Текст книги "Барилоче"

Автор книги: Андрес Неуман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Они вернулись к грузовику. Деметрио снова пригласил старика и рассказал, куда они едут, описывая свалку, будто речь шла о магазине игрушек. Темные глазки-пуговки старика с Такуари загорелись, но потом он, похоже, испугался, и ответил, что ехать не может, что ему нужно вернуться на Такуари, что он боится слишком устать от такой дальней поездки, хотя очень благодарен за любезность и за завтрак. Пока Негр поднимался в грузовик, Деметрио предложил подвезти старика до подъезда, где они его нашли. Тот снова поблагодарил и сказал, что это лишнее, потому что немного пройтись полезно для костей.

XXXVII

Серо-голубой дым, похожий на невесомый, почти незаметный вьюнок, спутывал свои нити; от любого дуновения он распадался, как всполошившийся призрак, чтобы тут же восстановиться, снова плести колонну и продолжать ленивое путешествие вверх. Сигарета Вероники, высунувшая из пальцев раскаленную головку, словно хотела заглянуть между ног, доживала последнюю пару затяжек. Вероника нежно трогала ее губами, почти не вдыхая, а потом разрушала медленное шествие дыма серым ураганом выдоха. Они лежали голые на кровати, не глядя друг на друга, созерцая часть потолка, освещенного ночником. Слов тоже не было слышно. Они спокойно дышали в такт дыму. В комнате можно было разглядеть только стул у кровати с висевшей на спинке одеждой, а в глубине – занавески без рисунка, освещенные анемичным уличным светом. Темнота скрывала все остальное, кроме куска ковра, попадавшего в узкий луч из дверной щели. Деметрио подумал о том, который час, о том, что скоро дети Вероники выйдут со дня рождения своего приятеля, и пора будет их забирать, и о том, что ему хочется уйти домой, а не лежать молча в чем мать родила, рядом с чужим, голым, небезупречным телом. Тебе пора, сказал он немного холоднее, чем рассчитывал, ты опаздываешь. Казалось, она отложила ответ до последней затяжки; выдохнув дым, несколько секунд смотрела на него, потом с легким щелчком разлепила губы. Я знаю, это мои дети, если ты вдруг забыл. Вероника повернулась на бок и погасила сигарету в стоявшей на ночном столике стеклянной пепельнице со штампованной эмблемой. Ладно, буду одеваться, пробормотал Деметрио, продолжая лежать; еще только половина, у меня полно времени, а если возьму такси – будет еще больше, ответила она. Иди лучше сюда, любимый, побудем еще минут пятнадцать, какая разница. Хорошо, Веро, но я не понимаю, зачем дожидаться последней минуты, если уже знаешь, что будет потом: спешка, нервы, вечно одно и то же. Конечно, но я очень редко тебя вижу, и мне хочется насладиться сполна, это время мне гораздо дороже, чем все нервы и спешка вместе взятые, понимаешь? Слушай, негритянка, не уверен, что побыть еще пятнадцать минут, когда уже пора идти, и впопыхах ловить такси, называется насладиться сполна. И добавил: кстати, насчет того что мы редко видимся, можно поспорить. Да что ты? Как странно, что ты ничего подобного не говоришь перед тем, как лечь в постель, когда у тебя в штанах все так горит, как ты рассказываешь. А что, если бы сказал? Для этого ты недостаточно мужик. Наверно, твой муж достаточно мужик, непонятно только, зачем ты его обманываешь со мной. Какой же ты сукин сын! – и она тайком вытерла две злые слезы.

Бывали ночи, когда я умирал от невыносимой тоски и все-таки тащился в туалет, но заниматься онанизмом не мог, было противно и страшно, я слышал, как она разговаривает со мной среди альстромерий, и рыдал, пока не перехватывало дыхание. Хоть таким образом мне удавалось иногда уснуть. Потом наступало время завтрака, всегда одинакового, старик к тому времени уже уходил на лесопилку, мы с матерью ели вчерашний хлеб с домашним вареньем и пили кофе с молоком, в какой-то момент она поднимала на меня глаза и тоже начинала плакать, говорить, что постоянно вспоминает моего брата Мартина, проходившего армейскую службу в Неукене, что он не вернется к нам жить, она это точно знает, а через два года заберут и меня, и чтобы я, ради бога, вернулся домой помогать старику, времена нынче тяжелые, и все продолжала плакать, но я не мог ее утешить и еще меньше – плакать вместе с ней, потому что с огромным трудом пытался найти в себе хоть каплю сочувствия. Все свои слезы я успевал растратить накануне вечером.

