Текст книги "Барилоче"

Автор книги: Андрес Неуман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Так что, сам видишь, насколько мне на все плевать. Но тебе я отдала больше, чем даже собственному мужу, и не могу стерпеть, что прошло десять дней, а тебе все равно, пусть меня хоть поезд переехал. Небось, как приспичивало, думал, не позвонить ли мне, не спросить ли, как я поживаю, кровосос ты, закоренелый окаянный холостяк.

Поэтому я тебе и пишу, я не могу так существовать целых десять дней, мне тоже нужно жить, Деметрио. Мне нужно слышать, что ты меня любишь, пусть я пошлая, что тут поделаешь. Разве ты не видишь, не так уж много мне и надо, хочу только говорить с тобой и чтобы ты меня слушал, любимый. Чтобы хоть иногда меня кто-то слушал. Я тебя люблю, я тебя хочу, ты мне нужен, без твоего голоса я быстрее состарюсь, и у меня уже не будет сил ненавидеть своего мужа и помнить, что я заслуживаю лучшего. Ты мне помог это понять. Поэтому прошу тебя не изменять своим словам, которых из тебя никто не тянул.

Люблю и жду,

Вероника.

L

Самый тяжелый чемодан, черный, с единственной ржавой ручкой, достался мне. Я тащил его молча, еще у меня был огромный рюкзак, который тянул назад, и мне приходилось всем телом помогать себе переставлять ноги и сильно наклоняться вперед, чтобы не упасть. Мама говорила, жестикулировала, отдавала распоряжения, но ее чемоданчик был совсем маленький, только с одеждой, а старик, хоть и окреп немного, и руки его снова напоминали пару поленьев, нес только два средних чемодана, подаренных нам соседями, а за собой тащил что-то вроде сундука, который даже мама смогла поднять, когда мы собирались на станцию – я был самый сильный. В это не верилось. Я смотрел на маму и отца – он хрипло дышал и смотрел в пустоту, как будто хотел разглядеть что-то в будущем, а меня переполняли силы и одновременно какая-то растерянность, прежде мне незнакомая, я думал: значит, теперь я самый сильный, и прибавлял шагу, и сжимал шершавую ручку чемодана крепче, но с большим страхом.

Мы ждали поезда, сидя на перронной скамейке, ели яблоки и не разговаривали. Народу было мало. Не знаю, почему, я запомнил малыша, который играл с коллекционной машинкой, из тех, что похожи на машины мафиози или на старинные такси, что-то в этом роде – я ее запомнил, потому что у меня была такая же, с очень высокой крышей, она мне нравилась, эти машины встречались только в кино, но не в жизни; мальчонка, бедняга, играл один, мать на него даже не глядела, но он вел себя очень тихо. Вдруг машинка выскользнула у него из рук и скатилась на пути, упав как раз между рельсами; мальчонка обалдело замер, словно ждал, что кто-нибудь ее достанет, он посмотрел на меня, и я ему улыбнулся, но делать ничего не стал, как обычно поступают взрослые с детьми, а малыш стоял, словно в изумлении, и ждал, и как раз в это время раздался громкий звук, похожий на звук флейты, я увидел локомотив, раздался шум. Малыш еще немного приблизился к рельсам, было ясно, что он раздумывает, тут я, конечно, собрался встать и предупредить сеньору, которая продолжала разговаривать с другой сеньорой, и уже почти встал, но не пришлось, потому что малыш сам остановился, догадавшись, что ничего не выйдет, и покорно смотрел на черную машинку в последний раз, пока махина локомотива не разнесла ее так, что даже осколки не брызнули, просто – раз! и она исчезла. Обернувшись, мальчонка глянул на меня искоса, будто с упреком, а потом ушел со своей матерью. Поезд был длинный, старый, с желтым дизельным локомотивом, но меня он разочаровал, я ожидал увидеть паровоз с трубой, весь в дыму. А этот был какой-то урод. Немытые окна в вагонах, внутри виднелись игрушечные кроватки с лесенками, позади них – проход. Сколько нам ехать? спросил я маму, но за нее ответил старик: полтора дня, оставь мать в покое, она устала; так и было, она сидела на скамейке сгорбившись и опустив голову, смотрела на платформу, в разношенном свитере, лохматая, старая, такая же старая, как отец. Полтора дня! Выходит, тридцать шесть часов, что ли? поэтому и нужны кровати, но как же далеко столица, и кто уместится на этих досках? уж точно не отец. До станции мы ехали на автобусе, единственным возможным способом, но ехать на автобусе до столицы слишком дорого, сказала мама, да и вещи наши в нем бы не уместились, но так или иначе, я все равно предпочитал поезд: мне рассказывали, что в нем можно ходить по вагонам, что на площадках между вагонами трясет вовсю, что иногда поезда останавливаются, чтобы отдохнуть и остынуть, и тогда можно смотреть вокруг и слушать тишину, на автобусе так не получится. Было прохладно. Солнце освещало только часть платформы, и свободных скамеек там не осталось. Из поезда начали выходить люди, они спускались на платформу и без любопытства, устало смотрели по сторонам. Мама вдруг встрепенулась, вставайте, пошли, отец подал мне знак, и я снова подхватил черный чемодан. Ладони горели, пальцы не сгибались. Мы шли вдоль поезда в поисках нашего вагона, который был почти в конце, давай, Деметрио, не отставай, кричал мне старик, но я смотрел в окна – из некоторых высовывались головы, из некоторых устало свешивались руки, похожие на пустые рукава, я то и дело отвлекался и бегом догонял родителей, но тут же снова отставал. Странно было видеть человека, который, дойдя до своего купе, растянул на окне мятое влажное полотенце, и я сообразил, что в других вагонах были такие же полотенца. Мы нашли наш вагон и, поднимаясь по металлическим ступеням, я заметил желтые: буквы, нарисованные на стальном боку дрожащего локомотива: «Южная звезда». Мы вошли в вагон, старик – спиной, подтягивая рукой маму. Вскоре прозвучал гудок, мне он показался уже не флейтой, а инструментом с более печальным голосом. Что, что ты говоришь? спросил отец, я переспросил, он сказал: от пыли, сынок, полотенца нужны от пыли!

