Текст книги "Неверная. Костры Афганистана"

Автор книги: Андреа Басфилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

А маковые посевы тем временем все всходят и всходят, и в газетах пишут, что в этом году был рекордный урожай и Афганистан стал крупнейшим в мире производителем опиума.

Моя мать говорит, что каждый должен стараться стать лучшим в своем деле, но мне кажется, что, говоря это, она имеет в виду нечто другое. Спортивные состязания, к примеру, или религиозное обучение.

И пусть я пока знаю мало, я уверен, что война – это плохое дело, потому что люди гибнут или теряют руки и ноги, и женщины из‑за этого плачут; и еще я уверен, что выращивание мака – тоже дело нехорошее, потому что так говорит Запад, а вслед за ним – президент Карзаи.

Поэтому, думается мне, с моей стороны не было ни наивностью, ни эгоизмом то, что я счел Хаджи Халид Хана – вернее, Хаджи Хана, как я теперь знал, – с его опытом насилия за плечами и опиумными деньгами в кармане, мужчиной не подходящим для английской девушки, живущей в Кабуле и вычесывающей коз, чтобы заработать себе на пропитание.

Оставалось только, непонятно каким образом, убедить в этом Джорджию.

Ибо, как сказала однажды моя мать и как обнаружил на собственном горьком опыте Пир Хедери, любовь – слепа.

* * *

– Хаджи Хан ведь родом из Шинвара, а не Джелалабада, верно? – спросил я у Джорджии, когда она пила кофе на крыльце дома. Было холодно, и она куталась в мягкое серое пату – последний подарок от возлюбленного перед его отъездом на восток.

– Да, из Шинвара, – сказала она. – Но в Джелалабаде у него дом, и обычно он живет там. А почему ты спрашиваешь?

– Просто так, – пробормотал я, обнимая себя руками и садясь рядом с ней.

– Давай‑ка, залезай сюда, – Джорджия придвинулась и накинула на меня край пату, согретого ее теплом и благоухающего ее духами. – Так лучше?

– Да, спасибо. Холодно, правда?

– Да, – согласилась она.

Я закусил губу, боясь начать разговор не с того и еще больше опасаясь, что, когда я его начну, Джорджия отберет пату.

– В чем дело? – спросила она наконец, после того как мы почти пять минут просидели молча. – Ты какой‑то мрачный.

– Да? Ну, может, немножко, – признался я. – Это потому, что… ну… я слыхал, что в Шинваре много маков.

– Сейчас их вовсе нет – зима, – засмеялась она.

– Конечно, – я тоже засмеялся, радуясь, что все‑таки начал трудный разговор. – Но вообще‑то много. Про шинварские маки все знают.

– Да, – согласилась Джорджия. – И что?

– Ничего, – я пожал плечами. – Просто я подумал, что должен об этом сказать.

– Почему? Ты думаешь, Халид имеет к макам какое‑то отношение? – Джорджия повернулась и посмотрела на меня. Вроде бы не рассердилась, к моему великому облегчению, но на вопрос я все же решил не отвечать.

– Послушай, – продолжила она. – Я знаю многих людей, которые подозревают Халида в торговле наркотиками, потому что он богат, но это не так… то есть он богат, конечно, но наркотиками не торгует. Он их ненавидит. Говорит, что они обрекают людей на нищету, что они вредят репутации страны и что их распространители оплачивают мятежи, которые могут снова разорить Афганистан. Он ненавидит их, Фавад, всей душой ненавидит.

– А почему ты уверена, что он говорит правду? – спросил я.

Джорджия подняла пачку сигарет, лежавшую возле ног, вынула одну и закурила.

– Ну, у меня есть на то причины, – сказала она, выдохнув дым. – Во‑первых, он строит планы обеспечить восточных фермеров работой помимо разведения маков, снабдить их, например, саженцами фруктовых и оливковых деревьев, семенами пшеницы и цветов, из которых делают духи. А во‑вторых… я знаю, что он говорит правду, потому что я доверяю ему.

Джорджия отвела взгляд, глотнула кофе и глубоко затянулась сигаретой. Я опустил голову и принялся разглядывать свои ноги, но краем глаза видел, как она медленно провела бледной рукой по волосам, откидывая их с лица. На фоне почти черных волос и серого пату ее кожа казалась белой, как снег, лишь под глазами были темные круги.