На подоконнике каждого оконца цветочные горшки, похожие на флаги. Никто не выглядывает из окон, чтобы посмотреть на столетний кедр, ствол которого становится все толще, или на фрагменты озера – хоть и разрозненные, но уже узнаваемые. Пятнышки бирюзы, переливы мягкости и холода. Желто-коричневый язык дороги пока не открылся до конца, но, может, конца и нет; а кровельный сланец, как упрямая ночь средь бела дня, не намерен таять и возвращает воздуху сияние неистового, пока отсутствующего солнца.

На самом деле я ничего не знал, но в один особенно холодный день начал догадываться так отчетливо, как будто это стало очевидным. Отец вернулся слишком добродушный, особенно заботливый, и когда позже мы молча сели ужинать, он то и дело поглядывал на меня, и от его улыбки, какой-то участливой, мне становилось страшно. Меня быстро отправили в комнату, даже не попросив убрать со стола и помыть посуду, я закрылся у себя собирать пазл или плакать, и всю ночь от них не доносилось ни звука. На следующий день мать устало сообщила мне, что с этой осени я больше не буду ходить в школу, обняла меня и шепнула на ухо, что я должен срочно повзрослеть.

XXXIX

В этот раз ждать пришлось Негру. Его объемистый силуэт маячил, как дополнительный выступ во тьме гаража. Молчаливые грузовики уснули тяжелым сном, чтобы остудить свои желудки. Деметрио так пристально смотрел на Негра, что забыл кто из них двигается: ему казалось, что это он сам, стоя на мес те, видит, как Негр увеличивается в размере и невозмутимо приближается к тому месту, где он его ждет, настороженный готовый к любому повороту дела. Но Негр даже не замечал Деметрио вплоть до того момента, когда его лицо уже можно было различить в свете лампочки, висевшей в глубине, позади Негра – сам Негр успел облачиться в флуоресцирующую спецовку и зевал, растягивая усы и почесывая мошонку так, как это делают мужчины только в темноте. Похожий на приглушенное эхо или воспоминание, из будки охранника доносился чей-то тоскующий голос, его чувствам вторили переливчатые всхлипы бандонеонов. Деметрио открыл рот, чтобы поздороваться, только когда они оказались лицом к лицу, привет, Негр, как дела, как будто предпочитал отчетливо видеть его, когда тот будет отвечать, живем потихоньку, Деметрио, что тут скажешь, и он не сдержал чудовищный зевок, от которого усы напряглись, как нервный зверек. Деметрио успокоился.

Светофор испускал никому не предназначенное красное предупреждение. Они не обращали внимания на светофоры до тех пор, пока на улицах не появлялись автомобилисты, но сейчас Деметрио продолжал смотреть на свет, держа неподвижные руки на руле. Он сидел в этой позе, пока сигнал не перешел вниз, сменив цвет, как фишку на доске, – тогда Деметрио встрепенулся и сказал, знаешь что, давай навестим старика. Негр только скрестил руки на груди и посмотрел на Деметрио, ожидая какого-нибудь разумного объяснения. Однако немного погодя грузовик остановился на углу Такуари, с него спрыгнул один Деметрио и пошел ко второму подъезду справа. Никого не найдя, он было заволновался, но продолжил поиск у следующего подъезда и там действительно разглядел его, скорчившегося на верхней ступеньке возле дверного косяка и так сильно втянувшего голову в безобразное одеяние, что казалось, на подъезде валяются только пальто и брошенная сверху шляпа. Деметрио громко произнес: Эй! По складкам одежды прошла дрожь, потом появилась седая шевелюра, напоминая выползающую из грязи черепаху, а за ней – корявый носище старика с Такуари.