LI

Белые нити, уже законченные, сплетаются в мягком стекле озера. На горизонте отдыхают каменные хребты с заснеженными складками. Небо, как никогда, напоминает блестящий фаянс, стайка хвойных деревьев, зеленая мозаика, оглаживает воздух позади домика со старой шиферной крышей. Некоторые птицы, потеряв ориентир, летят прямо на солнце, другие прячутся в укрытиях на гигантском кедре, лесном патриархе. Теперь дорога уже лижет землю до самого Науэль-Уапи, законченное озеро спит. По обе стороны дорогу сопровождают золотые маргаритки, напоминая о весенних альстромериях. На безупречном битуме крыши треугольник из воздушных хлопьев – это птица села на крышу, чтобы наблюдать за озером. В воздухе отчетливо видно, как легкий дымок, застенчиво выползая из трубы, пачкает чистый день.

LII

Ни в углублении для педалей, ни на сиденьях, ни рядом с запасным колесом. Ни в гаражных шкафчиках: нигде их не было. Негр вздохнул, но не очень горько, скорее, как человек, почти довольный тем, что его недобрые предсказания сбылись; он понимающе чесал усы и молчал. Но не так, как Деметрио. Побледневший Деметрио молчал совсем по-другому, с сонным взглядом и безразличным выражением лица, свойственным проигравшим.

Накануне утром Негр вернулся на работу. После трех дней гриппа у него остались мешки под глазами и воспоминания о севшем голосе, скрежетавшем теперь на первых словах, как металл. Увидев в гараже вместо чахоточного ученика всегда пунктуального Негра, Деметрио почувствовал облегчение. Уборка в то утро прошла энергично, с бодрящим автоматизмом, без идиотских вопросов, по временам – с громкими замечаниями и не слишком веселыми смешками. Углы улиц методично освобождались от мусора, кошки, казалось, узнавали знакомую пару и не поднимали тревожных воплей, не ощетинивали спины. Когда грузовик въехал на Такуари, Деметрио подал Негру знак, они вышли вдвоем, почти в отличном настроении. Нищий поджидал их, широко раскрыв беличьи глазки, сжав руки под коленями, в шляпе с заломленными назад полями. Деметрио протянул ему руку в перчатке, старик с Такуари пожал ее с покорностью больного ребенка.