– Ты устала? – спросил я.

– Да, немного, – ответила она, и губы ее тронула легкая улыбка.

Я кивнул и сказал:

– Я тоже, – что было неправдой, просто мне хотелось, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Хаджи Хана не было уже неделю, он исчез из нашей жизни так же внезапно, как появился, и я видел, что она по нему скучает.

– Я знаю Халида уже три года, – сказала вдруг Джорджия, словно прочитав мои мысли. – И если бы он лгал, я бы это поняла.

– Я не говорил, что он лжет.

– Ну да. Ты нашел другие слова, и на том спасибо.

Я натянул край пату себе на ноги.

– Но… как ты все‑таки можешь быть уверена, что он не лжет?

– Как? – спросила она, пожав плечами на наш, афганский, манер и став на миг еще больше похожей на одну из нас. – Уверена, и все.

Немного помолчав и сдвинув брови, словно в глубокой задумчивости, она добавила:

– Представь себе, что кто‑нибудь, мужчина или женщина, говорит, что любит тебя. Как ты можешь быть уверен, что человек не просто произносит это слово, а любит на самом деле? Нужно смотреть ему в глаза, смотреть долго, не отрываясь, и тогда можно почувствовать сердцем, правду ли тебе говорят. Я люблю Халида. Он мне не лжет. И пусть… – Джорджия коротко, устало усмехнулась, – …кому‑то он может показаться не самым лучшим другом в мире – исчезает, когда вздумается, не звонит мне неделями, и, сколько я ни стараюсь его найти, ничего не получается, – все равно я знаю, что он меня любит. И точно так же знаю, что он никаких дел не имеет с маками. Ну, я тебя успокоила?

На самом деле – нет, подумал я, но кивнул. И сердце у меня защемило. Я уже несколько дней не слышал оживленного щебета Джорджии. Она выглядела усталой, глаза ее погасли, и нетрудно было догадаться, что Хаджи Хану опять «вздумалось» исчезнуть, и звонков от него нет.

Спрашивать у нее, не связаны ли с наркотиками дела, по которым он уехал, видимо, смысла не имело.

Возможно, Джорджия и была права, и Хаджи Хан не вывозил наркотики из страны, но она была в него влюблена, и по этой причине сложно было верить в разумность ее рассуждений.

– Любовь делает нас дураками, – вздохнул однажды Шир Ахмад, глядя вместе со мной, как моя мать перебегает дорогу, чтобы повидаться с Хомейрой.

Учитывая, что любовь еще и слепа, хотелось бы понять, отчего люди тратят столько сил, гоняясь за ней… Впрочем, в то время мне нужны были факты, а не поэзия.

Первой мыслью было поговорить с Джеймсом, потому что, как журналист, он просто обязан был знать, кто чем занимается в этой стране. Но хотя мой английский и стал намного лучше, для обсуждения подобной темы его все же не хватало, а дари Джеймса так и не продвинулся дальше «салям алейкум».

С Мэй поговорить я тоже не мог – мы с ней не стали друзьями. И мне казалось, что точно так же, как мужчин, она не любит и мальчиков – возможно, потому, что однажды, будь на то воля Аллаха, мы вырастаем и становимся мужчинами.

А Пир Хедери, хоть и слепой, был, похоже, не настолько мудр, насколько можно было ожидать от слепца, – я начинал догадываться, что он изрядно приукрашивает свои истории, компенсируя темноту, в которой ему приходится жить.

И я решил поговорить со Спанди. В конце концов, это он сказал, что Хаджи Хан заправляет наркотиками, значит, откуда‑то он об этом узнал.

Поэтому, в первый раз за четыре месяца, я покинул Вазир Акбар Хан и отправился на Чикен‑стрит.

* * *

Что‑то есть в Чикен‑стрит удивительное и будоражащее, но что именно – сказать не могу. Никак не удается понять.