Они отвели его к грузовику. Видя, что Деметрио задерживается, Негр тоже вышел из машины, и сейчас все трое возвращались на угол необычной разномастной процессией: серо-белого нищего поддерживали два флуоресцирующих телохранителя, вторгшихся в молочную белизну проспекта Независимости. Старик привычно влез в грузовик и занял место в середине сиденья. Деметрио устроился за рулем. Но Негр не садился, он стоял у машины и разглядывал их, подбоченясь, вряд ли воображая, что его напарник резко сорвется с места. В чем дело, а второй остается? спросил старик, пытаясь немного привести в порядок свою шляпу.

XL

В этот час сильнее всего выделялись стекло и пластмасса. Немного позже это будут консервные банки, а уже в сумерках – снова пластмасса и стекло, хотя Деметрио не приходил проверять. Он созерцал блеск стеклянных осколков, пустые измятые пластиковые емкости, похожие на тусклые островки, пережившие приступ чьей-то спланированной, низменной злобы, которая сокрушила все вокруг. Он не знал, что делали со всем этим добром по прошествии лет, где прекращали существование излишки этой горы, в каком желудке, в какой глотке. По логике и смыслу количество их должно было расти, но свалка достигла такого размера, когда ее прожорливость, похоже, лишила смысла любое усилие, любую настойчивость: ее состояние не менялось, словно чудовищное вогнутое пространство ямы, однажды насытившись, не допускало повышения существующего уровня. Он представил себе, что эта громадина, переварив зловонное угощение, испражняется отбросами в самое сердце города, а оттуда они попадают в жилища и уличные контейнеры, где их снова забирают и привозят кормить свалку, и так без конца. Думать о дерьме и его передвижении было занятно, возможно, не так занятно, как о кино, кабаре или карточных играх, но я не билетер, не ночной бармен и не азартный игрок, я мусорщик, думал он, и должен думать о дерьме, с которым работаю, и он снова замер, разглядывая гору. Он чувствовал, что не против видеть это зрелище каждое утро всю свою жизнь, важно только ничего не менять, ничего не менять… Какое-то облако сдвинулось там, наверху, и бутылочные осколки вспыхнули, как печальные угольки пожарищ после сражения.

XLI

Я тебе скажу, эта история с нищим мне сразу не понравилась, я не понимаю, на кой черт его катать, ты что, не видишь, это обыкновенный вшивый бродяга, мы здесь на работе, и приспичило тебе на него отвлекаться, надо же! сеньору понравился старикан, смотри-ка. Сейчас-то я понимаю, почему он это делал, вернее, могу себе представить, понять – нет, не могу, но ведь перемалываешь все это в голове и в один прекрасный день – бац! – до тебя доходит, что Деметрио это делал, чтобы не думать о другом.

Он ходил, как потерянный, как будто постоянно считал ворон, я уже говорил, с этим парнем бывало одно из двух: либо его все беспокоило и он утро напролет воротил морду, либо оживлялся дальше некуда, когда вытворял глупости, вроде этой, с нищим. Дело в том, что ты уже покойник, Негр, говорил он мне, тебя все устраивает, ты не хочешь ничего видеть. Почему ты так говоришь, Деметрио, потому что так и есть, Негр, а ты сам? думаешь, тебя не устраивает? Нет, говорил он, меня не устраивает. Я просто подчинился.

Да, он был странный. Именно когда говорил это, может, немного позднее, месяцем позже, не знаю, именно тогда он казался вроде более спокойным, после истории с этим нищим, тогда все это было. Я знаю, что ему было тяжело, это было как предательство, самое последнее, но потом он стал меньше жаловаться и работал хорошо, молча и усердно, и я думал: наконец-то парень решил больше не дурить и теперь бросит свои выходки. И я обрадовался, понимаешь? Обрадовался. Но, выходит, что нет, все было наоборот. Просто у него уже не было слов, чтобы объяснить, как его все доконало.

XLII

Отцу на лесопилке дали компенсацию. Не бог весть сколько, но достаточно, чтобы какое-то время протянуть, поэтому не из-за денег он заболел (хотя, в конечном счете, работал ради них). Я смотрел, как смотрит на него мать, и понимал: что-то идет не так и уже никогда не пойдет, как надо, невозможно было видеть обмякшего на стуле отца, сначала перед окном, из которого открывался вид на чуть поблекшее ликование альстромерий, потом – созерцающим ковер сухих листьев на лугу, потом у печки, где с каждым днем горело все больше дров, и позже все еще сидящим со старым пледом на коленях; невозможно было видеть, как за месяцы он постарел на годы, и не подозревать неладное.

