Текст книги "Гаs"

Автор книги: Andrew Лебедев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

Глава шестая

Бритва

***

Коньково. Следующая станция Теплый стан.

"Мой миленок совсем обалдел. Назначил мне рандеву в Битцевском парке, сказал, что это сюрприз. Тоже мне. Мастер сюрпризов нашелся. Вспоминаю своего матерщинника дядю Севу, что в детстве моем пел всякие непристойные куплеты. Вот на мотив популярных тогда в его времена "Ландышей", он пел такую гадость:

Ты сегодня мне принес

Надувательный насос

Вставил в попу, стал накачива-а-ать

Полетела я опять

Третий спутник догонять

Не умею поворачива-а-ать…

Ландыши, Ландыши…

Это я к чему про это вспомнила? Что за ассоциация такая? Ах, да, это потому что про сюрпризы… И потому что в первоначальном варианте текст песенки про ландыши имел в себе интригу некоего сюрприза, что влюбленный парень готовит для своей девушки. Вот ведь психология какая штука. Голова запоминает прежде всякие мерзкие гадости, нежели что-то приличное и пристойное. Я вот, отчего-то не запомнила ни единой детской песенки, что мы пели на уроках музыки в детском саду, а вот матерные непристойности хулигана дяди Севы все помню. Помню и второй неприличный вариант "ландышей".

Ты сегодня мне принес

Длинный хрен под самый нос

И сказал, что это ландыши…

Но меня не нае…шь

Хрен на ландыш не похож,

Тра-ля-ля-ля, тра-ля-ля-ля-ля!

Фу, гадость какая.

А все же, отчего это Алёшка решил устроить нам романтическую встречу в Битцевском парке? Ничего, скоро узнаю.

Теплый стан, следующая станция Ясенево.

Вот, уже Ясенево, а там и конечная. Там мой Алешка нам, наверное, романтический пикник устроил. С коньяком, бутербродами и сексом на парковой скамейке. А что? В студенческие времена мы и не такое устраивали. А вот на заднем сиденье в машине я ни разу не отдавалась. Интересно. Жаль, что у Алешки машины нет. Вот у Вади была. Как он там? Вадя… Не отпустили его еще"?

Ясенево.

Следующая станция Битцевский парк…

***

«Завтра меня повезут на следственный эксперимент. В Битцевский парк. Следователь, сволочь, прекрасно понимает, что я себя оговорил, и теперь учит меня и показывает мне, как я насиловал и убивал, чтобы я перед видеокамерой достоверно врал. Теперь ведь не тридцать седьмой год, теперь суду королевы доказательств не достаточно. Помимо самооговора, надо еще самому на себя и улики собрать. Вот оно торжество демократического судопроизводства в свободной стране. Не только сам признайся в том, чего не совершал, но еще и сделай работу за следователей и наделай на себя изобличающих улик, да и на камеру соври понатуральнее, чтобы суд поверил. Надо еще и на суде все подтвердить, да сыграть так натурально, как не всякий выпускник Гиттиса или Вгика сыграет. Ведь судья или присяжный это тебе не Станиславский с его „не верю“… Вобщем, хана мне. Дадут пожизненное. Кончилось все. И ведь даже повеситься в камере на дают. Даже самого элементарного, на что ты имеешь право – распорядиться своей жизнью – тебя лишают. Ты им нужен. Твоя жизнь им нужна. Для суда и для наказания. Для наказания за что?»

***

– За что я полюбил Олесю? – задумчиво переспросил Сухинин, – я ее полюбил за доброту ее мягких губ.

И поймав себя на том, что сказал что-то двусмысленное и заметив, что визави его тонко улыбнулся в усы, Сухинин покраснел, замотал головой и поспешно затараторил, исправляясь, – нет-нет, ты совсем не то подумал, у нее не губы добрые, а это по ее лицу, по выражению ее губ я увидал, я вдруг тогда в доме у Вовы Кобелева увидал впервые в выражении женского лица…

– Что ты увидал? – спросил Бакланов, все еще ухмыляясь неверно понятой им двусмысленности.

– Что она не как все эти современные, что только про деньги, только про новые машины, про новые курорты, что она может заплакать, если ребенок не поест, – Сухинин беспомощно встряхнул руками, – ну, я не знаю, как тебе это объяснить, она добрая, и это я увидал, она изнутри добротой светится.