Может, это гвалт и суета, вечно царящие здесь; или шутливые зазывания торговцев, перекрикивающих автомобильные гудки; или толпы народу и забитые машинами и ручными тележками мостовая и тротуары; или перебранки между водителями, то и дело норовящими нарушить одностороннее движение; или гомон детей, пристающих к туристам; или запах кебабов, что доносится из Синемапарк. А может быть, и все разом – восхитительная, великолепная смесь, которая делает этот маленький уголок Кабула подобным живому, дышащему, огромному зверю.

Если парламент – мозг столицы (да поможет нам Бог!), то Чикен‑стрит – ее сердце.

Есть, правда, кое‑что получше, чем Чикен‑стрит, и это – Чикен‑стрит в дни Рождества, когда иностранцы празднуют день рождения своего пророка Иисуса.

На три недели здесь воцаряется необычная, почти божественная атмосфера – деньги охотнее переходят из рук в руки; нищим подают быстрее, чем те успевают заикнуться о своих больных, умирающих детях; сияют огнями в ранних сумерках витрины магазинов; туристы увешаны гроздьями сумок и пакетов с подарками; на всех лицах – счастливые улыбки, и чаще слышится смех, а не брань, когда прохожие спешат укрыться от налетевшего внезапно снежного шквала или спотыкаются о кучи мусора, наваленные по обеим сторонам улицы.

Чикен‑стрит переживала именно это изумительное время, и вернуться на нее было здорово. Все равно что вернуться домой.

– Фавад!

Ко мне подбежала Джамиля и крепко обняла – чего через несколько лет сделать уже не смогла бы, не оказавшись в тюрьме для сбившихся с пути девушек. Личико ее раскраснелось от холода, глаза сверкали.

– Где ты был? Мы по тебе скучали!

– Я тоже по тебе скучал, – повысил я голос, чтобы перекричать гомон толпы, автомобильные сигналы и рев моторов.

Это была правда, я по ней скучал. Да, мысли мои были заняты событиями новой жизни и неожиданными проблемами, которые она с собой принесла, но истинный афганец никогда не забывает свое прошлое – почему мы так и злопамятны.

– Мне столько нужно тебе рассказать! – сказал я Джамиле.

– Я уже немножко знаю, – улыбнулась она. – Спанди говорил. Ты теперь работаешь на слепца, вот и бросил нас!

– Не бросил, – запротестовал я, – просто некогда было!

– Да знаю, Фавад, расслабься, шучу. Я рада за тебя, правда.

Джамиля ухватила меня за руку и повела, лавируя между ног взрослых, к арке, за которой находился небольшой торговый двор, где мы обычно собирались, чтобы обменяться информацией, новостями и едой.

– Фавад, вонючка! – не успели мы нырнуть в арку, ко мне бросился с объятиями Джахид.

– У меня есть телевизор! – тут же сообщил я.

– Врешь!

– Правда, есть! А еще в нашем доме живет девушка с грудями величиной с купол мечети Абдул Рахман!

– О, нет! – возопил он, хлопнув себя по лбу. – Нет в мире справедливости! Сижу тут я, у которого есть все, чтобы приласкать славную девчонку, а Аллах, во всей Его мудрости, посылает лучшие сиськи в городе этому гребаному гомику!

Джахид ущипнул меня за руку, но не больно, а в шутку, и мы немножко поборолись. Упали на стойку с платками, те разлетелись, и продавец отвесил нам по подзатыльнику, уже не в шутку.

Это было невероятно хорошо – вернуться к веселью и жестокости Улицы. Я и не представлял, насколько сильно соскучился по ней и по всему, что на ней было, – даже по Джахиду.

Мы зашли во двор, подальше от продавца платков, сели на грязные ступеньки перед входом в закрытый магазин с сувенирами, и Джахид поведал мне, что его мать после нашего переезда постоянно не в духе, поскольку ей больше не с кем ссориться. Сообщил также, что скоро уберется с Чикен‑стрит – его отец встретил кого‑то, кто был ему чем‑то обязан, и для него, как человека грамотного, нашли работу в муниципалитете. Искусством приготовления чая он уже овладел, и скоро его научат делать еще что‑то полезное.

– Хорошая работа, – сказал он, выпрямляя спину. – И для меня удобный случай.

– Понимаю, – сказал я, искренне радуясь за него. – То есть поздравляю, Джахид, хотел я сказать.

– Да, – кивнул тот, – спасибо.