Он не искал или не смог найти работу, я уже не помню. Зато помню, что мама помешалась на экономии, и я не понимал, почему. Старик только как-то раз, сереньким днем, поднялся с кресла и ушел из дома; в ту ночь снова, как в былые времена, слышались крики: примирительный голос мамы и заполнявший всю тишину дома рык отца, а потом – пружины кровати. Мама сказала ему, что пойдет работать. Отец сначала не отреагировал, молча слушал ее за едой с обычным теперь для него отрешенным видом, потом сел у огня, будто собираясь вздремнуть, но вдруг вскочил, как разъяренный зверь, и начал кричать на мать, что непонятно, как такое могло прийти ей в голову, что бывает выход, который вовсе не выход, потому что он ранит чувство собственного достоинства, что деньги у нас пока не кончились и что если мы решили злить его, пока не добьем, то мы на верном пути. Эта фраза оказалась пулей, которой отец выстрелил себе в висок, но она прошла и через мамин висок, и, по всей видимости, через мой. Я всегда думал, что мне, по счастью, удалось уклониться от того выстрела, но теперь думаю, не убила ли та пуля меня первым, просто я узнал об этом слишком поздно, так же как я поздно узнал о родительских сбережениях.

В ту ночь крики прекратились, то был последний раз, когда в доме стоял крик, и первый, когда я задумался о том, кто же о ком заботится и есть ли у меня действительно семья, не сирота ли я при осиротевших родителях, не будет ли моя жизнь с этого дня наполнена тошнотворными вопросами вроде этого.

XLIII

Усталый, равнодушный перед возможными красотами запылавшего неба, стоя рядом с громадной ямой, Деметрио вспомнил старика с улицы Такуари. В тот раз он опять отклонил приглашение поехать с ними в гараж. Холодно, кости, страх перед расстояниями, возраст – все самые убедительные причины отступили вдруг перед уверенностью: старику не позволяла ехать гордость. Как будто возможность посетить это зловонное место, где можно найти горы всего, что из последних сил подбирается на тротуарах и в уличных контейнерах, стала таким сильным соблазном, что превратилась в унижение. Они с Негром недавно попрощались. Негр, с каждым днем все более круглый, все более никчемный, по-идиотски помахал ему, стоявшему рядом с колоссальной непотребной ямой, и скрылся под горой. Деметрио пошел в гараж, переоделся и оставил спецовку в грузовике. Немного погодя он стоял в очереди перед зданием почты и ждал девяносто третьего. Очередь была длинная, томительная. У него не было шансов попасть в число счастливчиков, которых подберет первый переполненный вибрирующий автобус. Приходилось ли старику с Такуари ездить в автобусах? Деметрио представил себе, каково это – жить всегда бродягой, всегда бездомным. Хотя, с другой стороны, подумал он, если бы старик кормился объедками, ему не пришлось бы больше их собирать и таскать в другое место. Каково это – жить среди отбросов, быть одним из них?

XLIV

В тот липкий, бесприютный день Деметрио приснился сон.