– Я не понял, что, значит, заплачет, если ребенок не поест, это ее работа. Она воспитатель, бэбиситтерша по нашему, в этом ее профессиональная пригодность, детей кормить и доброй быть, – назидательно, как с недоумком, выговорил Бакланов.

– Нет, я трижды не то хотел сказать, ты просто не понял, – едва не плача от собственной словесной беспомощности, вскрикнул Сухинин, – я хотел сказать, что вот бабушка моя, когда осознала, что голод в Ленинграде будет, она маму мою, маме тогда только девять лет было, насильно кормила, от себя отрывая последнее, и когда мама отказывалась и не хотела есть, бабушка плакала, это мне мама рассказывала потом, а бабушка-то умерла в Блокаду, а маму спасли соседи, они со связями какими-то большими были, отвезли ее на аэродром и отправили на большую землю. Так вот, я когда бабушкину фотографию рассматривал, у нее такие добрые губы, какие вот-вот могут задрожать от горя или от обиды за кого-то из близких…

– Ну-ну-ну, только сам теперь не заплачь! – расхохотался Бакланов и обнял Сухинина, – понял я, за что ты Олесю полюбил, она на бабушку твою похожа.

– Дурак ты, – утирая невольно скатившуюся слезу, отмахнулся Сухинин, – ни черта ты не понял, американец хренов.

– Правильно, куда мне! Это у вас, у россиян душа на первом месте, а у нас, у янки на первом месте деньги, чистоган, – глумливо пропел Бакланов, – вы душевные, а мы практичные, поэтому и невест по расчету выбираем, а не по доброте губ и прочих черточек.

– Во-первых, не у россиян, а у русских доброта и духовность, – твердым голосом поправил Сухинин, – а во-вторых…

– Что во-вторых? – переспросил Бакланов.

– Ничего, – Сухинин махнул рукой, давая понять, что он не хочет договаривать, – во-вторых, ты просто дуралей, а никакой не янки, тоже мне англосакс с фамилией Бакланов, видали мы таких.

– Я тебе одно скажу, – приблизив лицо, сказал Бакланов, – ты величайшим в мире уродом и идиотом будешь, если женишься на этих добрых как там ты говоришь, губах и не женишься на Веронике, самым подлым и пошлым ослом ты будешь, это я тебе наверное говорю.

– Почему? – изумился Сухинин, – почему?

– Потому что она Митрохину отказала, потому что ее на старости лет осенило, что кроме Пузачева она только тебя и любила и неизвестно еще кого из вас двоих больше, вот почему, – нервно и едва сдерживая гнев, крикнул Бакланов, – не будь совсем идиотом, не смей жениться на добром личике, подумай о себе и о старых друзьях. О будущем подумай.

Когда спина Бакланова скрылась за огородом будок паспортного контроля, Сухинин повернулся и побрел к бару. Он любил выпивать в аэропорту. Здесь алкоголь имел какой-то особый вкус. Как там у Бобы Гребенщикова было? "Налейте мне железнодорожной воды"…

– Товарищ геолог Сухинин? – услыхал он нежное щебетание, сопровождавшееся не менее нежным прикосновением к его рукаву.

– Ира Лядых, чтоб мне провалиться! – воскликнул Сухинин, узнав свою бывшую коллегу по сибирским изыскательским скитаниям.

– Я Айрэн Розен, – поправила Ира Лядых.

– Улетаешь? – спросил Сухинин.

– Да, мой Арончик все дела здесь поделал, мы теперь улетаем.

На этот раз на ней была беленькая шубка и ярко-зеленые брючки в обтяжку.

– Эх, экологов европейских с их Бриджит Бордо на тебя нет, – вздохнул Сухинин, – все пушного зверя себе на потеху изводите.

– А сколько мы этих песцов на Ямале за просто так постреляли, – гибкой кистью руки махнула Ирина, – сколько там всего было!

– Жалко что улетаешь, а мы так и не поужинали, – сказал Сухинин.