И снова ущипнул меня за руку.

К сожалению, у Джамили дела не стали лучше, пока меня не было. Под левым глазом у нее я разглядел синяк, и она объяснила, что ее ударила локтем нищенка, пытаясь первой добраться до бумажника иностранца.

– Все меняется, – сказала она. – Это уже становится похожим на мафию. Или ты входишь в семью, или проваливаешь. Я и сегодня‑то пришла только потому, что сейчас Рождество и всем хватает. А еще – повидаться с Джахидом и Спанди.

Я посмотрел на Джамилю и только сейчас заметил, что выглядит она усталой и как будто старше своих лет. И решил попросить Пира Хедери найти для нее работу в магазине.

– А где Спанди? – спросил я.

– На другом конце улицы, продает карточки, – сказала Джамиля. – Он гораздо лучше выглядит с тех пор, как твой друг Хаджи Хан отобрал у него жестянку.

– Кстати, о Хаджи Хане, – вмешался Джахид. – Чтоб я сдох, Фавад! Ты теперь играешь с большими мальчиками.

– Ты его знаешь? – спросил я.

– Да… то есть не лично, конечно, но я о нем слышал – настоящий афганский герой!

– А не торговец наркотиками?

Джахид пожал плечами.

– Покажи мне богатого человека в Афганистане, который не имел бы дела с наркотиками. Что, он от этого становится хуже? Остановить маковую заразу – проблема Запада, а не наша. Это они там колются всякой дрянью и заражают друг друга СПИДом. Мы же всего лишь пытаемся свести концы с концами.

* * *

– Откуда ты знаешь, что Хаджи Хан торгует наркотиками? – спросил я у Спанди, когда мы отправились с Чикен‑стрит по домам.

– Да так, слышал. – Спанди на ходу пересчитывал выручку, отделяя свою долю от денег Хаджи Хана, чтобы разложить их по разным карманам. Он выглядел теперь намного лучше – и чище, и моложе. Если бы не шрам на лице, оставленный песчаными мухами, его можно было бы даже назвать красивым. – У отца есть знакомые с востока, водители, которые возят через границу топливо. Они часто бывают в Джелалабаде и в разговоре поминали пару раз Хаджи Хана.

– И сказали, что он наркоторговец?

– Ну сказали, только это всего лишь слухи. Его ни разу не арестовывали, и ничего такого.

– А ты что думаешь?

– Я? – Спанди пожал плечами. – Я думаю, что это непросто – арестовать человека, который сражался за свою страну и потерял из‑за этого своих близких.

– Как потерял?

– Отец говорит, у Хаджи Хана была жена красавица, но ее и их старшую дочку убили пакистанские агенты – застрелили в постели, спящих.

– За что?! – Мне стало худо, когда я представил себе Хаджи Хана, склонившегося над тем, что осталось от его жены и дочери, мрак и смерть, поселившиеся у него в душе.

– Он воевал с талибами, Фавад. Наверно, это было ему предупреждением, но если так, то они сильно просчитались, потому что потом он сражался вообще как безумец. Отец говорит, некоторые из его заданий стали легендой, потому что это было чистое самоубийство. А я думаю, что ему было плевать на смерть после того, что случилось. И вообще на все плевать.

* * *

Я распрощался со Спанди возле британского посольства и побежал в магазин к Пиру Хедери просить работу для Джамили.

Он сказал, что подумает, хотя любая женщина – как бы молода она ни была – проклятие для всякого афганского мужчины в здравом уме, и я поблагодарил его заранее, поняв, что он поможет. Иначе сразу сказал бы «нет».

Пока я шел домой, мимо больших домов, где жили работники НГО, министры и бизнесмены, мимо индийских и ливанских ресторанчиков, откуда слышался смех, я думал сперва о Джамиле и о том, как она будет счастлива, когда узнает, что я нашел ей работу у Пира Хедери. А потом вновь представил себе невозможное горе Хаджи Хана, которое тот должен был испытать при виде залитых кровью тел своих близких, уснувших навсегда.

Я понимал его боль. И почти чувствовал ее сам.