Он идет по улице. Незнакомой, но что-то напоминающей. Мимо проходят чужие фигуры, плоские, как газетные вырезки, – их словно притягивает что-то интересное за спиной Деметрио, идущего им навстречу. Деметрио слышит торопливые шаги прохожих, но видит их только долю секунды. Его ничто не удивляет, он шагает по проспекту, потому что это вдруг оказался проспект. Известный. Неожиданно он видит бар, хочет зайти, но не узнает ни место, ни улицу, ни даже дверь, передумывает и идет дальше. Он петляет по переулкам, тоже вроде знакомым, снова оказывается на проспекте (это определенно был проспект), ему кажется, что он вернулся на прежнее место, но, возможно, он просто вспомнил свои мысли в начале первого проспекта, хотя идет уже по второму, похожему, так и не узнав ни тот ни другой. Просто идет. Но двигается не обычным шагом. То ли оказавшись на перекрестке, то ли дойдя до него, он видит узенькие улицы, как велосипедные спицы расходящиеся в разные стороны, и стоит в замешательстве. Он подозревает (или чувствует, или знает), что не сможет выбрать. Он беззвучно плачет, почти покорно, и тут с одной из улочек, которые во множестве вливаются в перекресток и вытекают из него (хотя перекресток уже не похож на прежний), появляется низкорослый косолапый человек в допотопной железнодорожной фуражке, и это не кто иной, как Коротышка или неотличимый от Коротышки незнакомец. Сначала Деметрио боится, что Коротышка его не узнает, пройдет мимо, как остальные прохожие из газетной бумаги, но Коротышка не только его узнаёт, но даже обнимает (как дотягивается: до половины), проявив радостное дружелюбие. Деметрио удивлен, но отвечает взаимностью, даже платит за кофе Коротышки; они выходят из бара на давешний проспект, рядом с кладбищем, Деметрио замечает, что он один, а по обе стороны бегут в разных направлениях неуловимые, бесчисленные силуэты из газетной бумаги. Он начинает их считать. Потом поднимает глаза и видит, что перекресток, напоминающий велосипедные спицы, сильно уменьшился, и Деметрио легко находит нужный подъезд – вон тот, радостно указывает ему Коротышка. Коротышка что-то говорит и тут же исчезает, ненадолго, потому что Деметрио уже определил подъезд и приближается к бесформенному мешку, лежащему на пороге, чтобы сорвать с него шляпу и сдернуть пальто, которое рассыпается в прах: это Коротышка, без шляпы и пальто он шаловливо прикрывается локтем и вскрикивает со своей ступеньки: ты меня разоблачил! Во рту у него нет ни зубов, ни десен, только большая черная дыра. Деметрио плачет, не испытывая боли, и не знает, где он: стоит ли там, на улице, или лежит между простынями в знакомом полумраке.

XLV

Люди создают семью, скорее всего, чтобы попробовать расправиться со своим сиротством, от которого каждый страдает с рождения. Поэтому я чувствовал себя таким одиноким, когда видел, как мама несет отцу суп и хлеб, и он не смотрит ей в глаза, слишком сосредоточившись на печке, как будто представляет себе пламя, в котором его сожгут, и пытается привыкнуть к нему, проникнуть в него взглядом, в котором отказывает маме. Мы все чувствовали себя одинокими.

Ну вот. Теперь здесь распоряжается кедр, император всех деревьев; если бы он рос быстрее, то мог бы, наверно, убить птиц. Картина безукоризненна. Пыльный язык дороги – в другое время года просто грязи – обрывается, но до берега уже рукой подать. Что до неподвижной воды, то ее гладкий лик спит, ему не хватает двух фрагментов. Деметрио знает, каких. В коробке на пустом столе гостиной разбросаны в ожидании детали, словно последние искры огня, сознающие, как мало времени им осталось.

Дров нам тоже не хватало. В начале зимы мы заложили ими весь сарай, но теперь отцу приходилось довольствоваться малым, и он грелся, шевеля ногами под старым шерстяным покрывалом. Ты пользуйся. Пользуйся, говорил он мне, живи. Неделю назад меня освободили от наказания, и я мог снова вдохнуть воздух Науэль. Иди-иди, возвращайся не поздно, но делай, что хочешь, в конце концов ты уже большой, верно? все изменилось, старик разговаривал со мной не спеша, стараясь, чтобы его голос был на двадцать лет моложе его опустевшего взгляда. Мама хлопотала по дому, и было странно слышать от нее, как плохо она себя чувствует, и одновременно видеть ее такой оживленной, такой довольной и настолько моложе, чем старик. Это она рассказала мне о нашем отъезде: мы уезжаем, Деметрио, очень скоро, куда, в столицу, Деметрио, вот куда. У меня в груди стало горячо, и заболела голова, но я быстро пришел в себя, ничего уже не чувствовал и ничего не говорил. Никогда. Я обошел берег, осмотрел тропинки между кедрами, вернулся к своим привычным скалам и укрытиям из веток, нарезанных на случай, если вздуется небо и начнется гроза. Но с ней мы не встретились. Потом я узнал: ее не выпускали из дома и запретили со мной встречаться. Мне все показалось очень логичным, предельно понятным, одна беда зовет другую беду, ясное дело, это очень просто. Я закрыл глаза, где были альстромерии, где были тайники на острове, я попробовал запечатлеть все это на обратной стороне глаз. Это так просто. Как будто ты умер, подумал я и вернулся в домишко, где все оставалось на своих местах, вся мебель и, конечно, старик, а мама продолжала молча готовить. Но все изменилось. Я закрылся в комнате, уже не моей, чтобы, как дурачок, лить слезы, которых у меня уже не осталось.

