесться до отвала мяса да поудобнее устроиться у огня.
Карнавала ждут и женщины, и мужчины.
Именно через девять месяцев после карнавала некоторые из женщин уходят рожать, меня тоже родили в самом конце июня, а значит, тогда карнавал был в конце сентября.
Карнавал ведь всегда проходит в конце «желтого лета», пока еще тепло и никому не хочется наступления глубокой и сырой осени, а потом – зимы.
Котоголов доел рыбину и устроился у самой воды, видимо, вздремнуть.
Я тоже растянулся на берегу и начал смотреть в небо.
Солнце прогрело песок, мне стало уютно, как у огня.
Я еще не был ни на одном карнавале. Меня с остальными детьми всегда оставляли в жилище, под присмотром одной из матерей. Сами матери тоже уходили в лес вместе со всеми и возвращались лишь тогда, когда карнавал заканчивался, хотя никто и никогда не говорил, что они делали в то время, когда мужчины и женщины веселились.
Я боюсь матерей света.
Как луны и как котоголовов.
Я не боюсь только Монки, но она самая молодая из всех матерей, и глаза ее еще не стали стальными и безжалостными. И потом – она самая красивая. Хотя об этом даже нельзя думать.
И не потому, что я пока еще не был ни на одном карнавале. Просто матери света созданы для другого. Об этом на уроках в жилище говорит иногда Старшая Мать.
Ведь если все в этом мире создано для чего-то, то для чего-то созданы и все мы. Мужчины – для охоты и для того, чтобы был огонь. Женщины – чтобы управлять мужчинами и рожать от них детей, которые станут ловить рыбу и помогать женщинам по жилищу. А еще женщины и мужчины будут играть в биоскоп и раз в год принимать участие в карнавале, а дети ждать того дня, когда вырастут и тоже смогут пойти на карнавал, ну а матери света…
Только они знают, откуда надо приносить жидкость для бочек, дающую огонь, и только они знают, как делать так, чтобы она горела.
И еще они умеют разговаривать с котоголовами.
И котоголовы их слушают.
Как мой послушал сегодня Монку и повел меня ловить рыбу, хотя это ведь он ловит, а не я.
У меня закрываются глаза, мне вдруг кажется, что сейчас придет сон, и я попробую его поймать.
Ладошкой, как бабочку, присевшую на цветок.
Бабочка вспархивает и улетает, сон поймать проще.
Мне бы очень хотелось увидеть во сне Монку, хотя такой сон я никогда не стану рассказывать Старшей Матери.
Если бы Монка во сне была бабочкой, то я бы попробовал поймать ее ладошкой.
Я даже боюсь представить, как ее тельце билось бы в моей ладони. Солнце слепит сквозь закрытые глаза, «желтое лето» в самом разгаре, листья скоро станут повядшими, и придет время карнавала. Внезапно я слышу сильный всплеск и открываю веки. И тут же раздается дикий ор котоголова – несчастный звереныш так разоспался, что свалился в воду, и сейчас его несет быстрым течением вниз, а ведь котоголовы не любят, да и не умеют плавать!
Я вскакиваю и бегу вслед за ним, вдоль ручья, отчего-то вспоминая, что когда-то вроде бы уже видел все это во сне, по крайней мере, такой же стремительный ручей, который вот сейчас свернет резко влево, а мне еще надо умудриться проскочить под старым сломанным деревом, да так, чтобы не врезаться в него головой.
Котоголов все продолжает жутко орать, остается лишь ускорить бег, хотя течение ручья все равно быстрее, и крики котоголова становятся тише и тише.
Я плачу на бегу, слезы застят глаза и хочется одного, – чтобы все это миновало, как сон, я снова оказался возле огня у входа в жилище, пусть даже рядом была бы лишь Старшая Мать, пристально смотрящая на меня своими широко открытыми глазами!
2.
Ручей превратился в маленькую речку. Мальчик бежит по берегу.
Тельце котоголова временами сливается с бурлящей водой, а на какие-то мгновения его становится хорошо видно, вот как сейчас, когда уже позади остался очередной поворот, только почему ручей делается все шире и шире? Уже не ручей – речка, река, много-много воды и так мало шансов вытащить из нее тонущего зверька!
Тимус споткнулся о какой-то корень и упал.
Упал, покатился и внезапно понял, что летит в воду.
Холодную, быструю, уносящую котоголова вниз по течению.
Он попытался удержаться, но ничего не вышло.
Бег и падение. Холодная вода, накрывающая тебя с головой.
Котоголов зажмурился, крики братьев и сестер пропали.