Удивительно, но иностранцы, приезжающие в нашу страну, только и могут что твердить о ее «захватывающей дух красоте» и о «благородстве и отваге» нашего народа. Хотя истинная реальность Афганистана – это боль и смерть, и среди нас нет ни одного человека, которого они не коснулись бы так или иначе. Война – то с русскими, то с моджахедами, то с талибами – отнимала у нас отцов и братьев; ее отголоски продолжают отнимать у нас детей, а ее последствия сделали нас нищими, как бродяги.

И пусть иностранцы толкуют о прекрасных пейзажах и национальных добродетелях, а мы без колебаний променяли бы их на одно‑единственное мгновение мира – благодатное мгновение, когда скорбь, пустившая корни в нашей земле, оставила бы нас и отправилась терзать кого‑то другого.

* * *

Когда я пришел домой, всюду уже горел свет, и, заглянув в окно нижнего этажа, я увидел в гостиной Джеймса и Мэй. Они развешивали разноцветные гирлянды.

Из кухни доносился сильный запах спиртного, я сунулся туда узнать, в чем дело, и увидел мать – она мешала ложкой красную жидкость в большой кастрюле, где плавали еще апельсиновые дольки и какие‑то травы, и пританцовывала под любовную песню на хинди, которую орало радио.

– Это вино? – спросил я.

Мать вздрогнула от неожиданности и остановилась.

– Его запрещено пить, Фавад, а не размешивать, – сказала она и засмеялась, отчего я заподозрил, что она успела надышаться винными испарениями, как Спанди – дымом сигарет Исмераи.

– Фавад, мальчик мой! – в кухню заглянул Джеймс. В волосах у него сверкали блестки. – Помоги‑ка мне!

Я прошел за ним в гостиную, где сейчас негде было ступить от свисавших с потолка и стен гирлянд. В одном углу комнаты приютилось маленькое пластмассовое деревце, и всюду – на окнах, столах, шкафах – были расставлены свечи.

На полу, рядом с разожженным для тепла бухари [13] , сидела Мэй и склеивала вместе какие‑то бумажные полоски. Увидев меня, она улыбнулась.

Все сошли с ума – понял я и, пока Джеймс не успел меня чем‑нибудь занять, быстро спросил:

– Где Джорджия?

Он показал на второй этаж и опустил уголки рта, изображая уныние. Я кивнул и вышел. Мне необходимо было показать ей, что теперь я на ее стороне. И на стороне Хаджи Хана.

На втором этаже я не бывал ни разу, во всяком случае внутри, но, поднявшись по лестнице, сразу же нашел дверь Джорджии. Не зря первые недели я занимался исследованиями и даже нарисовал план дома в записной книжке, которую она мне подарила…

Я постучал и прислушался.

– Кто там? – крикнула она из‑за двери.

– Фавад! – крикнул я в ответ.

Было слышно, как в комнате выдвигают и задвигают какие‑то ящики.

Потом дверь открылась, и выглянула Джорджия. Вид у нее был словно она только что проснулась – без косметики, с всклокоченными волосами, в джемпере задом наперед.

– Фавад? – Мой приход ее явно удивил.

– Извини, что побеспокоил, Джорджия.

Она пожала плечами и открыла дверь пошире, чтобы меня впустить. При этом я успел увидеть большую фотографию Хаджи Хана, стоявшую на столике возле ее кровати.

Я покачал головой и не вошел.

Только ласково коснулся ее руки, висевшей словно плеть, и сказал:

– Не волнуйся, Джорджия. Он позвонит.

А потом развернулся и пошел вниз, помогать Джеймсу украшать гостиную.

6

День рождения пророка Мухаммеда (да пребудет с Ним мир) называется Мавлид аль‑Наби, и мы празднуем его двенадцатого числа лунного месяца Раби аль‑Авваль, а шииты – пятью днями позже.

Угощение этого дня – рис, молоко и масло. Мы навещаем соседей, чтобы разделить с ними то, что имеем, даже с теми, кого не любим, и, если умудряемся найти кого‑то еще беднее нас, делим еду и с ним.

Вечером мужчины и мальчики постарше идут в мечеть, дабы вознести молитвы. Автомобили остаются припаркованными, телевизоры и радиоприемники молчат.

Поскольку пророк в этот же день и умер, мы никогда не смеемся и не плачем, ибо радуемся тому, что он пришел, и скорбим о том, что он ушел. День проводим, в основном, просто вспоминая его.