Маргаритки рисуют сами себя по краям дороги. Законченная, четкая крыша купается в интенсивном полуденном солнце. Цветочная пыльца. Птицы, они попрятались. Рыбы, они плывут и добираются до границы воды, до дна огромной ладони, собранной в пригоршню и предлагающей воду бесконечно жаждущей земле. Жара и горы. За ними сосновые рощи, дальше все, или ничто, окрашено в синий цвет. А еще дальше стол и другая рука, она одновременно больше и меньше, она трогает картину кончиками пальцев. Белая стена и тусклая лампочка, похожая на виселицу со светящейся головой. Стул, бодрствующий человек, погруженный в тишину гостиной. И, наконец, витающее в воздухе красное свечение, призрак красивой манящей фигуры в рубахе, с нежной, как зефир, грудью, упругой и ароматной – холодный призрак висит за окном и созерцает по-рыбьи прозрачными, мечтательными глазами человека, одиноко сидящего спиной у стола, занятого делом.

XLVI

Каблучки Вероники постукивают ни для кого, просто так. Юбка чуть ниже колен. Вероника курит на ходу, и слишком черная шевелюра переплетается с дымом. Под блузкой и джемпером с треугольным вырезом грудь подскакивает в такт ходьбе. На каждом шаге она на мгновение припечатывает ногу к тротуару, сумка раскачивается и гладит ей талию. Сыновья помахали Веронике от дверей школы с восторженным ожиданием приключений в улыбках. Половина десятого. Вокзал Чакариты погружен в отстраненную суету. Временами продавцы гаррапиньяды выкликают свой ароматный хрустящий товар. Станция метро «Лакросе», привычно, как вулкан – лаву, извергает костюмы, шляпы, фартуки, лохмотья, снова костюмы, портфели. Вероника пересекает толпу и поворачивает направо, ее каблучки постукивают ни для кого, просто так.

Она знает: квартира пуста. Нажимает звонок наугад и ждет. Кто там, откройте, пожалуйста, я забыла ключи, иди расскажи своей бабушке. Еще разок: да, это-о… почтальон, сеньора; я бы сказала, почтальонша; да, но так говорится; ладно, заходите. Она толкает дверь и щурится, чтобы лучше видеть коридор. Не в силах дождаться лифта, она решительно поднимается на несколько этажей, отдыхает на предпоследней площадке, выравнивает дыхание, поправляет прическу. Уже перед дверью Деметрио она слышит шорох у соседей и торопливо спускается на несколько ступенек. Из квартиры напротив выходит сеньора пышных форм, она дышит так, будто решается на каждый вздох. Вероника выглядывает и видит, что сеньора нажимает кнопку лифта, с огромным трудом открывает его дверь (с таким же трудом закрывает) и, наконец, уплывает вниз внутри черного ящика. Вероника снова идет по лестнице, открывает на ходу сумочку, достает белый конверт, замирает перед дверью Деметрио и какое-то время медлит. Потом приседает, наклоняется, инстинктивно придерживая края выреза. Подсовывает конверт под дверь и спешит вниз по лестнице, ее каблучки постукивают ни для кого, просто так.

XLVII

Помню, я сказал ему, ты сошел с ума, что ты городишь, это просто бред, но он ноль внимания, то есть слушать меня он слушал, смотрел по сторонам, на мои руки, понятно, я ими отчаянно размахивал, потому что он нес ахинею, ты бредишь. Ведь другая работа на дороге не валяется, или ты думаешь, найти другую работу пара пустяков? Да не в этом дело, говорил он мне. Ах, нет? А в чем же, черт подери, объясни мне на милость. Слушай, Негр, пойми, если у меня будет другая работа, все равно все закончится тем же, ну почти тем же, неужели ты не понимаешь? Хорошо, Деметрио, давай разберемся: ты задолбался, так? а? скажи мне. Да, Негр, задолбался. Хорошо, тогда, что будет, если ты уйдешь, а потом не найдешь другую работу, ведь этого никогда нельзя знать. Да, но я пытаюсь тебе объяснить, что проблема не в этом, послушай, Негритенок, попробуй меня понять, я больше не могу этого выносить, да, правда, я задолбался, но это следствие, понимаешь? Нет, господин хороший, не понимаю, просто дело в том, что ты решил испоганить себе жизнь. Нет, просто дело в том, что ты тупица, Негр, тебе даже невдомек, какая ты тупица. Может быть, но, как видишь, живу не так сложно, как ты. Да, Негр, но я если и осложняю себе жизнь, то, по крайней мере, получаю больше свободы. Ах, вот что? а на кой черт тебе свобода, скажи на милость, если ты так задолбался.