Они позавтракали втроем, как небольшая семья, соблюдающая простой ритуал. Деметрио не мог себе объяснить, почему смотрит на старика и Негра с такой симпатией и чувствует, что обязан их беречь. Когда они вышли, Деметрио предложил старику все ту же поездку, и на этот раз старик согласился. Безмятежно выдыхая зимний пар, они сели в грузовик и поехали на свалку. Там Негр торопливо переоделся и попрощался, дружелюбно помахав упитанной рукой. Деметрио, стараясь, чтобы их не заметил сторож, провел старика по разноцветной горе и рассказал о том, как отбросы перекочевывают из грузовика в глубины. Старик с Такуари слушал, кивал с беззубой улыбкой, говорившей не только о страданиях, но и о жажде хоть как-нибудь выжить. Устав от прогулки, он сел и прислонился к колесу грузовика, и тогда Деметрио предложил ему остаться в гараже до четырех утра, в укрытии и в тепле, пока они с Негром не придут утром и не отвезут его обратно на Такуари. Старик согласился. Подходящее место сразу нашлось рядом с дежурным грузовиком, за штабелем старых покрышек, которые годами стояли в дальнем углу. Старик, улыбаясь, попрощался и пробормотал слова благодарности. Деметрио переоделся, оставил спецовку в грузовике рядом со спецовкой Негра, обернулся в бездонную глубину ангара и представил себе старика с Такуари у стены, возможно, уже спящего, усталого и древнего, а может, даже смог разглядеть его тень через отверстие в покрышке.

Утром, без десяти три, Негр увидел Деметрио. Негр ждал, привалившись к грузовику, скрестив на груди руки, с недовольным и одновременно улыбающимся лицом. Он театрально распахнул дверцу грузовика и показал Деметрио кабину. Деметрио пробежал до конца ангара, пинком откатил три-четыре старые покрышки и вернулся к Негру уже без удивления и растерянности в глазах. Тщательно осмотрел бардачок, заглянул под сиденья. Он знал, что не найдет спецовок в шкафчиках еще до того, как пошел проверять. Наконец, он сел за руль, и Негр принес две другие спецовки, с чужого плеча. Теперь Деметрио смотрел в пустоту, в сторону неподвижной гнилой махины, едва различимой в холодной утренней тьме.

LIII

Тяжелым ударом, вот чем обернулась для бедняги Деметрио история с этим нищим, я знаю, он переживал больше, чем говорил, это понятно, строил из себя умника, не хотел выглядеть одураченным, но меня-то как ему обмануть, скажи на милость. Я помню, лицо у него вытянулось, только на секунду, он сразу взял себя в руки, но я видел это лицо и уже не забуду. Куда ты положил спецовки, Негр, где ты их оставил? скажи, не может быть, ты уверен, Негр? не смотри на меня так, ищи, друг… Он не долго сомневался, сразу затих, бедняга, смекнул, что к чему, да какое там, он с самого начала понял, просто не хотел смириться, конечно, я понимаю, Деметрио, сказал я ему, каждый ошибается, брось, давай-ка, переоденься спокойненько, возьми, Деметрио, надень вот эту, которая поменьше, тебе отлично подойдет, мне вторая маленько жмет, но плевать, давай, брат, поторопись, а то уже поздно.

Он все утро держался молодцом, мы хорошо позавтракали, даже в бодром настроении. Единственная неприятность ждала в конце проспекта Независимости, ох, там я подумал, вот черт! сейчас он захочет пойти искать старикашку, черт его дери! Но нет, ничего подобного, он взял себя в руки и говорит, Негр, сходи лучше ты, а я посижу, пакетов-то мало, ты не против? Конечно, брат, еще не хватало, говорю, вышел, но, правда, признаюсь, хоть мне и пришлось для этого подпрыгнуть, посмотрел исподтишка на тот подъезд, потому что помирал от любопытства, там этот тип или нет, что тут поделаешь. Но никого не увидел, а? ой, ну я не очень разглядывал, конечно, но мне показалось, что не было его. И сразу вернулся в грузовик, Деметрио тоже ничего не спросил.

