Текст книги "Топи"

Автор книги: Андре Жид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Рассказывайте, – сказала Анжель, – вы вне себя.

– Ничуть! – воскликнул я. – Отец сочиняет; мать ведет хозяйство; старший сын дает частные уроки; к другому приходят с уроками на дом; первая девочка хромая; последняя, совсем еще малышка, не делает ничего. Есть еще кухарка... Жену его зовут Урсула... И, заметьте, все они, каждый из них, делают одно и то же, одно и тоже каждый день!!!

– Может быть, они бедны, – сказала Анжель.

– Разумеется! Но понимаете ли вы "Топи"? У Ришара жребий вдовий; едва окончив школу, он потерял отца. Пришлось устроиться на работу; он получил лишь крохи из наследства, которое досталось старшему брату; но работать исключительно из нужды, ради презренных денег, подумайте сами, каково это; корпеть в канцеляриях, переписывая по множеству страниц! Вместо того чтобы путешествовать! Он ничего не видел; в общении он сделался бесцветным; он читал газеты, чтобы оставаться в курсе событий – когда у него находилось время, – а времени у него практически не было. Я не хочу сказать этим, что он уже до самой смерти ничего другого делать не сможет. Женился он на женщине, еще более бедной, чем сам, из сострадания, без любви. Ее зовут Урсула. А! Это я вам уже говорил. Их сожительство стало понемногу перерастать в любовь, которой они вдвоем учились; в конце концов они крепко полюбили друг друга, в чем признались мне. Они очень любят своих детей, дети очень любят их... У них есть кухарка. Вечерами по воскресеньям все играют в лото... я забыл бабушку; она тоже играет, но, так как жетонов она не видит, все шопотом сговариваются не принимать ее в расчет. Ах! Анжель! Ришар! Все в его жизни было подчинено одному – заткнуть дыры, заполнить слишком зияющие пустоты. Все! И семья в том числе. Он уже уродился вдовым; что ни день все те же тщедушные усилия и ненастоящие радости. После всего сказанного не подумайте о нем плохо – человек он весьма целомудренный. Впрочем, он считает себя счастливым.

– Что такое! Вы плачете? – спросила Анжель.

– Не обращайте внимания – это нервы. Анжель, душа моя, не находите ли вы после всего, что в нашей жизни недостает настоящих происшествий?

– Что с этим поделаешь? – тихо откликнулась она. – Хотите, отправимся вдвоем в небольшое путешествие? Давайте – в субботу – вы не слишком заняты?

– Вы не подумали, Анжель, – да ведь это послезавтра!

– Почему бы и нет! Мы отправились бы чуть свет вдвоем; накануне вы можете у меня поужинать – вместе с Юбером; вы переночуете у меня... А теперь прощайте, – сказала Анжель, – я иду спать; уже поздно, да и вы меня немного утомили. Горничная приготовила вашу комнату.

– Нет, я не останусь, милый друг, – извините меня; я слишком возбужден. Прежде чем лечь, я чувствую потребность о многом написать. До завтра. Я иду домой.

Мне хотелось заглянуть в свою записную книжку. Я почти бежал, тем более что шел дождь, а зонтика при мне не было. Войдя к себе, я тотчас записал на одном из листочков следующей недели эту мысль, связанную не только с Ришаром.

"Добродетель униженных – покорность; многим из них она подходит настолько, что начинаешь думать, будто сама их жизнь скроена по мерке их души. Ни в коем случае не выказывать к ним жалости: они довольны своей судьбой; прискорбно! Они даже не замечают никакой посредственности, если только это не посредственность материальная. То, что я говорил Анжель по конкретным поводам, верно и в целом: с каждым происходят те события, которые наиболее соответствуют его наклонностям. Каждому достается то, что его устраивает. Удовлетворяться своей посредственностью означает, что это и есть ваш размер и ничего другого ждать не следует. Судьбы, скроенные по мерке. Обреченность носить одежду, которая трещит по швам, будто кора на платане или эвкалипте по мере их роста".

"Я пишу слишком длинно, – сказал я себе, – хватило бы и четырех слов. Но я не люблю формул. А теперь поразмыслим над изумительным предложением Анжель".