Чего мы точно не делаем, так это не пьем спиртного весь день с момента пробуждения до того момента, когда ложимся в постель – или на лестницу, в случае Джеймса. И, побывав впервые на праздновании дня рождения Иисуса, я понял, почему на то, чтобы прийти в себя, западным людям требуется потом два выходных дня.

Иисус, или, по‑нашему, Исса, – один из самых важных пророков, но он не Сын Божий, как считают иностранцы, а один из Его посланников.

Это правда, что Исса с позволения Божьего сотворил много чудес – воскресил мертвеца, создал птицу из глины и разговаривать начал едва родившись, – но на кресте он не умер. А поднялся к Богу, с тем чтобы однажды вернуться на землю и сразиться со злом.

Как мусульманин, я с почтением отношусь к Иисусу иностранцев, и мне по душе то, что они празднуют его день рождения, хоть и путают все на свете.

Тем сильнее меня удивило, что за весь этот знаменательный для их календаря день никто из моих друзей ни разу не упомянул имя Иисуса. Джеймс, правда, воскликнул: «О, Господи!» – когда поскользнулся и чуть не сверзился с лестницы, однако, думается мне, воспоминанием это счесть было сложновато.

* * *

В день Рождества Джорджия постучала к нам в десять утра и настойчиво потребовала, чтобы мы с матерью оторвались от телевизора и пришли к ним в гостиную. На ней была просторная зеленая пижама, которая, на мой взгляд, шла ей куда больше, чем многие из ее обычных нарядов. Волосы собраны в конский хвост, на щеках – румянец.

– Счастливого Рождества! – громко пожелала она по‑английски и нежно обняла и меня, и мать.

– Счастливого Рождества! – ответил я, а мать, покрывая распущенные черные волосы чадаром, чтобы явиться в дом Джорджии в должном виде, застенчиво хихикнула.

Едва перешагнув порог, мы услышали оглушительную музыку из стереосистемы и увидели Джеймса и Мэй, сидевших на полу возле бухари и разворачивавших подарки. Они замахали нам руками, приглашая сесть рядом.

На Джеймсе были грязные джинсы и ярко‑красный джемпер, а на Мэй – постельное одеяло. Перед ними стояли пакеты с апельсиновым соком и бутылка шампанского – праздничного напитка, который делают во Франции, как сказал мне Джеймс. Джорджия налила нам с матерью сока в два высоких стакана, а себе смешала сок с шампанским.

– Счастливого Рождества! – улыбнулся Джеймс и поднял свой бокал. Остальные сделали то же самое, и мы с матерью, смешливо переглянувшись, последовали их примеру.

– О, какая прелесть! – взвизгнула вдруг Мэй и показала всем массивное ожерелье из темно‑красных камней.

– Я решил, что оно тебе как раз под цвет глаз, – сострил Джеймс.

Мэй тут же набросилась на него, пытаясь повалить на пол, и, пока они боролись, я нечаянно увидел ее бедро, все в складках жирной белой кожи, и быстро отвернулся – чуть ли не радуясь, что посмотреть на ее грудь мне так и не удалось. Отталкивающее зрелище – кожа на некрасивом теле.

– А это тебе, Мария.

Когда мама развернула упаковку, медленно и осторожно, словно сама бумага стоила месячной зарплаты (а я знал, что это не так, потому что ее каждые две недели бесплатно раздавали солдаты‑интернационалисты), нашим взорам явилась изумительно красивая золотистая шаль, с вышитыми серебряной нитью узорами.

– Спасибо, – застенчиво сказала мама по‑английски и, сняв поношенный чадар, покрыла голову этим сверкающим великолепием.

Как она стала хороша! – именно такой я и представлял ее себе, грезя о прошедших днях, когда рядом с нею еще был мой отец, который любовался ею и служил ей опорой на жизненном пути.

Среди экзотических красок и запахов, свойственных иностранным женщинам, легко забыть порой о красоте собственной матери. И сейчас я словно заново увидел, как потрясающе она красива – с ее оливковой кожей, темно‑зелеными глазами и волосами, в которые я мог бы без труда завернуться. В другое время и в другом месте она вполне могла бы стать знаменитой актрисой или певицей.