Мне казалось, ему нужен отпуск, но, ясное дело, у кого его будешь просить, если честно, я работаю в два раза больше, но столько не брюзжу, говорил я ему, ты один, живешь себе потихонечку, и меня вообще-то даже злит, что ты такой, не знаю, это несправедливо, тут убиваешься на работе, а сеньору неженке осточертело, видишь ли, работать, посмотрите на него. Но все-таки мне казалось, что ему обязательно надо отдохнуть, хоть несколько дней, не знаю, поехать в деревню, например, в конце концов, он же деревенский, верно? пару неделек и готово, он бы перестал принимать все так близко к сердцу. Хотя, да, сейчас, после всего, что случилось, начинаешь думать, надо было бросить все это раньше, все это дерьмо, а не терпеть, пока и впрямь станет невмоготу.

LIV

Она извивалась так, как будто хотела что-то нащупать; он наблюдал за ее беспорядочными содроганиями, за этой полуженщиной – полумиражом. Хотя видеть себя он не мог, но отчетливо представил на секунду, нарисовал в воображении собственное тело в четырех стенах, со спины, терзающее другое тело. Из этой воображаемой позиции он искал точки соприкосновения с чужим телом, но с трудом совпадал с ним только в ритмичном слиянии, искал хоть какую-нибудь деталь: ласковое прикосновение к затылку, грудь, которая вздымалась и опадала, приближалась и отдалялась; но все казалось напрасным, ничто в нем ему не принадлежало. Зачем, зачем стонать, для чего это вранье, молча кричал он Веронике, мерзость, секс сам по себе, без нашего участия, секс, творящий сам себя. Деметрио думал сбивчиво, урывками: твой пот, как холодная вода, мысль обрывалась, и снова: мне жалко тебя, когда ты стонешь.

Однако был момент, когда Деметрио сдался, на несколько секунд поверил, что был не прав. Потеряв контроль, он настойчиво бил Веронику на глубину ножа и смутно слышал: ай, любимый, да, быстрее, продолжай, как я люблю тебя такого. Вдруг – нарастающее головокружение, все меркнет, он не помнил ни дня, ни места, ни номера комнаты, другой голос присоединяется к однообразной песне, а-а, да, любимый, я тоже, зеркало лопается на тысячи осколков, их острые фрагменты падают ему на спину и впиваются в его плоть, причиняя восхитительную, нестерпимую муку. Молния прошла через все его время, объявляя конец, слепота сковала движение, и он упал. Потом они нежно целовались, и он любил ее больше, чем когда-либо, или как всегда, или как раньше. Но хватило одного объятия, еще одного поцелуя, слишком долгого, чтобы зеркало мгновенно восстановилось и улетело обратно на потолок, чтобы прильнувшая к нему в нежном упоении женщина опять превратилась во что-то чужое и липкое.

Уже лежа на спине, он закрыл глаза и представил себе одиночество на берегу. Ночь, все замерло в ожидании. Вода доносила свое журчание, прохладный воздух слегка струился. Не поднимая век, он медленно вздохнул, чувствуя, как ночь затекает в его легкие и наполняет их крошечными звездами. Он поискал другие пальцы, их руки сплелись. Он дотронулся до мягкого, спокойного бедра и сразу понял, что выше будет тонкая белая рубаха, живот, похожий на алтарь, далекое лицо, а потом волосы, пылающие призрачные нити; он знал, эти пальцы зовут его воскреснуть, чтобы снова умереть, и, распаляясь от этого прикосновения, бросился на нее, чтобы овладеть ею окончательно.

LV

Ярок вспыхивают облака. Мощные вершины ощупывают лихорадочное небо. Отлетевшие быстрые камушки царапают кожу великана; и пока еще горят багрянцем облака. Заглянув в воды Перито-Морено, гора Лопес с удивлением замечает свою дряхлость. Ветры бродят наугад, возле Стремительных вершин, покрытых пятнами снега, под облаками, готовыми угаснуть и окраситься в мертвенно-лиловый цвет.