Скорее всего, они просто кружат сейчас где-то поблизости, оплакивая его судьбу.
Как птички-невелички, как стрекозы летом.
Если бы сейчас было настоящее лето, то Тимус спокойно доплыл бы до котоголова – в теплой воде плыть не трудно, иное дело осенью, когда холод мгновенно прохватывает до костей.
Даже если осень теплая и солнечная, как в этом году.
Вода накрыла его с головой, он почувствовал, что его тянет на дно.
Одежда намокла, одежду было жалко.
Ее выдавали раз в год, и Старшая Мать всегда предупреждала, что надо быть аккуратным и осторожным, что другой долго не будет, пока не вырастешь настолько, что эта станет мала.
Свою Тимус получил совсем недавно, штаны и рубаху. Была еще куртка, но она осталась в жилище – ждать холодов.
Если не стянуть рубаху и штаны, то вода утянет на дно. Плыть неудобно, тяжело, одежда сковывает движения.
Как и холод, подбирающийся к сердцу.
Котоголов внезапно жалобно вскрикнул – Тимус хорошо расслышал этот почти детский то ли плач, то ли стон. А потом раздался шум.
Вода шумела, бурлила, падала с высоты на острые серые камни. И замирала.
Сердце ухнуло, Тимуса закрутило, и он рухнул с высоты вниз за собственным сердцем.
И на какое-то мгновение наступила тьма.
А когда она рассеялась, то Тимус понял, что лежит в воде, застряв между двух каменных глыб, а совсем рядышком, можно дотянуться рукой, неподвижно плещется на тихой волне безжизненное тельце кото-голова.
И Тимус заплакал.
Пытаясь выкарабкаться из воды, подняться, выползти из этой каменной ловушки.
Он встал на ноги, река шумела и бурлила за спиной, здесь была тихая заводь, здесь царили мир и покой.
Волна плеснула и перевернула котоголова на спину.
Тимус взял зверька в руки и побрел к берегу.
Зверек был мокрым и почему-то тяжелым.
Глазки закрыты, пасть оскалена.
Тимус вылез на берег, положил котоголова на песок и стянул с себя мокрые штаны и рубаху.
А потом вдруг схватил котоголова за задние лапы и начал яростно трясти, сам не понимая, зачем это делает.
Будто кто-то закричал у него в голове, что надо делать именно так, и он стоял на берегу, голый и промерзший, и тряс мертвого зверька за задние лапы, неистово, бешено, в приступе какой-то непонятной злобы.
Из приоткрытой пасти котоголова полилась вода. Она была зеленоватой и дурно пахла.
Но Тимус все тряс и тряс зверька, а потом вдруг рухнул на песок, так и не выпуская маленького тельца из рук.
Солнце перебралось через зенит, было жарко, в голове пульсировала невыносимая и острая, как лезвие ножа, боль.
Тимус закрыл глаза, пальцы все перебирали мокрую шерстку зверька, слезы текли из закрытых глаз, тельце было мертвым, небо давило, и как-то чересчур радостно шумела неподалеку река.
Тимус подтянул котоголова к себе, обнял, свернулся калачиком и уснул – голым и на песке.
А проснулся он, оттого что кто-то шершавым язычком лижет его ухо.
Глаза не хотелось открывать, перед глазами мельтешили слова, и было очень странно гонять их из стороны в сторону, будто стаю мальков в речной заводи.
«Эй, пора вставать! Твоя одежда высохла, ее надо надеть, а то замерзнешь!»
«Ты кто?» – спросил Тимус, так и не открывая глаза. «Посмотри!»
Котоголов сидел рядом, шерстка его почти совсем высохла и приобрела обычный для котоголовов цвет – светло-коричневый, почти песочный.
«Я живой!»
Тимус улыбнулся и подумал, что все не так уж и плохо, хотя странно, что в голове у него мельтешат эти странные мальки, ведь котого-ловы не умеют говорить, да и вообще – пусть они и странные, но все равно зверьки, а значит, это все ему просто снится.
«Снится, снится!» – проплыла новая стая.
Тимус встал, котоголов фыркнул и отбежал в сторону, а затем сел и принялся вылизывать шерстку.
Тимус натянул штаны – они почти высохли.
Затем взял рубаху и увидел, что она порвалась на боку, видимо, зацепился за какой-нибудь камень или ветку, Старшая Мать будет ругаться, хотя ничего не поделаешь, когда вернется, то надо сразу будет ей обо всем рассказать.
Когда вернется.