Мы общались все реже и реже. По утрам ругались, я не хотел спорить, потому что с ним спорить невозможно, понимаешь? невозможно, он хочет быть всегда прав, потому что наш господин шибко умный, образование в детстве получил, видите ли, поэтому ему негоже облажаться, как простому смертному, в этом он очень похож на Веронику, они как две капли воды, вот что я тебе скажу. Кроме того, я от злости совсем не могу собраться с мыслями, несу всякую чушь и только, два предложения без мата связать не могу, ко всему цепляюсь и все путаю, потому что я такой человек, у меня кровь сразу закипает, да так, что аж заикаться начинаю от злости, не умею ломать комедию, как Деметрио, тот всегда как будто без нервов, не знаю, я предпочитаю с ним не связываться, предпочитаю обходиться без этого, правда. Но, ясное дело, он был такой серьезный, что я не мог не спросить, в конце концов, он же мне товарищ, какие уж тут шутки, но у тебя, парень, есть хоть что-то за душой, у тебя хоть что-то отложено? как ты собираешься жить без денег! Клянусь, я всерьез подумывал, что он рехнулся, не знаю, но что его действительно подкосило, так это история с тем чокнутым стариком, из-за этого нищего его накрыла хандра, потому что Деметрио навыдумывал бог весть что, вообразил, бедняга, что они друзья.

XLVIII

Вращающийся луч оставлял оранжевый след на асфальте. Грязь, скопившаяся за день, вечер и часть ночи, на секунду попадала в свет и снова погружалась в темноту. Перед уборкой район Сан-Тельмо напоминал корявую потную шкуру, поверхность со старыми струпьями, ждущую спасения. Автомобильные покрышки вспахивали черный проспект, все еще черный после полночного ливня. Рядом с ощетинившимся углом улицы Боливара дорогу перебежала тень, на секунду окрасившись в оранжевый цвет.

Из грузовика спустились двое: Деметрио и застенчивый дохляк. Негр заболел гриппом, его заменили чахоточным малым, который наблюдал за каждым движением Деметрио внимательно до тошноты, как прилежный ученик. Почтительно и въедливо он задавал короткие, подробные вопросы об уборке, скорости, графике и маршруте. Деметрио вовсе не прельщала идея кого-то обучать, и еще меньше – сбору отбросов на улицах. Он не мог удержаться от резкостей, что нисколько не смущало чахоточного. Из грузовика они вышли вдвоем, но Деметрио велел ему ждать в машине.

Спецовка Негра напоминала огромное гибкое существо, сожравшее все тело чахоточного целиком, кроме головы, которая нервно торчала наружу и постоянно вертелась. Деметрио раздраженно спросил парня, почему он не взял собственную спецовку или не попросил другую, поменьше. Тот ответил, что собственной у него нет, вернее есть, но не совсем собственная или не только собственная, просто каждую ночь он надевает одну из двух спецовок подходящего размера, имеющихся в гараже, но именно сегодня обе оказались в стирке, поэтому он надел спецовку Негра – в конце концов, она не хуже любой другой. Деметрио принял последний пакет с улицы Перу, неуклюже брошенный чахоточным, который, судя по всему, больше боролся с собой, чем с весом пакетов. Тебе наврали, лох, крикнул Деметрио, они никогда не стирают спецовки, к тому же я не знаю, нужна ли она тебе вообще, голяком ты работал бы лучше. Чахоточный сразу же засмеялся немного изумленным смехом и забрался обратно в грузовик. Деметрио увидел сточный люк и сплюнул.