Новый дом выходил на мощеную улочку. По ней ездили не столько машины, сколько велосипеды, было чудесно, потому что здесь бегали, кричали и играли дети – моя улица оказалась чудесным захолустьем. Мы жили на втором этаже, не высоко, но для меня это стало удивительнейшей новостью – обедать и спать над головами соседей. Кухня была темная, и отец все повторял маме, как сейчас его слышу, послушай, тут нет света, нужно пробить окно, вряд ли это очень дорого, что скажешь, но мать и слушать не хотела, говорила, что при такой уйме предстоящих дел мы не можем тратиться на дырку в кухне, которая нужна только для того, чтобы чистить лук при свете солнца, замолчи, будет тебе, дурень, не говори глупостей. В глубине квартиры была маленькая ванная, там мама стирала белье. Она развешивала его на веревках под окном гостиной, и, поскольку мы делили эти веревки с соседями по площадке, приходилось с ними договариваться; если честно, то нам нелегко давалась жизнь в окружении стольких людей, ведь там, в окрестностях Барилоче, соседом назывался человек, живущий от тебя в десяти минутах ходьбы, к нему иногда наведывались попросить дров или встречали его летом, когда он плавал в Науэль-Уапи или в Морено, но здесь, в Ланусе, было очень много домов, довольно тесных и низеньких, двери квартир находились одна над другой, это напоминало жизнь в пчелином улье, но отец уверял, что в самой столице дела обстоят еще хуже, и обещал как-нибудь взять меня с собой и показать. Мне отвели квадратную комнату с двумя кроватями – на тот случай, если вернется мой брат Мартин. В почти пустой комнате был только стенной шкаф с деревянными полками, облицованными белым картоном, и с металлическим стержнем для вешалок. Я сложил в него все свои пожитки, кроме книг и пазлов – их я клал на пол или в ящик из-под фруктов, который отец отшлифовал, покрасил и отдал мне, возьми, переверни, и сможешь ставить на него лампу. Тогда я еще не хранил собранные пазлы, не было смысла. Книжек было две, в твердом желтом переплете, с изображением исторических личностей и списком других книг на задней обложке. Шрифт в них был очень мелкий, страницы плотные и истертые, мне нравилось их трогать и нюхать. Самым ценным преимуществом в этом доме оказалась вода, нам уже не приходилось греть ее в кастрюлях, потому что на кухне стоял огромный нагреватель, немного терпения – и она текла, отменно горячая. Родители спали в тесноте, но не жаловались. Мы со стариком каждое утро ходили искать работу, он – сунув под мышку газету и кашляя; мать протестовала, беспокоилась, тепло ли он оделся. Когда мы уходили, она принималась наводить в доме порядок к нашему возвращению.

Взгляд горы вертикален. Расплывчатые тени. В озере что-то бурлит и нарушает рисунок воды, что-то энергичное и глубинное. Все контуры двигаются, не закрепляясь на занавесе горизонта, то появляются, то снова исчезают. Нет ни птиц, ни мороси, небо сейчас пустое, только немного покрасневшее, или даже лиловое, из-за отдельных облаков, которые распадаются в тишине.

LVI

Было ровно четыре утра, когда Деметрио, одетый в чужую спецовку, возник в темноте, как бледная головешка. От неприятных испарений Рио-де-ла-Платы его губы задеревенели, он выпустил ими компактную каплю слюны в направлении канализационной решетки и проследил, как прозрачная субстанция разделилась между двумя-тремя прутьями, прежде чем упасть в темноту; удовлетворившись, он почти автоматически подобрал зубами лишнюю влагу с губы. Негр что-то ему сказал. Он не ответил, сосредоточенный на прутьях решетки, на не до конца натянутых перчатках, погруженный в себя. Негр начал терять терпение и растолковал ему, какую взбучку им устроит компания, какую он получит лично от Негра и чем их одарит судьба вслед за этим. Казалось, глухота Деметрио от этого только усугубилась, он напоминал эскимоса, поднявшего от удивления плечи и забывшего их опустить. Голос впадины уходил по проспекту Независимости в сторону Девятого июля, не задерживаясь на параллельных улочках их будущего маршрута. Одетая в перчатку рука Негра хлопнула Деметрио по плечу, не то чтобы грубо, но с явным намеком на менее дружелюбное обращение в перспективе. Деметрио со вздохом вышел из столбняка, подтянул перчатки и наклонился, чтобы взять за узлы два пакета и без промаха бросить их Негру, тут же наклониться снова, снова отправить пакеты в полет, точно в руки напарнику, который составлял их в отсек грузовика, пока Деметрио брался за следующие.