И тут Тимус вдруг подумал, что понятия не имеет о том, как далеко он находится от жилища.
Поселок стоял вверху по течению, но вот сколько он бежал и сколько потом его несла река?
Километр, два, три?
Про километры им рассказывала одна из матерей – та, что, скорее всего, сменит Старшую Мать, когда придет время. Про время тоже рассказывала она. И про многое другое.
Сейчас даже трудно вспомнить – в голове опять пульсируют слова.
Их много, только непонятно, откуда они берутся! В километре тысяча метров, его шаг примерно полметра. Две тысячи шагов. Они учили это летом, на склоне холма, за жилищем. Идите, сказали им, и считайте – вы же умеете считать! Тимус шел и считал шаги: один, два, три, четыре… На сто пятидесятом он встретил поваленное дерево. На трехсотом – овраг.
На семьсот двадцатом он увидел Монку, та шла ему навстречу и отчего-то улыбалась.
Монка почти всегда улыбается, а еще собирает свои длинные волосы в пучок.
Но тогда он считал шаги, а сегодня бежал. Бежал, падал, плыл.
Точнее – его несло течением, но даже если бы он и плыл, то все равно не смог бы сосчитать, на сколько шагов удалился от жилища.
Скоро солнце упадет за горизонт, вначале мир погрузится в сумерки, а затем настанет тьма.
Тимус никогда еще не оставался один во тьме.
И даже в сумерках.
За спиной на берегу что-то затрещало – хорошо, если это лось, а вдруг медведь?
В лесу водились лоси, медведи, лисы, кабаны и волки. Котоголов выгнул спину и заорал.
– Не знаю, – сказал ему Тимус, – я не знаю, куда нам идти! Треск на берегу затих, до заката оставалось еще часа два, хотя время Тимус умел считать намного хуже, чем шаги.
Котоголов опять заорал, и вдруг Тимус увидел, что на песке появилось еще несколько подобных тварей.
– Эй, вы кто? – спросил Тимус, хотя и понимал, что они ему ничего не ответят.
Котоголовы сели в кружок и стали о чем-то урчать.
То ли мурлыкать, то ли пришептывать.
Смешные звуки, похожие на гуканье маленького ребенка.
На их мордочках опять появилось странное выражение, вокруг Тимуса сидели небольшие зверьки со сморщенными детскими личиками и пристально смотрели на него широко открытыми немигающими глазами.
Глаза были желтыми и недобрыми, но Тимус не боялся.
– Куда идти-то? – спросил Тимус.
Его котоголов поднялся с песка и отряхнулся.
Остальные сделали то же самое, а потом вдруг один за другим начали подходить к Тимусу и тереться об его ноги.
Ласково, нежно, если бы Тимус знал это слово, то он бы сказал – бережно.
– Вы что? – спросил Тимус.
Котоголовы терлись о его ноги, а потом уходили в сторону леса. Один за другим, издавая на прощание уже ставшие привычными странные гортанные крики.
Его котоголов помотал башкой, а потом опять выгнул спину.
– Ну и куда? – спросил Тимус.
Сумерки все приближались, становилось свежо. Старшая Мать, наверное, гневается. А Монка ждет рыбы и тоже сердится.
Мужчины пришли с охоты. Если они забили кабана, то сейчас возле жилища весело.
Но Тимуса все равно накажут. Он давно должен был вернуться, но где-то ходит. Кто-нибудь из мужчин снимет с себя пояс и отстегает Тимуса до крови. Тимуса еще никогда так не наказывали, но он видел, как это делают с другими. Это больно, можно даже потерять сознание.
Котоголов опять закричал.
Будто он что-то пытался сказать Тимусу, но мальчик не понимал ни слова.
– Идем! – сказал Тимус. И добавил: – Веди!
Котоголов быстро засеменил лапками и нырнул в береговой кустарник. Тимус послушно направился за ним, удивляясь тому, что зверек побежал не вверх вдоль русла, а вниз.
– Эй, – сказал Тимус, – по-моему, нам не туда!
Котоголов даже не остановился, тропинка оказалась узкой, но идти было удобно, до сумерек еще оставалось время, вниз, вниз, вниз по течению то ли воды, то ли неба, вода шумит справа, лес – слева, хвост котоголова поднят кверху, да и спина выгнута, зверек бежит уверенно, будто знает дорогу.
Тимус уже ничего не спрашивает.
Это не день, это какая-то катастрофа.
И рыбу жалко. Два прута, унизанные большими, жирными рыбинами.
И есть уже хочется.
Хорошо, что не холодно. От такой быстрой ходьбы становится жарко, а одежда совсем высохла, только вот дыра в рубахе – может, показать не Старшей Матери, а Монке?
Котоголов вдруг останавливается, будто поджидая Тимуса.
Странные твари, а ведь все из-за него: решил спасти зверька, вот и попал в передрягу!
В сторону?
Тимус удивлен, но послушно сворачивает в сторону от берега. Приходится подниматься, ползти, карабкаться. Сосны и лиственницы, большие, разлапистые ели. Настоящий лес, куда это понесло котоголова? Голубизна неба пропала, серая, предсумеречная пелена потихоньку наваливается на Тимуса. Хотя, может, это туман. Влажный, серо-белый, непонятно, откуда взявшийся.
Даже котоголова уже не видно.
Лишь слышно временами, как он что-то орет. Тимус карабкается, пытаясь ухватиться за этот крик, как за тоненькую ниточку, которой даже не видно, но она чувствуется пальцами, совсем тоненькая, словно паутинка.
– Мы заблудились! – в отчаянии кричит Тимус.
Котоголов орет как-то странно, будто пытается рассмеяться, хотя у него это и не получается.
Внезапно туман исчезает, только что был, и все – снесло налетевшим порывом ветра.
Тимус стоит на вершине холма, за спиной сосны, лиственницы и разлапистые темные ели.
А перед ним – те самые серые громадины, что уже были в одном из давних снов.
Огромные и серые дома с пустыми черными окнами.
Множество, не сосчитать.
От холма и до горизонта, а может, и дальше.
Ведь за горизонтом тоже что-то должно быть!
Тимусу становится страшно, он садится на желтую, давно пожухлую осеннюю траву и смотрит на свой сон.
Сердце колотится, котоголов запрыгивает на колени и вдруг начинает урчать.
Тимус машинально гладит звереныша по спинке, чешет за ушками, затем начинает гладить по мордочке.
Сон начинается у подножия холма, можно встать, спуститься и зайти в него, словно в лабиринт.
И пропасть навсегда: вечерами у огня Тимус не раз слышал от старших истории о том, что есть такие места, куда можно зайти, но откуда невозможно выйти.
Их жилище маленькое.
Несколько домиков, соединенных крытыми переходами в одно большое строение.
И всегда знаешь, куда ты выйдешь. И что где найдешь.
– Это хороший мир, – говорит Старшая Мать, – вы никогда не потеряетесь!
Котоголов внезапно напрягается и спрыгивает с коленей. А потом издает какой-то странный звук, то ли испуганный, то ли, наоборот, встревоженный и рассерженный.
Тимус оборачивается и видит, что к ним идут.
Мужчина, а с ним рядом – собака.
Или волк.
Издалека не видно.
Но все равно ничего хорошего.
И не убежать, разве что спрыгнуть в свой давний сон, который начинается у подножия холма.
Только сложно сказать, что лучше и безопасней.
Котоголов опять вскрикивает, затем вдруг успокаивается и спокойно ждет, пока незнакомец со своим четвероногим спутником не подойдет поближе.
Тимус никогда не слышал о ручных волках, зато собак котоголовы не боятся, – это он знает точно.
Хорошо видно, как за мужчиной и его спутником тянутся из леса, словно шлейф, невесть откуда взявшиеся клочья вроде бы совсем уже растаявшего тумана.
3.
Хныщ ненавидел время. И то, которое он помнил, и то, в которое ему довелось жить сейчас. Время – это не коврик перед дверьми, и не дыра в неведомое, и не промежуток между прошлым и будущим, именуемый настоящим. Вот музыка – да, музыка и песок, песок и вода, вода и огонь.
Огонь и свет…
Света не было уже много лет.
Когда все это произошло, Хныщ как раз сидел за компьютером. Он не работал, он общался. Ему только что подмигнула милая женщина. «Я вам подмигиваю!» «А я тебе…» – подумал Хныщ и кликнул мышью. «Подмигнул!» – появилось на мониторе. Хныщ потянулся за кофе. Тут-то и погас свет. Монитор стал черным, серые сумерки заполонили комнату. А вот где все это было? Наверное, на работе. Он тогда работал, у него была какая-то работа. Он сидел часами за компьютером и что-то делал. Он даже может вспомнить что, но ему этого не хочется. Все это было в другом времени, которое закончилось в тот самый момент, когда он подмигнул милой женщине. «Мне двадцать шесть, ищу приятного партнера немного старше». Тогда Хныщ был немного старше. Сейчас – намного. Борода стала седой. В последний раз, когда он подстригал ее, то заметил, что седых волос заметно прибавилось. Когда был свет, Хныщ ходил к мастеру. Парикмахер. Садишься в кресло, начинает жужжать машинка. Жу-жу, жу-жу. Жу-жу-жу. Можно было стричься и дома, тоже машинкой. Тоже жу-жу-жу, но не так приятно, потому что всегда приятно, когда что-то для тебя делают лучше, чем это можешь сделать ты сам.
Сейчас приходится стричь ножницами. Раз в год надо ходить за ними в город, как надо ходить и за прочими вещами. За одеждой, например. Шить одежду самому – это безумие. Хорошо, что он знает места. Кое-кто тоже знает эти места, но им лучше не встречаться – големы, гомункулусы, какое еще слово можно вспомнить на букву «г»?
В тот день он надеялся, что вечер будет хотя бы чуть лучше, чем все предыдущие за минувшие полгода. Минувшие полгода, которые минули – так все же двадцать или тридцать лет назад? Сейчас он уже не может сосчитать точно, он давно перестал делать зарубки на стене пещеры. Если их сосчитать, то будет всего четырнадцать. А после этого тоже шло время.
Время – это не коврик перед дверьми…
Тут он не прав, это строчка из какого-то стихотворения.
Которое любила читать вслух его мать.
Когда Хныщ был еще совсем маленьким.
В комнате горел свет и громко работал телевизор.
Телевизор и сейчас стоял в углу пещеры, раз в неделю Хныщ вытирал с него пыль. Как и с компьютера. Столики-подставки. Артефакты. Дурацкие штуки, которые больше не нужны.
«Время, – декламировала мать, – это как коврик перед дверьми, о который ты вытираешь ноги!»
Хныщ закрывал глаза и представлял себе лестничную площадку. Он бежит с улицы, влетает в подъезд, взбегает по ступенькам. На котором этаже они жили? На третьем? Значит, он взбегает на третий этаж. Квартира по правую руку. Право-лево, лево-право. Коврик лежит перед дверью. Дверь, которая направо. Вправо, направо. Ему все еще нравится вот так перебрасывать слова. Потому что иногда понимаешь: больше ничего не остается. И можно сойти с ума. Те, кто в тот день сошли с ума – счастливы. Хотя в сам тот день таких было немного. Просто погас свет.
Везде, только вот никто не знал, что еще и навсегда.
Он вышел с работы.
Хорошо, что не надо было спускаться в лифте. Тогда он, наверное, до сих пор бы не выбрался. Вот это ему снится, хотя бы раз в пару месяцев. Как он едет в лифте и лифт останавливается. Гаснет свет, скоро становится нечем дышать. А потом у него схватывает живот, и ничего не остается, как снять штаны и навалить прямо на пол. Но лифт все стоит, и он торчит в нем, нюхая запах своего дерьма. А потом он теряет сознание и все заканчивается. Кончается. Время останавливается. Кто-то вытирает грязные подошвы ботинок о коврик, положенный у входа в квартиру. Так что ему повезло – Хныщ просто сбежал по лестнице со второго этажа и вышел из подъезда на улицу.
Клубились серые сумерки, фонари нигде не горели. И окна домов были черны. Зато машины еще ездили, и нещадно светили фары. Машины перестанут ездить через неделю. Хотя сейчас он может ошибаться. Так через неделю или через две? Не суть важно. Просто что-то случилось, народ толпами пер по улицам. Хныщ влился в поток и тоже попер – молекула, атом, перекати-поле.
Больше он никогда не видел такого количества народа. А последнего человека он видел с полгода назад. Тот пришел с дальних холмов, не с тех, где живут эти сумасшедшие, решившие поиграть в первобытное племя: мужики охотятся, а всем заправляют бабы – смешно! Еще в самом начале, когда он начал жить в пещере, они к нему приходили и говорили: «Давай иди к нам!». Хныщ покачал головой и потянулся за луком.
Лук он сделал не сам, зачем что-то делать самому, если знаешь, где это можно взять.
В городе до сих пор можно взять все. Ну, почти все. И ножницы, и нож, и одежду. И лук со стрелами. Магазины разграбили сразу, в первый же месяц, когда поняли, что света больше не будет. Но оставались склады. Их тоже стали грабить, только вот Хныщ прикинул, что ему понадобится, и сделал запас. Перенести все сразу было невозможно, и потом, кто знает, вдруг придется бросить пещеру и искать другое жилище, а город – до него всего-то пара часов ходу, так что всегда можно прийти и взять необходимое.