Я открыл записную книжку на предстоящей субботе и на листочке, относящемся к этому дню, прочел:

"Постараться встать в шесть часов. – Разнообразить свои чувства.

Написать Люсьену и Шарлю.

Найти для Анжель эквивалент nigra sed formosa*.

_______________

* Черная, но прекрасная (лат.). _______________

Надеяться, что я дочитаю Дарвина.

Нанести визиты – Лауре (объяснить "Топи"), Ноэми, Бернару; взволновать Юбера (важно).

Вечером постараться пройтись по мосту Сольферино.

Найти эпитеты к "грибовидным наростам"". – Это было все. Я снова взялся за перо; я зачеркнул все и вместо этого написал:

"Совершить с Анжель небольшое приятное путешествие". Затем я отправился спать. БАНКЕТ

Четверг

Утром, проведя весьма беспокойную ночь, я ощущал легкое недомогание; вместо стакана молока я разнообразия ради выпил немного отвара из трав. В моей записной книжке листок этого дня оставался чист; это означало: "Топи". Таким образом, я оставляю себе для работы дни, на которые не намечено ничего другого. Я писал все утро. Я написал: ДНЕВНИК ТИТИРА

Я путешествовал по огромным ландам, по широким равнинам, по неоглядным пространствам; даже на еле приметных взгорках, там, где земля едва приподнималась, она, казалось, спит. Я люблю бродить по краю торфяников; тропинки пролегают там, где потверже зыбь под ногами. Чуть в сторону, и почва становится ненадежной, ноги проваливаются в холмиках мха; полные воды, мхи пружинят; потайная дренажная система местами высушивает их; тогда они вымахивают повыше вереска и карликовой сосны; повсюду стелются плауны; тут и там вода собирается в коричневые и гниющие лужи. Я живу в низине и не очень-то стремлюсь подниматься на холмы, откуда, я знаю, ничего другого не увидеть. Я не заглядываю вдаль, как ни влечет взгляд тревожное небо.

Иногда поверхность стоячих вод отражает нереальное великолепие красок, даже на крыльях самых прекрасных бабочек таких цветов не увидишь; в пленке, затянувшей гниющую воду, играет радуга. С наступлением ночи начинают фосфоресцировать пруды, а на болотах зажигаются огни, придающие им величавость.

Болото! Кто же расскажет о твоем очаровании? Титир!

Мы не покажем этих страниц Анжель, думаю я: Титир здесь может показаться счастливым.

Я сделал еще несколько записей:

Титир покупает аквариум; он устанавливает его посреди своей самой зеленой комнаты и не нарадуется при мысли о том, что окружающий пейзаж теперь всегда будет у него перед глазами. В аквариуме нет ничего, кроме тины и воды; ему доставляет удовольствие смотреть, как в тине мечется неизвестный народец; в этой живой воде, где можно увидеть лишь то, что происходит непосредственно за стеклянной стенкой, он любит игру солнца и тени – свет, проникающий сквозь щели закрытых ставен, кажется здесь желтее обычного, а тени серей. – В воде всегда больше жизни, чем обычно думают...

В этот момент появился Ришар; он пригласил меня в субботу на обед. Я рад был возможности ответить ему, что как раз в этот день у меня есть дела в провинции. Кажется, он был крайне изумлен и ушел, ничего больше не сказав.

Я и сам вскоре ушел, тотчас после моего скудного обеда. Я навестил Этьена, который правит корректуру своей пьесы. Он сказал мне, что я поступил умно, взявшись писать "Топи", так как, по его мнению, я не рожден для драм. Я ушел от него. На улице я встретил Ролана, который проводил меня к Абелю. Там оказались Клаудиус и Урбен, поэты; они как раз сошлись на том, что писать драмы больше нет никакого смысла; ни один не принимал доводов друга друга, но оба сошлись на том, что театр следует упразднить. И еще они сказали мне, что я поступил умно, перестав сочинять стихи, ибо они мне давались с трудом. Появился Теодор, затем Вальтер, которого я не могу выносить; я ушел, Ролан ушел со мной. На улице я сразу же начал:

– Какое невыносимое существование! Вы его терпите, дорогой друг?