Утро симметрично распределилось по часам. Дефенса ждала их в своем неизменном обличье и без кошек; на улице Боливара, а затем на Перу работа оказалась совсем легкой и без сюрпризов; улица Пьедрас, наоборот, с безлюдным гостеприимством щедро предложила им свои отбросы; на углу Пьедрас и Умберто I они заметили какую-то личность, но не женского пола; на спуске проспекта Сан-Хуан, повернувшись лицом к ветру, Негр увидел, наконец, первую дрожащую от холода студентку; на Пасео Колон и при новом подъеме по проспекту Независимости встречалось гораздо больше такси, автобусы наполовину заполнились заспанными пассажирами; по направлению к центру на Бельграно Негру уже с лихвой хватало на что поглазеть, но на этот раз он не встречал ни поддержки Деметрио, ни его улыбки.

В этот час город уже пытался от них избавиться. Фосфоресцирующие чужаки, они собирали последние пакеты с чувством смутной неловкости, которую никогда не обсуждали. Последняя смена самая паршивая, обычно жаловался Негр, Деметрио так не считал, но кивал, соглашаясь. Большое количество пакетов оказалось с дырами. Собаки и кошки, похоже, в эту ночь вступили в сговор, намереваясь добраться до самых потрохов всей округи, ее интимных тайн, спрятанных в траурные мешки, завязанные узлом, хотя бы только для того, чтобы их содержимое увидела единственная интересующаяся этим пара. Или, по крайней мере, он, Деметрио, засмотревшийся теперь на детские подгузники, сиявшие среди гнилья, странно белоснежные под черной кожей целлофана, чистые и юные среди всего протухшего, ненужного, сломанного, отброшенного, забракованного, что наполняло пакеты до краев, на эти светлые и деликатные подгузники, которые всего лишь скрывали свое истинное содержимое.

В баре на улице Боливара они взяли гренки и кофе с молоком. Говорили мало и с долгими паузами. Официант спросил Негра, как у них дела, и Негр ответил, хорошо, скрипим потихоньку. Вижу, как и все. Да, жизнь непростая штука. Но надо крутиться, верно? Конечно, надо крутиться, что поделаешь. Да-да. Деметрио не понравилось, что молоко холодное, он немного скривился, но ничего не сказал. В баре сидели еще два посетителя. Один толстый и расплывшийся, второй, полусонный, похожий на печального или виноватого священника.

LVII

Это или пересмешник, или жаворонок. Или шевелящийся клочок дыма. Облако еще не закончено, небо пока не сомкнулось, оно путается, расползается… Летящая птица. Нет, тень. А это отражение на поверхности озера? Не хватает деталей. Есть еще темные? Может быть, где-то на дне… Он видит, что небо вспыхнуло пурпуром, и несмотря на это… Здесь ничего не сделаешь, не получается.

Он, мой отец, вставал в два часа ночи. Возвращался в полдень, ел, немного сидел с матерью, читал газету и ранехонько ложился, потому что в три начинали выпечку хлеба, а это дело ждать не может. Мне он сказал, чтобы я оставался дома и помогал матери, что он один сможет нас обеспечить, а если нет, тогда посмотрим, что в доме нужно многое починить, и что для этого я и нужен, уже взрослый парень, да и матери, бедняге, такой одинокой, будет компания. Она годами повторяла, что всему виной холод, вечно твердила одно и то же, как будто уверенность в точной причине как-то ее утешала. Выходить из дому так рано, да еще зимой, повторяла она. Но я-то знаю, что кашель отца мы слышали уже давно.

Склон горы по другую сторону. Какой-нибудь фрагмент дня, наверху, далеко. Где же блики, которых не хватает на озере?

Я знаю, он делал все, что мог. Вот чего я никак не могу понять, так это какого дьявола я, бездельник, баба, сидел дома и красил в зеленый цвет какую-нибудь дверь или готовил вместе с мамочкой завтрак. Чего ждал? Нет чтобы выйти и сказать ему, нет, это вы останетесь дома, отец, а работать пойду я, потому что я здесь самый сильный, а вы отдыхайте, или хотя бы подменить его под утро, не знаю, сделать хоть что-нибудь, хоть что-нибудь. Вместо этого я тайком набивал комнату сигаретами и пазлами.