– Точно, и я жалею, – доверительно положив свою ладошку Сухинину на грудь, сказала Ирина, – жалею, что мы не переспали с тобой, товарищ геолог Сухинин, – сказала и зашлась звонким смехом, – я ведь как тебя в тот раз в аэропорту увидала, приехала с Арончиком в отель, сразу о тебе справки навела, ты ведь оказывается большой бизнесмен, у тебя семь процентов такой большой корпорации, это меня возбуждает, я тебя хочу.

– Irene, who is that guy? – обратившись к Ирине, спросил подошедший сбоку старик в модном песочного цвета верблюжьем пальто, – You still making' flirt wherever You want to.

– Это мой муж Аарончик, – сказала Ирина Сухинину, – Its mister Sukhinin, don't be jealous, he is my former big boss, – сказала она теперь уже обращаясь к Аарону.

– My pleasure*, – подчеркнуто сухо сказал Розен, не подавая руки и повелительным жестом уводя Ирину.

– Скоро не семь, скоро восемнадцать процентов будут, – сказал Сухинин в спину уходящей Ирине, – тогда все вы меня очень захотите, все-все… *Ирэна, кто этот парень? Ты всегда вертишь задом, всегда и везде и со всеми.

Это мистер Сухинин, не ревнуй, он мой бывший босс Приятно познакомиться (англ.) – Слыхали, Вероника Пузачева в Склифе, в реанимацию ее отвезли, отравиться пыталась, – поделился новостью шофер Коля, – ее вечером горничная на унитазе полуживую нашла, хорошо та задержалась и домой к себе не уехала, а то не откачали бы… Говорят, таблеток наглоталась.

– Вот те на! Давай к Склифу поворачивай, чего уж там! – буркнул Сухинин и вдруг подумал о Пузачеве, – был бы жив Игореха, каких бы он оплеух Веронике накидал!

Сухинин вспомнил, как на четвертом курсе сам вдруг начал глотать всякую дрянь.

Из-за идиотской моды.

На почве любви к музыки сошлись они с одним парнем, тот учился на вечернем, а днем работал лаборантом на кафедре минералогии. Ну, и подучил он Сухинина кушать всякую гадость, вроде эфедрина, кодеина и вошедших тогда в моду седуксена с элениумом. Одним словом -подсадил на колёса. Кодеин тогда в те времена вообще без рецептов отпускался и продавался в виде так называемых "таблеток от кашля" – contra tussim, если по латыни. И еще они нюхали средство для выведения пятен "Сополс" латвийского производства, которое вообще во всех хозяйственных магазинах продавалось – бери – не хочу!

Однажды, Сухинин пришел к лаборанту домой, новый диск "Назарета" послушать, а у него девчонки какие-то сидят – балдеют. На столе – пачки с колёсами, пузырек этого самого "Сополса" стоит. Лаборант, Сухинин как сейчас, видел его перед глазами – в коротеньких, не доходящих до щиколоток вельветовых брючках песочного цвета, так, чтобы было видно его модные оранжевые махрового материала носочки, что звали "махра", так вот лаборант наливал несколько капель из пузырька на сложенную в несколько раз марлю и прикладывал этот тампон ко рту красивой но очень худенькой девочки. Та глубоко вдыхала в себя и всем выражением своего красивого бледного личика выказывала покорную готовность впасть в нирвану.

Вторая девушка, Сухинин даже вспомнил, как ее звали, вторая девушка по имени Оля, вдруг села на колени к едва вошедшему в комнату Сухинину, и тоже активно принялась дышать латышским пятновыводителем. Она закидывала голову далеко назад, раскачивалась в такт несшейся из магнитофона музыке и вдруг, обвив шею Сухинина своими тонкими руками, сказала, – если меня сильно торкнет, не раздевай меня, ладно!

Сам Сухинин тогда этого "Сополса" нюхать не стал. Не то, чтобы ума хватило, ума как раз ему тогда сильно не доставало, но сработала какая-то врожденная осторожность.

Однако, кодеина две пачки по десять таблеток в каждой – он накушался.

Помнил, что был у него тогда какой-то жар и полный бред в голове.

И еще лаборанта помнил, как тот девчонкам рассказывал, что певица Далида, когда померла от колёс, нарядилась в свое лучшее платье, легла на убранную цветами кровать и приняла две пачки чего-то там такого, что доктора обычно прописывают тем артистам, которые много летают в самолетах и плохо переносят полеты.