– Довольно сносно, – ответил он, – однако почему невыносимое?

– Достаточно уже того, что оно могло бы быть иным, но иным не делается. Все наши поступки настолько известны, что их мог бы за нас делать любой и, репетируя слова, сказанные нами вчера, заготовить фразы на завтра. Абель принимает у себя в следующий четверг; он так же изумился бы, если бы не пришли Урбен, Клаудиус, Вальтер и вы, как изумились бы мы, не обнаружив его дома! О! Я совсем не жалуюсь; но я больше не мог оставаться там – я уезжаю – я отправляюсь в путешествие.

– Вы, – сказал Ролан. – Ба! Куда и когда?

– Послезавтра – а куда? Я не знаю... Но, дорогой друг, вы же понимаете, если бы я знал, куда поеду и чем там займусь, моя тоска не прошла бы. Я уезжаю, просто чтобы уехать; сюрприз как раз и есть моя цель -неизвестность – понимаете? – неизвестность! Я не предлагаю вам ехать со мной, так как пригласил Анжель, – но вы-то почему не уезжаете, вы сами, неважно куда, оставив сиднем сидеть на месте тех, кто в этом смысле неисправим?

– Позвольте, – сказал Ролан, – я не таков, как вы: если я уезжаю, то предпочитаю знать куда.

– Ну тогда взяли да выбрали! Что бы я мог вам предложить? – Африку! Знаете ли вы Бискру? Подумайте о солнце и песках! И о пальмах. Ролан! Ролан! Одногорбые верблюды! Подумайте, что то же самое солнце, которое здесь выглядит таким бледным, среди этих крыш, в этой городской пыли, уже сияет, уже сияет там и что все кругом доступно! Вы все еще ждете? Ах! Ролан. От нехватки воздуха, равно как от скуки, здесь только зеваешь; так вы едете?

– Дорогой друг, – сказал Ролан, – вполне может быть, что там меня ждут весьма приятные сюрпризы; но слишком много дел удерживают меня – я предпочитаю не предаваться мечтам. Я не могу ехать в Бискру.

– Так затем и надо ехать, – повторил я, – чтобы встряхнуться от дел, которые вас держат. Неужели вы согласны вечно зависеть от них? Что до меня, то мне все равно, поймите: я отправляюсь в другое путешествие; но подумайте, что живешь, быть может, только один раз, и до чего же мал круг вашего манежа!

– Ах! Дорогой друг, – сказал он, – не настаивайте больше – у меня очень серьезные причины, и ваши доводы утомляют меня. Я не могу ехать в Бискру.

– Тогда оставим все это, – сказал я ему, – да к тому же вот и мой дом – ладно! Прощайте на некоторое время – и, пожалуйста, сделайте мне одолжение, проинформируйте о моем отъезде всех остальных.

Я вернулся домой.

В шесть часов пришел мой большой друг Юбер; он возвращался с собрания какого-то комитета по страхованию. Он заявил:

– Мне рассказали о "Топях"!

– Кто же? – спросил я взволнованно.

– Друзья... Ты знаешь, это не очень им понравилось; мне даже сказали, лучше бы ты писал что-то другое.

– Тогда молчи.

– Ты знаешь, – заговорил он опять, – я в этом ничего не понимаю; я слушаю; с того момента, как ты увлекся сочинением "Топей"...

– Но я вовсе не увлекся! – крикнул я. – Я пишу "Топи" потому, что... Знаешь, поговорим о чем-то другом... Я отправляюсь в путешествие.

– Ба! – высказался Юбер.

– Да, – сказал я, – иногда необходимо хоть ненадолго покинуть город. Я уезжаю послезавтра; и даже не знаю куда... Со мной едет Анжель.

– Как, в твоем возрасте!

– Но, дорогой друг, это она меня пригласила! Я не предлагаю тебе ехать с нами, зная, что ты очень занят...

– Кроме того, вам бы хотелось побыть одним... Хватит. Вы долго там пробудете?