Небо вспыхивает пурпуром?

Мы повесили в гостиной занавески, отец принес подержанное кресло-кровать с твердыми, прямоугольными подушками светло-горчичного цвета. Я приделал к нему недостающую ножку.

Внизу тоже не хватает деталей: вода струится только обрывками. А та сосновая роща, которая должна быть именно на склоне, никак не выходит.

Старое, но удобное кресло, вполне приличное. Оно не скрипело, когда с него вставали. Я его починил.

Сумерки оборвались на половине. Лучше не становится.

На этом кресле, именно на нем, он лежал с тех пор, как началась пневмония.

Он перепробовал все детали. Ни одна не вписывается в гору, не сливается с водой, не годится ни для облаков, ни для снега.

LVIII

Душ ливнем бил по плечам. Было больно, как будто его избивают, он стоял неподвижно, беспомощный под наркотическим действием сна. Пар облизывал кафельные плитки. Деметрио провел по всему телу сильно намыленными руками, налил на голову шампунь, предоставив воде самостоятельно промыть ему мозги. Он смотрел, как пена бежит по дну ванны, оставляя на лодыжках белый след, и представил себе, что это закручиваются завитками седые волоски, которые у него появятся или уже появились, на своем пути к водосточным трубам. Выключив кран, он поискал чистое полотенце. Лениво вытерся. Кожа стала шершавой, или это со временем в нее набились мелкие ворсинки полотенечной ткани. Дойдя до бедер, он остановился. Оглядел дряблый бледно-розовый член, похожий на несуразного спящего зародыша. Слегка сдавил одной рукой яйца, другой обнажил головку. Полотенце упало на пол. Сев на край ванны, он собрался мастурбировать и нащупал ступней полотенце. Ему показалось, что звонит телефон, но он не обращал внимания, пульс стал учащаться, он закрыл глаза и продолжил, в гостиной отчетливо звонил телефон. Он прервался. Но подходить не стал. Вскоре звонок смолк. Он представил себя со стороны: придерживающим мошонку, унылым, по-прежнему немного заспанным, в ожидании, что телефон зазвонит опять.