Бензидрина фенол-биглюканат что ли?

– Одним словом, – улетела Далида, – громко хохотал лаборант.

И обе девчонки громко хохотали с ним за компанию.

А Пузачев, когда узнал про это. Как узнал? А сам Сухинин ему и рассказал – похвастался. А Пузачев ему морду набил. Да еще как сильно набил… И еще Пузачев куда-то сходил и лаборанта того с кафедры убрали.

Вот каким парнем был Игорь Пузачев.

И кабы не помер он, вряд ли Вероника себе такое позволила.

Приехали в Склиф.

Коля включил фиолетовую мигалку и их пропустили под шлагбаум туда, куда въезжают только на "скорой".

– У нас в отделении кстати Володя Высоцкий лежал, – прикуривая от поднесенной Сухининым зажигалки, сказала зав отделением, давно это было, в семьдесят шестом или в семьдесят седьмом, два раза он при мне лежал.

– Как Пузачева? – спросил Сухинин.

– Будет жить да поживать ваша Пузачева, – улыбнулась зав отделением, – поживать, да добра наживать.

– Добра ей муж уже нажил, – хмыкнул Сухинин, – сама бы поправилась теперь.

– Поправится, вы можете теперь к ней пройти, – ласково проворковала зав отделением, деловито убирая конверт с наличными евро, – она уже не спит, телевизор смотрит, сериал про Громовых.

– Ну, да…

***

Она и взаправду лежала и глядела свой сериал.

Сухинин оценил, что и в таких декорациях, Вероника выглядела на все сто. Ну, если и не на все сто, то на девяносто пять с хвостиком.

Руки вытянуты поверх одеяла, иголка с трубочкой в голубой венке, бутылочка на железной палке побулькивает рядом. И остренький бледный носик с двумя глубоко запавшими глазками – устремились прямо и вверх, где на кронштейне над дверью висел большой черный телевизор.

– Спутник мчится по орбите

С перигея в апогей

В нём КРОНШТЕЙН летит прибитый

Первый лунный гонорей, – сходу улыбчиво продекламировал Сухинин.

– Дурак, – не улыбнулась Вероника.

– Куда цветочки полОжить? – наклоняясь и чмокая Веронику в бледную щечку, спросил Сухинин.

– Потише, ты мне капельницу опрокинешь, – шикнула на него Вероника.

Сухинин присел на белую больничную тубареточку и принялся молчать.

– Ты чего молчишь? – спросила Вероника, – ты молчать ко мне сюда пришел?

– Нет, я пришел не молчать, – ответил Сухинин.

– Тогда не молчи, – сказала Вероника и шмыгнула остреньким носиком.

– А что говорить? – спросил Сухинин.

– Ну, спроси меня о чем-нибудь, – сказала Вероника, сглатывая мешавший ей комок, – спроси меня о том, почему я здесь?

– Ну, скажи, почему ты здесь, – согласился послушный Сухинин.

– Я люблю контрасты, – сказала Вероника.

– Что? – не понял Сухинин.

– Контрасты я люблю, вот что, – раздраженно ответила Вероника, – контрасты, типа жизнь и смерть, мужчина сильный и мужчина слабый, холодно и горячо, светло и темно, понял?

– Понял, – кивнул Сухинин, – Пузачев у тебя был сильный, а теперь ты слабого, то есть меня захотела.

– Правильно, потому как денег много, а слабого мужчину можно себе позволить, только когда деньги есть, – слабо усмехнулась Вероника.

– Это мудро, – согласился Сухинин.

– Только ты не смей меня, потом бросить, – сказала Вероника.

– Почему? – Сухинин удивленно приподнял брови.

– Потому что это невыносимо, если тебя бросает слабый мужчина, – ответила Вероника, наконец, отведя глаза от экрана и поглядев на Сухинина, – бросать женщину это прерогатива сильных.

– Я тебя не брошу, – сказал Сухинин, положа руку поверх одеяла в том месте, где оно накрывало живот Вероники, – я тебя не брошу, promess.

– Позови сестричку, капельница кончилась, – сказала Вероника и закрыв глаза, вытянула губки бантиком для поцелуя.

– Не бросай меня, Сухинин!

***

На свадьбе Сухинин напился вдребезги.

Напился в хлам.