– Не очень; мы стеснены во времени и в деньгах; но главное – это уехать из Парижа; нет другого способа покинуть город, как сознательно принять твердое решение; главное – это вырваться из пригородов. – Я принялся расхаживать, чтобы прийти в возбуждение. "Сколько еще остановок до настоящей деревни! На каждой остановке сходят люди; это как если бы они сходили с дистанции в самом начале; вагоны пустеют. Путешественники! где путешественники? – Те, кто еще остались, едут по делам; да еще в локомотивах остаются водители и механики, это-то едут до конца. Впрочем, там, в конце, другой город. – Деревни! ну где же деревни?"

– Дорогой друг, – сказал Юбер, расхаживая так же, как и я, – ты преувеличиваешь: деревнями начинаются или кончаются города, только и всего.

Я продолжал:

– Но, дорогой друг, в том-то и дело, что они не кончаются, города; за городами начинаются пригороды... Мне кажется, ты забыл о пригородах – обо всем том, что находится между двумя городами. Сплюснутые, зажатые домики, что может быть ужаснее... города в ползучей зелени; огороды! И насыпи по обочинам дороги. Дорога! Вот куда надо стремиться всем, и никуда больше...

– Все это ты должен описать в "Топях", – сказал Юбер.

Совершенно неожиданно меня это задело.

– Неужели ты ничего не понял, бедный друг, отчего вдруг рождается поэма? Что она такое? Как появляется на свет? Книга... но книга, Юбер, как яйцо: она замкнутая, наполненная и гладкая. В нее уже ничего нельзя впихнуть, даже иголку, разве только силой, но тогда ее форма будет разбита.

– Так твое яйцо уже наполнено? – переспросил Юбер.

– Но, дорогой друг! – вскричал я. – Яйца не наполняются: яйца рождаются полными... Впрочем, все это уже сказано в "Топях"... кроме того, я нахожу глупыми разговоры о том, что, дескать, лучше бы я писал какую-то другую ведь... это глупо! Ты слышишь?.. Другую вещ! Прежде всего я не хочу ничего другого! Но пойми, что здесь такие же насыпи, как и везде! Наши дороги – такая же каторга, как наша работа! Я взялся за то, за что не брался больше никто; я выбрал для "Топей" сюжет неблагодарный и глубоко убежден, что не найдется другого безумца, который согласился бы обрабатывать эту землю вместо меня; это я и стремился выразить словами: Я Титир и отшельник. Я тебе это читал, но ты не придал этому значения... И потом, сколько уже раз я тебя умолял никогда не говорить со мной о литературе! Кстати, – продолжал я, меняя тему, – будешь ли ты сегодня вечером у Анжель? У нее прием.

– Литераторы... Нет, – ответил он, – ты знаешь, не люблю я этих бесконечных собраний, где только и делают, что болтают; я думал, что и ты тоже там задыхаешься.

– Это правда, – согласился я, – но я не могу огорчить Анжель; она меня пригласила. Кстати, надеюсь там повидать Амилькара и объяснить ему то же самое: что там можно задохнуться. Салон Анжель слишком мал для приемов; я постараюсь ему об этом сказать; я даже готов употребить слово тесен... потом мне нужно поговорить о том же с Мартеном.

– Как тебе угодно, – сказал Юбер, – я ухожу, прощай.

Он ушел.

Я сложил свои бумаги; поужинал; за столом я размышлял о путешествии; я повторял про себя: "Это больше чем день!" К концу обеда я пришел в такое возбуждение от предложения, сделанного Анжель, что посчитал нужным написать ей эти несколько строк: "Способность восприятия зависит от смены ощущений; отсюда потребность в путешествии".

Запечатав письмо, я привычно направился к ней.

Анжель живет на пятом этаже.

В дни, когда у нее бывают гости, Анжель выставляет у своих дверей скамейку, и еще одну на втором этаже, перед дверью Лауры; как раз тут у вас и перехватывает дыхание; вам начинает недоставать воздуха; остановка; итак, я присел перевести дух на первой скамейке; и, вытянув из кармана листок, я попробовал сформулировать аргументы для Мартена. Я написал:

Оставаться внутри – это ошибка. Впрочем, выйти и невозможно – но невозможно потому, что и не выходят.

Нет! Не то! Начнем сначала. Я порвал. Нужно изложить мысль так: оказавшись взаперти, каждый из нас полагает, будто находится снаружи. Какое несчастье! Один пример. – В этот момент кто-то стал подниматься; это был Мартен. Он сказал:

– Вот как! Ты работаешь?