Алло? Деметрио, это я. Привет. Привет, почему ты не подходил? Спал. До сих пор? знаешь сколько времени? Да, знаю, Вероника, скажи, что ты хочешь. Поговорить с тобой, дурачок, чего же еще. Ну, прекрасно, вот он я, говори. То есть как «говори»? ты разве не знаешь, что сегодня воскресенье и играет «Бока»? Ах, да, Негр в пятницу сказал, что мы играем, может, схожу посмотрю… Веро? Ты здесь? Да, здесь, чертов ублюдок, ты ублюдок и я тебя ненавижу, слышишь? Да, конечно, как я могу тебя не слышать, если ты орешь, как сумасшедшая. Ты думаешь, что можешь издеваться надо мной всю жизнь, и я буду вечно терпеть? Слушай, Веро, успокойся, разбудила меня, теперь оскорбляешь, охолони немного, ладно? Ты сильно ошибаешься, если так думаешь, очень сильно! Меня затрахали твои претензии, Вероника. Ты сволочь! У тебя истерика. Послушай, Деметрио, мало того, что я должна звонить тебе, потому что ты не звонишь, чтобы не тратиться, мало того, что я могу звонить, только когда Негр ушел на стадион или на другую работу, мало всего этого, так я еще должна навязываться и напоминать тебе о наших встречах, но знаешь что? так дальше не пойдет, потому что я не намерена терпеть, слышишь? я больше не стану этого терпеть. Послушай, Веро, у меня есть и другие дела, кроме свиданий с тобой, иногда мне кажется, что помимо детей ты думаешь только о том, как бы обмануть своего мужа. Да как ты смеешь, Деметрио Рота, как ты смеешь! Ладно, не злись, детка, прости, послушай, ладно, давай сделаем так, я сейчас оденусь, позавтракаю и приду, договорились: Нет, не договорились, я сыта по горло, так дальше не пойдет, понял? не пойдет. Отлично, подружка, тогда объясни мне, как пойдет, будь добра. А это очень просто, дорогой, единственное, чего я хочу, так это развестись, навсегда, взять чемоданы, забрать вещи и переехать к тебе. Ну, приехали, опять ты за свое! а дети что? Об этом мы уже говорили, Деметрио, они останутся с бабушкой, она для этого и есть, не видишь, как она жаждет вырастить их на свой манер и всегда мне перечит, вот и отлично, пожалуйста, пусть переезжает в дом своего любимого сыночка и выращивает их, мы можем с ней меняться через неделю, у меня скоплены кое-какие деньги, ведь в твоем доме найдется место для двух детишек? разве нет? разве ты не понимаешь, Деметрио, что так даже лучше! конечно же лучше, когда я с детьми в твоем доме, а в выходные с ними отец и бабушка, пусть на неделе будут со мной, я их вожу в школу, они привыкли, тебя это не затруднит, Деметрио, я тебя люблю, ты не понимаешь, чего мне стоит и дальше жить в этом доме, зная, что ты там один в своем! Деметрио, что ты молчишь? Э-э… послушай, Вероника… я не так уверен, деньги у тебя когда-нибудь кончатся, не знаю, а детям нужно… Детей будет содержать их отец, так же, как сейчас, бестолковый, кроме того, я прекрасно знаю, что им нужно, за меня не волнуйся, и, когда мы будем вместе, ты можешь подыскать другую работу, тебе не кажется, ты ведь на своей не слишком убиваешься. Ты поосторожнее, ладно? не диктуй мне, сколько я должен работать. Но, любимый, я это говорю потому, что случай у нас непростой, сам подумай! Да, Веро, я уже много раз думал и говорю тебе, ты не можешь здесь жить, я уже говорил. Но почему, господи, почему? Потому что нет, Вероника. Очень хорошо! очень хорошо, договорились, как тебе угодно, но знаешь что? если ты через столько времени не хочешь жить вместе, я тебя бросаю. Ах вот как? Да, окончательно. Правда? Да, сеньор, правда! Ай, лад… Что «ай», что «ай», я говорю серьезно, мы больше не увидимся, я сыта по горло обещаниями! Ты хочешь сказать, что предпочитаешь все порвать, вместо того чтобы иногда встречаться, как сейчас? Именно. То есть вот так: либо черное, либо белое? Нет, Деметрио, просто ты никогда меня не поймешь, о боже, в каком одиночестве ты меня оставляешь… Одинокой ты остаешься, потому что сама захотела, Веро, почему бы тебе не успокоиться немного и не подумать хорошенько. Потому что я уже достаточно думала, если я не могу жить, как хочу, то предпочитаю не думать, что есть другая жизнь, чао, Деметрио, прощай, в душе ты будешь еще более одиноким, потому что не умеешь никого любить.

LIX

Костер посреди площади похож на оранжевый куст, который со всех сторон треплет ветер. Старик с Такуари в последний раз поглядел на него, пока, прихрамывая, разворачивался в другую сторону. Одна бровь кровоточила, ребра саднило. На секунду он засомневался. Хотел было пойти назад, но враждебные взгляды горстки нищих заставили его передумать. Проспект Девятого июля был такой бесконечный и такой пустынный, что смена огней светофоров казалось какой-то нелепой шуткой или ошибкой ночи. Обелиск вдалеке указывал на письмена, начертанные на расплывчатом, необычном небе. Ощущая самый страшный в своей жизни холод, старик с Такуари поднял воротник и пошел, с трудом переставляя ноги. Он по-прежнему слышал, как на площади выкрикивают ругательства и приветствуют его бегство раскатами пьяного гогота. Не останавливаясь, он посмотрел на свои ступни, босые и грязные. Он мог понять, что его лишили еды и скамейки для сна, мог понять, что его избили за отказ уйти с площади, но зачем им понадобились старые сапоги, если они не собираются их носить? Они даже не позволили ему подобрать их, когда он поднялся с земли, и кто-то двумя пинками отфутболил их далеко. Теперь старик с Такуари шел вниз по проспекту Независимости, стараясь остановить кровь, с окоченевшими ногами и лодыжками. Вдалеке костер, похожий на огненную птицу в кольце оборванных силуэтов, махал крыльями, не взлетая.