Как и положено мужчине слабому, подверженному влияниям и пагубным страстям.

Вероника была в венецианском золотом платье от Юдашкина, сшитом из фольги цветного золота. Платье облегало невесту, подчеркивая ее соблазнительную гибкость и намекая на потаённую глубинную порочность момента.

Американский журнал предлагал Веронике миллион за фотосессию в этом платье, но Вероника капризно отказалась.

– Gerlish underwear was of pure gold, – в отместку за отказ в фотосессии, написал Американский журнал, – even contraceptive condoms were of pure gold too*.

В Мэрии жених уже был сильно не трезв, и когда мэр Москвы поздравлял их, Сухинин вдруг едва не рассмеялся, настолько забавными показались ему слова, – совет, да любовь…

Совет, это в смысле Совет акционеров-учредителей, что ли?

Восемнадцать процентов семейного капитала, это вам не хухры-мухры.

Сухинин не слыхал, как в это время за спиною у молодых, Бакланов говорил Митрохину, – потом, когда Сухинин помрет, Вероника унаследует уже восемнадцать процентом, ты на ней через пол-года женишься, и все будет супер-пупер.

– Наверное, – согласился Митрохин.

В машине, когда из Мэрии с Тверской ехали на Кропоткинскую в Храм Христа Спасителя чтобы венчаться, и когда жених потянулся к бару за графином с виски, Вероника сказала Сухинину: "хватит тебе пока, а то упадешь подле аналоя под ноги Владыке, неудобно получится, мне за тебя стыдно будет"…

А банкет, который только для своих, отгрохали в Праге на Арбате.

– Живую музыку хорошую привезли? – поинтересовался Сухинин у Митрохина.

– Ансамбль Ти-Рекс из Лондона привезли, – ответил Митрохин, – как Вероника просила.

– Щас пойду, спрошу, могут ли они для медленного танца чего сбацать, – сказал Сухинин, и достав из кармана бумажник, нашел там пятьсот евро.

– Can You play that old song by Mark Bolan, Life's a Gas?* – спросил Сухинин наклонившегося к нему со сцены солиста группы.

– Yes, shure, sir**, – ответил солист.

– Братан, ты тогда объяви, что этот танец для жениха и его любовницы, – сказал Сухинин, просовывая пятьсот евро в щель гитары Гибсон-Лес-Пол.

И группа тихо заиграла…

А Сухинин тихо пошел к столику, за которым сидели Вова Кобелев со своей женой, похожей на певицу Распутину.

– Олесю привез? – спросил Сухинин.

– Вон она там сидит, – махнул Вова Кобелев.

Сухинин отыскал глазами Олесю и пошел к ней.

А группа играла и пела:

I could have love you girl like a planet I could have chained your heart to a star But it really doesn't matter at all No, it really doesn't matter at all Life's I could have built a house in the ocean I could have placed our love in the sky But it really doesn't matter at all No, it really doesn't matter at all Life's I could have turned you into a priestess I could have burned your faith in the sand But it really doesn't matter at all No, it really doesn't matter at all Life's a gas (i hope it's gonna last)*** *Нижнее белье было из чистого золота, и даже контрацептивы были золотыми (англ.) **Вы можете сыграть песню Марка Болана "Жизнь это Газ"?

Да, конечно, сэр (англ.) *** Я бы мог полюбить тебя, как планету Я бы мог приковать твоё сердце к звездам Но это ничего не значит Потому что жизнь – это газ Потому что жизнь – это пускание пыли в глаза Я мог бы построить дом в водах океана Я мог бы отправить нашу любовь на небеса Но это ничего не значит Потому что жизнь – это газ Потому что жизнь – это пускание пыли в глаза Я мог бы превратить тебя в жрицу любви Я мог бы сжечь твою Судьбу в песке Но это ничего не значит Потому что жизнь – это газ Потому что жизнь – это пускание пыли в глаза (текст песни Марка Болана "Жизнь это Газ" перевод с английского) – Я буду к тебе часто приезжать на наши любовные свидания в наше любовное трехэтажное гнездышко на берегу реки Туры, – сказал Сухинин, нежно в танце прижимая Олесю к себе.

– Конечно, – согласилась Олеся, – ведь это не важно, в браке любящие друг друга люди, или нет, ведь брак это обязанность, это служба, а любовь, это состояние души, а не юридическое состояние.