Я ответил:

– Мой дорогой, добрый вечер. Я как раз пишу тебе; не мешай мне. Подожди меня на скамейке наверху.

Он поднялся.

Я написал:

Оставаться внутри – это ошибка. Впрочем, выйти и невозможно – но невозможно потому, что и не выходят. – Не выходят потому, что полагают, будто уже находятся снаружи. Если бы сознавали, что находятся взаперти, то по крайней мере появилось бы желание выйти.

– Нет! Не то! Не то! Начнем сначала. Я порвал. – Нужно изложить мысль так: только тот может полагать, будто находится снаружи, кто не смотрит. Впрочем, не смотрит тот, кто слеп. Какое несчастье! Я больше ничего не понимаю... Да и попробуй в таком неудобном положении что-нибудь сотворить. – Я достал новый листок. В этот момент кто-то поднялся; это оказался философ Александр. Он сказал:

– Вот как! Вы работаете?

Я ответил, поглощенный своим делом:

– Добрый вечер; я пишу для Мартена; он ждет наверху на скамейке. Садитесь; я скоро кончаю... Ах! места больше нет?..

– Это пустяки, – сказал Александр, – при мне моя складная палка. -И разложив свой инструмент, он стал ждать.

– Ну вот, я закончил. – И, перегнувшись через перила, я крикнул: -Мартен, ты все там, наверху?

– Да! – крикнул он. – Я жду. Принеси свою скамейку.

Поскольку я у Анжель почти как у себя дома, я прихватил свое сиденье; и вот все трое мы устроились наверху, Мартен и я обменялись листочками, а Александр ждал.

На моем листочке было написано:

Быть слепым, чтобы считать себя счастливым. Верить, что ясно это видишь, чтобы не стремиться это разглядеть, потому что:

Себя увидеть можно только несчастным.

На его листочке было написано:

Быть счастливым от своей слепоты. Веришь, что ясно это видишь, чтобы не стремиться это разглядеть, потому что:

Можно стать только несчастным, увидев себя.

– Но, – воскликнул я, – тебя радует именно то, что я оплакиваю; и я очень надеясь, что прав я, потому что я оплакиваю то, что тебя радует, тогда как ты-то не можешь порадоваться тому, что я оплакиваю. – Начнем снова.

Александр ждал.

– Мы скоро кончим, – сказал я ему, – и тогда все объясним.

Мы снова принялись за свои бумажки.

Я написал:

Ты мне напоминаешь тех, кто переводит Numero Deus impare gaudet* как "Второй номер радуется своей непарности" и при этом уверен в своей правоте. – Между тем если и в самом деле непарность в какой-то мере таит в себе обещание счастья – я говорю о свободе, – то следовало бы сказать числу два: "Но, бедный друг, вам-то как раз непарности не дано; чтобы обрести это удовольствие, постарайтесь по крайней мере достигнуть ее".

_______________

* Богу приятно нечетное число (Вергилий. Эклоги). _______________

Он написал:

Ты мне напоминаешь тех, кто переводит Et doma ferentes* как: "Я боясь греков". И который при этом перестает замечать присутствующих. Между тем если бы и вправду в каждом присутствующем скрывался грек, который тут же взял бы нас в плен, то я бы греку сказал: "Любезный грек, дай и возьми; мы будем квиты. Я твой слуга, это верно, в противном случае ты бы мне ничего не дал". Когда я говорю "грек", я подразумеваю "Необходимость". Она всегда берет столько же, сколько и дает.

_______________

* Полностью латинское изречение звучит так: Timeo Danaos et dona ferentes – Боюсь данайцев, даже дары приносящих. _______________

Мы обменялись листками. Время шло.

Он приписал на моем листке снизу:

Чем больше я размышляю, тем больше нахожу дурацким твой пример, ибо, в конце концов...

Я приписал на его листке снизу:

Чем больше я размышляю, тем больше нахожу дурацким твой пример, ибо, в конце концов...

...После чего каждый из нас перевернул свой листок – но на обороте его бумажки был еще текст:

– Счастье в привычке. Быть радостным. Выбор меню на каждый день:

1. Суп (по совету мсье Гуйсмана).