Они почти доехали до проспекта Девятого июля, но Деметрио не упомянул старика с Такуари. Он думал о нем в молчании и представлял себе, как тот скрючился возле полусгнившего деревянного подъезда, терпя порывы бокового ветра с проспекта Независимости, неприметный под пальто и шляпой, похожий на странную ночную тень. Деметрио пообещал себе навестить старика, как только Негр поправится, и подумал: возможно, даже завтра. Чахоточный с трудом освободился от перчаток, положил их в бардачок рядом с перчатками Деметрио и теперь смотрел вперед пустым взглядом солдата, ожидающего приказаний. Деметрио стиснул руль, добавил скорости и, даже не повернув головы, проехал мимо бара на улице Боливара, где сонный официант расставлял за стойкой чашки и чувствовал себя чуть более одиноким, чем обычно. Когда до свалки оставалось недалеко, чахоточный пригласил Деметрио позавтракать, мы ведь заслужили, правда? сказал он. Я никогда не завтракаю, ответил Деметрио, особенно в этой робе запаршивевшего космонавта.

XLIX

Любимый,

я пишу тебе потому, что мы не видимся вот уже больше недели, и ты мне не звонишь. Я знаю, ты не должен звонить, потому что Негр может оказаться дома, но это не страшно, любимый, вспомни, один раз так уже было, и ты прикинулся, что звонишь ему. Это было так рискованно, так возбуждало! Поэтому мне кажется, тебе просто неохота мне звонить, неохота разговаривать со мной, как прежде, когда ты, помнишь, сравнивал мой голос с нежной флейтой? Негр никогда мне такого не говорит. Но теперь я не знаю, скажешь ли и ты.

Деметрио, ты отлично знаешь, если я больше не лягу с тобой в постель, ничего не случится, как-нибудь переживу, найду другого, даже не сомневайся. У меня есть характер и голова на плечах. Но чего я не могу терпеть, так это когда говорят, что любят, и ты отвечаешь, что тоже любишь, и даже очень, а потом проходят два года, два года, Деметрио! и вдруг оказывается, что все, чего ты достигла – это чувствовать себя любимой две секунды после оргазма. Что бы ты ни говорил, Деметрио, это так, я как будто слышу твои слова. Разве ты не понимаешь, что единственное, чего я не выношу – обещаний. Лучше б моим любовником был какой-нибудь бедолага, который ничего бы не говорил и пользовался мной, как надувной куклой, а я бы это знала и тоже им пользовалась. Но ты мне говорил, что любишь, и в это начинаешь верить, живешь с этим, каждый день обманываешь, стараешься быть хорошей матерью и хозяйкой, послушной женой. Мне не трудно врать. Я имею право на это и на многое другое, потому что настоящая жертва не в том, чтобы работать и приносить получку по первым числам. Не в том, чтобы убиваться на двух работах по утрам и вечерам, жертва как раз в том, чтобы отказаться от работы. Я могла выбрать другую участь. Я знаю, ты скажешь: сама виновата. Это так, ты прав, Деметрио, сама виновата, но вам не понять, что значит хранить в себе другую жизнь, оберегать ее и учиться любить ее почти год, вы можете только представлять себе эту жизнь и прикладывать ухо к нашему животу. Что вы понимаете! Я родила своего сына и отдала ему и сказала, возьми его, вот ребенок, которого ты так хотел, возьми его, я отстрадала за двоих. Мне пришлось оставить работу на четыре месяца, еще на два после родов, и вот, только ты собираешься вернуться на работу, а эти сукины дети тебе говорят, извините, но компания и так далее. Мне заплатили две зарплаты, вот и все. Судиться слишком долго и дорого, сам знаешь, и неизвестно, чем бы это кончилось. Но в конце концов Негр получил своего ребенка, он его совсем маленького уже учил бить по мячу обеими ногами, чтобы привыкал, чтоб одна нога не была, как деревянная, смотри, какой молодец, какой умница, говорили мы. Тебе никогда не понять, что женщина чувствует после такого, и почему я тогда подумала, сама не знаю как: ну и пусть, пусть он содержит его и меня. Его и меня. Пусть содержит нас обоих и расплатится со мной за мою жертву. А теперь я даже не чувствую, чтобы обо мне кто-то заботился, обо мне или о сыне, который уже ходит в школу и не умеет бить левой так же, как его отец.