– Ты умная, у меня эрекция на тебя, – признался Сухинин.

– А жизнь это газ, – сказала Олеся.

– А жизнь, это гас, – согласился Сухинин.

Вместо маленького эпилога:

Вернувшись с Лазурного Берега, где они с Вероникой провели свой "медовый месяц", Сухинин обнаружил свой кабинет буквально ломящимся от подарков. Наорал за это на секретаршу, довел ее до слез.

– Ну, ты погорячился, – добродушно похлопывая Сухинина по спине, заметил оказавшийся тут Митрохин, – чего ты Мариночку зря обидел? Она что, виновата, что ли, что т ходоки и клиенты все две недели, что ты во Франции нежился, тебе тут кули, свертки и пакеты несли? Люди ведь из уважения, как узнали, что ты женился, на подарки тратились, а Мариночка она что? Должна была их из приемной выпроваживать?

Сухинин уже и сам раскаивался, что не сдержался. Просто его всегда раздражала эта неискренная чисто подхалимская манера ходоков и клиентов, чьи договора и заработки зависили от его решения, дарить всякую ерунду по всякому мыслимому и немыслимому поводу – и на двадцать третье февраля, хотя Сухинин и не служил никогда, и на Новый год, и на День Рождения…

– Чего ты такой раздражительный? – участливо поинтересовался Митрохин, – обычно люди, когда у них половая жизнь налаживается, спокойными становятся, а ты…

Сухинина и правда уже начало одолевать чувство раскаяния. Он вообще, еще там, на Лазурном Берегу дал себе обощание, что начнет теперь новую жизнь. И как бы в ознаменование этой вот "новой жизни", он нажал теперь кнопку вызова секретарши, решив, что не просто извинится, но подчеркнуто извинится при Митрохине, что придаст этому событию особенное значение, знаменующее наступление эпохи великих перемен. Великих перемен, произошедших в нем – в Сухинине Владимире Павловиче.

– Марина, ты извини меня, пожалуйста, я не был прав, прости, что накричал, я сожалею, ей бога!

Секретарша, ошалев от неожиданных извинений, испытала теперь куда как больший стресс, чем когда давеча Сухинин орал на нее, за тот, как он изволил выразиться,

"срач", что она устроила в его кабинете и в приемной, завалив все подарками от ненужных ходоков.

– Ну, да что вы, Владимир Павлович, – схватившись обеими ладошками за вмиг ставшие пунцовыми щеки, запричитала Марина, – я и не обиделась совсем, и вы вообще правы, не нужно было эти подарки сюда сваливать.

– Ладно, ладно, Маринка, – улыбчиво зарокотал Митрохин, – пользуйся тем, что шеф в добродушном настроении, выпроси теперь у него конфетку или прибавку к зарплате.

– Ой, – вспомнив о чем -то главном и впопыхах забытом, Марина хлопнула себя по лбу, – тут наша сотрудница Воробьева замуж тоже выходит, она просила передать вам приглашение на свадьбу.

Марина стояла и улыбалась выжидая.

– Что-то не припомню Воробьеву, – почесывая подбородок, сказал Сухинин, – что за Воробьева? За кого замуж?

– Ой, да разве вы не слышали? – изумилась секретарша, совершенно воспрянувшая от сухининских извинений, – это же целая эпопея тут была, пока вы во Франции отдыхали.

– А что такое? – спросил Сухинин.

– Тут же Битцевского маньяка поймали, наконец, – блестя глазками, восторженно выдохнула Марина.

– Ну, и какая тут с этой Воробьевой связь? – поинтересовался Сухинин.

– А такая связь, что эта наша сотрудница Воробьева, она как раз едва последней жертвой этого маньяка не стала, – округлив глаза, сказала Марина, – а замуж она выходит за того мужчину, которого по ошибке сначала вместо этого битцевского маньяка посадили, вот!

– Ну и ну! – покачал головой Сухинин, – бывает же такое.

– Помню я эту Воробьеву, – вставил Митрохин, – она у нас газоналивными заправочными станциями занимается.

– Нет, она в бухгалтерии, – поправила секретарша.

– Это не важно, – кивнул Митрохин, – надо ей подарок от управления сообразить, такой случай, я сам по "Эху Москвы" про маньяка слышал.