– И для тебя есть подарок, Фавад…

Джорджия встала, взяла меня за руку и повела в кухню. Все остальные двинулись следом, и мама тоже, и, оказавшись вдруг в центре внимания, я заволновался так, что меня даже слегка затошнило.

Остановившись возле двери, Джорджия выпустила мою руку и кивком велела войти. Я вошел и уперся взглядом в бледную задницу ощипанной куриной тушки, уставившуюся мне прямо в лицо с кухонного стола.

Чуть помешкав, я начал поворачиваться, чтобы сказать спасибо – вдруг мертвая птица в день рождения пророка Иисуса является каким‑то особенно почетным подарком? – и тут увидел кое‑что еще. Кое‑что, прислоненное к стене возле посудного шкафа, сверкающее и сулящее мне свободу, – велосипед, чудесный новенький велосипед.

Я не поверил своим глазам. Часть меня хотела подбежать, дотронуться, выкатить его во двор и помчаться показывать друзьям… но другая часть боялась и думать, что это подарок для меня. Слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Я оглянулся на Джорджию. И она закивала мне, улыбаясь так широко, что я понял – это и впрямь мое.

У меня есть собственный велик!

– С Рождеством! – крикнул Джеймс из‑за спины Джорджии и поднес к губам бокал, прихваченный из гостиной.

– С Рождеством, Фавад, – сказала и Джорджия, и я увидел счастливые слезы в глазах матери, стоявшей с ней рядом.

Я нерешительно подошел к «моему велику». Глаза разбегались – он был великолепен, он был невероятен, он сверкал, как новая монета, он был красный, как кровь, с пятью скоростями…

– Спасибо, Джорджия, – пролепетал я, – спасибо. Огромное тебе спасибо.

– Не за что, Фавад, это подарок от всех нас… и от Мэй тоже, – добавила она, подмигнув.

* * *

– Дай хоть пощупать, – Пир Хедери поднялся и провел руками по рулю, одобрительно мыча при этом, кивая головой и цокая языком.

– Отличная машина, Фавад, поздравляю.

– Спасибо, – ответил я, отодвигая велосипед от Пса, – тот обнюхал колеса и вознамерился присоединиться к празднику, пописав на них. – Я тут подумал…

– Парень, – прокряхтел Пир, – думать – одно из самых опасных развлечений, какие может позволить себе мужчина в Афганистане!

– Да нет, послушайте. Я подумал, что теперь, когда у меня есть велик, мы можем завести службу доставки… ну, знаете, принимать заказы на товары, которые я буду отвозить на дом покупателям.

– Хм, служба доставки? – Пир, пожав плечами, быстро провернул в уме вытекающие из предложения возможности и облизал сухие губы. – Вокруг столько иностранцев, что может, пожалуй, и сработать.

– Правда, – добавил я немного тише, – это будет означать, что я не все время буду в магазине… ну и… вам может понадобиться…

– …дополнительный помощник? – закончил за меня Пир. – Маленькая девочка, например, из числа твоих знакомых?

– Ну, я не имел в виду… Да, – согласился я. – Джамиля. Она умеет читать и писать и сможет принимать заказы, когда начнут звонить. А еще заваривать чай и делать уборку, и…

– Ладно, – сказал Пир, остановив меня взмахом руки, – пусть приходит…

– Здорово!

– При одном условии… дай мне прокатиться на велосипеде.

– Но вы же слепой! – запротестовал я.

– Вот и хорошо, – засмеялся он, – не увижу опасности!

* * *

Целых тридцать минут мне пришлось созерцать, как Пир Хедери норовит сломать мой новенький велосипед, гоняя туда‑сюда по улице при поддержке чистильщика сапог и менялы из лавки через дорогу, под аплодисменты и одобрительные выкрики собравшейся толпы и возбужденный, громкий лай Пса. Только налетев на особо коварную рытвину и грохнувшись наконец, он остановился, хохоча как ненормальный и утирая со лба песок и пот.

Я пытался смеяться вместе со всеми, но был, честно говоря, несколько раздражен.

Подняв с дороги велик, я проверил, все ли цело. Нашел царапину на раме, расстроился, но рассудил все же, что это – небольшая плата за то, что Джамилю больше не будут бить цыганки. И правда, когда я прикатил через двадцать минут на Чикен‑стрит, улыбка, появившаяся на ее лице, стоила десяти таких царапин.

– Ты шутишь! – воскликнула она, когда я с важным видом сообщил, что нашел ей работу в магазине Пира Хедери.

– Нет. Деньги небольшие, конечно, не сравнить с тем, что заработаешь здесь, но в Вазире ты хотя бы не увидишь цыган.

– Ты – мой герой, Фавад!

Джамиля обвила мою шею руками и наградила поцелуем в щеку, что было, пожалуй, ни к чему, хотя и приятно. В будущем, наверное, придется напомнить ей, что мы не помолвлены, и ничего такого, подумал я.

С девочками нужно быть поосторожнее.

Джамиля забралась на мой велик, и мы поспешили в Олд‑Макройен за Спанди – Джорджия велела мне привести друзей на рождественский ленч, и мне хотелось сделать это пораньше, пока иностранцы не успели выпить слишком много. Когда я уходил, они приканчивали уже вторую бутылку шампанского, а в холодильнике поджидала еще одна.

Через пятнадцать минут усердного верчения педалей, миновав Шахр‑и‑Нау, дорогу на Джелалабад, мост через грязную реку Кабул и не раз побывав на волосок от гибели под колесами такси – желтых «тойот королла», мы въехали в путаницу кривых переулков, прорезавших многочисленные кварталы разбомбленных одноэтажных домишек.

Всюду с криками носилась детвора. Деревья, еще не пущенные на дрова в эту зиму, соединялись с балконными перилами паутиной веревок, на которых болтались затвердевшие от мороза одеяла, шальвар камиз, разноцветные тенниски и платья.

Спанди мы обнаружили в четвертом квартале, в тот момент, когда он, судя по всему, как раз заканчивал договариваться о чем‑то с мальчиком помладше.

Увидев нас, Спанди хлопнул парнишку по плечу и подошел поздороваться. Потом кивнул в его сторону и объяснил:

– Он на меня работает. Выдаю ему несколько телефонных карточек в день, и с каждой проданной он получает пятьдесят центов.

– О, гляньте‑ка на этого крутого бизнесмена! – засмеялась Джамиля.

– Надо же с чего‑то начинать, – улыбнулся Спанди. – За каждую карточку, которую он продает, я получаю полдоллара, а остальное идет Хаджи Хану. Значит, я делаю деньги не только на своих карточках, но и на тех, которые сам не продаю. Могу даже вообще сам не продавать. Не поверите, их расхватывают, как горячие пирожки. За прошлую неделю я сделал пятьдесят долларов.

– А мальчишка не сбежит с карточками и не оставит деньги себе? – спросил я, впечатленный, но все же подозрительный – как положено всякому разумному афганцу.

– Это сын моей тети, – объяснил Спанди. – Да еще я сказал, что, если он нас кинет, Хаджи Хан отрежет ему голову.

* * *

К дому мы с Джамилей подкатили на моем стальном коне, а Спанди добрался на своих двоих – он бежал рядом с нами всю дорогу, и это был настоящий подвиг, учитывая, каким количеством спанда ему пришлось надышаться за свою жизнь. Я сразу понял, что у нас гости. Нет, то было не озарение и не ясновидение – всего лишь три бронированных «лендкрузера» перед воротами и отряд охранников.

Скинув обувь, мы вошли в парадную дверь и обнаружили, несколько растерявшись, что не только в доме царит полный хаос, но и в головах большинства его обитателей. Радио орало те же песни, что и утром; перекрикивая его, Джеймс, Исмераи и Хаджи Хан, в клубах гашишного дыма, сыпали анекдотами про ослов и кандагарцев; в кухне, безудержно хохоча, выпивали Мэй и Джорджия, а моя мать, делаясь на глазах все несчастнее, разрезала огромную курицу. Сырая и бледная пару часов назад, сейчас птица стала обгоревшей дочерна снаружи и розовой внутри. По словам женщин, это был недобрый знак.

– Наверное, ей еще часик нужен, – предположила Мэй.

– Ей не часик нужен, а достойные похороны! – ответила Джорджия.