2.Бифштекс (по совету мсье Барреса).

3. Овощи разные (по совету мсье Габриэля Трарье).

4. Бутылка воды "Эвиан" (по совету мсье Малларме).

5. Зеленый золотистый шартрез (по совету Оскара Уайльда).

На моем листочке можно было прочесть только мой поэтический образ о Ботаническом саде:

Титир улыбнулся.

Мартен спросил: "Кто это такой, Титир?"

Я ответил: "Это я".

– Значит, ты иногда смеешься? – сказал он.

– Но, дорогой друг, дай-ка я тебе немного объясню (когда-нибудь это надо же сделать!..). Титир – это я и не я; Титир, этот дурак, – это я, это ты – это все мы... И не ухмыляйся – ты меня сердишь; я говорю "дурак" в смысле "немощный"; он не всегда помнит о своей нищете; именно это я только что тебе говорил. Каждому свойственно что-то забывать; но пойми же, что это всего лишь поэтический образ...

Александр читал листочки. Александр – философ; что бы он ни говорил, я всегда настороже; и что бы он ни сказал, я никогда не отвечаю. Он улыбнулся и, повернувшись ко мне, начал:

– Мне кажется, мсье, что то, что вы зовете свободным поступком, это, по-вашему, поступок, который не зависит ни от чего; следите за моей мыслью: отделимый – отметьте мой прогресс: упразднимый – и мое заключение: бессмысленный. А теперь все свяжите, мсье, и не уповайте на совпадение: прежде всего, вряд ли вы его достигнете – и затем: чему это могло бы послужить?

Я, по привычке, ничего не сказал; когда вам отвечает философ, вы уже не понимаете, о чем вы его спросили. – Внизу послышались шаги; это были Клеман, Проспер и Казимир. "Вы что, сделались стоиками? – сказали они, увидев Александра и нас. – Входите же, господа из Портики"*

_______________

* Школа стоицизма, которую римляне именовали также Портикой, была основана в Афинах около 300 г. до н. э. Зеноном из Китиона, преподававшим под крытой галереей – портиком (по-греч. stoa). _______________

Их шутка показалась мне претенциозной, так что я посчитал за благо войти только после них.

В салоне Анжель уже было полно гостей; улыбаясь, она расхаживала среди них, предлагая кофе, бриоши. Заметив меня, она тотчас же подошла:

– Ага! Вот и вы, – сказала она тихо, – я побаиваюсь, как бы гости не заскучали; вы нам почитаете стихи.

– Но, – ответил я, – станет еще скучней, и потом, вы же знаете, что я их не знаю.

– Да нет же, да нет же: у вас всегда что-нибудь написано...

Тут к нам подошел Гильдебран:

– Ах! Рад вас видеть, мсье, – сказал он, беря меня за руку. – Я не имел счастья прочесть ваше последнее произведение, но мой друг Юбер отозвался о нем с наивысшею похвалой... И говорят, сегодня вечером вы окажете нам честь, почитав свои стихи...

Анжель исчезла.

Возник Ильдевер.

– Итак, мсье, – сказал он. – вы пишете "Топи"?

– Откуда вы знаете? – вскричал я.

– Но, – ответил он (преувеличивая), – кругом только об этом и говорят; похоже, что это совсем не похоже на вашу последнюю вещь – которую я не имел чести прочесть, но о которой мне много говорил мой друг Юбер. Вы нам почитаете стихи, не так ли?

– Только не о тине, – глупо заметил Изидор, – похоже, что ее слишком много в "Топях", если верить Юберу. А кстати, дорогой друг, "Топи" -это о чем?

Подошел Валантен, и, так как другие уже слушали меня, я сбился.

– "Топи", – начал я, – это история нейтральной земли, которая принадлежит всем... лучше: история нормального человека, которым изначально бывает каждый; история третьего лица, о котором все говорят – и который живет в каждом, но не умирает вместе с нами. У Вергилия его зовут Титир – и специально оговаривается, что он лежит – "Tityre recubans"*. -"Топи" – это история лежащего человека.

_______________

* С этой "оговорки" и начинаются "Буколики" (Эклога 1): "Титир, ты, лежа в тени ширковетвистого дуба, Новый пастуший напев сочиняешь на тонкой свирели..." (пер. С. Шервинского). _______________

– Надо же, – сказал Патрас, – а я думал, что это история болота.

– Мсье, – ответил я ему, – мнения могут быть разными – источник один. Но поймите, прошу вас, что единственный способ рассказать одну и ту же вещь каждому – одну и ту же вещь, прошу вас обратить внимание, – это изменить ее форму в соответствии с восприятием каждого нового слушателя. В данный момент, "Топи" – это история салона Анжель.

– Теперь-то я вижу, что вы еще не сделали окончательного выбора, -сказал Анатоль.

Приблизился Филоксен:

– Мсье, – сказал он, – все ждут ваших стихов.

– Тсс! Тише! – сказала Анжель, – он начинает читать.

Все умолкли.

– Но, господа! – крикнул я в раздражении. – Уверяю вас, что у меня нет ничего стоящего. Но, чтобы не заставлять вас упрашивать меня, я вынужден вам прочесть небольшую вещь без...

– Читайте! Читайте! – заговорили кругом.

– Ну если вы так настаиваете, господа...

Я вынул из кармана листок и безо всякой позы, вялым голосом прочел:

Прогулка

Мы прогулялись по ландам. Слушай нас, Боже, ладно? Мы заблудились в ландах, А тут и вечер упал, Мы решили присесть всей командой, До того каждый из нас устал.

...Все молчали; явно не понимали, что стихотворение окончено, и продолжали ждать.

– Это все, – сказал я.

И тогда в полной тишине послышался голос Анжель:

– Ах! Очаровательно. Вам следует вставить это в "Топи". – И так как кругом все по-прежнему молчали: – Не правда ли, господа, что ему следует вставить это в "Топи"?

На несколько следующих мгновений поднялась легкая суматоха, так как одни спрашивали: "Топи? Топи? Что это такое?" – а другие объясняли, что такое "Топи", – но объясняли так, что уверенности это не прибавляло.

Я ничего не мог сказать, но в этот момент ученый-физиолог Каролус, одержимый манией докопаться до источника, с вопросительным выражением лица подошел ко мне.

– "Топи"? – тут же начал я. – Мсье, это история животных, которые живут в сумрачных пещерах и теряют зрение из-за того, что не могут им пользоваться. А теперь оставьте меня, мне ужасно жарко.

Тогда Эварист, тонкий критик, заключил:

– Боюсь, что это несколько специальный сюжет.

Мне пришлось возразить.

– Но, мсье, особенных сюжетов не бывает. Et tibi magna satis*, писал Вергилий, и это точно передает мой сюжет – о чем я сожалею. Искусство в том и состоит, чтобы изобразить частное с силой, достаточной, чтобы оно воспринималось как общее. В абстрактных терминах это очень трудно выразить, так как эти мысль уже сама по себе абстрактна; но вы наверняка поймете меня, представив себе, какой огромный пейзаж вмещается в замочной скважине, стоит только подойти к дверям достаточно близко. Тот, кто во всем этом увидел бы один лишь замок, увидит через его скважину целый мир, если сумеет наклониться. Достаточно иметь возможность для обобщения; а уж само обобщение – это дело читателя, критика.

_______________

* И довольно с тебя величия (лат.) _______________

– Мсье, – ответил он, – вы чрезмерно упрощаете свою задачу.

– И, наоборот, облегчаю вашу, – ответил я, задыхаясь. Он отошел. "Ах! – подумал я. – Теперь я надышусь!"

Как раз в это время Анжель взяла меня за рукав.

– Идемте, – сказала она мне, – я вам кое-что покажу.

Она потянула меня к занавеске и незаметно отодвинула ее, так, чтобы я увидел в окне большое черное пятно, которое производило шум.

– Чтобы вы не жаловались на жару, я установила вентилятор, – сказала она.

– Ах! Милая Анжель.

– Но так как он очень шумит, – продолжила она, – пришлось его закрыть занавеской.

– Ах, вот оно что! Но, милый друг, он же совсем маленький!

– Продавец сказал мне, что это подходящий размер для литераторов. Побольше размером предназначается для собраний политических; но тогда бы мы вовсе не слышали друг друга.

В этот момент меня потянул за рукав Барнабе, моралист, и сказал:

– Некоторые из ваших друзей достаточно рассказали мне о "Топях", чтобы я довольно ясно представил, что именно вы хотите написать; должен вас предупредить, что мне это представляется бесполезным и недопустимым. Вы хотите заставить людей действовать, потому что вы в ужасе от застоя, -заставить их действовать, не думая о том, что, чем чаще вы вмешиваетесь и опережаете их действия, тем менее эти действия зависят от них самих. Ваша ответственность в результате возрастает; но в такой же мере их ответственность падает. Между тем для каждого человека важна именно ответственность за действия – и гораздо менее их внешнее проявление. Вы не научите желать: velle non discitur*; вы сохраните за собой лишь влияние; ну что же, неплохое начало, если напоследок вам удастся вызвать несколько бессмысленных действий!

_______________

* Нельзя научиться хотеть (лат.). _______________

Я ему сказал:

– Вы считаете, мсье, что надо оставаться равнодушными друг к другу, ибо не видите смысла в заботе о людях.

– По крайней мере это очень трудное дело, и роль всяких посредников вроде нас не в том, чтобы побуждать их к большим деяниям, а в том, чтобы будить все большую и большую ответственность за малые деяния.

– Дабы нагнать на них страху за действия, не так ли? Вы не ответственность их стремитесь увеличить, а сомнения. Вы таким образом еще больше ограничиваете их свободу. Ответственный поступок есть поступок свободный; наши поступки эту свободу утратили; и речь для меня не о том, чтобы возродить поступки, а о свободе, без которой они невозможны...

Тогда он тонко улыбнулся, чтобы придать значение тому, что намеревался сказать, и вот что сказал:

– Итак – если я вас правильно понял, мсье, – вы хотите принудить людей к свободе...

– Мсье! – вскричал я. – Когда я вижу рядом с собой больных людей, я беспокоюсь – и если не пытаюсь их лечить, из страха, как вы бы сказали, уменьшить ценность их лечения, то по крайней мере стремлюсь объяснить им, что они больны, – сказать им об этом.

Подошел Галеас, единственно для того, чтобы сморозить глупость.

– Больного лечат не тем, что демонстрируют ему его болезнь, а тем, что устраивают ему спектакль здоровья. В больнице над каждой кроватью следовало бы нарисовать нормального человека, а коридоры заполнить статуями Гераклов из Фарнезе*.

_______________

* Фарнезе – дворец в Риме кардинала Алессандро Фарнезе, впоследствии ставшего папой Павлом III (1534 – 1549). _______________

Тогда вернувшийся Валантен сказал:

– Нормального человека вовсе не зовут Гераклом...

И тут же со всех сторон зашикали "Тс-с! Тише! великий Валантен Кнос будет держать речь".

Он говорил:

– Здоровье не представляется мне благом, желанным до такой степени. Оно всего лишь равновесие, посредственность; отсутствие гипертрофии. Мы стоим не больше того, что отличает нас от других; или, другими словами: главное в нас как раз то, чем одни только мы и располагаем, то, чего нельзя найти ни в ком другом, то, чего нет в вашем нормальном человеке, -следовательно, то, что мы зовем болезнью. А посему больше не воспринимайте болезнь как недостаток; напротив, это всегда что-то сверх; горбун – это человек плюс его горб, и я предпочитаю, чтобы вы воспринимали здоровье как недостаток болезней. Нам не так уж важен нормальный человек; я хочу сказать, что без него можно обойтись – ибо он встречается на каждом шагу. Это общий наибольший делитель* человечества, и, как в математике, вычеты не могут причинить никакого ущерба ни его изобилию, ни его индивидуальной добродетели. Нормальный человек (это слово раздражает меня) есть тот остаток, то промышленное сырье, которое собирается на дне печи после плавки, уничтожившей своеобразие всех компонентов. Это первобытный голубь, которого удалось вывести по второму разу, путем скрещивания редких пород, – серый голубь, без цветных перьев; у него не осталось ничего, что отличало бы его от других.