– Она Владимира Павловича просила лично на свадьбу придти, – уже начав смущаться своей смелости, промямлила Марина.

– Ну, отчего бы тебе и не заехать? – обращаясь к Сухинину, сказал Митрохин – не всякая наша сотрудница в такие истории попадает, надо такой случай поощрить, на общую удачу.

– И то верно, – делая Марине знак, чтобы оставила их одних, – сказал Сухинин, – заеду обязательно.

***

Когда Вадя узнал, что мне… что нам на свадьбу Владимир Павлович отвалил такую сумму, он сперва обиделся и даже запротестовал. Принял позу оскорбленного чужой щедростью, вгорячах заявил мне, что я должна деньги вернуть. Ах, какого мне труда стоило убедить Вадю в том, что Газпром дает деньги не просто так, что эту премию нам надо использовать по так называемому «целевому назначению»… То есть, если уж сам Владимир Павлович Сухинин, сам начальник первого главного управления приедет на свадьбу, то ее нельзя устраивать в простом кафе-стекляшке на улице Молдогуловой у черта на куличках. Потому что если замуж выходит работница такой компании, пусть и самая рядовая, и но свадебка должна быть рангом повыше, чем у простых ребят с какой-нибудь московской автобазы или с рынка в Коньково. Тем более, что сам Владимир Павлович обещал приехать. Спасибо Маринке Журавлевой – секретарше Владимира Павловича, это она нашла момент, как и когда к шефу подкатиться. Во-первых, Владимир Павлович сам только-только женился, о чем все газеты, да телевидение целую неделю говорили, а во-вторых Маринка умело про битцевского маньяка приплела. Все Владимиру Павловичу лишний пи-ар будет! Так что, уговорила я своего Вадю, что деньги надо принять, да часть из них израсходовать на банкет, сняв для этого ресторан поприличнее. В конце-концов все вышло таким образом, что Владимир Павлович вообще поручил организацию торжества своим помощникам, и те вмиг наняли теплоходик, из тех, что плавают по Москва-реке, такой на котором и ресторан, и каюты, и дискотека… Вобщем, свадебка наша с Вадей получилась. А как свадьба получится, так и жизнь потом завертится.

***

На свадьбу к Воробьевой Сухинин решил поехать еще и потому, что Олеся теперь как раз была здесь, в Москве, и свадьба этой жертвы битцевского маньяка была, как раз очень удобным случаем, чтобы им увидеться.

И идея с теплоходом очень хорошая получилась. Веронике можно потом легко объяснить, почему он на этой свадьбе так задержался. Теплоход-то плывет… Так сразу и не спрыгнешь… Да и куда спрыгивать, если рядом любимая! Любимая Олеся.

– А пароход плывет

А дым все кольцами

А будем рыб кормить

Комсомольцами…

– Ну и напился же ты, дурачок ты мой, – ласково говорила Олеся, уводя Сухинина в приготовленную для них каюту.

– А мы еще и не так в молодости пели, – пьяно куражась, кричал Сухинин, – мы с Пузачевым и с Митрохой еще пели, типа, а пароход плывет, а прямо к пристани, а будем рыб кормить, а коммунистами…

– Совсем ты у меня расшалился, – целуя и прижимаясь, говорила Олеся.

– Я оркестру денег дал, – крикнул Сухинин.

– Да успокойся ты, – причитала Олеся, – ты им столько надавал, сколько они в жизни не заработали.

– Я им на что дал, – икнув, сказал Сухинин, – чтобы они нам с тобой пока мы в каюте будем, типа серенады играли нашу, про газ, поняла?

– Ну, зачем ты так? – гладя Сухинина по щеке, ласково увещевала Олеся, – свадьба то ведь не наша, зачем нам серенаду?

– Потому что жизнь, это газ, потому и надо, – отрезал Сухинин, – поняла меня?

Сухинин оттолкнул Олесю и тупо округлив глаза, уставился на нее.

– Поняла?!

– Поняла, поняла, – послушно закивала Олеся, – вся жизнь это газ.

– То-то, бля, – вымолвил Сухинин, и икнув, повис на Олесе, позволив ей тащить себя в опочивальню.

***

***

Новый роман: